Джентльмен что надо

Королева не принимала участия в дискуссии. Она сидела на своем конце стола, прямая и безмолвная, спрятав замерзшие руки в широкие рукава своего платья. Наконец Беркли отложил в сторону перо и протянул ей совершенную копию листа, который лежал перед ним, со всеми фамилиями и пометками, где одни имена заменялись другими, какие-то новые вносились, какие-то вычеркивались.

Елизавета взяла бумагу и отошла с нею к окну. Зрение у нее понемногу ухудшалось, а на улице уже наступали сумерки; и хотя обычно она избегала нелестный для ее лица свет из северного окна, у которого она сейчас стояла в профиль к членам Совета, Елизавета всегда достаточно хорошо владела своими чувствами и своим тщеславием, чтобы оставить их за порогом зала заседаний. Она пробежала глазами список. Эссекс и Хоуард Эффингем в одной команде — это хорошо, кивнула она. Этим назначением она потрафит честолюбивому Эссексу, а совместное с Эффингемом командование охладит несколько его неукротимый нрав. Командовать наземными войсками, если высадка состоится, назначили Вира и Клиффорда. Сэра Джорджа Кэрью поставили командующим артиллерией. На этом имени она споткнулась, нахмурилась — она не любила Кэрью; однако он знает дело. Томас Хоуард — командующий флотом под присмотром своего родственника Эффингема.

Елизавета посмотрела в окно, оперлась подбородком на руку, насупила брови, поджала губы, постучала ногой по полу — для тех, кто знал ее и наблюдал за нею в тот момент, все это было признаком того, что она готова принять какое-то решение. Королева посмотрела на другую, чистую сторону листа, быстро свернула его и вернулась на свое место за столом. Отыскав свое золоченое павлинье перо, она мазнула им по своим губам, опустила его в чернильницу и вписала чье-то имя после имени Хоуарда, заключила оба имени в скобки и передала бумагу Беркли. Старик взглянул на элегантно написанное, еще блестевшее невысохшими чернилами имя и недоуменно поднял брови. Он взглянул на королеву, задохнувшись, готовый произнести свое несогласие; но Елизавета не спускала с него глаз, и в ее мерцающем, наполовину насмешливом, наполовину враждебном взгляде он прочел такую решимость, которая при первом же намеке на протест обернется неудержимым гневом. И на том вдохе, который он приготовил, чтобы выразить свой протест, он произнес:

— Сэр Уолтер Ралей назначен вместе с сэром Томасом Хоуардом командовать флотом.

По залу пронесся шорох, вроде шелеста зрелой пшеницы под порывом ветра, но голоса не подал никто. Королева внимательно, одного за другим, обежала взглядом всех присутствовавших на Совете. Ни один из них не принял вызова королевы.

Итак, в назначенный час, во главе с Эффингемом на его старом, еще времен разгрома «Непобедимой армады» ветеране «Арк Ройял», с гордо поднятым над ним алым флагом вошедшим в Канал, вошли и корабли его флота; плескались флаги: сразу за алым — красно-коричневый флаг Эссекса, когда-то приведший его к дуэли, за ним — сверкающий на солнце синий флаг лорда Томаса, и затем шел Ралей на «Духе войны» под своим белым, развевающимся на ветру флагом. Уолтер Ралей вышел в море во всем своем блеске. Внизу, в каюте, на книгах, которые повсюду сопровождали его, сияло золотое тиснение, и смешной Будда сидел, уставившись на покрывало на койке, которое было точно такого же бронзового цвета, как и он сам: Лиз с трудом отыскала его у какого-то торговца шелком. И сердце так и прыгало в груди Ралея. Он должен в этом походе вернуть себе свою честь, выжать ее, как говорил Уилл, «из этой бледнолицей луны».

II

Белостенный монастырь Богородицы Всех Скорбящих стоял на небольшом возвышении в центре города, и из его верхних окон были хорошо видны улицы, расположенные между монастырем и портом, и сама гавань. Весь предыдущий день сестры украдкой наблюдали за битвой и шепотом, потихоньку обменивались впечатлениями. Но сегодня выглядывать в окошки или рассуждать о превратностях войны не было времени: монастырь превратился в госпиталь, и сестрички, которые зареклись смотреть на мужчин и тем более дотрагиваться до их тел, были призваны матерью настоятельницей проявить все свое милосердие в уходе за изуродованными в сражении солдатами, а тех монахинь, которые содрогались при виде крови и от ее запаха, она убеждала, что солдаты «пострадали за то же дело, что и сам Христос». Из кладовых, из келий девственниц вытащили все узкие соломенные тюфяки и рядами разложили в залитой солнцем, южной крытой аркаде, и в течение всего дня сестры семенили туда и обратно, накладывая на зияющие раны мази, настоянные на травах, перевязывая сломанные суставы полосами от простыней, и настоем из лимона и красного клевера поили раненых, чтобы предупредить воспаления.

От тех из своих подопечных, кто мог и хотел говорить, к вечеру они узнали обо всех подробностях сражения, о двух сумасшедших англичанах, которые начисто порушили все планы обороны испанского города. Один из них, высокий, на корабле с красно-коричневым флагом, в возбуждении сбросил свою шляпу за борт корабля и приказывал спускать на воду лодку за лодкой с солдатами, с тем чтобы высадиться на берег. Но Бог помешал ему совершить это, начавшийся бурный прибой потопил лодки уже в гавани. Другой был капитаном корабля с белым флагом; он тоже был как одержимый; именно он начал брать испанские корабли на абордаж, вслед за ним сделали то же и другие; они бросали абордажные крюки за борта огромных новых галионов с благочестивыми именами двенадцати апостолов, и тут уж испанцам не осталось ничего другого, как поджечь свои превосходные суда в надежде, что огонь с них перебросится на корабли противника и уничтожит их. Сестры иногда прерывали свое занятие, прислушиваясь к стрельбе и канонаде, и когда появлялись новые страдальцы, теперь частенько не только с пулевыми ранениями, но и с ожогами, они

с трепетом спрашивали их: «Как вы думаете, они высадятся на берег?» И в конце концов, когда уже стемнело и стал ясно виден ослепительный свет горящей пристани, появился солдат, который вместо привычного ответа на их вопрос: «Конечно нет», произнес страшные слова: «Они уже высадились».

Вряд ли кто-нибудь спал в ту ночь в монастыре, да и в любой другой части города. Даже в темноте сражение продолжалось на баррикадах, спешно сооруженных на улицах города. Английские и фламандские матросы, распаленные грабежами, кровью и добычей, буйствовали на улицах, они вламывались в винные магазины, и к безумию победителей добавлялось безумие опьяневших от незнакомого им вина людей. Женщины и дети с воплями устремились в не занятые пока районы города или, полные решимости отстоять свое добро, свешивались с балконов высоких белых домов и бросали в солдат тяжелую медную кухонную утварь, камни, стулья, лили кипяток и швыряли на головы завоевателей горящую паклю.

«Они будут здесь к утру», — на ходу перешептывались монашки и снова спешили к своим раненым, и разные чувства — в зависимости от темперамента каждой — овладевали их умами под скромными монашескими чепцами. Порой это бывала смесь самых противоречивых чувств: страх, смирение, бесстрашие, смутный плотский интерес. Англичане выставили своих монахинь из монастырей в светский мир, а с монахинями побежденного врага — чего только они не сделают?

Но даже перед лицом такой угрозы положение служительниц Бога обязывало выполнять свой долг, и наутро сестры, бледные и измученные, потому что не ложились в постели всю ночь, разносили в южной галерее монастыря миски с супом, банки с мазями и рулоны матерчатых полос. Мать настоятельница приказала закрыть ворота и накинуть на них засов, сама же устроилась у подъемной решетки, чтобы решить, когда их нужно открыть. Хотя и важно было не допустить внутрь англичан, но не менее важно было и не обидеть никого из тех, кто нуждался в помощи. Но в то утро больше уже никто из раненых не поступил в монастырь, потому что в результате поражения наступил хаос, и теперь каждый раненый мог рассчитывать только на свои силы или просто оставаться лежать там, где его настигла беда. И в конце концов, поняв это, мать настоятельница покинула свой пост у ворот и вернулась в свой временный госпиталь. И ни монахини, ни раненые не знали о прибытии целой партии пьяных моряков до той самой минуты, пока они не вторглись во двор через маленькую дверь возле ворот.

Это было похоже на нашествие дьяволов: все они прокоптились до черноты, и многие из них были покрыты спекшейся кровью. Крепкие английские головы, привыкшие к легкому элю, распалились от выпитого ими диковинного вина. Они волокли за собой узлы с добычей прошедшей ночи, дурацкие вещи, вроде медных ламп, отрезов шелка, испанских сапог и кухонной посуды. Один из моряков воткнул в свою взъерошенную бороду дамский гребень, и у большинства из них на их коротких пальцах было по нескольку колец, зачастую налезавших лишь на первую фалангу пальцев. Женщин они не пощадят, подумала настоятельница, поднимаясь с тюфяка, и, пытаясь навести хоть какой-то порядок, обратилась к пришедшим с вопросом, чего они хотят. С тем же успехом она могла обратиться к глухим. Моряк с гребнем в бороде схватился левой рукой за ее четки, сразу порвал их и, крепко обняв ее за плечи правой рукой, впился в ее губы своим бородатым ртом. Она на какое-то время оказалась совершенно обезоруженной, как физически, так и умственно, но затем ужас и неожиданный поворот мысли обрели свой голос в молитве: «Боже, избавь меня, нанеси ему смертельный удар!» — и в то же мгновение она решила, что Бог услышал ее молитву и помог ей, дополнив длинный список своих чудес еще одним чудом. Но избавление пришло от рук одного из тех, кого она опекала минуту назад: потянувшись со своего тюфяка, он сумел дернуть за ноги моряка, и тот свалился, с грохотом ударившись головой о каменный пол галереи. («Все равно это Бог помог мне через своего посредника — человека», — всегда после того ужасного дня говорила себе настоятельница.) Но при виде творившегося вокруг нее безобразия она чуть было не пожелала, — что было бы большим грехом, конечно, — чтобы ее молитва звучала иначе: «Нанеси мне смертельный удар».

Раненые испанцы, которым их раны позволяли подняться на ноги, пытались защитить сестер, но вопли несчастных говорили о тщетности их усилий, и паника все возрастала, вплоть до того, что раздалось истерическое хихиканье сестры Агаты, которая оказалась такой ненадежной — мать настоятельница всегда боялась за нее. Абсолютно безотчетно и не надеясь ни на что, она бросилась на помощь Агате, так как если вопящей монахине грозит опасность, то хихикающая монахиня способна совершить грех. Но она так и не добралась до потенциальной грешницы: залп из нескольких ружей обратил весь этот ад в скульптурную, массовую группу. Настоятельница обратила свой взор к входу в галерею. Там стояли четверо мужчин, трое из них с еще дымящимися мушкетами в руках, четвертый опирался на палку, импровизированную трость из неровной серой ветки оливы. Все присутствующие, в том числе и все монахини, тоже смотрели на них, а нагрянувшие в монастырь моряки, пошатываясь, постепенно приходили в себя. Человек с палкой говорил с ними резко, энергично, на не понятном для нее языке. Но она увидела, как моряки поспешно построились парами и в относительном порядке промаршировали к воротам. Человек с палкой посторонился, пропуская их мимо себя, а двое из трех мушкетеров направились вслед за парнями, которые неожиданно превратились из вселявших ужас дьяволов в обычных пьяных людей. Третий человек с мушкетом остался стоять у ворот, а четвертый с трудом сделал шаг-другой вперед, и настоятельница увидела, что он ранен в ногу. Грубая повязка на его ноге ниже колена промокла, и кровь капала на его шелковые чулки.

Направляясь к ней, он снял с себя шляпу и, остановившись на почтительном расстоянии, поклонился ей.

— Я прошу у вас прощения, мадам, за недостойное поведение некоторых моих соотечественников. В этом виновато ваше вино. Надеюсь, ваши страдания ограничились кратковременным испугом.

У него прекрасный испанский язык, подумала настоятельница, да и лицо, хотя и бледное и искаженное от боли, тоже прекрасно.

— Это было ужасное потрясение, — просто призналась она. — Мне страшно подумать, что бы стряслось со всеми нами, если бы не появились вы. Сказать, что мы благодарны вам, — значит не сказать ничего о том, что мы на самом деле чувствуем.

Она заметила, что вокруг нее собрались монахини и не спускают глаз с человека, да и у нее самой сердце забилось от восхищения, когда она впервые увидела его. Настоятельница повернулась к сестрам и сказала:

— Вернитесь к своим обязанностям, наверстывайте упущенное время.

Робкие, как лани, монахини подчинились ее приказу, подобрали с пола, куда они от страха побросали, все свои тарелки, банки и перевязочные материалы и возобновили заботы о раненых, как будто ничего здесь не произошло. Настоятельница снова обернулась к англичанину, чтобы продолжить выражения благодарности, но вместо этого ей пришлось броситься вперед, чтобы подставить стул незнакомцу, которого качало из стороны в сторону и к которому с тревожным выражением на лице устремился уже единственный его сопровождающий.

— Это всего лишь слабость, вызванная потерей крови, мадам. Не беспокойтесь, пожалуйста, — сказал ей чужестранец.

— Как я могу не беспокоиться о таком добром друге, когда вижу его страдания, — твердо заявила маленькая женщина. — Вам не трудно будет прилечь? Эй, кто-нибудь, — обратилась она к лежащим перед ней на тюфяках раненым, — проявите благородство, отдайте ему свой матрас.

— Да нет же. Я не нуждаюсь в постели. Мне уже лучше, подобная слабость быстро проходит.

В ответ на обеспокоенный взгляд настоятельницы он улыбнулся ей, такой внимательный и так похожий на ребенка со своей грязной белой повязкой на ноге.

— Тогда что-нибудь стимулирующее, — предложила она, и скорее для того, чтобы порадовать ее, нежели из доверия к ее безобидному лекарству, он согласился.

— Это и в самом деле не помешает.

Он был приятно удивлен, когда настоятельница с необычайной резвостью — если принять во внимание ее длинные одежды, — сбегала и принесла ему маленький серебряный бокал с отборным бенедиктином. Увидев, с каким удовольствием гость выпил напиток, настоятельница решилась предложить ему сменить повязку на его ноге, но он отказался.

— Вы очень добры ко мне, но у меня нет больше времени. Одному Богу известно, что еще могут натворить эти ребята.

— А доктору вы покажетесь в ближайшее время? — настаивала она.

— Скорее всего, нет. Он начнет пускать мне кровь. И попытается успокоить боль, что уже сделано. Кривые сабли ваших парней одновременно и ранят, и лечат.

Англичанин снова улыбнулся ей, и она едва ли слышала, как он уверял ее, что больше нечего бояться нового нашествия банды. На рассвете он арестовал тех моряков и считал, что после них никто не посмеет сунуть носа в монастырь. А ей так хотелось, чтобы этот человек задержался в солнечной галерее среди ее пациентов. Как было бы хорошо поухаживать за ним, принести ему меду, зажарить курицу из монастырского курятника ему на обед! Глупая и грешная мысль. Надо будет наложить на себя епитимью. А он снова кланялся ей, собираясь уходить, когда настоятельница вдруг решилась спросить:

— Не скажете ли вы мне ваше имя? Вы чужестранец и до сих пор были нашим врагом, но сегодня вы стали другом, и мы будем молиться за вас как за друга.

Человек улыбнулся, и она тут же поняла, что он не из тех темных людей, которые с презрением относятся к молитвам верующих.

— Мое имя Ралей. Уолтер Ралей. И я счастлив и горд, что был полезен вам.

Он надел шляпу и, тяжело опираясь на оливковую палку, медленно, но твердо зашагал к дверям и вышел на площадь.

Миниатюрная мать настоятельница постояла немного, повторяя про себя резкие и труднопроизносимые слога, составлявшие его имя. Затем медленно подошла к двери и закрыла ее за ним. Эта входная дверь закрылась легко, а вот другая, в ее голове… многое она дала бы за то, чтобы и она захлопнулась, но она оставалась открытой. Она часто думала о нем и так же часто наказывала себя за это. И она считала частью наказания то, что лик Иисуса Христа, ясный и сияющий в ее воображении, теперь то и дело заслоняло другое лицо, бледное, узкое и искаженное болью, но улыбающееся. Иногда над лицом возникала изящная, с пером шляпа. И тогда настоятельница застывала в ужасе. Слыхано ли такое, чтобы Господь Бог был в шляпе? Какое смятение чувств и путаница поселились в голове этой серьезной и простой женщины! Но время и постоянные епитимьи понемногу освобождали ее память от образа чужестранца, и только изредка, по каким-то таинственным и нечестивым каналам памяти лик Христа в ее воображении возрождал имя «Уолтер Ралей».

III

Прошло двадцать четыре часа после сражения, когда лорд Хоуард Эффингем уселся в своей каюте за неприятное для него дело — рапорт о проведенной акции. По стариковскому обычаю, оставаясь в одиночестве и чувствуя раздражение, он вдруг начинал разговаривать с самим собой и теперь то и дело повторял: «Баловень судьбы», «Фат», «Дурак неотесанный». Вся трудность написания официального документа состояла в том, чтобы не допустить, чтобы все эти выражения оказались зафиксированными в нем: он слыл честным старым человеком и имел обыкновение в большинстве случаев резать правду-матку в глаза. Однако Эффингем был достаточно прозорлив для того, чтобы видеть, что теперь в этом достаточно деликатном отчете он не должен нападать на Эссекса, который был, как известно, куда милее королеве, чем любой другой участник экспедиции. Но именно этот молодой глупец, думал старик, снова ворча себе под нос ненужные слова и отложив в сторону перо, целиком виноват в гибели такого множества людей. Разгневанный донельзя, Эффингем снова вспомнил, как вел себя Эссекс, приказывая спускать на воду эти несчастные лодки. Он приказал спустить не менее четырех, и все они были потоплены, и все, кто в них находились, утонули. И не потеря лодок или людей больше всего раздражала Хоуарда: лодки для того и строятся, чтобы потом потонуть, а люди рождаются для того, чтобы умереть; но преждевременные попытки высадиться на берег довели до сведения граждан Кадиса, что англичане не собираются вступать в морской бой, что они намерены вести сражение на земле. В результате все ценное было вывезено из города задолго до того, как Ралей, применив абордаж, обеспечил успешную высадку десанта. И после разграбления города Кадиса удачливый командир должен теперь сидеть, за столом и докладывать своей королеве, что вся их добыча далеко не окупит затрат, связанных с экспедицией. Из Перу, из Вест-Индии, с Востока галионы с сокровищами прибывали в этот город, чтобы сложить на его каменной пристани в королевском складе все эти богатства, однако англичане обнаружили в нем всего лишь несколько сотен фунтов среди скрытых запасов и что-то из церковной утвари — серебро и немного вещей сомнительной ценности. «Столько-то мы могли бы получить и от голландцев», — проворчал Хоуард. С каким облегчением он вздохнул бы, если бы мог написать: «Милорд Эссекс провалил финансовую часть экспедиции, и если бы не сэр Уолтер Ралей и я не остановили его, натворил бы еще Бог знает что». С какой радостью он запечатал бы письмо, содержащее эту фразу! Но он устоял перед искушением. И ему хватало аргументов для объяснения своих действий: ведь они с Эссексом были объединены для общего командования экспедицией и поэтому должны были придерживаться одной линии в своих отчетах, а именно, что испанцы каким-то образом получили предупреждение о предстоящей атаке и вывезли из города сокровища. Ему придется забыть о длинном караване повозок, запряженных мулами, за которым они наблюдали в течение часа после первого, преждевременного приказа Эссекса спускать лодки на воду. Но, подумал Эффингем, снова берясь за перо, его никто не посмеет обвинить в том, что он в своем послании похвалил ее любимчика. Нет уж, все похвалы в нем будут относиться только к тому человеку, который так стремительно приплыл на лодке со своего корабля «Дух войны» на его «Арк Ройял» с криком: «Вы что, не видите, к чему ведет этот глупец? Если вы, адмирал, не прикажете ему сейчас же прекратить это, он потопит всех наших солдат, не дав им шанса вступить в бой. Нам сначала надо заняться их кораблями, потом уж городом».

Уолтер Ралей становился героем послания адмирала. И вполне возможно — неисповедимы пути твои, Господи! — это даже понравится ее величеству. В конце концов, когда-то она обожала Ралея и в этот поход сама его назначила. К тому же он мог бы послужить неплохим оружием против Эссекса. «Хотя и он тоже самонадеянный тип, но по крайней мере не такой отпетый дурак, как этот Эссекс. Он мне нравится намного больше. Но в наше время именно таким открыта дорога в рай», — подумал старик, после чего раздул ноздри и презрительно фыркнул. В следующий раз он скажет вслух эту заковыристую, но, как он думал, полную достоинства фразу.

Но пока Хоуард писал, и останавливался, и бранился, и оттачивал свои выражения, сэр Джордж Кэрью описывал свои собственные впечатления о состоявшейся схватке вероломному лорду Сесилу. Кэрью писалось легко, и хотя он не был приверженцем Ралея, он четко осознавал, куда дует ветер. «Должен заверить вас, ваша светлость, что сэр Уолтер был выше всех похвал, и многие из его прежних врагов вынуждены были отдать ему должное в своих высочайших суждениях о нем». Говорил ли Кэрью от себя или от лица кого-то другого? «Ничто не могло сравниться с тем, что он сделал на море». Из уст кузена Кэрью такие слова звучали высшей похвалой Ралею, и Сесил, всегда готовый ставить палки в колеса, когда дело касалось Эссекса, с удовольствием читал письмо и строил собственные приятные планы.

Ралей вернулся в Дархем-хаус, нянча свою ногу и свое разочарование по поводу ничтожности награбленного в Кадисе, и одним из первых его посетителей был возбужденный, хитрый, дальновидный человек, которому так приятно было извиниться перед Ралеем за его не к месту сказанное слово, когда речь зашла о мере ответственности.

IV

Приехала Лиз. Приехала, не желая того, потому что так же сильно ненавидела Лондон, как сильно любила Шерборн. Лондон был обиталищем враждебности, тревог и опасности; Шерборн — мирной жизни. Она не забывала никогда, как небрежно оброненное слово бросило их обоих в Тауэр, и каждое мгновение ее пребывания здесь было омрачено страхом, как бы королева не прослышала о нем, не вспылила бы от вновь проснувшейся ревности и не произнесла бы еще раз роковые, небрежные слова. И все же она приехала. Она мечтала увидеть Уолтера, подлечить его изуродованную ногу и показать ему сына. Такими причинами она объясняла свое трудное путешествие и встречу с ненавистным городом. Но гораздо более серьезная причина была спрятана так глубоко в ее душе, что даже самой себе она не признавалась в ней.

Маленький Уолтер из нежного дитяти вырос в крепкого мальчугана с кудрявыми волосами и с хохолком на макушке. Летний загар еще не сошел с его лица, и с его чудесными волосами и ресницами он выглядел как маленькое золотое изображение мальчика. Сначала он стеснялся отца, но очень скоро по улыбкам и ухмылкам узнал в нем своего старого товарища по детским играм.

Ралей, ползая по полу с Уолтером на спине, забыл и о своем возрасте, и о всяких церемониях. Лиз наблюдала за ними и пыталась понять, преуспеет ли малыш в том, в чем она сама явно проигрывала, сможет ли он завлечь отца обратно, в мирные поля Шерборна? Она много говорила о поместье, рассказала о только что собранном урожае, о скотине и о лесах; но хотя Ралей слушал с учтивым интересом, ей ясно было, что его мысли витали где-то далеко и что ее слова не пробуждают в нем желания вернуться в Шерборн. Так, он стал перечислять ей вещи, которые она должна была передать Миеру, управляющему поместьем. Спроси его об этом, напомни ему то-то. И каждое его указание, направленное этому спокойному и умелому человеку, было на самом деле стрелой, пущенной в самое сердце ее надежды, пока она окончательно не погибла, как Эдмунд под стрелами датских варваров [36]. И когда надежда умерла, она смогла говорить.

— Королева уже посылала за тобой, Уолтер?

— Нет еще.

— Думаешь, пришлет?

— Уверен в этом. Сесил хлопочет за меня.

— За тебя! С каких это пор он стал другом кого-то, кроме себя самого?

— Не злись, родная. Если бы ты знала, как злость искажает твои губы, глаза. Ты становишься чужой.

— Я и есть чужая. Но кто в этом виноват? Мои губы, говоришь… Знал бы ты, как тяжело у меня на сердце от наших разлук…

— Нам нет необходимости разлучаться. Этот дом такой же твой, как и мой. Оставайся в нем.

— Я ненавижу Лондон. Мальчику хорошо в Шерборне. К тому же поместье требует своего хозяина. Каждый день случается такое, в чем можешь разобраться только ты или я в твое отсутствие. Все сельские угодья страдают оттого, что их владельцы предпочитают подхалимничать при дворе вместо того, чтобы заниматься хозяйством, как им надлежало бы.

— Но тебе же нравится это дело, Лиз?

— Какое?

— Быть маленькой королевой Шерборна?

— Почему ты обо всех женщинах судишь по ней?

— По кому?

— По ней. По Елизавете Тюдор. И если уж ты меряешь всех нас ее меркой, подумай обо мне. Неужели ты считаешь, что если какая-нибудь девица, моложе и красивее меня, какой я сама являюсь по отношению к королеве, отберет тебя у меня, я смогу когда-нибудь простить ее? И она никогда не простит меня. Все это время, пока я буду здесь, она глаз с меня не спустит… и в один прекрасный день… Ты помнишь Эми Робсарт и лестницу? Я не могу оставаться здесь, Уолтер.

— У страха глаза велики, родная моя, и он лишает тебя всякой логики. Лестер был любовником королевы, так говорит весь свет.

— А ты?

— Лиз!

— Прости меня! Я сказала, не подумав. Но, с другой стороны, что еще я могу думать? Почему твою женитьбу она встретила так в штыки, что вот уже четыре года не хочет видеть тебя, в то время как Эссексу его женитьбу простила чуть ли не на следующий день? Почему ты должен терять здесь зря время, как какой-нибудь терпеливый проситель, в ожидании ее вызова? Почему я все время чувствую, что достаточно одного ее взгляда, чтобы уничтожить меня?

— Ты все это придумала. Твое одинокое пребывание в Шерборне породило в тебе все эти страхи, — терпеливо объяснял ей Ралей.

Лиз поняла, что он так же далек от понимания ее проблем, как и прежде. Она соскользнула со своего кресла и упала перед ним на колени.

— Послушай меня, Уолтер. Позволь мне один раз сказать тебе все, и я никогда больше слова не вымолвлю. Ты бросил к ее ногам Гвиану как вызов. Она проигнорировала его. Слава о твоих подвигах в Кадисе у всех на языке. Только она молчит. А ты сидишь и ждешь. Проходят годы. Ты уже далеко не так молод. Временами тебя трясет лихорадка. Ты теперь еще и хромой. Вернись в Шерборн, и будем жить тихо-мирно. Что тебе до всего этого? Что великие мира сего, что нищие, все они превратились в прах и спят себе, и никто не отличит их друг от друга. Что такое слава, что такое честь? Быстротечная известность в глазах таких же, как ты, слабых и благородных людей Будет ли хоть один из тех, кого ты называешь «своим другом», любить тебя так, как будет любить тебя Уолтер только за то, что ты подаришь ему час занятий верховой ездой или чтением? Да любила ли тебя королева хоть когда-нибудь так, как люблю тебя я? Дорогой мой, ты весь изведешься в поисках, в ожидании, в стремлении ко всяким глупостям и в результате останешься ни с чем…

Ралей вскочил на ноги и, стиснув руки — по странному совпадению, очень похоже на королеву, когда она гневалась, — зашагал по комнате мимо Лиз.

— Ни слова больше, прошу тебя. — Он говорил умоляющим тоном, и Лиз почувствовала, что ее слова глубоко задели Уолтера, но, когда она взглянула на мужа, что-то в выражении его лица заставило и ее подняться на ноги. — Возможно, в твоих словах много правды. Среди сотни произнесенных слов всегда найдутся и крупицы истины. Но я выбрал свой путь. Я женился на тебе, потому что полюбил тебя; я люблю тебя и сейчас, но не тебе держать меня в повиновении. Я останусь здесь до тех пор, пока королева не пришлет за мной. Если ты согласна остаться со мной, оставайся, я буду рад. Все, что тебе положено, все твое, вопреки королеве, дьяволу или кому угодно еще. Если же ты выбираешь Шерборн, поезжай туда и правь им как моя всегда искренне уважаемая жена. Но, ради Бога, избавь меня от этих разговоров.

Лиз вздернула подбородок. Она потерпела поражение. Ее доводы в пользу его возврата в поместье ударили по ней же самой. Она надеялась увезти его с собой. Но наваждение было слишком сильным. Лиз потерпела фиаско, но не была сломлена. У нее еще оставались Шерборн и мальчик.

— Завтра я уезжаю, — своим обычным, спокойным тоном сообщила она, что прозвучало странно после ее столь страстной мольбы. — Наверняка найдется доброхот, который сообщит об этом королеве. Как она обрадуется!

Ралей хотел заговорить. Нужно было сказать что-то такое, что поставило бы все на свои места; но он так ничего и не придумал. Лиз вышла из комнаты, а он все мучился в поисках нужных слов.

На следующий день она уехала в Шерборн. Они расстались как немного поднадоевшие друг другу друзья. И Елизавета, по-видимому, знала обо всем этом, так как ее шпионы водились повсюду, и очень скоро она прислала за Ралеем.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

ДВОР В ХЭМПТОНЕ. 1597 ГОД

Елизавета сидела в окружении своих фрейлин. Одна из них перебирала струны лютни, и рядом с ней пел мальчик:

Еще розы цвели,

Как вернулась зима.

Хлопья снега легли

На златые леса.

Были розы, как ты,

Холодны, словно лед,

Лепестки приоткрыв,

Будто розовый рот.

И напрасно я ждал,

Как от лета, тепла -

Только холодом льда

Ты меня обдала.

— Ужасно глупая песня, — спокойно заметила королева. — Если лучше этой у вас нет, молчите уж.

На мгновенье наступила тишина, потом Елизавета раздраженно повернулась к музыкантам и сказала:

— Да пойте же! Что мне тут — сидеть со стреноженными болью ногами, ослепнув от головной боли, и не получать никакого развлечения? Найдите песню получше и пойте.

Прошуршали ее шелка, когда королева заворочалась в своем кресле, подняла руку и приложила ее к голове. Девушка с лютней и маленький певец испуганно, шепотом посовещались друг с другом. Потом, уставившись настороженными глазами на свою госпожу, начали снова: