Желтые короли (Записки нью-йоркского таксиста)

      -- А мне нравится! За час -- сто долларов. Добрый, ласковый;
      мне с ним было приятно... Потом -- прекрасный ужин; он меня пригласил. Уговаривал сейчас, чтобы мы вернулись в отель...
      -- А ты -- отказалась?
      -- Я не отказывалась. Но я сказала, что это будет стоить ему еще пятьдесят долларов...
      -- Что-то чересчур легко у тебя получается, -- говорю я. -- Сто долларов, пятьдесят долларов. Почему же красивые молодые женщины на углах предлагают себя за двадцатку?
      -- Потому что они -- дуры.
      -- А маньяки? Пьянь? Болезни?
      -- А я смотрю, с кем иду.
      -- И давно ты работаешь?
      -- Два года.
      -- А твой друг не отбирает у тебя деньги? Не бьет тебя?
      -- У меня есть только один друг -- это мой доллар! 9.
      Охранник, кемаривший за контрольным, оборудованным телеэкранами, пультом в пустом вестибюле "Манхеттен Хаус", едва увидев кошелку, сразу же понял, кто я.
      -- Мне отдашь или -- звонить хозяевам?
      -- Конечно, звони!
      -- Они уже, наверное, спят, -- замялся охранник.
      -- Вряд ли, -- с пафосом сказал я.
      И действительно, "Лапушка" не заставила себя ждать. В коротеньком полурасстегнутом халатике, сверкая голенькими ножками, покрытыми синими узлами вен, она выпорхнула из лифта и ринулась ко мне.
      -- Ой, как я вам благодарна!..
      И тут наступила пренеприятнейшая минута: повернувшись ко мне спиной, хозяйка рылась в кошелке, проверяя ее содержимое. Нехорошие мысленки замерцали в моей голове... Однако результатами проверки "Лапушка" осталась довольна и подала мне -- доллар...
      Я оторопел: "Ну, пусть и браслет, и цепь, которые я вернул ей, вовсе и не золотые, -- подумал я, -- но зубы!.. Ведь если она живет в "Манхеттен Хаус" и, стало быть, платит за квартиру в месяц больше, чем я зарабатываю за год, -- сколько же, черт побери, стоят ее зубы?!.." Ни один пятак из "пожалованных" мне черными пассажирами не был до такой степени противен, как этот доллар.
      Глава одиннадцатая. НОЧЬ НАПРОЛЕТ
      1.
      Одно из приятнейших на свете занятий -- рассказывать о себе! Все равно -- за обеденным столом или за письменным... Глотнешь коньячку ли, сочувственного ли внимания, прислушаешься ли к голосу взволнованной мысли и -- призадумаешься: эх, если бы все были такими, как я, какая ведь жизнь на земле наступила бы!..
      Спешите, спешите, художники, к своим мольбертам! Возьмите графит или уголь, всмотритесь еще раз позорче в мое лицо, но прежде чем сделать первый штрих, постарайтесь прочувствовать всю, так сказать, ответственность момента: вы приступаете к портрету ЧЕСТНОГО ТРУЖЕНИКА, на плечах которого и держится наш мир: безумный, погрязший во грехе, готовый вот-вот рухнуть...
      Лучше всего, полагаю, изобразить меня выглядывающим из кабины чекера, колеса которого оторвались от мостовой и который воспарил на крыльях безупречной моей нравственности -- над Мэдисон или Парк-авеню, над запрудившей тротуар толпой отрицательных персонажей.
      Пусть всякий, кто взглянет на эту картину, без труда опознает в толпе и обманувшего меня китайца, и полисмена, записавшего меня в уголовные преступники, и синьору в белых чулочках, и всех недостойных моих пассажиров: и шпионку, и самодовольную проститутку, и развратников всех мастей; и, конечно же, сквалыгу-старушку, которой я возвратил ее вставные челюсти: раскаявшуюся, опустившуюся на колени и вымаливающую у "святого кэбби" прощение...
      И только одна подробность чуть-чуть смущает меня. Описывая свой длинный-длинный день таксиста, арендующего кэб (день, который еще далеко не закончен), я рассказал все в точности, как оно и было: и про жестокие условия аренды, и про то, как в поте лица добывает "водила"-арендатор каждый свой доллар;
      и про то, как, мечтая облегчить свою участь, открыл я "золотоносную жилу", а если о чем-то и умолчал, то всего лишь о какой-то пустяковой подробности, ни с какой стороны меня не характеризующей; о том, что с утра до полуночи (как и в предыдущие дни и месяцы, как и в последовавшие за ними годы) непрерывно и неутомимо оскорблял я сотни людей только потому, что они -- черные!..
      Они стояли (и сегодня стоят), подзывая такси, на каждом перекрестке. Особенно много их становилось в часы "пик", но мой кэб проезжал мимо. За пятнадцать часов в моем чекере побывало сорок с лишним пассажиров; а сколько из них было черных? Ни одного!
      Могу сказать, положа руку на сердце: никакого проявления расизма в этом не было. Я делал то же самое, что и многие цветные таксисты. Мы избегали не людей с черной кожей, а опасной для кэбби поездки в "джунгли": в Южный Бронкс, в Браунсвиль, в Ист Нью-Йорк; мы избегали клиентов, которые не платят чаевых...
      Правдив ли такой ответ?
      Безусловно. Но и это -- не полная правда.
      Игнорируя черных, я вспоминал пацанов, которые облили меня водой и швырнули в мой кэб камнем; вспоминал свою поездку с черным солдатом в Джамайку и элегантную молодую мать семейства, которое я однажды вез после рок-концерта -- в дом со швейцаром на Двадцать пятой улице возле Лексингтон-авеню. Когда я сделал замечание ее сыну, облокотившемуся на полуоткрытое стекло (подросток мог повредить механизм, поднимающий и опускающий стекло), эта мамаша, наглотавшаяся дыма марихуаны, -- плюнула мне в лицо...
      Она не попала. Смачный плевок распластался на стекле, но вытирать его потом и со стекла было не очень приятно. Скажите:
      ну, что я должен был сделать? Плюнуть в ответ? Позвать полицию?.. Я наказал хамку так, что она до конца своих дней запомнила мою месть -- уехал, не получив денег...
      Однако же, все эти воспоминания, которыми я себя распалял, были опять-таки правдой однобокой... Как-то очень ловко отгонял я от себя мысли о черном кэбби, который всего-то несколько часов назад отмазал меня от скандала у отеля "Американа", куда я привез багаж из "Хилтона". Не всплыл почему-то в моей памяти и другой негр-таксист, который сказал мне: "Поезжай за мной!" после того, как я под скрежет зубов "забытого папы" пошел на разворот прямо перед носом его кэба у ангара TWA... Ни единой доброй мысли в связи с черными не промелькнуло в моей голове, пока я делал вид, что не замечаю их, и так продолжалось до самой полуночи...
      А когда пробила полночь, в тебе проснулась совесть?
      Нет, это было не так и совесть тут не при чем... 2.
      Разделавшись с кошелкой, отъехав от "Манхеттен Хаус", я не чувствовал себя ни раздавленным, ни обделенным судьбой. Я оставался тем, кем и был всю свою жизнь, что в России, что в Америке: беззаботным, веселым нищим! Тормознув у первой же попавшейся телефонной будки, раздумывал я: звонить или не звонить жене; да и деньги нужно было пересчитать; и тут привязалась ко мне черная девушка с виолончелью: пожалуйста да пожалуйста, отвезите меня домой...
      -- Куда?
      -- Сто восемнадцатая и Лексингтон.
      -- Не могу, -- сказал я. -- Моя смена кончилась, я должен возвращаться в Бруклин...
      Только этого мне не хватало: ехать ночью в восточный, самый опасный Гарлем. Вне зависимости от того, сообщили сегодня о том газеты или не сообщили, в восточном Гарлеме каждый Божий день с неотвратимостью захода солнца грабят бандюги беспечных, заехавших туда таксистов. Недели две назад на стоянке в "Ла-Гвардии" черный кэбби показывал мне изуродованный свой палец, с которого ночной пассажир -- "братишка" -- с мясом! -- сорвал серебряный перстень, а потом еще бил таксиста револьвером по голове за то, что беспрекословно отданная выручка составляла всего двадцать восемь долларов...
      К счастью, девушка с виолончелью так обиделась на меня, что объясняться с ней не пришлось. Она отвернулась и высматривала такси на Третьей авеню, а я тем временем считал деньги.
      День выдался неудачный, и за пятнадцать часов сделал я всего сто двадцать семь долларов; но это означало, что на сегодня с хозяйкой чекера я в расчете, что сожженный за день бензин оплачен, а штраф за остановку возле авиакасс покрыт... Правда, для себя я не заработал покамест и по два доллара в час; но не могу сказать, что эта мысль камнем давила на грудь!.. Какой там "камень"? Сто двадцать семь долларов -- ведь это же был для меня рекорд! Еще ни разу не зашибал я в течение одного дня такой суммы! Более того: если вспомнить, сколько времени, сил и нервов угробил я попусту (как и вчера, как и позавчера) -- на идиотскую "охоту" за пассажирами в аэропорты, -становилось ясно, что свой рекорд я запросто сумею повторить и завтра, и послезавтра, причем для этого нужно только одно: задушить в себе нелепый азарт выискивания чемоданов. Если я буду брать всех клиентов подряд (или, как говорят старые кэбби, "подметать улицу"), сегодняшний рекорд станет ежедневной моей нормой. Три дня в неделю я буду работать на хозяйку, а три -- на себя. И даже в связи с повесткой в уголовный суд не чувствовал я себя подавленным, ибо, поостыв и спокойно во всем разобравшись, принял самое простое и самое разумное решение: поскольку я ни в чем не виноват, то мне вообще незачем являться на суд. А повестку, дрянную эту бумажонку, надо просто порвать и выбросить! Ну, что -- самое худшее -- могут сделать за неявку в суд порядочному человеку, который ничего такого не сделал? Ну, отберут таксистские права. И слава Богу! Жена будет счастлива... 3.
      Монету в автомат я уже опустил, а набрать номер не решался. Звонить нужно было раньше, а теперь неизвестно ведь: волнуется ли жена, бродит ли по квартире, не находя себе места, или -- уснула? Может, мой звонок вместо того, чтобы успокоить -- разбудит ее?
      -- Неужели нельзя истратить на меня пять минут вашего драгоценного времени?! -- снова пристала ко мне черная виолончелистка.
      -- Нет, нельзя! -- отрубил я. И поехал работать: пока открыты улицы, пока деньги -- текут...
      -- Большое спасибо, сэр! -- вдогонку крикнула девушка. Кисло мне от ее иронии.
      Но что это: на протяжении чуть ли не десяти кварталов Ист-Сайда, навстречу мне не поднялась ни одна рука. Странно. Ведь только что и десяти метров нельзя было проехать спокойно: меня рвали на части. Я свернул на Парк-авеню, она была пуста.
      Огромный город уснул внезапно, как заигравшийся ребенок. Я проверил Пятую авеню: свободные такси катили по ней сплошным потоком. Пассажиров не было. Ни белых, ни черных. Вон, у здания Библиотеки мужская фигура -- не подняла руку, нет, лишь шагнула к краю тротуара, и сразу к ней -- один кэб наперерез другому...
      Ночная гонка трудней и рискованней утренней, но меня словно кто-то подзуживал: я д о л ж е н выиграть хотя бы одного пассажира!
      Безлюден был Центральный вокзал, безлюдна Мэдисон-авеню. Часы показывали 12:20. На поиски клиента я положил себе десять минут. Найду, не найду -- в 12:30 я уезжаю домой.
      Я пересек Манхеттен по Сорок второй улице -- безрезультатно. Отель "Тьюдор" тоже уснул; спали танцульки и ресторанчики на Первой авеню...
      Еще десять минут. Дополнительных. Теперь уже точно -- последних!... 4.
      Я пережидал красный свет на углу Шестьдесят седьмой улицы, когда заметил, что к перекрестку приближается черная женщина с ребенком. Она еще не достигла края тротуара, может, ей вовсе и не нужно такси.
      Стая желтых акул, мчавшихся по авеню, была метрах в пятидесяти от меня, и я рванул с места, не дожидаясь переключения светофора -- только колеса взвизгнули...
      -- В Бруклин поедете? -- спросила женщина. Мальчик лет пяти, которого она держала за руку, засыпал стоя.
      -- Садитесь! -- буркнул я, вроде бы недовольный. Совсем необязательно докладывать ей, как мне повезло. Работа в городе все равно кончилась, а я поеду домой -- с включенным счетчиком.
      Вот вам и ответ на вопрос вопросов: какой пассажир самый лучший? Белый? Черный? В аэропорт?.. Лучше всех тот, кто едет туда, куда мне, таксисту, нужно.
      Но добра без худа не бывает: пассажирка в Бруклин оказалась сварливой, и мы -- поссорились.
      -- Вы знаете, где находится Хайленд-бульвар? -- спросила она.
      -- Приблизительно, -- ловчил я. -- А разве вы сами не знаете, где живете?
      -- Я не езжу домой на машине, -- раздраженно ответила женщина.
      -- Не волнуйтесь, все будет в порядке, -- примирительно сказал я: нельзя же было после всего потерять бруклинскую работу. -- Разыщем мы ваш бульвар.
      -- Ты будешь искать, а я -- платить? -- взъерепенилась черная: -- Имей в виду, больше десяти долларов ты с меня не получишь!
      -- 0'кей! -- сказал я. -- Десять так десять. Она унялась -- захныкал ребенок. Раздался шлепок. Мальчонка заревел вовсю.
      -- Зачем вы его бьете? -- не выдержал я, -- Разве он виноват, что ему давно пора спать?
      -- Вы такое слыхали?! -- заорала черная, словно в машине кроме нас были еще люди. -- Этот дурак будет учить меня, как мне обращаться с моим сыном...
      Мы находились на южной границе Манхеттена. Впереди аркадой тусклых фонарей вздыбился уходящий в Бруклин мост. Я подъехал к бровке:
      -- Дальше вы будете добираться без меня...
      -- Ты не имеешь права выбрасывать женщину с ребенком в час ночи посреди улицы, -- с угрозой сказала черная. Но я и не собирался так поступать.
      -- Я остановлю для вас другой кэб -- сказал я.
      -- На счетчике 3.85, -- напомнила она, намекая, что не даст мне ни цента.
      -- Хорошо. Все деньги вы заплатите тому дураку, который вас повезет.
      Стоило мне выйти из машины и поднять руку, как вплотную к моему чекеру подкатил кэб с включенным сигналом "НЕ РАБОТАЮ".
      -- В Бруклин! -- указал я на мост.
      Но таксист, по-моему, русский, на меня даже не глянул: он напряженно всматривался сквозь пыльное стекло: кто сидит в чекере. Всмотрелся и -двинул на мост...
      Следующий кэбби поступил точно так же: остановился, всмотрелся, уехал.Третий, негр, вступил в переговоры:
      -- Куда она едет?
      -- В Бруклин.
      -- Бруклин большой...
      -- На счетчике 3.85, -- сказал я. -- Все деньги она заплатит тебе...
      Заманчивое обещание подействовало. Однако черный кэбби открыл заднюю дверцу моего чекера, переспросил у пассажирки адрес и -- направился к своей машине.
      -- Учти, -- крикнул я, -- в городе работы нет! Таксист обернулся.
      -- Я знаю, -- сказал он. -- Но я на Хайленд-бульвар не поеду...
      -- Скажи хоть, как туда добираться?
      -- Езжай по Атлантик-авеню, миль пять. Это где-то там... 5.
      Мост показался мне бесконечным, как нынешний вечер. На Атлантик-авеню за мостом я почему-то не попал, а очутился на фултон-стрит. Потом -- на какой-то Марси-авеню. Кругом не было ни души, но я знал, что мы находимся в черном гетто:
      слишком уж часто попадались вывески контор, которые в других местах редки -- "Размен чеков"46...
      -- Бродвей! -- обрадовалась моя пассажирка. -- Поворачивай! Посмотрели бы вы на этот, бруклинский, Бродвей! Вместо неба над ним -- грохочущая надземка. Мостовая изрыта такими колдобинами, что, если колесо попадет в одну из них, то там и останется... Кварталы трущоб с заколоченными окнами перемежаются кварталами сгоревших домов. Арендная плата в гетто настолько низкая, что домовладельцам выгоднее поджигать свои дома и получать страховку, чем сдавать квартиры внаем.
      -- Где-то здесь проходит Бушвик-авеню, -- сказала женщина. -- Нам нужно туда. Кажется, это справа...
      Я послушался, и мы опять потеряли дорогу. А на счетчике было уже тринадцать с лишним долларов.
      Внезапно окрестность ожила. На пустыре, окруженном развалинами, горели костры, резвились дети, гремела музыка. У костров громко разговаривали и смеялись черные оборванцы: то ли бездомные, то ли обитатели окрестных трущоб. А над всем этим адом царила вырвавшаяся из туч луна, заливавшая и руины, и пустырь, и лица призрачным, потусторонним светом...
      Шел уже семнадцатый час моего рабочего дня, и я думал: "Они коротают ночку у костров потому, что не устали за день. Они не идут спать потому, что утром им не нужно вставать на работу. И рассказывайте кому угодно, только не мне, об угрожающем проценте безработицы в черных районах. Водители требуются в любом гараже. Таксистские права оформляются в три дня. Потомственная клиентура офисов "Размен чеков" не желает работать!".
      Да, их прадеды были рабами. Но разве жизнь русских крепостных была светлей, чем жизнь американских негров? И тех, и других хозяева продавали, как скот. В России рабство было отменено в 1861, в Америке в 1864 году... И я не понимаю этой логики: "Меня считают человеком второго сорта, поэтому я хочу жить за счет тех, кто меня презирает..."
      Впитав вместе с материнским молоком философию потомственных люмпенов: "нам положено", вступит через несколько лет в жизнь и этот мальчик, которого мама лупцует за то, что среди ночи ему хочется спать и который был рожден на свет Божий лишь с той конкретной целью, чтобы увеличивался ежемесячный чек пособия его родительницы...
      Я протянул руку назад, и ребенок, выглядывавший из окошка перегородки, взял ее горячими влажными пальчиками.
      -- Давай отвезем твою маму домой, -- предложил я мальчишке, -- а ты оставайся. Будем жить в моем чекере, есть мороженное и сосиски. Скоро ты подрастешь и станешь кэбби, как я. Согласен?
      Мальчик тихонько засмеялся и осторожно отстранил от себя мою руку: Великий Соблазн... Грюкнуло приставное сиденье, я оглянулся. Мальчонка прижался к маме. Она улыбалась, наша ссора была забыта, мы ехали по бульвару Хайленд...
      -- Здесь! -- сказала пассажирка и протянула мне обещанную десятку.
      Но что за странное место выбрала эта женщина для остановки? Слева от нас был пустырь, справа -- заброшенный дом с заколоченными окнами. И только впереди, метрах в тридцати над застекленным вестибюлем, высилось многоэтажное жилое здание. Перед входом в него собралось несколько человек. На остановившийся поблизости кэб эти люди не обратили внимания. Они вроде бы расходились по домам. Одни исчезали по правую сторону от полосы света моих фар, другие -- по левую. Никакой торопливости в их движениях я не заметил, как и не придал значения тому, что ни один из них не направился -- в вестибюль...
      Почему мне вздумалось выйти из машины9 Вероятно, захотелось распрямиться или погладить на прощанье мальчишку. Опасности в ту минуту я не ощущал. Да, собственно, я и не вышел из кэба, а лишь открыл свою дверцу, чтобы выйти. Но едва я сделал это, как женщина с мальчонкой на руках злобно шепнула:
      -- Идиот! Смывайся отсюда! Идиот!
      -- Такси!
      -- Такси! -- раздалось одновременно с двух сторон. В темноте вспыхнул топот бегущих ног, но я успел захлопнуть дверцу и нажать на кнопку замка...
      Скачком покрыв последние метры, отделявшие ее от чекера, темная фигура, несомненно, уловила смысл судорожных моих движений, ибо не дернула защелкнутую изнутри дверцу, а обеими руками рванула вниз приоткрытое стекло. Но чекер уже набирал скорость... С непостижимой ловкостью тень оттолкнулась от кэба, изогнулась в воздухе -- и пропала в темноте...
      Через сколько минут я опомнился? Может, через две, а может, через десять. Помню только, что первое чувство, которое я осознал, было чрезвычайно легкомысленным: душу томил стыд...
      Стыд мужчины, которого оскорбила женщина. Хотя это ругательство ведь было моим спасением...
      Кэб стоял на Пенсильвания-авеню перед красным светофором. Стекло не сломалось, не треснуло, а лишь было опущено примерно на три четверти. Я осторожно покрутил ручку, регулировавшую положение стекла: оно не двигалось. Придется чинить, с досадой подумал я.
      Между тем Пенсильвания-авеню привела меня к Кольцевому шоссе. Теперь -домой! Хватит на сегодня приключений... Однако дорога бежала в противоположную от моего дома сторону; вдоль нее вспыхивала цепочка огней, указывающая летчикам, как заходить на посадочную полосу, я уже различал контуры ангаров, складов, хранилищ горючего -- "Кеннеди"! 6.
      И стоянки, и вокзалы аэропорта были, конечно, пусты. Только у корпуса "National" стояли пять-шесть кэбов. Чего они тут дожидаются? Я постучал в окно последней машины: "Эй!" и только после этого разглядел, что кэбби, скрючившийся в неудобной позе на переднем сиденье, спит. Нужно было потихоньку улизнуть, но голова в надвинутой на глаза кепке уже приподнялась:
      -- Ну, чего орешь? -- с досадой сказал кэбби. -- Что тебе надо?
      -- Когда самолет? -- спросил я. Нужно же было что-нибудь спросить, раз я уж разбудил его.
      -- Какой еще самолет? Самолет придет утром. Мы спим здесь...
      Пристыженный, я поплелся к своему чекеру. Где-то я уже видел этого кэбби, слышал этот голос, этот акцент. Но нельзя же снова будить человека, чтобы спросить его: откуда я тебя знаю?
      -- Погоди!
      Дородная фигура с трудом выбиралась из гаражного "доджа":
      -- Эй, что ты тут, сукин сын, околачиваешься?!.. Албанец! Как мы обрадовались друг другу!
      -- Ты же бросил такси! -- шумел албанец, хлопая меня по спине.
      -- А разве ты -- не бросил? Кстати, почему ты на гаражной машине? Где "Тирана корпорейшн"?
      -- Не спрашивай! -- отмахнулся албанец. -- А ты -- купил? -- он постучал по крылу чекера.
      -- Арендую, -- сказал я.
      По таксистской привычке мы забрались в кэб. Албанец уселся на мое место, за руль, и сразу же обнаружил, что подъемник стекла испорчен.
      -- Это еще что такое! -- по-хозяйски прикрикнул на меня он.
      -- Сломалось, починю завтра...
      -- Почему -- завтра?
      Он открыл мой "бардачок", достал отвертку, сорвал с внутренней стороны дверцы ручку -- я обомлел! -- отколупнул дерматиновую обшивку, сунул руку в образовавшуюся щель -- стекло со стоном провалилось внутрь дверцы! -- но уже через минуту оно плавно, беззвучно поднималось и опускалось, словно так и было... Мы закурили, и еще не погасили наши сигареты, как я забыл и который теперь час, и о том, что так и не позвонил жене, и о том, что мне давно пора домой, поскольку ведь и завтра тоже нужно работать... 7.
      Весь этот год албанец играл. Удача только-только пришла к нему, когда мы встретились на Парк-авеню. Однажды друзья затащили его в притон, где играют в "бу-бу", в кости.
      У албанца были с собой сотни две или три, а через час он вышел на улицу с двумя тысячами в кармане, и после счастливого этого вечера -- не садился за руль такси. И к костям не притрагивался...
      Филиппинец и грек сражались за сотню долларов. Албанец ставил тысячу -на грека. Грек выигрывал три удара подряд и получал триста долларов. Албанец же, рискнув лишь тысячей исходной ставки, после трех ударов уносил восемь тысяч!
      Взяв с собой детей и жену, он улетел в Европу. Дубровник, Афины, Париж... Один наезд в Монте-Карло, и все путешествие окуплено! Затем последовали поездки в Лас-Вегас, на Багамские острова -- нигде он не знал проигрыша, но по-настоящему везло ему только в Нью-Йорке, только в "бу-бу", в том самом притоне в Челси. Везло бешено, невероятно!
      Через месяц после покупки "Тирана корпорейшн" собравшейся наличности хватило на двухсемейный дом. Никаких банков, займов -- он выложил деньги на бочку! Нижнюю квартиру заняла семья албанца, верхнюю он отдал своим родителям.
      Персидские ковры, скандинавская мебель, ящики дорогих коньяков -- он расшвыривал деньги, а их становилось все больше и больше.
      Два ресторатора-китайца играли по пятьсот долларов партия. Он сделал два удара, рискнув пятью тысячами исходной ставки, и унес -- двадцать! В притоне его окружали легенды...
      Внезапно деньги исчезли. Пришлось заложить драгоценности, подаренные жене. Теперь семья жила на то, что привозили водители "Тирана корпорейшн". Этих денег с лихвой хватало на жизнь, но -- не на игру...
      Албанец стал осторожничать. Из тысячи долларов, которые еженедельно платили ему четверо кэбби, он половину оставлял жене, а половину уносил в притон. Пятьсот долларов легко превращались в тысячу. Но проклятая эта тысяча -- переходила в руки хозяев притона. Получалась какая-то чепуха: наступавшие все реже озарения интуиции он продавал за бесценок... Тот, кто вкусил крупной игры, не может вести мелкую...
      Проигран первый медальон и заложен -- за двадцать тысяч -- второй.
      Двадцать тысяч растаяли в три дня. Чтобы спасти последнее, пришлось заложить дом.
      На этот раз у албанца хватило выдержки сделать заем в банке. Однако ссуду он проиграл, а медальон не выкупил. По закладной нужно было выплачивать всего двести долларов в месяц, и албанец, работая, вполне сводил бы концы с концами. Но он уже не мог бросить игру.
      Все, что зарабатывал в гаражном кэбе, он относил в притон. Сто долларов запросто превращались в двести, двести -- в четыреста, а потом он спускался в метро, ехал в гараж и выпрашивал у диспетчера кэб на ночную смену...
      Он не видел ни жены, ни детей, ни родителей -- не смел показаться им на глаза. Как они выкручиваются, на какие средства живут -- не знал...
      -- Теперь надо терпеть и ждать, -- сказал албанец..
      -- Ждать чего?
      -- Когда снова начнет везти... 8.
      На главной дороге аэропорта возникли желтые осы, и кто-то из проезжавших мимо водителей крикнул:
      -- Что вы тут чикаетесь! На "United" нет машин! Таксистский азарт мгновенно, до дрожи захватил меня. О том, чтоб ехать домой, теперь не могло быть и речи!
      Самолет пришел переполненный; было много пассажиров в Бруклин, куда мне хотелось попасть, но я получил мрачного черного парня, ехавшего в противоположный конец города, в Бронкс. Чтобы мне не пришлось потом выходить из машины среди ночи в каком-нибудь глухом закоулке Бронкса, я не стал открывать багажник, а втолкнул чемодан в салон.
      -- Мотель возле стадиона "Янки" знаете, сэр?
      "Сэр" -- это неплохо. По крайней мере, скандала не предвидится. Да и мотель возле стадиона я знал: рядом с шоссе, а главное, буквально в двух шагах от полицейского участка. Бояться было нечего. Зарядивший дождь лишь подбадривал меня, напоминая о том, как хорошо, как тепло и сухо -- в машине. Пухлая пачка денег приятно ласкала бедро. Когда я сброшу черного, у меня будет полтораста с лишним долларов!..
      Чекер шел со скоростью миль сорок, не больше: переднее стекло то и дело захлестывало водой, которую поднимали обгонявшие меня машины. Мы уже давно оставили позади и Гранд-шоссе, и мост Трайборо, и ехали по Восемьдесят седьмой дороге, когда сизую муть захлестнутого водой стекла озарил вдруг зловещий рубиновый отсвет. Тормоз!.. Чекер пошел юзом; "дворники" смахнули муть со стекла, и рубиновый занавес превратился в два ярких красных огня над бамперами легковой машины, которая, визжа и виляя, остановилась посередине шоссе... В тот же миг правая передняя дверца машины распахнулась, и на дорогу выскочила женщина. Она метнулась к обочине и побежала вперед -- в глухую ночь, под проливным дождем...
      Бывают такие минуты, когда невозможно праздновать труса! Может, не будь на заднем сиденье этого черного парня, автомеханика из Алабамы, обращавшегося ко мне "сэр" и становившегося теперь свидетелем моего позора, я проехал бы мимо... Не знаю... Было очень страшно, но я вильнул вправо и оказался между остановившейся на шоссе машиной и -- бегущей женщиной.
      -- Сумасшедший, что ты делаешь?! -- закричал негр, но его страх придал мне смелости. Поравнявшись с женщиной, я нажал на тормоз. Повалился на сиденье, дотянулся до ручки и открыл дверцу:
      -- Садитесь!
      Фары той машины заливали кабину чекера светом. "Будут стрелять!" -мелькнуло в голове, и, едва женщина оказалась рядом, я рванул вперед. Струйки воды текли по лицу женщины. Машина, из которой ей удалось бежать, не отставала от нас ни на метр.
      -- Что случилось? -- хриплым, чужим голосом спросил я; негр притих...
      -- Спасибо, -- сказала женщина.
      -- Скажите, черт побери, что случилось!
      Женщина всхлипнула.
      Промелькнул указатель "Стадион", мне пришлось съехать с шоссе на вспомогательную, совсем уж глухую дорогу, и опять застучало сердце: сейчас будут стрелять. Но никто не стрелял.
      Наконец показался полицейский участок, на крыльце его, под навесом -несколько фигур в форменных дождевиках и фуражках. Останавливаясь у мотеля, я был уже совершенно спокоен. Негр заплатил 17 долларов и уволок чемодан, а женщина наградила меня двадцатидолларовой купюрой:
      -- Я восхищена вашим поступком! -- сказала она, но в ее интонации почему-то отчетливо слышалась фальшь...
      К мотелю подползла та, не страшная (в присутствии полицейских), машина. Из нее под дождь вышел человек моих лет, в костюме, при галстуке. Он смущенно улыбался, показывая, что намерения у него самые мирные.
      -- Добрый вечер, -- сказал он. Выглядело это так, словно он здоровался -- с чекером
      В роли агрессора неожиданно выступает моя пассажирка. Она выскакивает из кабины, хватает мужчину за галстук -- голова его мотается из стороны в сторону, -- и так же неожиданно дама возвращается в кэб:
      -- Отвезете меня в Бронксвиль?
      Еще бы -- не отвезу! Поездка за город -- это же двойная оплата! Сердце так и затрепетало: к моим 174 долларам добавится изрядный куш. Да я побью сегодня выручку всех врунов, которые только и ездят что в Филадельфию! 9.
      Часы показывали начало четвертого, когда мы свернули с шоссе Мэджор Диган в кромешную тьму предместья. Женщина указывала мне, как ехать. Дорогой она снова принялась меня благодарить.
      -- Рассказали бы лучше, что же все-таки произошло, -- ворчал я, распираемый гордостью.
      -- Рассказать вам день за днем все эти шестнадцать лет?! -- с пафосом ответила женщина, и мой геройский "подвиг" поблек...
      Больше я ни о чем пассажирку свою не расспрашивал. Однако же завершилась поездка за город -- еще одним разочарованием. Возле своего дома женщина опять раскрыла сумочку и демонстративно отдала мне все, что там было: три бумажки по доллару. А счетчик, включенный заново у полицейского участка, показывал 11.65...
      -- Мы находимся за городом, -- напомнил я пассажирке. -- Мне полагается 23.30.
      -- У меня нет больше денег! -- раздраженно ответила она и показала содержимое сумочки: скомканные салфетки, пудреницу и тюбик губной помады. -Двадцать долларов я вам дала? И хватит!
      На том и закончили. Следовавшая за нами машина попятилась, выпуская мой чекер из узкого проезда, и я остался один...
      Выл ветер в невидимых кронах деревьев, лил дождь. Я спустился с холма и поднялся на холм. Вокруг -- ни единого огонька.
      "Какая прелесть, какая гадость! -- думал я. -- Закатила истерику, одарила подобравшего ее на шоссе кэбби, но тут же пожалела денег и захотела, чтобы я отработал их... И то -- ладно. Откуда только эта вспышка благородного негодования? И как теперь мне отсюда выбраться?.."