Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Криминальные Аборты

ModernLib.Net / Медицина / Ломачинский Андрей Анатольевич / Криминальные Аборты - Чтение (стр. 2)
Автор: Ломачинский Андрей Анатольевич
Жанр: Медицина

 

 


Никакой дурацкой дырки не видно, все как-то склеено непонятными кожными складками, и место, которое Вячеслав видел первый раз в своей жизни его удручающе разочаровало — какая-то неглубокая щелка с вваливающимися во внутрь скомканными темными и жесткими волосами. Впрочем сами волосы ничуть не удивили, они весьма походили на то, что росло вокруг его собственного полового достоинства. Только у мужиков волоса не забирались в непонятные сладки кожи. А вот раскрыть эту складочку двумя пальцами и посмотреть на истинную анатомию женского полового органа у Вячеслава ума не хватило.

Он решил проверить, где же уретра, простым нажатием пальца на середину щели. Палец вошел на пару сантиметров и уперся в нечто мягкое, завлекая за собой по пути волосы больших половых губ. Полторак спросил Маринку, больно ли ей. Ей больно не было. «Маринка, ты отсюда ссышь?» — для верности уточнил Полторак. «Да тута, тута, там дырка писять есть» — ответила Маринка. Полторак пошевелил пальцем, и тот вдруг провалился вглубь Маринки уйдя ей между ног на всю длину. Ага, значит это и есть уретра, женский мочеиспускательный канал. Ниже должно быть влагалище. Полторак вытянул остро пахнущий палец и пошел его тщательно отмывать под навесным рукомойником холодной колодезной водой с мылом. Никаких сомнений не оставалось — вон та круглая маленькая дырочка с многочисленными радиальными складочками кожи, разбегающихся лучиками во все стороны от отверстия чуть ниже этой гадкой непонятной щели и есть влагалище. А о том что у людей еще бывает анус, дырка из которой какают, Полторак как-то и не подумал. Конечно о существовании заднего прохода у женщин, наш народный умелец точно знал, просто не дошло до него определиться с местоположением влагалища, поискав еще одну физиологическую дырку. Не эротики ради все эти описания — такой ход Вячеславовых мыслей из протокола допроса выходил.

После первичного обследования пациентки Вячеслав налил себе и ей по последней рюмке водки, и сказал, что наверное минуты за три он управиться. Только до операции с чуть надо будет подождать, пока уколы подействуют. Закусив огурцом и быстренько перекурив «Беломоринку» перед делом, Полторак стал наполнять шприц новокаином. Ветеринарный шприц для крупного рогатого скота напоминал стаканчик с двумя колечками-ручками и поршнем с широкой рюмочкой-толкателем. Цилиндр большой, лекарства входит много. Ну и тем лучше, не зря Алексеич, ну тот самый коровий доктор, что отбывал с запоя в ЛТП, и чьим инструментом пользовались, постоянно говорил, что сельский ветеринар завсегда умнее и сноровистей любого городского врача. Вячеслав стал тщательно обкалывать ткани, окружающие анус. Местная анестезия оказалась минутным делом, и пол-литровая бутыль уместилась в четыре укола. . Потом посидели, покурили. Через полчаса у Маринки занемела вся промежность: «Слышь, Деда Сява, я уж табуретки под задницей не чувствую! Вроде пора…» Тогда «доктор» густо обмазал заднепроходное отверстие йодом и смело ввел туда коровью кюретку. Куски слизистой и самой стенки кишки выскакивали из ануса споро и в большом количестве. Поработав кюреткой для верности еще минуты две и убедившись, что больше из дырки ничего, кроме крови не идет, Полторак довольный закончил операцию. Маринка лежала бледная и слегка стонала.

«Вставай, Маринка, одевай трусы и иди домой — аборт тебе сделан, вон сколько гадости из тебя вышкреб. Эти красные ошметки и есть твой недоделанный детеныш. Да ты не расстраивайся, все хорошо, а я никому не скажу!» Полторак был явно доволен честно выполненной работой. Маринка кое как встала и надела трусы, которые тут же напитались кровью, только почему-то больше сзади. Следя за собой частым дождиком красных капель, она шатаясь вышла во двор, кое как доковыляла до калитки и медленно побрела вдоль забора по темной улице в свою сторону. Но как вы знаете, до дома она не дошла, свалилась через пару сотен метров и там же умерла. А как вы хотели, если у нее ближний к анусу участок прямой кишки через задний проход так варварски поотдирали, а сплетение геморроидальных вен превратили в рваные лохмотья. Такая травма в обычных условиях с жизнью несовместима.

Конечно полувековая мужская девственность сама по себе тяжелый случай, но от элементарного знания женской анатомии никак не освобождает — нормальные лица мужского полу этак на заключительных этапах детского сада уже свободно ориентируются, где у девочек письки, а где попки. И уж подобная профанация в столь базисных вопросах мироустройства никак не освобождает от уголовной ответственности.


— Лаврушка


Ну это тело выглядело впечатляюще, такое на всю мирную жизнь запоминается. Похоже, что нам ее сгрузили не с привычной труповозки-микроавтобуса, а с неведомой машины времени. Привезли точно из середины Второй Мировой Войны — или из концлагеря, или из блокадного Ленинграда. Помните этих ужасных дистрофиков? Если мельком глянуть на них, то не сразу определяешь, где мужчина, а где женщина — некие бесполые скелеты. Полнейшее истощение. На месте грудей, да и самих грудных мышц, глубокие провалы межреберных щелей. Шея настолько тонкая, что само тело кажется неким искусственным Буратино, вышедшем из-под руки скульптора с очень дурным вкусом. Крайняя дистрофия обратила мышцы в ленточки, и под тонкой тряпичной кожей их совсем не видно — колени кажутся громадными узлами на прямых, тонких как запястья, ногах-палках. То же впечатление на локтях и пальцах. Из-за истонченной, кажется до полного отсутствия, лицевой мускулатуры, щеки впалы, а рот и глаза приоткрыты, что навевает картину некого предсмертного адского страдания, запечатленного путем такой вот объемной фотографии. Ну хватит играть в эстетствующего судмедэксперта — если глянуть на низ живота, то сразу возникает здоровый профессиональный интерес. В надлобковой области, из ямой провалившейся брюшной стенки, выпирает нечто. Такое чувство, что перед смертью она проглотила баскетбольный мяч — сюрреалистическое дополнение к картине страшного голода. Так, ничего пока не режем, давайте эту балерину сначала на весы. Ого! Аж тридцать девять килограммов на метр семьдесят восемь. А если выкинуть четыре-пять кило, на то что у нее в пузе, сколько же остается собственного весу? 35 килограмчиков на такой рост — невероятно! И это в доме, полным еды. А ведь недавно здоровая была баба. Вот книжка с ее поликлиники — два года назад 97 кило. Не просто рослая, а еще при весьма пышных телесах. Глядя на этот труп, такое представлялось с трудом.

Полтора года назад Нелька действительно была знойной молодой женщиной округлых форм. Оптимистка и хохотушка, она своего лишнего веса совершенно не стеснялась. Диеты и ограничения на сладкие блюда ей были чужды, равно как ограничения на сладкие утехи. В Ленинград она приехала давно, тогда в свои ранние 17 лет, устроившись работать по лимиту маляром-штукатуром. Уже тогда Нелька была отнюдь не тихоня, хоть и неисправимая провинциалка. Нравы второй столицы быстро придали ей некоторого поверхностного лоска, хотя и не тронули основного клубка дремучей сельской простоты, что сидела ядром в ее душе. Все бабоньки из ее бригады были Нельке друзья. Каких-либо сложных хитросплетений в людских отношениях она просто не замечала, и наверное поэтому в ее комнате всегда было весело и шумно. Соседка, долговязая Наташка, полная Нелькина противоположность, с таким образом жизни смирилась, пожалуй единственное, что ее искренне огорчало, так это несхожесть их размеров — это исключало периодический обмен гардеробами для пущего щегольства. Водка и мальчики в их общаге были не в диковинку, равно как и периодические культпоходы в вендиспансер и женскую консультацию.

В неполные восемнадцать Нелька получила первый свой фингал, за якобы переданную гонорею. На самом деле никакой гонореи тогда у нее не нашли, а нашли свежий острый трихомоноз и шестинедельную беременность. Нелька быстро из обвиняемой перешла в обвинители и обидчику спуску не давала, взяв того на пушку по двум статьям — она пугала его одновременной сдачей в вендиспансер и надвигающимися алиментами. Кавалер такой атаки не выдержал и буквально на десятый день прессинга смылся из Ленинграда куда-то, оставив после себя богатое наследство в виде радиолы, старого бобинного магнитофона, телевизора и холодильника. Исчез странно, практически не попрощавшись. В последний день принес Нельке четыреста рублей денег и еще один магнитофон — кассетную «Весну», которая постоянно жевала пленку. Что-то говорил о море, какой-то путине, длинном рубле и старых друзьях. Все ждали официальных объяснений с отвальной. Но он никому ничего не поставил, а просто выписался из общаги и исчез. От такой роскоши девки устроили пир на весь мир, а в ближайшую среду Нелька не вышла на работу по поводу первого «абортного» больничного. Среда для таких дел самый лучший день — есть возможность дополнительно поваляться в выходные.

Нелька быстро разобралась в мальчиках-лимитчиках, правда общажные залеты не прекратились. От тихого Славика она забеременела на свое двадцатилетие — пили-гуляли большой компанией, а как до дела дошло, то оказалось, что вроде все «заняты». Щуплый и маленький, он Нельке едва доставал до уха. Весь вечер она почти не обращала на Славика внимания, считая его случайным гостем со стороны и уж явно себе не парой. А получилось, что его же на ночь и оставила — все разошлись, а он как к стулу прилип. Правда больше никой любви с ним не было — на следующее утро чуть до драки не дошло с его подругой, которая облазила всю общагу в поисках загулявшего возлюбленного. Из-за этой глупой ссоры Нелька дотянула с абортом почти до конца третьего месяца, как будто желая показать своей сопернице, кто теперь хозяин положения. Однако Славик снял где-то хату, похоже вместе со своей невестой, и они в общаге больше не появлялись. Искать же их ради продолжения скандала Нелька сочла глупым и пошла «облегчаться» во второй раз. Аборт прошел с некоторым осложнением в виде температуры, и ей пришлось задержаться в стационаре на пять лишних дней. Там же выслушала гневную отповедь старой гинекологши о «какого черта дотянутом сроке» и небольшую лекцию о правильном подмывании, ведении календаря с крестиками и «вакууме» — сравнительно безопасном методе вакуумной экстракции зародыша на первых днях задержки менструации.

Менструация! Как много значит это не слишком поэтическое слово для женщины! Категория поистине архитипическая, апофеоз детородной функции, да и физиологически это драма — кровавые слезы матки о несостоявшейся беременности. Месячка, менстра, течка — понятие наполненое совершенно особым смыслом, отделенным от мужского и детского умов магической стеной сакрального, исключительно женского бытия. Ее всегда так трепетно ждут, а когда она приходит, то с такой же силой ненавидят. Ненавидят за усталость и раздражительность, за вонь и головную боль, за прыщи и спазмы внизу живота, за кровь, когда страшно смотреть в унитаз, где не дай бог « аж кусками», за то что между ног трет, за таблетки, за грязные ночнушки и простыни в пятнах, за невозможность быть с мужчиной и за трудности все это ему объяснять. А в советское время неизбежным атрибутом менструации были еще и прачечные заботы — ареал обитания Тампаксов и Котексов на территорию Советского Союза не заходил, а подкладки с крылышками строго ассоциировались с чем-то техническим, с ремонтом оборудования на производстве. Вата, марля и тряпки — вот символы социалистической менструации, а фраза «я потекла» — ее лозунг! Пожалуй закончим оду этому физиологическому процессу и вернемся в Нелькину общагу.

Был Новый Год. Разгул праздника захватил весь этаж. Веселиться начали рано, и так получилось, что не в Нелькиной комнате. Это чудное и редкое обстоятельство имело следствием два половых акта с двумя разными парнями за один Новогодний вечер. Потом прошло аж три недели, а долгожданного «периода» все нет и нет… Умудренная жизненным опытом Нелька галопом помчалась в консультацию, чтоб успеть на «вакуум». Процедура оказалась неприятной, но по сравнению с простым абортом, действительно пустяковой. Выйдя из больничных стен Нелька зло рассмеялась — до нее дошел факт, что она даже не знает, кто отец того высосанного комочка. Вообще аборты плохо действовали на Нельку — на пару месяцев, а то и дольше, она становилась злой на всех мужиков мира. Хамила им, делала мелкие гадости и всегда окончательно и безповоротно рвала отношения с «виновником». Правда после третьего аборта Нелька поумнела и сама стала покупать презервативы. Залеты прекратились, правда не надолго.

Потом был Петр. Ей уже двадцать шесть, а ему тридцать семь. Почему он пошел лимитить «под старость», почему был без семьи, осталось невыясненным. Петр стал Нелькиным исключением. От него она залетела дважды за три года. Каждый раз Петр предлагал ей выходить за него замуж, и каждый раз Нелька без сожаления ему говорила твердое «нет» и бежала за очередным номерком к гинекологу. Потом пару месяцев к себе не подпускала, ну а дальше… Дальше гормоны пробуждали от послеабортной спячки желание, которое вкупе с бесконечной Петькиной сексуальной дипломатией делали свое дело — она его прощала, но не до той степени, чтоб идти под венец. Тут ведь совсем не возрасте было дело. Несолидный он был. На работе едва держался. Пил Петр. Пил вечерами, пил в выходные. Пил много, хоть и без длительных запоев. Так пил, что мог обоссаться в ночь. Какая семья с таким? А что ходил он к ней три года, которые сама Нелька считала выброшенными — так куда же деваться, уже не столь молода, и по серьезному с ней не знакомится никто… Трудно было от Петра отказаться. Хоть и алкаш, а культурный, не бил, не ругался. Песни пел под гитару. Водил не только в ресторан, но и в какие-то музеи, а то бывало, что и на концерт или в театр. В общем с ним было поинтересней, чем с остальными. А еще Нелька знала, что он только к ней ходит. Для любой женщины факт значительный.

На ее пышные груди и пухлые бока всегда было много ночных претендентов, но все они хотели «такую экзотику» или разово, или когда их собственных подруг вокруг нет. К тому же Нелька была куда доступней многих. Как Наташка-соседка шутила, тебе только покажи ключик, как двери нараспашку. Но ни случайные партнеры, ни многочисленные подруги блядью Нельку не считали. Никогда и ничего Неля не хотела взамен, оплатой ей было хорошо проведенное время и оргазмы случай от случая. Лимитные молодые ухажеры частенько были в семяизвержении невоздержанны, да и в остальном необучены, навалятся, только заведут, как сразу и отвалятся с полной потерей интереса. Нелька пробовала поиграть в «недавалку», расчитывая на более долгие ласки, но получалось даже хуже — и не потрогают, и не лизнут, а только злятся и домогаются побыстрей вовнутрь, да и то в основном словами, а не руками.

С Петром было не так. С Петром было всегда «вкусно». Проси, что хочешь — сделает, да и сама готова сделать что угодно. Закусив угол одеяла или подушки Нельке хочется выть, да она и воет от такого неземного удовольствия, пусть и сквозь стиснутые зубе. В такие моменты даже Наташка не смущает, хоть вот она, совсем рядом сопит себе под новым кавалером за тонкой простынкой, висящей на бельевой веревке, протянутой между кроватями. Утром она выгонит своего очередного партнера-новичка, бесцеремонно отодвинет эту бутафорно-символическую преграду, и опять будет беззастенчиво разглядывать сплетенное Нелькино-Петькино якобы тайное соитие, правда уже под одеялом. Хотя соседка ночами так часто встает водички попить — на их самые откровенные фокусы голяком за три года всласть насмотрелась. Ее уже почти не стесняются, как и она их. Наталья, накинув одеяло на ноги, но оставив голыми свои тощие, распластанные груди, закуривает сигарету и, завидливо косясь на блаженную парочку, начинает привычно плакаться, что мол вам хорошо, а мне с моим мудаком хоть собственными пальцами до кайфа дотирайся.

Квартирный вопрос для всех троих застыл в самой глубокой вечной неопределенности — обещания об отдельной комнате в коммуналке и постоянной прописке уже не вызывали былого оптимизма; общажный быт и секс стали некой естественной и единственно возможной нормой жизни. Перемен не ждали. На двадцатьдевятом году жизни Нелька забеременела в шестой раз. Она стояла возле большого настенного календаря, раскрашенного зелеными Наташкиными крестиками и ее красными ноликами. В какой раз она считала клеточки, тыкая в них погрызенным стержнем с красной пастой — задержка получалась недельной. Дело дрянь, у нее уже выработалось чутье на залеты. Пятница, вечер, а настроение на выходные окончательно испорчено. Сейчас прибежит Наталка со своей малярки, притащит два пузыря водяры. Полтора на сегодня, половинка на завтрашнюю опохмелку. На этой неделе ее очередь «в лавку» бежать. За дверями заскребли, это явно не Наташка, у той или ключ, или будет лупить сапогом, если сетки в руках. Петр, наверное. Нельку взяло зло и она крикнула:

— Подожди, козлина! Щас я…

Она приоткрыла дверь. В щелку из коридора боязливо заглядывала Верка, костеллянша по кличке «Колобок». Маленькая и круглая, никогда и никем не любимая бельевщица обожала крупную Нельку, но вроде только по дружески, по девичьи, хотя с определенным легким лесбийским оттенком. Нет, ничего такого откровенного, просто обнималась да целовалась, когда той было или очень хорошо, или очень плохо. Сегодня, похоже, ей тоже было плохо, и Колобок пришла плакаться — к груди она прижимала бутылку «Пшеничной» и банку сосисочного фарша, вполне благородная закуска, а если добавить буханку хлеба, то ужин можно не готовить. С радости Верка обычно не угощала.

— Нелюнька, ты чего? Я тут к тебе. Недостача у меня за полугодие рублей на сорок. Но если что, то я пойду…

— Вер, да заходи. Я думала, что это мой козззел ломится.

Нелька замолчала и опять тупо уставилась в календарь.. Верка постояла у дверей некоторое время, видимо ожидая похвалы за водку. Потом поняла, что Нелька действительно зла, а поэтому обычных обниманий с чемиками, охочками да ахачками не предвидится. Она по хозяйски прошла к столу и стала хлопотать как у себя в комнате, скрепя открывашкой по жести и звеня стаканами. Нелька последний раз ткнула стержнем в календарь, бросила его с досадой, и наконец стала помогать Колобку, хоть дел осталось вытрясти пепельницы, да нарезать хлеб.

— А где Петр?

— Пятница сегодня, он поди уж бухой. Давай, садись, щас Натаха тоже водки принесет. Надо сегодня нам, бабам, нажраться. С горя. Ой, моя бедная писенька — залетелааа! Опять надо идти скребтись. На куски бы его порвала, алкоту — два раза на неделю его гандоны из себя по утрам вынимаю. Придет кобель — я его пошлю, уже в натуре навсегда!

Наташа легка на помине — грохот страшный и дверь ходуном. Значит Ната с магазина, да не стучи ты так, сестричка, уже открываем. И действительно, на стол ложится сетка яблок, колбаса, сыр и, конечно, водка…

— Чего хмуримся, бабы?

— Ой, Наталья, день сегодня — труба! У Колобка опять недостача, у меня опять залет. Наливай, поехали!

Часа через два компания уже была весьма во хмелю, хотя и не «на веселе» — минорная атмосфера трех пьяных девиц шла в некий диссонанс с душно-загульной атмосферой комнаты, где запах свежевыпитой водки сплетался с ароматами гастронома и вонью табачного дыма. Свет лампы без абажура (разбили каким-то транспарантом еще 7-го Ноября, по пьни после демонстрации) резкими лучами резал сизую мглу. Дым стоял слоями, и было видно, как эти слои дрожат в такт трем тоскливо, но громко, поющих глоток. Ни у одной не было заметного слуха, хотя голоса были у всех, конечно если судить не по тембру, а децибелам. Классическая «Вот стоит калина…» чередовалась с «Миллионом алых роз» и «Ты такой холодный, как айсберг в океане…», а потом опять включалось нечто народное вперемешку с а-ля народным новым пошлым фольклором, типа «Не ходите девки замуж» ну и дальше там про сиськи набок… Когда в дверь опять постучали, исполнялась «А я люблю женатого…». Наташка, как самая трезвая, ибо опоздала на первые пару стопарей, заорала «Открыто!». На пороге покачиваясь стоял Петр, в его руках застыла бутылка, завернутая в коричневую оберточную бумагу. Песня оборвалась на полуслове.

— Девушки! Марочное! — сказал он вместо приветствия.

Нелька сверкнула глазами и стала медленно вставать из-за стола. Притихшие подруги вжались в стулья, разойдись она серьезно, то Нелькиной силы хватило бы и на Петра и на них. Совершенно молча Неля подошла к своему «ухажеру», взяла из его рук бутылку и поставила ее на холодильник, а потом развернулась и одним движением своей руки пихнула Петра назад в коридор. Тот опешил и от неожиданности сказал одно лишь глупое «Как…эээ?». Нелька захлопнула дверь перед его носом, задвинула шпингалет и застыла, упершись рукой в косяк. Вроде как будто ждала, что сейчас будут ломиться. По подрагиванию ее по мужски выделяющихся мышц, привыкших к большому мастерку с раствором и долгим часам тяжелой физической работы, было видно, насколько сильна она и ее ярость. Как и ожидалось, через несколько секунд Петр затарабанил, стал как-то истерично спрашивать, что же произошло. Нелька крикнула одно короткое «проваливай», сильно ударив ладонью по косяку, и пошла к столу. Пару минут за дверью была абсолютная тишина. Нелька сидела в ступоре, уставив глаза в одну точку. Наталья решила взять инициативу на себя. Сдвинув стаканы, он стала торопливо разливать остатки второй бутылки. Чокнулись и быстро выпили без тоста. Наташка неуютно поежилась, а потом скинула тапки и в одних чулках на цыпочках подошла к двери. Посмотрела в замочную скважину, затем приложила ухо. Через минуту заключила:

— Тихо, вроде. Похоже ушел.

Атмосфера разрядилась. Посудачив минут пять, коллективно пришли к выводу, что сегодня Петр уже не вернется. Опять потянулись ложками за сосисочным фаршем, стали его густо мазать на хлеб. Решили, что открывать третью бутылку водки будет перебор, но выпить все еще хотелось. Поспорили «мешать или не мешать» и пришли к выводу, что бутылка марочного вина на троих это не много, и такое мешать безопасно. Вино оказалось грузинским, вполне приятным, но весьма обыденным и дешевым по советским понятиям. Дружно закурили «болгарские». Поигрались в игру, кто сможет с закрытыми глазами отличить «Опал» от «Веги» и «Стюардессы». Получалось не очень, и все пришли к выводу, что все болгарские сигареты, за редким исключением, насыпаются из одной кучи, просто в разные пачки. Вечер входил в привычную колею, и девичник опять созрел для пения. Решили начать с того, где прервались:

— Парней так много холостых! На улицах Саратова-аа…

Дверь сильно дернулась, и шпингалет со звоном отлетел на пол. На пороге опять стоял Петр. На этот раз в его руке был букет цветов. Дорогой. А по сезону, так и очень дорогой.

— Не злитесь, шпингалет я починю… Неля, что произошло? Ну чего ты молчишь? Натали, Верка? Ну объясните мне наконец. Если я где-то был неправ… Неля, как и когда я тебя обидел?!

Все опять заткнулись и хранили молчание. Колобок делала вид, что очень интересуется этикеткой только что выпитого вина, наигранно вертя в руках пустую бутылку. Наталка взяла тарелку и стала сметать туда крошки со стола. Одна Нелька сидела практически не шелохнувшись и не изменив своей позы, подперши кулаками вмиг погрустневшее лицо. Ее глаза внезапно повлажнели, и она пропустив почти всю песню, неожиданно громко и невпопад снова запела:

— А я люблю женатого-оо! С любовью справлюсь я сама, а вместе нам не справиться-аа!

Потом увидела, что ее никто не поддержал, и быстро смолкла. Петр подошел к ней и положил перед ней цветы. Нелька заревела, а Колобок покатилась закрывать дверь от от взоров случайных прохожих, многочисленных соседей в длинном общажном коридоре. Захлопнув дверь, она обернулась, чтобы убедиться, что ни ее, ни Петра Нелька выгонять не собирается, видимо разговор по душам будет при свидетелях. В предвкушении интересного приключения, она заперла изнутри замок, оставив ключ в замочной скважине. Нелька посмотрела на нее, потом на Петра и бросила:

— Да сядьте вы, не мельтешите, без вас тошно.

— Неля, так что же случилось? Скажи мне правду? Мы ведь уже года три, как договаривались не врать? Ты любишь женатого? Кого?

— Дурак! Дурак ты безмозглый. Никого я не люблю. А тебя, так вообще ненавижу! Все мужики кобели, гады и сволочи. Ваше дело не рожать — сунуть, вынуть и бежать! Залетела я. Из-за тебя, козла, снова пойду на аборт. На шестой аборт! Да за мои страдания тебе надо яйца оторвать. Блядь, успеть бы на вакуум, а то опять скрести будут. Ох не хочу. Больно!

Девки сидели тихо-тихо, медленно курили уже до рвоты надоевшие сигареты. За вечер обе пепельницы переполнились и походили на ежиков, язык неприятно щипало от дыма, но сейчас они курили одну за одной — сигареты делали их как бы занятыми, невидимыми, неприсутствующими при разговоре. Петр встал, подошел к телевизору и вытащил из-за него бутылку водки, спрятанную девками от случайных посетителей для завтрашней опохмелки — все их трюки давным-давно стали и его трюками. Спросил, кто будет? Колобок и Наталья отказались, Нелька сунула ему стакан. Стакан доехал до самого края стола и чудом не свалился. Петр налил себе и ей. Выпил, закурил сигарету и сказал:

— Девочки, выйдите на минуту, нам тут поговорить надо.

Верка и Натаха недовольно переглянулись — их игра в «невидимость» явно не сработала. Наталья вопросительно уставилась на соседку, только намекни, я сейчас ему такой скандал устрою, как полноправная хозяйка комнаты, сам быстро вылетит, вместо того, чтобы нас гнать! Однако Нелька едва заметно качнула головой в сторону двери. Подруги нехотя встали, Колобок высыпала пепельницы на газету, а Наталья подхватила пустые бутылки, чтоб не выходить совсем уж без дела.

— Неля, ты третий раз беременеешь от меня и я третий раз тебе предлагаю выйти за меня замуж. Мы оставим ребенка, мы подадим на малосемейку. Нам дадут, ну не позже, чем через год после родов. А семейные с ребенком, мы уже станем в нормальную очередь, не в коммуналку, тут ведь не меньше двухкомнатной…

— Заткнись.

— Неля, ну я ведь тебе же правду…

— Заткнись, я и так знаю, что ты правду говоришь. Только так не будет. Еблись мы вот по пьяне, а с тобой, пропойцей, иначе и не бывает. Ты каждый вечер под газом. Ты же бухарь, алкаш конченный. Ты же как дорвешься до халявы, меры не знаешь. Ты же тогда меня ночами обсыкаешь! У таких дети уродами рождаются. Не-еет, в понедельник за номерком и на вакуум. Замуж за него! Размечтался. Алкоголика мне на остаток жизни не хватало. Тебя вот выгоню, так может кого нормального найду! Вон Вика с шестнадцатой комнаты за ленинградца замуж через месяц выходит. А она на два года меня старше.

— Постой Неля! Я ведь пью, что холост, что семьи нет. Да если бы семья, да я бы сразу бросил… Я бы подшился, я бы «торпеду» вколол! Я бы…

— Заткнись! Ты как мой отец, который…

Она пыталась рассказать про отца, которого абсолютно не помнила. В ее памяти почему-то остались ножки их старого стола, много раз крашенные, облупленные, с оголившимися разноцветными пятнами из разных слоев. Рядом нечто эфемерное, синее, яркое. Вроде это вещь какая-то, а может одежда. Этот неясный «звон» из самых ранних моментов памяти и был понятием ее настоящий отец. Что-то сильное и страшное связано с этим мгновением, но что конкретно она вспомнить не могла, да и не хотела. За невинным кадром ранних воспоминаний стояла вся драма ее семьи, матери, бабушки, старшей сестры и Федора. Хотя Федор появился поздно, когда Нелька заканчивала пятый класс. За три года она научилась говорить ему дежурное «папа», а после восьмого ушла в училище и переехала в райцентр. И «папа» опять стал Федором. Зачем мать его взяла, она тогда не понимала. Сейчас ей кажется, что из-за денег. Федор был парализованным инвалидом первой группы, но резво катался по их маленькому домику на коляске, делал самодельные блесна, крестики и цепочки, которыми мать вполне успешно приторговывала на базаре. Плюс пенсия по инвалидности… Она знала, что Федор не пил, то есть пил, но мало, а ее настоящий отец пил много, и что из-за ее отца Федор инвалид. Точнее не из-за отца, а из за водки, которую они пили, Федор очутился в кресле, а отец в тюрьме, где и сгинул много лет назад. Бабушка и мама постоянно внушали девочкам, что с алкоголиками жить нельзя, хотя сами особыми трезвенницами не были.

Не отличаясь слишком философским взглядом ума, Нелька вполне владела умом интуитивным, простым, бытийным. Сама жизнь подтверждала их семейное проклятие — алкаши, это не мужики. Проблема была в том, что в их лимитной общаге и на их лимитной работе, неалкашей было мало. А те что были, на плотную, рослую и, в общем, некрасивую Нельку не глядели. А для нормальных городских мужиков, пусть даже разведенных, с алиментами и в возрасте, но коренных ленинградцев, она была из касты неприкасаемых, девочка на лимитной прописке. Остались, пошлые сопляки, случайные любители экзотики в виде секса со «здоровой коровой с воо-от такой жопой и дойками», или алкаши. Лимитные алкаши были более «своими», нежели городские. Ну а Петр был из них, лучший из худших. Это она ему и объяснила.

Петр дослушал до конца. Глаза его стали очень серьезными. В свои сорок он выглядел куда старше, а в этот момент казалось, что на него внезапно свалилось еще лет десять. Он медленно встал и сказал:

— Я прошу тебя, не делай аборт. Дай мне шанс. Аборт можно делать до трех месяцев, сама мне говорила. Я бросаю пить сейчас. Я больше не пью совсем. Я готов подать с тобой заявление в ЗАГС. И если ты хоть раз увидишь меня пьяным, тогда ты права и между нами все кончено. Тогда я алкаш, и портить тебе жизнь не буду. И не буду я травиться антабусом и «торпедой». Я так брошу. Я завтра приду. Я каждый день буду приходить. Трезвый…

Петр отставил стакан с водкой и вышел. Нелька его передразнила смешной гримасой, подождала пока тот спустится по лестнице, и пошла ж умывальник за водой для цветов. Там на подоконнике сидели ее девчонки. Все вместе вернулись в комнату, где выслушали короткое Нелькино объяснение в три слова, но вмещающее весь разговор: «Обещал не пить!». Потрепались, сошлись на том, что это брехня. Наконец пьяное возбуждение сменилось апатией и потянуло на сон. Все поняли, что вечер окончен. Хозяйки разделись и улеглись по кроватям, а Колобок на прощанье по бабьи обняла Нельку, прижимаясь к ее грудям и говоря глубокомысленное «вот видишь, как оно, хотя конечно, если нет, то тогда…» и тоже пошла спать. Вставать и закрывать за ней дверь было уже лень.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10