— Первый обычный криминальный аборт

Труп этой молодой женщины поступил из маленького северного военного городка под Кандалакшами. Даже глаза не закрыли. Господи, лежит голое тело на столе, взор голубой в потолок. Весь персонал, включая виды видавших старых и многоопытных циников-прозекторов, проходя мимо, изрекает одно и тоже слово — «Красивая!» От живой, кроме отсутствия дыхания, отличается лишь цветом белого мрамора. Этакая статуя творения Микеланджело. Ну хватит лирики, где мой секционный нож. Через пять минут причина смерти ясна, как солнечный день — острая кровопотеря, правда из весьма пикантного места.

На поверхности эндометрия, то есть внутренней выстилки матки, здоровое вышкребленное пятно — явно беременность под пять месяцев, да и сама матка размерами и толщиной стенки этому сроку соответствует. Точнее весь эндометрий отскребли, просто плацентарное место выделяется. В теле сосудики «схлопнувшиеся», крови осталось мало, видать за ночь вытекла в объёмах, несовместимых с жизнью. Эх, жалко, какую тетку загубили!

По образованию педагог, всего первый год, как после института. Муж молодой офицер, семейная жизнь толком еще не началась. Елизавета Петровна, Лиза, Лизонька, Лизка — кому как. Ему — Лизонька. Законному мужу, соавтору беременности. А вот соображения, по каким Лизонька от ребенка решила отказаться, для красавиц лейтенантских жен, увы, не редкость.

Лиза была коренной ленинградкой. Родилась и взросла в самом центре Северной Пальмиры, среди дворцов и коммунальных квартир, среди чистых площадей и грязных колодцев внутренних дворов, черных ажурных решеток и белых ночей, под холодными дождями и контрастом теплого метро.. Город был частью ее, а она частью города. Лизка бескорыстно обожала Питер, Питер же воздавал ей за это вниманием и почестями — длинными, прилипчивыми взглядами парней и завистливо-колючими глазами девушек. Она была красива. Слишком красива. Настолько красива, что не в школе, не в институте никто не рисковал с ней сблизиться. Может в Универе, Меде или Техноложке все было бы иначе — там парней много. Но не в Педе. В Педе мужичков мало, все они на виду и свою самооценку берегут. Кто захочет связываться с фотомоделью с риском потерпеть сокрушительное фиаско? Мужики красивых боятся. По жизни они любят средних, а с красивыми они спят в мечтах. Со средними они кавалеры и властелины, а с красивыми они сторожа. И что можно противопоставить ее внешности в свои двадцать с хвостиком? Она уже центр внимания, а ты еще никто. Не получается паритетного начала. А институтская любовь — это чувство равных. Поэтому частенько очень красивые девушки при всеобщем почитании оказываются довольно одиноки.

На выпускной вечер новоиспеченных офицеров ЗРКУ — зенитчиков-ракетчиков — она попала практически случайно. Сама три дня назад выпустилась. Будучи прописанной у папы с мамой, осталась в Ленинграде, правда конкретной школы, как места будущей работы по распределению, еще не имела — городской Наробраз с приложением ее учительского таланта еще не определился. И тут она встретила Максима. Могучее сложение, мужественное лицо. Новая офицерская форма так ладно подчеркивает мужскую фигуру, а всякие яркие блестяшки-эполеты даже как-то возбуждают. Дерзкий, но культурный и умный, без каких-либо намеков на собственную неуверенность, он так не походил на парней из ее педагогического окружения. Годы жизни в чисто мужских коллективах военных училищ и академий накладывают свой отпечаток — большинство курсантов не имеют повседневного опыта общения с противоположным полом, а когда с ним сталкиваются, то подсознательно включают свои привычные стереотипы, напрочь сбивающие дистанцию. Будь то гусар утонченной души или сапог-солдафон, всегда где-то внутри сидит Поручик Ржевский, в той или иной степени, конечно. А ведь именно Поручика так часто ждут всеми желаемые, но всеми избегаемые, красавицы. Именно Поручик и завоевал ленинградское сердце Лизоньки.

Она бросила все и практически мгновенно, за месяц, выскочила замуж. Выписалась от родителей и уехала в Кандалакшу. Нет, Максим не был плох. Поручик, раздающий патроны, умело чередовался с корнетом, плещущим вина на званых балах. Если бы его часть стояла под Петергофом, то ее жизнь, наверное, была бы счастливой. Однако специфика ракетчиков такая — глухие уголки, грязь по колено и скучно-сварливый коллектив офицерских жен, где все про всех все знают. Это даже не провинция, это ссылка, это каторга, а Лиза отнюдь не разделяла взглядов декабристок. Она вдруг поняла, что лучшие годы ее жизни должны пройти в ДОСах — домах офицерского состава, где супруги начштаба и командира являлись главенствующей инстанцией, снисходительно патронирующей, или наоборот, злобно презирающей любую другую женщину, ведающими распространением импортных сапог и слухов, безоговорочно любящими лесть и подчинение. А она привыкла блистать! Блистать не получалось. Получалось гавкаться. Как-то сразу эта красавица своими столичными манерами вызвала ненависть полковых матрон. Да и муж, казалось бы единственная и верная опора, ни с того, ни с сего в серьез ударился в службу, гонял солдат и болел за матчасть. Вдруг оказалось, что его мечта стать полковником или генералом требует для своего воплощения громадного напряжения сил и неразумной траты времени, забранного у нее и отданного бездушным радарам и ракетам. Она днями и вечерами оставалась в одиночестве, а вокруг одни болота и нет людей. Комары и криволесье, росомахи и прапора, солдаты и сержанты, особисты, замполиты, зампотехи и зампотылу. Господи, что же я Тебе сделала, что Ты посадил меня в эту дыру?! Снова так захотелось быть в центре ее Города с его многомиллионными обожающими глазами. Пусть похотливыми, пусть на секунду, но всегда в центре!

Лиза осознала, что двадцать три это не конец, а начало. То, чем природа наградила ее, а именно редкой красотой, все еще при ней, хотя и не будет долго. Что ее красота в Городе означает реальные возможности, и что в институте она просто жевала сопли, вместо того, чтобы эти возможности использовать. А Максим должен понять простую истину, что она выше болот и сплетен жен комсостава. Она создана для Города, она любит Город, она не может без Города. Солдаты, радары и ракеты для нее не важны, как не важны и погоны, пусть даже полковничьи, но в такой дыре. Зарплата тоже ничего не значит — лучше с рублем по проспекту, чем с сотней по сопкам. Стоило ей закрыть глаза, как ярким видением представал силуэт набережной Невы, Ростральные колоны и Зимний. А мосты! А подземка! Она останавливалась около тяжелых многоосных «Ураганов», когда те выползали из-за бетонного забора части. Специфический запах какой-то смазки или еще чего-то напоминал воздух метрополитена. Вспоминались «Восстания», «Пушкинская», «Чернышевского», ее родные станции…

В местной школе Елизавета Петровна с боем получила шесть часов в неделю — четыре урока и два часа на «домашку», учеников было мало, а офицерских жен-учителей явный перебор. Работа не могла скрасить ее одиночества. Муж уходил в шесть, а возвращался порой за полночь. Она пилила его за это уже месяца три, но результатов не было. Точнее результаты были — Максим совсем зациклился на карьеризме и стал высказывать откровенное недовольство поведением жены. Ему страшно не нравилась ее дерзость и независимость в отношении супруг его начальников. Нашла коса на камень.

К сожалению Лиза подошла к пределам своего терпения на пятом месяце беременности. В тот вечер Максим вернулся совсем поздно — у его солдат были ночные стрельбы. Он грузно плюхнулся на обувную полку в прихожей и стал стягивать грязные сапоги. Лиза глядела на комки грязи, разлетавшиеся по чистому, только что вымытому линолеуму, глядела на свои осиротевшие туфли на высоком каблуке, которые здесь так ни разу и не одела, на мокрую плащ-палатку и вьющихся у лампы комаров. Злость и досада переполнили ее:

— Как мне здесь надоело! Я вернусь в Ленинград, упаду и буду целовать асфальт Невского Проспекта!

Она выдержала без малого год и с нее хватит! И она высказала ему все. Максим также в долгу не остался — началась перебранка на всю оставшуюся ночь. К утру оба сочли брак досадной ошибкой, а беременность глупым следствием обоюдного недоразумения. Максим в последнее время догадывался, что Лиза уйдет, и страшно переживал за предстоящие алименты. Конечно, развод для советского офицера был солидным ударом по карьере — политотдел подобной «аморалки» не прощал. Однако без детей дело обстояло куда легче — разовая крупная пропесочка. А вот когда в дальнейшей жизни за послужным листом военнослужащего тянулся исполнительный лист суда, «аморалка» длилась до совершеннолетия брошенных отпрысков. Генеральские погоны автоматически переходили в раздел несбывшихся мечтаний. Лиза же понимала, имей она ребенка на руках, хоть ее финансовое состояние несколько улучшится (по советским понятиям офицеры получали много), но шансы нового старта заметно сократятся. А ей был нужен старт совершенно новой жизни, без старых хвостов. Беременность стала лишней по обоюдному согласию сторон. Только уже поздно — после трех месяцев ни один абортарий за такое дело легально не взялся бы. Однако мир не без чудес и не без добрых людей — аборт пятимесячного плода был сделан прямо на следующий день после окончательного выяснения семейных отношений. А еще через день, на утро после аборта, красавица Лиза была уже мертва.

В принципе, что три, что пять — для врача технически разница небольшая, а вот для женщины риск возрастает многократно. Хотя если в больничных условиях, то обычно и с такими сроками после абортов не мрут. Только полежать надо пациентке под врачебным наблюдением, как после родов. А тут вот какая история получилась: аборт Лизоньке сделали вечером и отправили ножками топать четыре километра по грязной дороге — глубокой колеe, набитой по болотам тяжелой военной техникой. Лиза едва дошла домой и сразу легла спать. Максим опять явился поздно, с ней больше разговаривать не стал, так как увидел в ванной полотенце в красных пятнах и понял, что все прошло как надо. Молча завалился на раскладушку в другой комнате.. А на утро его жена не проснулась. Матрас под ней тяжеленный стал, за ночь весь кровью пропитался…

Вот и закончили мы с Лизкой. В смысле вскрыли — ушили. Ушили ее швом-косичкой, как всех, только на ее белом обескровленном теле черная капроновая нитка резче выделялась. Пора бумаги писать. Только накатал я протокол, как является капитан, следак из военной прокуратуры. Он уже по месту пошустрил и кое-чего по делу накопал. В той части, где служил муж покойной, был очень интересный майор — начмед. Давным-давно закончил сей медик гражданский мединститут со специализацией по гинекологии. Потом попал по обязаловке в армию, где в те времена была и зарплата повыше, и хлопот поменьше. Там и прикипел. Дорос до начальника медицинской службы полка, но свою первичную специализацию не забыл. Ну в нормальном советском полку на тысячу военных мужиков одна женщина-военнослужащая приходилась, обычно сидела такая «зеленая юбка» на должности какой-нибудь машинистки в штабе. Жены офицеров военнослужащими не являлись. А раз контингента нет, то и легальной гинекологией начмеду заниматься не приходилось, вот он и занялся нелегальной. В основном абортами среди жен. Следак к этому майору умудрился в гараж залезть, так там подвал весь был белым кафелем обложен, стояло гинекологическое кресло и стерилизаторы, полные специфического хирургического инструментария. Короче, все по науке. По науке, если бы своих пациенток домой сразу не гнал.

Ох не люблю я коллег в погонах сажать, да приходится. А в этом случае и без сожаления.

— Второй обычный криминальный аборт

Ну этот труп был совсем не белый — скорее желтый, как лимон. Тридцать пять лет, трое деток осталось. И чего бы ей не родить четвертого? Срок беременности самый подходящий для аборта — около двух месяцев. С таким сроком иди себе легально в женскую консультацию и скребись там на здоровье. А еще лучше без «скр-» по умному: муж ведь на подлодке служил и по сроку беременности в папы отнюдь не попадал, так как в момент оный находился далеко-далеко в другом полушарии под водой. Поэтому и побоялась «верная» жена тащиться в какое-либо медицинское учреждение. Но ведь мир не без добрых людей — нашелся один знахарь-терапевт в Североморске, помог за двести рублей. Пришел этот лекарь на дом. В дипломате укороченный гинекологический набор — зеркало, пулевые щипцы, набор бужей, две кюретки и абортцанг.

Специально для мужиков объясняю: зеркало — это такая блестящая железяка, которой женское хозяйство раскрывают. Затем в ход идут пулевые щипцы — здоровый, подобный ножницам инструмент, кончики которого загнуты в хищные когти. Пулевыми щипцами никакие пули не вытаскивают, ими хватают за зев шейки матки, прокалывая ее насквозь, и тянут к выходу (а если снаружи смотреть, то ко входу) влагалища. Зев матки узенький, и его надо расширить, для этой цели и существуют бужи. Они чем то похожи на металлический мужской член, только с острым концом. Для нормального аборта необходим целый набор таких штук разного диаметра. Начинают вводить с тоненьких, а заканчивают толстенными. Потом в эту дыру суют абортцанг. Это такие длинные щипцы с остро отточенными колечками на концах. Когда колечки сомкнуты, то абортцанг относительно безопасен, и его легко можно запихнуть в матку и там бодро пощелкать. Края колец быстро кромсают тело зародыша на кусочки. Ими же можно легко эти кусочки из матки вытянуть. Малюсенькие ручки, ножки, фрагменты смешного кукольного личика и еще хрящевого черепа и тельца… Как только ребеночка убили, надо позаботиться об маточной выстилке — её надо хорошенько отскрести до милого звука царапания ножом по картону. Для этих целей и предназначены кюретки — этакие лезвия, загнутые петелькой на длинной рукоятке. Помните такие забавные плетки, неизменный атрибут фашистского надзирателя в концлагере — длинная ручка с небольшим ремешком на конце? Кюретка их полная копия, разве, что слегка уменьшенная и выполненная из медицинской стали. Её тоже суют в матку и там хорошенько «стегают» маточные стенки изнутри. Кровушка с ошметками эндометрия весело течет между ног в подставленный эмалированный тазик. Ну вот и с этим покончено. Доброго вам здоровьица, милая женщина.

Мужики, жалейте своих жен, не будьте дураками. Ей богу легче простить, чем потерять — ведь врач, какой бы он опытный не был, на аборте всегда работает вслепую. А это значит, что никто не застрахован от маленькой такой невезухи — кюреткой или абортцангом можно невзначай проткнуть стенку матки и выйти в брюшную полость. А там режущие колечки зажмут кишку и быстренько выпустят ее содержимое (говно) в брюхо. Если женщина быстро не умрет от внутреннего кровотечения, то может запросто долго умирать от разлитого перитонита. Перитонит, это воспаление брюшины, когда бактерии из излившегося кала и кишечных соков начинают жить не внутри кишок, а снаружи, но внутри живота. Тут уж больше половины в гроб, хотя если аборт в больничных условиях, то кое-что сделать можно — быстро распанахать живот, кишку ушить, или наоборот разрезать и вывести оба конца «двустволкой» через переднюю брюшную стенку. Перелить кровь, промыть брюшную полость и молиться Богу об успешном исходе. Ну что, еще охота делать аборты?

Так вот знахарь-терапевт абортцангом вытащил кишку из матки во влагалище. А как вытащил, так обомлел, ибо будучи врачом, он знал чем дело кончится. Нормальный человек (давайте теоретически допустим, что криминальными абортами может заниматься нормальный человек), так вот нормальный сразу бы бросил все как есть и позвонил бы в «Скорую». Женщину может спасти только немедленная полостная операция. Но ведь криминальные аборты обычно ненормальные делают. И ведь после такого звонка хочешь или не хочешь, а сидеть на зоне придется. Поэтому наш терапевт никуда звонить не стал, запихал тем же абортцангом кишку обратно в брюшную полость, дал женщине тетрациклина и ушел домой. Ну антибиотик в этом случае был как слону дробина. Перитонит разлился на следующий день, а еще через пять дней мать троих детей оказалась в морге. А терапевт в тюряге, уже с отягчающими. И его не жалко.

— Третий обычный криминальный аборт

Знаете, какое самое главное условие любой хирургической операции? Асептика! То бишь, чтоб на инструментарии и в операционной микробов не было. Аборт, это почти обычная хирургическая операция. Всей необычности там — что малюсенького человечка убивают, а во всем остальном рутинная хирургия. Так вот главное правило рутинной хирургии при криминальных абортах частенько не соблюдается. Трудно поддерживать стерильность в нестерильных условиях.

Труп этой семнадцатилетней девушки по цвету напоминал кофе с молоком. Вот чудо — едва привезли, как сразу разлагаться начала, воняет как от пятидневной. Похоже, что милочка бактериями нашпигована. По вскрытию оказалось точно так — сепсис, или заражение крови по народному. Откуда это заражение началось долго искать не надо — вместо матки зловонный мешок с гноем. Да мы не из брезгливых, сейчас и это распотрошим. Ой, что видно — аборт недельной давности. Сроки беременности совсем небольшие, наверно всего около полутора месяцев. Как же тебя так угораздило, дорогая?

А угораздило просто — залетела от одноклассника. Люда была вообще-то девочка боевая, в десятом классе от взглядов мальчиков не терялась. Игорек с ней просидел за одной партой целых четыре года. Советские правила были строгие — за партой мальчик-девочка, без специального указания классного руководителя место сменить не моги. Да Игорьку и не очень хотелось его менять. Люда училась хорошо, списать всегда можно, но это не главное. Как-то года два назад шутки ради Игорь ей на бедро руку положил. Да не хотел он ее лапать — на спор перед пацанами рисовался. Из этой затеи ничего хорошего не вышло — Людка прилюдно лупила его по голове учебником географии, а потом месяц списывать не давала. Но это два года назад. Недавно Игорек опять ей руку положил туда же и уже без всякой рисовки — очень захотелось за Людкину ляжку подержаться. Была алгебра, скука и тишина. Вот он и рискнул. Парта у них последняя, угловая, никто не видит. Он чувствовал, что на этот раз Людка скандала не поднимет, но ожидал, что его руку тот час же со своего бедра сбросит. А она вздрогнула от первого слабого прикосновения, а потом сделала вид, что ничего не происходит. Не сбросила руку!

Игорь сам испугался такого поворота событий и руку убрал. Люда вела себя с ним, как ничего не произошло. А Игорь спать не мог, так ему этот момент вспоминался. На следующий день он уже Людкину ляжку хорошо погладил, но пока только сверху. А еще через день осмелел и запустил руку между ног. И опять никакой реакции! Лишь на последнем уроке Люда ему тихо сказала, что у нее дома сегодня никого, предки раньше восьми не вернуться. И было это всего два месяца назад…

То что залетела, Люда поняла быстро — задержка и головокружение с подташниванием, точно как было недавно у старшей сестры. Конечно папе и маме она ничего не сказала, но и в женскую консультацию идти побоялась. Сказала подруге. Подруга какой-то старушке со своего подъезда. Старушка и дала наводку сходить к стоматологу. Нет, без шуток к стоматологу. Тётенька стоматолог абортами подрабатывала. Вот этого я понять никак не могу — да ведь при их специфике на одном зубном протезировании можно было делать состояния. В дремучее советское время они поголовно сидели на золоте, потом на метал-керамике. Это же месячная зарплата гинеколога в один день! Зачем ей криминальные аборты? Скорее всего какие-то скрытые психологические драйвы побуждали садистку-дантистку лазить женщинам туда, где зубы только в анекдотах. А делала она это просто — в том же кресле у бормашины. Ну со стерильностью в советской стоматологии не шибко было — посверлят, поковыряются, и бух инструмент в дезраствор. В стоматологии инструментик маленький, и такой метод асептики худо-бедно работал. Гинекологический инструмент большой. Его кипятить надо, потом на специальном стерильном столе в асептических условиях операционной держать. Нашему стоматологу такое слишком сложным казалось — инструмент она даже толком не мыла, так ополаскивала тем же дезраствором в обычном пластмассовом тазу.

«На дело» оставалась наша зубница после работы, были у нее ключи от поликлиники и кабинет без окон. Темной ноченькой приходили к ней девочки со стольниками в руках, за эти вот стольники и избавляла их докторша от нежелательных беременностей. А что, удобно! Дел то — одну ногу в плевательницу, другую на табуретку, лампу от бормашины в самый низ, чтоб между ног светила, и давай работай, вроде как над коренным зубом. Там тоже место узкое. Так, да не так. Занесла она в матку инфекцию. Аборт, он же слизистую, считай, напрочь удаляет, оставляя полость матки одной зияющей раной. Жди, пока новый эндометрий отрастет. Поэтому любой попавший туда микроб идет прямо в кровь. Справедливости ради должен вам заметить, что микроб в крови еще не конец света. Уж коли затронули стоматологию, то скажу, что бактериемия (наличие микробов в крови) стопроцентно выявляется после обычной экстракции зуба. Дернули зуб, и тут же взяли кровь — если микробиолог не бездельник, то обязательно чего-нибудь выделит. При аборте дело обстоит иначе — в матке формируется громадный фибриновый слой свернувшейся крови, хорошая питательная среда для любых бактерий. Поднеси к этому пучку соломы спичку, в виде зараженного инструмента, и сразу полыхнет так, что мало не покажется. Вот и полыхнуло — спалило бактериальным пламенем весь организм молодицы-десятиклассницы за неделю. Думается, что слабым утешением для её родителей и незадачливого «спаринг-партнера» был тот факт, что стомато-гинеколога посадили

— Необычный криминальный аборт

Обычные криминальные аборты обычно выполняются обычными врачами. Если и не гинекологами, то все же лицами с высшим медицинским образованием. Дальше речь пойдет о людях, взявшихся за абортный бизнес без какой бы то нибыло специальной подготовки.

Труп этой девушки привезли из села со звучным старым финским названием Араппакози. Это с полсотни километров от Ленинграда. Село небольшое, была там хорошая молочная ферма. На ферме работал один пожилой зоотехник с образованием семь классов. При обыске у этого зоотехника нашли атлас по оперативной гинекологии. Знаете, кабы не этот атлас, я бы сто лет гадал, какой садист, зачем и как это с девушкой сделал.

Девушке, а если абстрагироваться от отсутствия девственной плевы, то скорее девочке, было всего пятнадцать лет. Причина смерти ясна сразу — острая кровопотеря. Но все же такую первопричину кровопотери я ни в одном атласе не видел — у этой девочки кто-то самым садистским образом через задний проход полностью вырезал ампулу прямой кишки. Для лиц, от медицины далеких, поясню — это тот участок нашей задницы, что какашки внутри нас удерживает. Интересно было и то, что вокруг ануса имелись многочисленные следы инъекций, а пробы тканей показали громадное содержание новокаина. Все остальное было в норме, за исключением разве что двухмесячной беременности. Но ни спермы во влагалище, никаких иных признаков насилия. Вроде как пришла девочка куда-то и попросила себе изнутри задницу вырезать. Ну обезболили и просьбу удовлетворили. Потом девочка с вырезанной попой отправилась домой, да по дороге потеряла сознание, а вскоре и скончалась. Чушь, думаете? Во-во, и я так думал.

Зоотехник Вячеслав Полторак никогда женат не был и судя по всему в свои пятьдесят лет все еще оставался девственником. Атлас по оперативной гинекологии к нему попал случайно — кто-то забыл его в электричке, когда Вячеслав вез свой крыжовник на базар в Ленинград. Набор хирургических инструментов, несколько напоминающих абортные, достался в наследство от деревенского ветеринара, который выйдя из длительного запоя, что-то там делал в коровнике, как его настигла белая горячка. Вячеслав с доярками кое как скрутили ветеринара, снесли его в сельсовет, где и вызвали скорую. Так как это был не первый заезд на белом коне у коровьего доктора, то попал он на полгода в ЛТП (лечебно-трудовой профилакторий для алкоголиков). Ну а инструментарий долгое время оставался в коровнике, пока его Полторак к себе домой не унес. Там же в сумке была полулитровая градуированная банка с новокаином и шприцы. И кюретки тоже были. Правда коровьи кюретки много больше женских, но выглядят похоже.

Жил Полторак весьма тихим одиночкой-бобылем. Ни пьянок, ни гулянок. В тихую гнал самогон, в тихую им же приторговывал. Никаких других противоправных действий он не совершал. Марина, кумова дочка, частенько захаживала к Полтораку за самогоном. Посылали ее в основном родители, Сявины кумовья, как они сами себя в отношении Полторака определяли. Слали обычно под вечер, вручат трешку и банку, и топай через все село. Но Маринку эти походы совсем не тяготили, она сама любила бывать у этого странного деда , как считались кумовы пятьдесят в девичьи пятнадцать. Полторак Марину не обижал и всегда подносил ее чаркой первача, малосольным бочковым огурчиком или квашеной капусткой с клюквой на закусь. Марина залпом пила, кривилась, закусывала, а потом долго просила Деда Вячу ничего не говорить родителям. На такие просьбы Полторак отвечал порой весьма резко: «Со мной-то умрет, сама не сболтни». Иногда Марина заходила с Гришкой, молодым трактористом, ожидавшим со дня на день призыва в армию. И ему Вячеслав чарки не отказывал. Пусть пьет молодежь, если не наглеет. Наконец Гриша прошел лысым по центральной улице Араппакози в старенькой фуфайке под звук гармошки и магнитофона одновременно. Половина провожающих орала «Как родная меня мать провожала…», а другя пыталась фонетически подражать западно-шлягерной АББе с ее «Мани-Мани…» За призывниками подошел военкоматовский автобус, и Гришка с подножки долго кричал: «Маринка, ты жди! Я отслужу, а ты школу закончишь!»

А на следующий день Маринка притащилась к Полтораку за своей стопочкой с огурчиком, но вся в соплях и слезах. Деда Вячя по своей крестьянской простоте стал Маринку ободрять, мол два года не срок, вон моя крестница, твоя старшая сестра, так из колонии мужа пять лет ждала и ничего… Марина попросила еще чарку, захмелела и рассказала свою беду — Гришку она не любит, потому что он дурак и лодырь, да и изо рта у него воняет, и что он не только с ней, но и с Зойкой, что возле питомника живет, спал. А еще с теми студентками, что недавно к нам приезжали убирать картошку. Только Зойке и им ничего, а она вот беременная! Два месяца, как месячки не идут, уже и соленого хочется, а с жаренной картошки рвет, с дрожжевого запаха тошнит. Дома сказать — так и думать не моги, отец с матерью точно коромыслами позашибают. А если взять и родить, то кому же она с ребеночком нужна потом будет? Короче дело такое, хоть в петлю. А если не в петлю, то надо как-то подпольно аборт сделать.

Вообще Вячеслав Полторак в Араппакози за умного считался. Он смотрел по телевизору «Программу Время», «Новости» и «Международную Панораму», выписывал журнал «Огонек» и газету «Сельская Жизнь». На любой вопрос отвечал не привычное «дыть эти говнюки там…», а по существу, например «а вот агрессивный блок НАТО…». Поэтому получив такое Маринкино откровение, он налил себе и ей самого лучшего самогону и принялся думать над решением проблемы. Одна рюмка для Вячеслава мало что значила, а вот третья для Маринки значила много — стала она пьяная орать, что пойдет сейчас же повесится на ближайшем дереве, али утопится в ближайшем колодце. Мудрый Дед Полторак достал аталс по оперативной гинекологии. Маринка подсела к нему и стала смотреть картинки, несколько успокоившись. Оказалось, что операции делать очень просто — на самые сложные операции было всего каких-нибудь восемь-десять картинок. А на аборт вообще всего три. Поняв простоту поставленной задачи, Полторак открыл ветеринарную сумку и показал инструментарий, поблескивающий белым цветом нержавеющей медицинской стали знаменитой марки 3Х13. Там же были и необходимые медикаменты и шприцы. Правда настойку черемицы, как рвотное для коров, Полторак поставил в сторону, похоже этот медикамент для аборта не подходил. А вот йодовый раствор и новокаин это уже то что надо.

После принятия решения дело пошло споро. Полторак выпил одну за одной три рюмки своей самопальной водки «для храбрости», И Маринке налил четвертую, да под край полную, «чтоб не волновалась и больно не было». Затем достали клеенку, на которой Полторак обычно разделывал хрячков, и покрыли ей кровать, а сверху положили свежую белую простынь. Полторак начинал понимать что-то в дезинфекции и поэтому прогладил простынь утюгом «для стерильности». Коровий инструмент поставили торчком в ведро с водой, но так как ждать , пока оно закипит на печке было очень долго, то Вячеслав быстро вынес его во двор и там быстро вскипятил воду при помощи двух паяльных ламп, которыми обычно осмаливал тех же забитых свиней. После этого весь инструмент разложили на столе, покрытым махровым китайским полотенцем с аляпистыми птичками и цветами.

Наконец все готово. Полторак наливает по последней рюмашке себе и Маринке, велит ей закатать юбку, снять трусы, лечь и широко расставить ноги. В стельку пьяная Маринка с благодарностью повинуется. Полторак еще раз читает небольшой текст под картинками в атласе и закрывает книгу — больше нечего там смотреть, все и так ясно. В первый раз в жизни Вячеслав Полторак коснулся наружного женского полового органа. Коснулся без скабрезного желания, его целью было не обычное мужское «войти туда», а «профессиональное» желание пройти этот орган транзитом. Его тянуло глубже, к половому органу внутреннему, где и предстояло совершить операцию аборта плода. Однако осматривая женскую промежность, у Вячеслава возникли определенные сомнения насчет женской топографической анатомии. Понятно, вот эти складки есть большие половые губы, значит между ними где-то и сидит клитор. Так, наверное этот смешной маленький прыщик, полностью спрятанный в каких-то непонятных складках кожи… Значит от двух до четырех сантиметров под ним должна быть дырка из которой писяют, уретра называется.