Мимолетно скользили по просторному покою ее синеватые животно-прекрасные глаза, поочередно останавливаясь то на высоком решетчатом окне, то на суженных кувшинах и разбросанных одеждах, на медном ведре, на варварских иконах и скамьях, на покрывавших длинношерстые шкуры подушках. Пристально разглядывала она узоры, вырезанные в тяжелом дереве ларя, по углам окованного резным, высеченным, чеканным железом, замечательного своим причудливым замком, изображавшим пасть зверя поанта или крокодила или опосентора, – отпиравшуюся тяжелым ключом. Наконец, она направилась к ларю и открыла его, как бы желая развлечься видом содержимого.

В нем хранились: золотой сарикион – плоский венец, украшенный драгоценными камнями, держава из вызолоченного серебра, серебряный крест с вырезанными на его расширявшихся концах ликами Святых с главой Приснодевы, грудь которой украшалась рубином, в середине скрещения; медный меч с чеканным медным поясом, пурпурная хламида, туника и порты из голубого шелка, пурпурные туфли с вышитыми золотом орлами, евангелие на пергаменте, писаное киноварью; беспорядочно рассыпанные по всему ларю медали и монеты времен Базилевса Юстиниана.

Виглиница, довольная, извлекла все это на ковер, разостланный по плиточному полу, любовалась, перебирала в своих влажных пальцах. Потом украсила чело золотым венцом с драгоценными каменьями, открыла евангелие и начала расхаживать медленно и величественно, осанкой своей как бы требуя покорности народов, унижения людей. Наконец, положила золотой венец с драгоценными каменьями и Евангелие, писанное киноварью на крышку ларя, где их настиг и расцветил солнечный луч, и стояла, любуясь сверкающими самоцветными камнями и читая кроваво-алые письмена книги, на открытой странице которой начертано было имя Юстиниана. Она присела на корточки под нижним карнизом решетчатого окна, и ее волосы раскинулись золотистыми волнами. Издалека овевало ее обаяние золотого венца, Евангелия, креста, державы, хламиды, голубой туники, голубых шелковых портов, меча и туфель с золотыми орлами. Символы Верховной Власти, они предназначались скорее ребенку, чем взрослому. Меч был не длиннее лезвия кинжала, легкая хламида походила на женскую одежду. Туника и порты были укорочены, пурпурные туфли пришлись бы как раз впору брату ее Управде, а серебряный крест и серебряная вызолоченная держава не обременили бы его тонких рук. Лишь золотой венец выделялся своей величиной, да Евангелие было тяжелым, и потому примеряла она венец и носила Евангелие в руках.

Она и брат родились на берегу голубой, хрустальной реки, в родовом поместье, уцелевшем от земельных владений, которые подарил два века перед тем Базилевс Юстиниан своей любовнице-славянке, спасавшей сына от ревнивой ярости лицедейки Феодоры, которая сделалась императрицею Востока. Сын этот носил подобно Юстиниану имя Управды и был славянского племени. Многочисленное потомство его из рода в род рождалось и подрастало в семейном поместье, которое таяло год от году, теснимое хищническими набегами кочевников, истощаемое пожарами жатв и строений. От отцов к сыновьям, от сыновей к внукам передавалось сказание о предке, статуя которого из золоченой бронзы искрометно высилась на Форуме Августа, как бы приглашая потомков к владычеству над Византией и через нее над всем миром. Из всего рода сейчас уцелели лишь Виглиница и Управда. Однажды ночью орды людей, желтокожих, с приплюснутым носом, узкоглазых, с волосами, заплетенными в косы – пришлецы, неведомо откуда, – напали на поместье и, усеяв его трупами, превратив все в развалины, увели скот и лошадей. Погибли отец их и мать, двое старших братьев и дед, в облике своем сохранивший черты древнего Базилевса Самодержца, изображенного на медалях, хранимых вместе с другими драгоценностями деревянного ларя, с которым издревле не расставались.

Уцелевшие от набега Виглиница и Управда выросли в кругу единоплеменных родов, беспрерывно теснимых кочевниками, бродившими от Дуная до Босфора, раскидывая шатры среди ковыля степей.

Они не забыли своего происхождения, и о нем напоминали им их славянские сородичи.

Случилось, что царствующий Самодержец Константин V решил влить свежие силы в население Византии, ослабленное мором, и повелел переселить сюда народы, бродившие на границах его Империи, чрезмерно великой, охватывавшей части Европы, Африки и Азии.

Отряды его войск ударами кнутов и натиском коней гнали к Византии целые славянские племена, рассеянные на Севере, и в числе других появились в столице Восточной Империи Управда и Виглиница.

Виглиница захватила с собой резной, кованый, деревянный ларь, в котором хранились символы власти, остаток родового богатства и много золотых монет с инициалами Юстиниана. В Аргопатрии – части города, замечательной двумя медными женскими статуями двадцати пядей высоты, – она обменяла их у менялы на золотые монеты, более современные. Сородичи славяне мало-помалу разбрелись и забыли ее с братом, но поведали, однако, беднякам предместий о двух потомках Юстиниана. Первым познал откровение некий фракийский носильщик, затем торговец ослами и, наконец, вожатый ученых медведей и собак – любимое развлечение византийцев в дни бегов. Они узнали набатеянина, после невероятных странствований прибывшего из Аравии. Гараиви был склонен к приключениям, способен к самопожертвованию, владел даром проповеди. Они вверили ему тайну, а дальше его, и остальных, познавших откровение, повлекло честолюбие. Оно рисовало перед ними те блага, которые дарует им Управда, сделавшись Базилевсом, а они надеялись, что сделать его Самодержцем удастся.

Гараиви, выслушав их, сошел со своей ладьи, заостренной с обоих концов, и, не говоря ни слова, не поблагодарив их, направился в монастырь во Влахерне, венчавший последний холм города. Он часто посещал его, привлекаемый учением, проповедуемым Игуменом и обсуждавшимся среди византийского народа. Строго говоря, он не совсем понимал его сущность, но чрезвычайная простота формы нравилась ему. По учению Гибреаса, религия Иисуса была религией Добра, борющегося со Злом. Бедные, униженные и слабые – таковы истинные члены Церкви Иисусовой. И наоборот, опорой Гадеса или Преисподней являются богатые, гордые, сильные. Добро и Жизнь единосущи и запечатлелись они в иконах, поклонение которым радует сердце, творит непорочное веселье души, несет наслаждение сокровенной природе человека и способствует, следовательно, вечному ее спасению. Под видом искусств человеческих, созидается рукой человека продолжение жизни. Два племени на земле способны сейчас к созданию Икон и к творению Искусств: эллинское, прославленное своим зодчеством, ваянием и живописью и совсем юное, еще вполне варварское племя славянское, которое таит в себе молодую, свежую, могучую способность к философскому постижению, чувствам, мысли. В обоих племенах этих предначертана судьба Империи. Через них свершится в ней окончательное торжество Добра и изгнание Зла, которое поддерживают в лице Константина V стремящиеся к разрушению икон и к преследованию поклоняющихся им.

Если вдуматься в смысл речей Гибреаса, то ересь скрывала в них манихеизм, осужденный богатой церковью и главным образом государственным вероучением Святой Премудрости. В Гараиви они будили смутные сомнения. Но народ византийский, – вековой враг Власти – уже с давних времен был в единении с Святой Пречистой. Велениям Ее повиновались Зеленые, – Зеленые, бывшие врагами Голубых, издавна поддерживавших жестоких и надменных Базилевсов, которые опирались на них в неумолимой борьбе своей с поклоняющимися иконам. Тесно сплелись тогда в душе Гараиви властные силы Византийского духа: религия Иисуса, Добро, Поклонение Иконам, Жизнь со Святой Пречистой, православными и Зелеными. Зло, Иконоборчество и Смерть нераздельны со Святой Премудростью, с Великим Дворцом, Иконоборцами и Голубыми. Его влекла проповедь Гибреаса, и он решил, что последует за ним, встанет за Добро против Зла. Это согласовалось с благородством, с пылкостью его души семита. Чего ждать ему, наконец, от богатых, горделивых и сильных – ему, бедному лодочнику Золотого Рога?

Гараиви сделался сторонником Гибреаса и это повело к таким последствиям: раз утром Виглиница и тринадцатилетний Управда увидели, как отворилась дверь их жилища и в ней показался дородный монах с жирными щеками, растрепанной бородой, черепом, усеянным редкими жесткими волосами и прикрытым четырехугольной скуфьей, облаченный в коричневую рясу и обутый в сандалии, прикрепленные у большого пальца кожаным ремнем. В руках монах держал мешок со съестными припасами, которые он насобирал по всем домам этой части города, а на улице оставил осла, нагруженного двумя корзинами, полными овощей и кусков мяса. Животное пронзительно заревело, монах обернулся, красный, косматый, простер руку и, остановившись на середине прохода, произнес:

– Не реви. Не призывай меня! Будь терпелив и спокойно ожидай! Иначе я назову тебя мерзостным, как называю гнусного Константина V, нечестивого Базилевса!

Монах этот, по имени Иоанн, был сборщиком милостыни монастыря во Влахерне за городскими стенами. Святая Пречистая исстари простирала над Византией благоволение своей Приснодевы и своего Иисуса. От сильных, богатых и гордых защищала она слабых, бедных и смиренных, не страшилась проклинать предержащие светские власти, а также и помазанных благодатью во Святой Премудрости, поддерживавших всякого, кто достигал в Великом Дворце торжества победы. Воина, вознесенного междоусобием, порфиророжденного, злодейски умертвившего своих родных, сановника, прелюбодействовавшего с супругой Базилевса – Августой, чтобы сделаться Базилевсом самому. Проклинала все преступления, злодейства и бесстыдства сильных мира сего, которые отпускались помазанниками Святой Премудрости, изобильно осыпанными почестями и благоволением. Следуя древнему преданию, Святая Пречистая твердо отвращалась от могущественных, и носимый ею туманный ореол ереси еще сильнее привлекал к ней умы народа. Исстари возмущала она народ против насилия и самовластия, ковала заговоры в пользу Самодержцев, которых мечта ее рисовала благочестивыми, кроткими, творящими общее благо, презирающими зло, преданными добру, грозными для злых, доступными добрым и, прежде всего, проникнутыми истинной верой, сторонниками поклонения иконам и символам, созданным изобразительными искусствами, которые облегчали усвоение религии юным народам, все еще тяготевшим к вещественности, неспособным сразу воспринять начала философии, лишенной всякой обрядовой основы.

Неизощренный ум Иоанна не мог раскрыть этого вполне отчетливо, и в объяснениях его было много недосказанного. Он говорил, а синие глаза Управды разгорелись, лицо оживилось, но не от торжествующего упоения верховной власти, к которой он предназначен был своей царственной кровью, а скорее от прилива религиозного мистицизма. Его детский разум радовали слова Иоанна. Он чувствовал себя вознесенным к ликам Иисуса и Приснодевы, к мозаикам ангелов, Апостолов и Святых на золотом фоне. В нем проснулось влечение его народа, создавшего пышное язычество, поздно обретшего крест, и вместе с тем зарождалось ощущение своего предназначения властвовать над человечеством, выказывая себя истинным потомком Юстиниана. Подойдя к Иоанну, он воскликнул:

– Я хочу узнать игумена Святой Пречистой, монах, так по сердцу мне твоя речь о нем. Он покажет мне прекрасные иконы своего храма и объяснит поведанный тобой рассказ о нем.

Однажды утром он вышел в сопровождении Иоанна из города, поднялся на холм, по которому лепились тесные переулки и дома, и прошел перед нарфексом необычного храма, высившегося над площадью, устланной плитами, с которой открывался вид на всю Византию в дымке прозрачной дали. Совсем внизу, к Пропонтиде, над холмами, над храмами и монастырями, воздушные главы которых обрисовывались, сверкая разноцветностью стекол, над рядами домов и зданиями, стоявшими отдельно от широких улиц и оживленных площадей, возносилась Святая Премудрость, необъятно мощная, устремляя ввысь свой золотой крест, обращенная к ним своим девятивратным нарфексом и площадью, вымощенной плитами. Девять круглых куполов ее высились, торжествующе окружая срединный, самый большой. От них веяло суровостью, жестокостью, они как бы знаменовали Могущество и Силу, а близость Великого Дворца Базилевсов Самодержцев еще усиливала это впечатление. Три части его: Халкис, Дафнэ, Священный Дворец спускались к берегам, развертывая лабиринт триклинионов или зал, перипатосов – галерей, гелиэконов – террас, дворов, украшенных бассейнами – фиалов, пышных покоев – кубуклионов, – лабиринт, в котором гнездилась и бродила толпа сановников, чиновников, стражей и дворцовой челяди. Даже Ипподром, казалось, давила мощь Великого Дворца, выдвигавшего вперед овальные сады, населенные изваяниями, и отделенного от него лишь площадкой, тянувшейся вдоль очень высоких дворцовых стен.

Скоро они пришли, и Иоанн вогнал пронзительно заревевшего осла в низкую дверь. Они очутились на дворе, среди которого стояла мраморная купель. Евангельскими сценами разрисованы были стены, поверх которых падали тени от куполов Святой Пречистой. Иисус шествовал в красном одеянии в кругу святых, а возле, прижав обе руки к сердцу, уносилась на лазурном фоне Приснодева. Иоанн направился по узкому, мрачному проходу, по сторонам которого виднелись кельи. Монахи сидели в них перед иконами, возле которых возжены были лампадки. Некоторые невозмутимо читали при желтоватом, мерцающем их свете, другие, подняв голову, обращали к проходившим бледное лицо, обрамленное длинной бородой, сливавшейся с волосами, вившимися по плечам. Они проходили через залы: трапезную, перерезанную огромным низким столом, у которого стояли тяжелые деревянные скамьи; мастерскую икон, в которой, распевая псалмы, сидели на корточках монахи перед горшочками с краской и писали четырехугольные иконы Иисуса и Приснодевы, не слишком большие размером. Многие трудились над иконами, сохнувшими на стенах.

Дальше помещалась мастерская изделий из слоновой кости, в которую свет проникал через трехцветные полукружия окон с красными, фиолетовыми и зелеными стеклами. За верстаком цельного дуба монахи тщательно и со вниманием работали над кусками слоновой кости, которые превращались под их затейливыми резцами в ларчики, крохотные раки, таблички, складни, или сверлили, вращая за ручку впивавшийся в слоновую кость бурав.

Гибреас худой, печальный, среднего роста, принял Управду, сидя в кресле. Он сотворил крестное знамение, символ Христа Иисуса – сложив персты большой и безымянный, выпрямив указательный, дугообразно изогнув средний. И медленно, голосом, в котором звучала скорбь, обратился к Управде, рассматривая его сверкающими глазами:

– Нет, не может одолеть Зло Добра, ибо Добро едино с Иисусом, верховенство которого стремится разрушить Зло. И ты, Управда, ты, правнук Юстиниана, предназначен обнажить меч православия, чтобы не торжествовало долее Зло в лице Константина V, который хочет разрушить иконы, так как не разумеет своим жестоким сердцем, своей нечестивой душой значение поклонения им.

Взор его стал нежнее, остановившись на Управде. И Управда, угадывая в этих загадочных словах что-то близкое, отзвук чего-то дорогого, как бы понимал, несмотря на свой детский возраст, возвышенные поучения Гибреаса, недоступные многим, а Гибреас продолжал меж тем наставление свое, смотря на Управду пристальным мудрым взором:

– При всех Базилевсах боролась Святая Пречистая с могуществом и силой и защищала бедность и немощность. Базилевсы всегда были воплощением Зла, порождением Зла. Не может Добро быть в единении с богатством и властью. Но если будут богатство и власть в руках непорочных, то род людской, столь покорный внушениям могущественным, пойдет по пути к добру и побеждено будет зло, побежден будет ад, побеждена будет смерть!

Он пояснил:

– Следуй поучениям Святой Пречистой и отвращайся от внушений Святой Премудрости. Вместе с нами участвуй в борьбе, которую ведет со Злом Добро, чтобы избавить человечество от ига порочных Базилевсов, развращенных патриархов, растленных носителей священного сана. Мы хотим, чтобы в чистых руках обретались сила и могущество, чтобы державный венец возложен был на чело, отмеченное добродетелью. Как достигнуть этого? Против племени исаврийского, чуждого средоточию православия Византии, надлежит выдвинуть племя славянское, неисчислимое, юное, плодоносное, которому, чую я, предназначено властвовать над миром от скифских гор и до франкского моря. Ты сын племени этого, славянин! И с племенем твоим сочетаю я другое – эллинское, утвердившее в мире поклонение Иисусу и Пречистой через иконы, сотворенные искусством человеческим. Я вооружу тебя оружием таинственным, пред ударами которого не сможет устоять ничто. Кровь твоя порукой за тебя. Хочешь ли следовать за мной? Скажи, хочешь?

И Управда последовал за ним. Не ради владычества над Империей Востока, нет, таинственные слова Гибреаса влекли его сильнее, чем пышное ее великолепие. Подобно всходам девственной почвы, осиянной лучами солнца, расцветали в душе его, просветленной поучениями игумена, восторги и ощущение постижения, пробуждались туманные мысли об искусстве икон, которым поклоняется православие, о борьбе Добра со Злом, единении племен славянского с эллинским ради возвеличения в Византии религии Иисуса. Часто склонялся он, вдохновленный наставлениями Гибреаса, перед Приснодевой монастырского храма, очарованный радугой ее красок, сверканием ризы, тяжестью тканей, падавших на нежное тело. При посещениях других храмов блаженно и боговдохновенно убаюкивалась детская душа его перед мозаиками святых, цветными стеклами, амвонами, высеченными из дерева или из камня, перед иконостасами, нарфексами, уходившими ввысь, где виднелись в строгой красоте лики икон, пред мерцанием висевших лампад, освещавших внутренность храмов, в которых утопали шаги священников, облаченных в ризы и епитрахили. Перед древними Евангелиями в переплетах из перламутра или слоновой кости, перед раками, выложенными благородными металлами, перед бронзовыми реликвиями и медными ларчиками, которые сидя на корточках, выбивали кузнецы молотом на низких наковальнях, зажатых между голых ног.

Он хорошо узнал величественные храмы: Святую Премудрость – хотя ее священнослужители и патриарх, о котором говорили, что он скопец, повергали его в ужас – храмы Святых Апостолов, Божественного Слова и Архангела Михаила, храм Святого Трифона на улице Сигонь и Святого Пантелеймона возле Аргиропатрии, храм Святого Мамия, Богоматери Октогонской, Святой Параскевы, всех Святителей, Приснодевы Ареобиндской в квартале Ареобинды. Затем монастыри во имя Святого Каллистрата и Дексикрата, возле которых находилось убежище для старцев – Герокомион; монастыри Гиперагийский и Студионский, столь же прославленные, как и Святая Пречистая, непорочно парившая над Влахерном, – обитель, которая во мнении богатых и знатных исповедовала ересь, а в глазах православных, всех поклонявшихся иконам, Зеленых, всех врагов власти была святой, средоточием добродетели.

Все это восставало в памяти Виглиницы, которая, раскинув на солнце волны своих волос, все еще сидела на корточках под карнизом решетчатого окна, погрузившись в мечтанье. Облики Гараиви, Солибаса – победителя Голубых и Сепеоса, стража ворот Карсийских, восставали в ее видениях. Она вспоминала, как они явились к ней, замыслив, чтобы брат ее овладел Империей, и она стала им сестрою Базилевса: Гараиви с лицом свирепым и изборожденным; Солибас дородный, красный, с черной бородой, под которой наливалась кровью кожа; Сепеос тонкий, стройный, усатый, пылкий, безрассудный. Всех трех послал к ней Гибреас, внушивший им заговор против Константина V. Все трое поклонялись иконам, жаждали одоления Зла Добром, стремились к воссоединению племени эллинского со славянским и возрождению Империи Востока. С Гараиви вместе был народ византийский, детски простодушный и верующий, мятежный и справедливый. С Солибасом Зеленые – все Зеленые, торжествовавшие в лице его в дни скачек. И, наконец, вместе с Сепеосом поднимутся, думалось им, стражи Базилевса, войско Базилевса, Спафарии, в рядах которых он служил, Буккеларии, Схоларии, Екскубиторы, Кандидаты Маглабиты, Миртаиты. Так утверждал, по крайней мере, Сепеос, с решительной осанкой, с воинственными движениями, столь нравившимися Виглинице. Иногда вместе обсуждали они свое трудное дело: Гараиви расхаживал по покою вытянув руки, сжав кулаки, грудь вздымалась под заплатанной далматикой, а на лбу набатеянина, покрытом скуфьей – выступал пот. Сепеос клялся, что он проложит себе путь до самой кафизмы и убьет Константина V на глазах сотни тысяч зрителей Ипподрома, перед всем войском, которое будет рукоплескать поражению Зла. Менее словоохотливый Солибас ограничивался обещанием убить многих Голубых тем таинственным оружием, о котором поведал Управде Гибреас и на которое молчаливо возлагали надежду многие, затем мечтал, как он возложит на себя новые серебряные венцы и как Зеленые понесут его на своих плечах. Что же до сана, в который возведет их Управда, сделавшись Базилевсом, то они во взаимном согласии решили вопрос этот так: Гараиви удовлетворялся степенью Великого Друнгария, Сепеос желал быть Великим Кравчим, Солибас – великим Логофетом. Лодочник получал также командование над морским флотом, Спафарии над сухопутным войском, а возница возводился в сан верховного блюстителя правосудия.

Гараиви начал показываться иногда с Управдой в Византии, народ которой не оставался безучастным к правнуку Юстиниана, покровительствуемому игуменом Святой Пречистой. Он водил его от Синегиона – ограды цирка, в котором происходили бои диких зверей, находившегося между Влахерном и Воинским полем, где у самого залива гетерии поднимали на щитах вновь провозглашаемых Базилевсов – и до Золотых Врат, за Киклобионом; они спускались к Пропонтиде, бывали во всех частях города, на рынках и главнейших улицах, и он указывал на Управду торговцам рыбой и рисовальщикам, украшавшим рукописи, башмачникам и портным, ткачам занавесей и эмалировщикам, мозаистам и резчикам по перламутру и кораллам, указывал булочникам, мясникам, носильщикам, лодочникам, каретникам, ювелирам, оружейникам, корзинщикам, кузнецам. Чтобы не будить подозрений, Сепеос и Солибас делали на улицах вид, что не знают их. Когда Гараиви с Управдой проходили людной улицей, то где-нибудь неподалеку также показывался возница. Особенным взмахом руки, как бы означавшим некий скрытый знак, он вдруг сзывал Зеленых, и те спешили к нему толпой. Голубые тогда спасались. Что же касается Спафария, то при виде Управды, он шептал на ухо другим спафариям слова, после которых те оборачивались, усмехаясь, и крепче сжимали тогда руками меч, привешенный к чеканной кольчуге, или оправляли чешуйчатый клибанион, железный щит, предназначенный служить им для защиты от врагов Константина V.

Виглиница любила брата и сознавала вместе с тем, что ее сильнее чем его прельщает власть над Империей Востока, которой суждено возродиться через Добро. Громче звучали в ушах ее трубные звуки, ярче предвкушала она появление скачущих воинов, топчущих покорный народ. Облик ее был вполне мужественным; мускулистое юное тело, пышущее здоровьем, хотя и склонное к полноте. Здоровье брата казалось наоборот, хрупким, вялая кровь текла в его жилах, в нем сквозило равнодушие к показной славе державного венца. И сравнивая с ним себя, она в самолюбовании возлагала на себя венец и с повелительной осанкой, подобная Августе, выступала с Евангелием, писаным киноварью. Брат ее будет, конечно, Базилевсом, а она лишь сестрою Базилевса, обреченной на уединение гинекея. У брата родится потомство, которое унаследует ему, тогда как у ее детей не будет никаких прав на державу и венец.

Управда сочетается, несомненно, брачным союзом с девушкой царственной крови, которая принесет в приданое ему провинции, войско, народы. А она? Что суждено ей? И перед ней отчетливее обрисовывались образы трех мужей, которые совокупно с Гибреасом ковали заговор Добра. Ей нравились и Гараиви и Солибас. Изборожденное лицо первого, оттененное плотно надвинутой на лоб скуфьей, узловатые плечи, очерченные под складками его колыхавшейся, заплатанной далматики, свирепые жесты – все это так отвечало ее собственному мощному укладу. Иногда ее чаровали лихорадочное спокойствие второго, его толстое красное лицо, черная борода, плащ возницы и главное, осенявший чело его серебряный венец, когда его на плечах несли Зеленые. И, наконец, Сепеос волновал ее тонкими очертаниями своего лица, дерзкими усами, пылкими взглядами, своим стройным телом, благозвучным голосом. Если степень великого Логофета больше соответствовала Солибасу, а Гараиви – Великого Друнгария, то Сепеосу скорее шли хламида, алая тога и головной убор великого Кравчего. Он был моложе их, почти ее сверстник, смуглый, черноволосый, красивый.

Так раздумывала в своем простом покое, на другой день после бегов в Ипподроме Виглиница и вспоминала Гараиви, Солибаса и брата своего Управду, который между тем расхаживал по городу, сживаясь с Византией, почтительно приветствуемый Зелеными и Православными, угадывавшими в нем будущего Базилевса, каковым суждено ему было, несомненно, стать.