ГЛАВА ПЕРВАЯ

МЫС БАДЛИ В ГРАФСТВЕ ДЕВОН. 23 ИЮНЯ 1568 ГОДА

Старый Харкесс, толкавший свою лодку к воде, остановился и прислушался. Все было тихо вокруг. До него доносилось только дыхание летнего моря да шум ветра в густых зарослях на вершине скалы; старик, однако, ожидал иного. Он тяжело вздохнул, потому что был стар и ленив, и ему отнюдь не помешало бы, если бы ему кто-нибудь помог спустить лодку на воду и поработать на веслах в эту теплую ночь. Он поплевал себе на руки и снова взялся за борт лодки. Еще дважды он останавливался и на третий раз услышал то, чего так ждал: быстрые шаги, ускоренное дыхание и, наконец, сдавленным голосом произнесенные слова:

— Харки, подожди меня, Харки.

Призыв прозвучал негромко, хотя и настойчиво, и старик улыбнулся в темноте: ишь какой Уолли — ведь страсть как хочет поехать с ним, а осторожничает. Он спокойно откликнулся:

— Эгей, парень!

Из темноты, спотыкаясь, появился человек, не говоря ни слова, уперся в лодку и вместе со стариком столкнул ее наконец в воду. Когда они забрались в нее, мальчишка произнес с упреком в голосе:

— Ты, наверно, уже собрался уйти без меня.

— Я совсем не хотел этого. Ты же знаешь, мне нравится быть в компании с кем-нибудь. Но время-то шло, становилось уже поздно, а ночи сейчас короткие. Я боялся, что тебя не выпустят из дома.

— Да уж постарались. Отец запер меня, но, слава Богу, я еще достаточно худой, чтобы вылезти из окна, и достаточно легкий, чтобы спуститься по стволу глицинии.

— А иначе тебе тут и не быть бы. Что ты потом-то делать будешь?

— Потом я уеду. Этой осенью мне надо отправляться в Оксфорд.

— Мне будет сильно не хватать тебя, Уолли.

— А мне еще больше будет не хватать тебя, Харки. Тебе ведь все равно, кто из мальчишек станет твоим помощником. Для меня же ты — Одиссей.

— Что это такое?

— Смелый моряк, который всегда много говорил.

— Ну и прозвище ты мне придумал!

— Поверь мне, это большая похвала. Куда ты сейчас направляешься?

— От мыса прямо по курсу. К французскому судну, груженному отличным бордоским вином. Как жалко, что твой отец настроен против ночного лова, Уолли! Сколько дешевой выпивки он заимел бы!

— Ох, отец! — В голосе мальчика прозвучала нотка жалости. — У него и так хватает забот, без нарушения таможенных правил. Люди Девона всегда виноваты: они, оставаясь протестантами, удручают тем самым Деву Марию, а теперь вот Елизавета вообще запретила пиратство.

— Нет, парень, это только возле своих берегов. Если бы твой отец и его друзья орудовали в Вест-Индии [9], она называла бы их ярчайшими бриллиантами своей короны.

Звоном колокола прозвучали в голове мальчика слова — Вест-Индия.

— Ладно, Харки, давай уж я сам погребу. А ты отдохни пока. На обратном пути лодка будет тяжелее.

Старик не имел ничего против, отложил весла и откинулся назад на своем сиденье.

— Уолли, почему твой отец настроен против того, чтобы ты был моряком? Сам-то он моряк.

— Вот поэтому он и против. Говорит — ничего хорошего в этом нет. Я должен изучить либо право, либо церковную службу и затем строить свою карьеру. Кузина моего отца, Кейт Эшли, пользуется благосклонным вниманием королевы и замолвит словечко за меня.

— Да, оно, конечно, такое дело куда надежнее. Только совсем зачахнешь ты, парень, если станешь клерком.

— Может быть. Однако никогда не вредно поучиться. Да и не смогу я быть таким морским волком, как Хэмфри, — я вечно страдаю от морской болезни. Зато ночи вроде этой очень хороши. И еще — у меня большое желание увидеть Вест-Индию и всю ту огромную страну, которая расположена за островами.

— Да-а-а, некоторые из островов довольно привлекательны, да и богаты к тому же. Но теперь они не так приветливы, как в дни моей молодости. С испанцами у нас натянутые отношения, и индейцы так озверели от обращения белых с ними, что поджидают за каждым деревом, чтобы ужалить отравленной стрелой, а после выпустить из тебя кишки.

— Однако скоро из них вообще никого не останется в живых. Вспомни, что ты мне рассказывал прошлой ночью.

— О том, как их тысячами загоняют в серебряные рудники и потом уже никто из них никогда не выходит оттуда? Да, тут ты, пожалуй, прав. И все же всякому, кто ступит на этот континент сейчас ли или когда-нибудь потом, придется с бою брать каждую пядь той земли, так я считаю.

Оба смолкли, старик — вспоминая далекие страны, которые ни в коей мере не представлялись ему романтическими, а были всего лишь местом, где вас поджидали голод, или жажда, или угроза быть убитым, и мальчуган, который тоже думал о тех далеких. странах, но его они влекли к себе так необоримо, как магнит притягивает к себе иголки. Он понимал, что Харкесс, если бы он прочел его мысли, посмеялся бы над ним. Харки говорил ему, что четыре тысячи рабов были загнаны в серебряные рудники, но Уолли не мог представить себе этого. Подобное страшное деяние никак не вязалось в его уме с обликом победителя. Он не мог до конца понять, как это чернокожие рабы добывают серебро из черной земли, как сваливают кучами это серебро в сокровищницы галионов, которые переправляют его затем прямо в Кадис. Ему не хотелось, чтобы Харки так думал. Хватит того, что он донес до него сам факт, но его соображения на этот счет не должны были портить созданную воображением Уолли романтическую картину. Хотя, вероятно, именно в простоте и реализме рассказов Харкесса заключался секрет того огромного влияния, которое оказали его незамысловатые слова на всю последующую жизнь юного Ралея.

Наконец темный корпус корабля навис над ними; Харкесс снова взялся за весла, и они осторожно проследовали вдоль его борта. Опутанные веревками бочки с вином были аккуратно расставлены на дне лодки; деньги перешли по назначению, моряки перебросились несколькими фразами на странном — не английском и не французском — языке браконьеров, и Ралей с Харкессом тронулись в обратный путь. Они почти не разговаривали, так как нагруженная лодка требовала всего их внимания и сил; Харкесс только один раз нарушил молчание, чтобы сказать:

— Вторая пещера, Уолли.

Примерно в ста ярдах от берега Ралей поднял весла и, повернув голову к берегу, прислушался. Харкесс тоже перестал грести и тихо спросил:

— Что там?

— Кто-то там есть, если я не ошибаюсь. Ты ничего не слышишь?

— Слышать-то я ничего не слышу. Но там… там виден свет. Черт побери, да это Трибор, он уже несколько недель подкарауливает нас там. Уолли, нам нельзя причаливать. Придется обогнуть мыс и, пока не наступило утро, постараться спрятать все это у мамаши Шейл. Надеюсь, нам удастся это сделать, или ты будешь иметь удовольствие увидеть меня в колодках. Ну, а тебя твой отец…

— Оставь меня с моим отцом в покое.

Небо на востоке уже начинало светлеть, и они, согнувшись в три погибели, взялись за весла с усердием рабов на галере. Обогнуть мыс Бадли всегда представлялось нелегкой задачей: там встречались различные течения и среди ледяных волн и бурунов можно было разглядеть скрытые в воде рифы. Миновав крайнюю точку мыса, они посмотрели друг на друга: оба, скинув с себя всю одежду, остались в одних штанах, пот ручьями стекал по их телам. Однако теперь они оказались вне поля видимости для тех, кто поджидал их в пещере, и у них появился наконец шанс сохранить и свой груз, и свою свободу. Пристанище мамаши Шейл пряталось в выемке скалы, со всех сторон оно было укрыто от посторонних глаз — разве что с моря его еще можно было разглядеть. Это было длинное, низкое, рассевшееся строение, которое в зависимости от требований посетителя могло служить пивной, фермой, местом сбора браконьеров или борделем. В подвале дома всегда находились бочонки с вином, но редко бывало так, чтобы одни и те же бочки оставались там больше двух ночей, то же самое можно было утверждать и относительно лошадей в ее конюшне.

Сама мамаша Шейл была довольно гнусная старуха. На ее спине до сих пор оставались следы порки, которой ее подвергли на улице Эксетера давным-давно за то, что она была распутной девкой. Та порка навсегда сделала ее сторонницей всех, кто преступил закон, и многие браконьеры, жулики и проститутки, попав в беду, имели все основания восхвалять Господа за эти шрамы на ее спине.

Она подошла к окну, когда камешки, брошенные рукой Ралея, застучали по нему. В десяти словах Харкесс изложил ей суть ночного происшествия, и она захромала к дверям. Через четверть часа вино уже стояло у нее в подвале, а лодка находилась на фут выше воды, на песке в бухточке позади дома. В то же время кто-то внутри дома помешал золу в очаге, который никогда не гас до конца, и скоро Харкесс и Ралей, продрогшие на холодном утреннем ветре, скорчились возле него, держа на коленях блюда, наполненные жирным беконом, а в руках — кружки с крепким элем. Юноша, проведя всю ночь без сна, в течение стольких часов подвергая себя столь необычайному напряжению, теперь едва ли способен был доесть свой завтрак, не уснув. Он встал на ноги, чтобы сказать Харкессу:

— Я должен пойти домой, — и тут же рухнул на стул, так и не услышав, как Харки сказал в ответ:

— Куда ты пойдешь в таком виде, парень! Да ты все равно не попадешь домой до того, как тебя там хватятся.

Но мальчик уже спал, опустив голову на колени.

Когда Уолли проснулся, первое, что он почувствовал, это запах свежескошенного сена, а потом красное сияние, которое окружало его. Затем он заметил девушку, которая своим разглядыванием разбудила его. Ее красные губы расплылись в улыбке, она смеялась над ним. Ралей быстро сел и стал стряхивать солому со своих волос и одежды, слегка покраснев оттого, что эта хохочущая девушка застала его в таком неприличном виде. Она продолжала смеяться и, схватив пук сена, рассыпала его над ним и сказала:

— Соня. Ты проспал целый день. Харкесс уже ужинает.

Мальчик с трудом поднялся на ноги, попутно стараясь избавиться от сена в волосах и на одежде. Но девушка пребывала в игривом настроении. И стоило ему освободиться от соломы, как она снова закидывала его ею. Наконец, скорее из желания выиграть время, нежели подыграть ей, он захватил большую охапку сена и со своей удобной позиции на макушке кучи забросал сеном всю ее, с головы до пят. Тихо вскрикнув, она бросилась на него, и в течение нескольких минут сено летело во все стороны. Красные лучи заката отплясывали свой дикий танец в поднявшейся пыли, и Уолли с девушкой, изможденные и задыхающиеся, свалились наконец на взъерошенное сено один подле другого и, тяжело дыша, смотрели друг на друга. Тут он разглядел, что она старше него и прехорошенькая. Ее волосы там, где они плотно прилегали к голове, были черные, но отдельные пряди, просвеченные вечерним солнцем, казалось, были покрыты легкой красноватой паутиной. Ее кожа была словно мед, за чуть приоткрытыми губами сверкали мелкие белые зубки и розовый, тонкий язычок. Однако в ее остром носике и подбородке заключалась угроза, что через каких-нибудь несколько лет в ней можно будет безошибочно признать внучку старой мамаши Шейл, но пока что она была прелестна. Надув губки, девушка сдула упавшую на нос прядь волос и откинулась назад, на сено, подложив под голову руки. Рукава ее хлопчатобумажного платья задрались кверху, обнажив тоненькие голубые жилки, вьющиеся по руке от запястья к локтю, и в этой ее позе все внимание наблюдателя сосредоточивалось на основании ее шеи, где не тронутая загаром кожа была пугающей белизны, и на расцветающую грудь с сосками, которые буквально вонзались в легкую ткань ее платья.

Что-то незнакомое сдавило мальчику горло.

— Вы прелестны, — едва выдохнул он.

Она снова рассмеялась и, схватив одной рукой его голову, привлекла ее к своему лицу. Ралей неуклюже, робко поцеловал ее, как целовал свою мать, когда этого требовали обстоятельства. Но в этом, как, впрочем, и во всем другом — так уж устроена была его натура, — он был способным, смекалистым учеником, а обучившись, становился экспертом. Да и для девушки такое занятие было явно не в новинку. Так что все пошло как по маслу.

— Что с тобой, Уолли? Мне недосуг дожидаться тебя. Выспишься дома, — загремел вдруг снизу голос Харкесса.

Вздрогнув, юноша вскочил на ноги. Девушка прошептала ему:

— Не говори, что я тут. Приходи еще.

— Приду, — прошептал он, соскользнул с кучи сена и, притворно зевая, вышел из темного сарая навстречу Харкессу, освещенному последними лучами заката.

— Никогда не встречал такого соню мальчишку, — проворчал старик. — Давай вставай, бери ноги в руки, и я провожу тебя домой и скажу твоему отцу, что тут нет твоей вины.

— Не беспокойся, Харки. Я как-нибудь сам разберусь со своим отцом.

Было что-то в его тоне, что заставило Харкесса с изумлением взглянуть на него. Да, «Харки» он произнес по-старому — как мальчишка и друг, — тем не менее вся фраза прозвучала с оттенком высокомерия, а последние слова вдруг напомнили Харкессу, что перед ним сын сквайра и что сам он не более чем контрабандист. Однако его доброе старое сердце принудило его настаивать на своем:

— Ты уверен? Мне бы совсем не хотелось, чтобы ты пострадал из-за меня.

Ралей рассеянно возразил:

— Все обойдется. — И они в полном молчании отправились в путь.

Так вот, подумал юноша, что значит быть мужчиной, что значат чисто мужские наслаждения и прерогативы. Он знал о них и раньше и старался избегать их, но никогда не предполагал ничего подобного. Какая она была ласковая, мягкая, и покладистая, и сведущая в таких делах! Впрочем, лучше не думать об ее осведомленности — на этом фоне его невежество особенно бросается в глаза. Однако какие же перспективы, какие будущие услады открылись перед ним сегодня вечером! Даже Вест-Индия вылетела у него из головы, и он небрежно пожелал Харкессу спокойной ночи и пошел на встречу со своим отцом. Он теперь был мужчиной и не собирался позволить пороть себя ни в этот вечер, ни в любой другой. Сама мысль о том, что чья-то наглая рука замахнется на него, бросала его в жар, но если вчера еще чувство страха было причиной этого, то теперь только стыд обжигал его щеки. И эта столь неожиданная для него самого уверенность в себе была так сильна, так явно опиралась на законы естества, что его отец, едва взглянув на его пылающее, готовое к отпору лицо, оставил свое намерение телесно наказать его, и оставил его навсегда.

ГЛАВА ВТОРАЯ

НИДЕРЛАНДЫ. 17 НОЯБРЯ 1572 ГОДА

В тот ноябрьский вечер трое мужчин сидели, скорчившись, в дырявой палатке возле жаровни и явно ждали четвертого. Можно было подумать, что четвертого им не хватает для игры в карты, потому что на перевернутом вверх дном ящике лежала колода карт, стояли бутылка вина, на три четверти пустая, и несколько кубков. Но этому мирному предположению не соответствовали выражение беспокойства на их лицах и напряженные позы сидящих на табуретках людей. Хэмфри Гилберт просверливал новые дырки в растянувшемся от сырости ремне; гвоздь, которым он орудовал, скрипел в мокрой коже, и он время от времени делал паузу, поднимал кверху гвоздь и прислушивался; затем, убедившись, что это был не тот звук, которого он дожидался, Хэмфри качал своей большой башкой и снова принимался скрипеть гвоздем по коже. Всякий раз, когда Гилберт останавливался, Филипп Сидней тоже переставал писать, смотрел на выход из палатки и ждал. Но стоило Гилберту покачать головой, как Сидней, поймав его взгляд, смотрел на него с выражением сочувствия, затем снова принимался писать. Третий участник этой сцены казался не таким озабоченным. Он, склонив свой табурет на одну ножку, раскачивался и крутился на нем; при этом тихо напевал что-то, не размыкая губ, посматривал на бутылку и морщился при виде того, как мало вина в ней оставалось; а когда Гилберт замирал в ожидании, он громко вздыхал.

Наконец Сидней отложил в сторону перо, закрыл крышкой чернильницу и сложил бумагу.

— Это бессмысленно, — сказал он тихим голосом, — малыш уехал двенадцать часов назад, а то и раньше. Что-то с ним случилось.

— Я не доверяю местным жителям, — обеспокоенно заметил Гилберт. — Как только дело доходит до драки, они, похоже, готовы отвернуться от своих союзников и начинают заискивать перед испанцами. Это моя вина, мне не следовало отпускать его. Ведь если посмотреть, то он всего лишь мальчишка.

— Ладно вам, — произнес Гэскойн, рывком ставя табуретку в нормальное положение. — Если что-нибудь и случилось с ним, то считайте, что он сам нарывался на это. Да я тоже мог бы схватить испанскую пулю, а то и датскую пику себе в селезенку, и по делам нашим мы по уши увязли в дерьме до самой своей смерти.

— Мы не о тебе говорим, — все еще спокойно сказал Сидней, но в голосе его прозвучала нотка недовольства. — У тебя, может, и нет ничего за душой. Уолтер же молод, слишком молод, чтобы…

— Не надо об этом, — попросил Гилберт. Он встал и бросил так и не пробуравленный ремень в дальний угол палатки, где колеблющийся свет дымящего фонаря продолжал гореть. — Ему еще и двадцати нет; это его первый поход.

Гэскойн, решительно не желавший отказаться от своей пессимистической позиции, пробурчал будто самому себе: