Хел встает, подает мне руку и тянет меня вверх.

— Ты что? — пытаюсь сопротивляться я.

Она тащит меня в ванную, включает свет, складывает руки на груди и кивает в сторону зеркала:

— Взгляни-ка, на кого ты стала похожа. Только не на себя, это точно. Вид такой, будто меня сквозь кусты волокли. Глаза опухшие, а на подбородке прыщ размером с Манчестер.

— Хел, это глупо. — Нет.

Я раздраженно смотрю на нее в зеркало.

— Чего ты от меня хочешь?

— Знакомьтесь, Эми Кросби. Девушка, которая обожает, когда на нее плюют с высокой башни, только потому, что боится остаться одна. Она готова встречаться с парнем, который ей врет, изменяет, который не хочет признаваться ей в любви. Который повез ее в отпуск и чуть не убил, прежде чем решился рассказать о своих шалостях.

— Перестань! — Во мне закипает злость. — Я его бросила, не забыла?

Хел кривит лицо.

— Именно.

Я вспоминаю свой отпуск, но Джек украл у меня все хорошие воспоминания. То, что он сделал, полностью перечеркнуло самую лучшую неделю моей жизни. Влюбленная дура. Мне и в голову не приходило, что у него в руках бомба. Взорвавшись, она раскидала нас в разные стороны. Теперь я понимаю, о чем говорит Хел.

— Ты права.

— Он тебя не заслуживает.

Я вздыхаю и согласно киваю:

— Не заслуживает.

Хел меня крепко обнимает, и мы возвращаемся в гостиную. Она подбирает коробки и складывает их в пакет.

— Так, на этом и закончим. И смотри у меня, чтобы я тебя больше в слезах не видела. — Потом идет к музыкальному центру и ставит диск. — Вот, специально для тебя. — Выкручивает звук на максимум и начинает петь, кривляясь, как Том Джонс.

Хел знает, что рассказ об ужасах любви произвел на меня впечатление, но для пущего эффекта заставляет принять и главное лекарство: она вынуждает меня смеяться.

Разве можно ее не любить! Хел запрыгивает на диван и тащит меня за собой. Мы дружно визжим под Глорию Гейнер и извиваемся, пытаясь изобразить на диване подтанцовку.

Мы грозим друг другу пальцами и так громко поем «Я выживу», что я не сразу слышу звонок. Спрыгиваю с кровати и делаю звук тише. Фу-у, даже вспотела.

— Ты слышала звонок? — спрашиваю я, ринувшись к домофону.

— Не-а.

Я громко кричу в домофон, но никто не откликается, поэтому я бегу к входной двери, распахиваю ее, выглядываю на улицу. Никого нет. И тут замечаю на коврике письмо.

Поднимаю его. Сердце бешено колотится.

— Что там? — спрашивает Хел, когда я возвращаюсь в гостиную, и выключает музыку. В квартире воцаряется нестерпимая тишина.

— Письмо… от Джека.

Перевожу взгляд на нее, потом снова на письмо.

Руки дрожат.

Только у меня все наладилось, так нет же, опять он тут как тут.

— Он тебе его сам отдал? — спрашивает она.

— Нет. На коврике лежало.

Хел подходит ко мне, и мы рассматриваем конверт. На лицевой стороне зелеными чернилами рукой Джека написано: «Э. Кросби. Квартира на верхнем этаже».

Э. Кросби.

Не Эми Кросби.

Или просто Эми.

Хоть бы марку нарисовал.

Э. Кросби — может быть, это означает «эта… как ее… Кросби».

Даже из банка мне присылают письма с инициалами Э. Л. — Эми Лорен. (Когда я родилась, папа с ума сходил по Лорен Баколл.)

Сверлю письмо взглядом, пытаясь угадать его содержание. Переворачиваю конверт. На обратной стороне ничего нет. Ничего. Нюхаю бумагу — ни малейшего намека на запах лосьона.

Мужчиной не пахнет.

— Ты его читать будешь? — спрашивает Хел.

— Не знаю.

Я действительно не знаю. Не уверена, что смогу вынести то, что там написано. Вдруг мне станет еще хуже? Я не смогу пережить, если Джек написал, что одобряет мое решение. И что он продолжает встречаться с Салли. И грязных подробностей знать не хочу. И вообще не хочу, чтобы мне о нем что-то напоминало.

Хел касается моей руки:

— Подумай хорошо. Могут ли его слова облегчить твои страдания?

Да, его слова могли бы смягчить мою боль, но вряд ли в письме написано: «Милая Эми, все это неправда. Между мной и Салли никогда ничего не было… просто неудачно пошутил».

И даже если бы и так, мне уже слишком многое пришлось из-за него пережить. Теперь могла бы только подумать, что он полный придурок.

— Нет, — решительно говорю я. — Если он хочет мне что-то сказать, пусть скажет прямо в лицо.

Я сознательно упускаю из виду тот факт, что до сих пор не дала ему ни единого шанса высказаться лично. Ну и что, это мелочи.

И суть от того не меняется.

— Вот и славно, — Хел потирает руки. — Пора с ним покончить. Устроим сеанс экзорсизма. За мной. И прихвати пиво. Будешь мне ассистировать. — Она выхватывает письмо у меня из рук и направляется на кухню. Подойдя к раковине, Хел натягивает резиновые перчатки. — Кастрюлю! — командует она с уверенностью хирурга.

Я молча снимаю с крючка кастрюлю и подаю ей. Она не смотрит на меня.

Звучит еще один зычный приказ.

— Бензин!

Она берет с полки для специй бутылочку, которую я держу там для заправки зажигалок, и я начинаю смеяться. Хел кидает в кастрюлю письмо, искоса смотрит на меня — глаза хитрющие.

Я киваю.

— Спички!

Я подаю ей коробку спичек. Как будто мы — Тельма и Луиза. Хел зажигает спичку и легким движением руки отправляет ее в кастрюлю. Письмо Джека вспыхивает ярким пламенем. Мы отскакиваем назад.

— Теперь он ушел из твоей жизни навсегда! — объявляет Хел. Она берет бутылку пива и салютует: — До дна!

— До дна! — весело соглашаюсь я. Но на самом деле мне совсем не весело. Потому что, несмотря на всю нашу белую магию, мои мысли мечутся между Эми-феминисткой и Эми-романтиком.

Феминистка. Я — свободная и самодостаточная женщина. Джек Росситер мне не нужен. Он уже в прошлом.

Романтик. Он был здесь сегодня. На моем крыльце. И он дышал тем же воздухом, что и я.

Феминистка. Я жила раньше одна. Смогу и сейчас. Джек Росситер не соответствует моим требованиям.

Романтик. Я скучаю по нему. Наверное, он тоже скучает по мне. Что он написал в том письме?

Феминистка. Он позволил Гадине Маккаллен сделать ему минет. И тут ему не отвертеться, будь он хоть придворным поэтом.

— Я рада, — говорю я.

Однако позже, когда Хел уходит и я в ванной чищу зубы, мне становится совсем не до смеха. Иду в кухню и заглядываю в кастрюлю. Засовываю щетку за щеку и вытаскиваю обуглившееся письмо. Вверх взлетают только черные хлопья.

Боже, я хочу знать, что написал Джек. И хочу, чтобы тишину комнаты наполнил звук его голоса. В глубине души я знаю, что это — проявление слабости, вызванное одиночеством. Но чувства заглушают здравый смысл.

Впервые с тех пор, как я вернулась из Греции, делаю то, что зареклась не делать. Поднимаю трубку и набираю оператора. Если набрать 141 и потом номер абонента, то мой номер не определится. Так и делаю: 141 и номер Джека. Я еще не знаю, что сказать. Не знаю, как объяснить, что спалила его письмо. Просто хочу услышать его голос.

Он берет трубку после первого же звонка, и мое сердце екает при звуке его голоса.

— Алло? — говорит он. Голос подозрительно спокойный-не слышно ни сдавленных всхлипов, ни нервной дрожи. — Это ты? — немного помолчав, спрашивает он. Ты? Кто такая «ты»?!

Я так потрясена, что не сразу понимаю, что ты относится ко мне. И если «ты» означает меня, то с чего это он такой довольный?! Что он там себе вообразил? Что достаточно подсунуть мне под дверь письмо, и я приму его с распростертыми объятиями? Сама ему позвоню и все прощу? Вспоминаю, что у меня полный рот зубной пасты, издаю сдавленное бульканье и бросаю трубку.

По крайней мере, он не узнает, что это я звонила.

Слава высоким технологиям.

Косметика не помогает!

Какое надувательство!

Сегодня пятница, утро. Я положила столько слоев пудры под глаза и на нос, что похожа на Майкла Джексона, но круги под глазами все равно отчетливо видны. С таким лицом меня можно фотографировать для плаката «Наркотики — смерть». Почему я перестала спать? Это несправедливо. Раньше я спала как младенец — в любое время, в любом месте, в любой позе. Это все Джек-предатель виноват. Если бессонница не пройдет, придется начать принимать снотворное.

Беру ключи и собираюсь выйти, но тут звонит мама.

— Как ты, дочка? — спрашивает она. Так и вижу, как она изготовилась к утренней серии реального шоу «Дочь в кризисе».

Но ее добрые намерения не вызывают сейчас у меня ничего, кроме раздражения. Какая же я дура! Зачем из аэропорта сразу помчалась к маме, будто мне тринадцать лет? Конечно, после ссоры с Джеком мне больше всего хотелось оказаться дома, где меня любят и ждут. Тогда мне и правда полегчало.

Никто в мире не сможет так утешить и приласкать, как мама.

Она сварила какао, уложила меня в постель и усыпила нудным монологом про то, что все мужики сволочи. В воскресенье дала мне выспаться, принесла завтрак в постель, постирала всю мою одежду и вообще поддерживала и утешала меня с таким рвением, что к вечеру я готова была бежать от нее на край света. Зато, вернувшись к себе, я уже могла смело смотреть жизни в лицо.

Я очень люблю маму, ценю все ее старания, но теперь жалею, что рассказала ей о своих проблемах. Мне двадцать пять лет — пора бы уже научиться самой разбираться со всеми трудностями.

— У меня все в порядке, — говорю я. — Честно.

— Точно? Если хочешь, приезжай домой на выходные.

— Нет, мам. У меня тут дела. Но она меня не слушает:

— После работы сразу прыгай в электричку и приезжай сюда. Я приготовлю ужин.

Да-а, похоже, она уже все продумала. Закрываю глаза и заставляю себя не грубить. Она мне своей заботой весь кислород перекроет. Так и задохнуться недолго. И вообще, я уже преодолела свой кризис… кажется.

Тем не менее ругаться не стоит. У нас с ней наладились отношения — я нашла работу и она перестала меня жалеть. Если сейчас начну дерзить, мы опять погрыземся.

— Извини, никак не могу. Я обещала Хел пойти с ней в клуб. Думаю, немного общества и веселья мне только на пользу.

Поразительно, как убедительно я это сказала. Я и не собиралась идти с Хел, но в свете маминого предложения клуб кажется не такой уж плохой идеей.

— Дорогая, ты уверена?

— Абсолютно. Но все равно спасибо за приглашение. Мамочка, ты — чудо, — добавляю я.

— А для чего же еще нужны мамы? — По голосу слышно, что она довольна.

Уф, пронесло.

Запирая дверь, сталкиваюсь с Пегги — соседкой по лестничной площадке. Пегги, наверное, лет сто пятьдесят, и она все время проводит у окна — смотрит за всем, что происходит в округе. Просто маниакальное любопытство. Похоже, она уже не первый день охотится за мной.

— Деточка, а тот сумасшедший к тебе больше не приходил? — спрашивает она.

— Какой сумасшедший?

— Ну, тот несчастный, что просидел у нашего подъезда все воскресенье.

— Несчастный? — переспрашиваю я в недоумении.

— Ох! Он так ужасно выглядел! — причитает она, оправляя свою шевелюру баклажанового оттенка. — Весь промок. Все кричал тебе по домофону. Я пожаловалась Альфу. Говорю ему, дескать, надо этого бродягу прогнать. И что Альф? И пальцем не пошевелил. Приклеился намертво к телевизору. Там, видите ли, бильярдный турнир транслировали.

Ну вот, теперь меня посвятили в тайные пристрастия Альфа. Замечательно.

— Я ничего не слышала, — говорю я, пытаясь протиснуться мимо нее.

Но Пегги еще не все мне поведала.

— Ой, значит, он ошибся домом, — продолжает она. — И потом исчеркал всю дорогу. Пора жаловаться в управление. Раньше тут было тихо.

Я любезно улыбаюсь, вспомнив ту надпись, что видела на дороге. Верно, какой-то идиот написал эту чушь.

— Да, Пегги, нынче детвора еще та, — отвечаю я и ухожу.

По дороге на работу размышляю над ее словами. А что, если это Джек орал весь день в домофон? Как ни стараюсь, не могу подавить в себе чувство вины. Вспоминаю, как пнула его в пах. Вспоминаю его побитое лицо и как отказывалась разговаривать с ним, пока мы летели домой. И как я стирала все его сообщения на автоответчике, а потом со злости позвонила на телефонную станцию и внесла его номер в «черный список». И как мы сожгли на кухне письмо.

Но потом вспоминаю его голос, когда он поднял трубку, и слова Хел. Мне не за что себя винить. Даже если в своем письме Джек поклялся в любви до гроба, разве я могу ему верить после всего, что он сделал?

Поздно.

Слишком поздно.

Я по-прежнему не в духе, когда дохожу до офиса на Шарлотт-стрит. Ну почему все так сложно?

Потому что легко бывает только в теории, но не на практике.

В теории жизнь можно разделить на три части: работа, любовь, обычная жизнь (в том числе дом, друзья). Проблема в том, что на деле все три сразу в руках не удержать. Пока у меня был Джек, в любви и обычной жизни все было замечательно, зато с работой дерьмово. А теперь наоборот: с работой все расчудесно, но вот с любовью — полный ивах.

Мне это не нравится.

Хочу все сразу!

Настроение улучшается, как только я оказываюсь на своем рабочем месте. Мне нравится моя работа. Джулиус всю неделю провел в разъездах, и это хорошо. Он не стоял ежеминутно у меня над душой, и я смогла во всем разобраться самостоятельно. Сегодня у нас с ним совещание — он попросил представить ему полный список своих предложений. И вот сейчас, добавляя последние штрихи, я вне себя от счастья. Это мое первое настоящее задание на настоящей работе. Я больше никого не замещаю.

Я так увлеклась, что не замечаю, как к моему столу подошла Дженни. На ней платье с сексуальным кружевным корсажем и дурацкий парик а-ля Клеопатра. Вечером она идет на званый ужин, и велено явиться при параде.

— Ну, как я выгляжу? — спрашивает Дженни, вертясь.

— Шикарно! Мужики все глаза обломают. — Замечаю на своем столе фотоаппарат. — Стой, не двигайся.

Дженни позирует, и я ее снимаю. После трех кадров кончается пленка. Пока она перематывается, Дженни стаскивает парик и взбивает волосы. Потом присаживается на край стола, наклоняется ко мне и заговорщицки шепчет:

— Я положила глаз на одного красавчика. Ему двадцать три года, вылитый Леонардо Ди… ну, ты знаешь. — Она складывает на груди руки и подмигивает: — Не сомневайся, я с ним непременно позабавлюсь.

— Ты неисправима, — смеюсь я.

— Да, исправлять уже поздно, — ухмыляется она. Потом смотрит на меня долгим взглядом. — А ты как? Полегчало?

Дженни и Сэм на этой неделе просто душки. Наверное, не стоило мне посвящать коллег в личные дела, но они были совсем не против. Благодаря им я не скисла окончательно. Энди зовет нас «Зачарованные» и каждый раз, когда мы возвращаемся с перекура, кричит: «Атас, мужики! Они вам яйца поотрезают!» А мы в ответ хохочем как дьяволицы. Кроме того, Сэм к нему неровно дышит.

Я вытаскиваю пленку из фотоаппарата и поднимаю глаза на Дженни.

— Он вчера принес письмо. — И?..

— Я его сожгла, даже не прочитав.

— Вот и умница, — улыбается она и одобрительно пожимает мне руку. — Я знала, что ты придешь в себя. В твоем возрасте не стоит сохнуть понапрасну, впереди еще столько времени и возможностей.

— Будь спокойна. Теперь я буду как ты, — говорю я. — Завтра иду в клуб.

— Вот и правильно. И помни: лучше смерть, чем компромисс.

Вот почему я восхищаюсь Дженни. Потому что она знает себе цену. Она делает что хочет и всегда следует своим решениям. Ей уже за тридцать, но я ни разу не слышала, чтобы она ныла, что ей плохо без мужчины или что ребенка нет, а годы летят. Если в ее возрасте она так уверена в себе, то мне и подавно не о чем беспокоиться.

Я могу быть как она.

Даже лучше.

В сто раз.

В офисе в предвкушении выходных у всех благодушное настроение. Я присоединяюсь ко всеобщему веселью и впервые с тех пор, как вернулась из Греции, чувствую себя замечательно.

В полдвенадцатого Джулиус зовет меня к себе в кабинет. Мы долго обсуждаем мои предложения; похоже, он доволен. Рассказывает, какие перемены планирует провести в фирме, и мне приятно, что наши взгляды во многом совпадают.

Все складывается как нельзя лучше.

— Ну что, перекусим? — спрашивает он. — Я голоден как волк.

Только я собираюсь согласиться, как звонит Энн, жена Джулиуса. Пока я собираю со стола свои бумаги, он говорит в трубку:

— Нет, не выйдет. Я обедаю со своим новым помощником. Договорились. Увидимся позже. Целую.

Почему я не могу себе найти такого, как он? Мужчину, который не стесняется своих чувств, который не обманывает и не изменяет? Ведь бывают же такие на свете. Джулиус — живое тому подтверждение. Где же они все?

Где, где… Дома с женами, вот где.

Когда мы усаживаемся в стильном ресторанчике в Сохо, я еще продолжаю размышлять на эту тему. Официант из кожи вон лезет, чтобы угодить Джулиусу.

— О, мистер Геллер. Не хотите ли чего-нибудь выпить? — спрашивает он.

Джулиус улыбается мне.

— Думаю, мы выпьем по бокалу шампанского, Том.

— А что мы отмечаем? — удивляюсь я.

— Удачное окончание первой недели.

Когда приносят шампанское, Джулиус поудобнее устраивается в кресле и спрашивает:

— Ну и как тебе?

— Здорово, — отвечаю я. — Мне очень нравится. Джулиус расправляет на коленях салфетку.

— Хватит врать, Эми. Я за тобой всю неделю наблюдал.

От удивления я открываю рот.

— Не волнуйся, работала ты отлично. Меня беспокоит твое душевное состояние.

Поверить не могу. Я ведь в лепешку расшибалась, стараясь казаться при нем веселой.

— Я не первый день живу на свете и способен заметить, когда у человека с личной жизнью не ладится. Не хочешь рассказать, что случилось?

— Неужели так заметно?

— Боюсь, что да. Может, сумею тебе помочь, — в конце концов, я тоже человек.

Я качаю головой. Он мой начальник, а не личный психиатр. И потом, он же мужчина. Ему меня не понять.

— Не стоит вам об этом знать, — отвечаю я.

— А может, стоит?

Придется что-нибудь рассказать, раз уж он такой проницательный. Делаю глубокий вдох и рассказываю про Джека, про наш отпуск и что со мной творится с тех пор, как мы вернулись. Пытаюсь обойтись самыми общими фразами, но когда Джулиус принимается задавать вопросы, я, сама того не желая, влезаю во все подробности.

— Что тебя больше злит — то, что он это сделал, или то, что сразу не признался? — спрашивает Джулиус.

— Не знаю. Но из-за того, что он сразу не признался, все, что было раньше, теперь ничего не значит.

— Но он все-таки тебе признался, а на это нелегко решиться, поверь мне.

Так я и знала. Типичная мужская реакция. Мне плевать, насколько тяжело было Джеку решиться на признание. По-моему, решительность и мужество тут ни при чем.

Принесли закуски.

— Однажды у меня случилась интрижка на стороне, — вдруг говорит Джулиус.

Я чуть не подавилась. Он? Примерный семьянин Джулиус, который не стесняется выражать свои чувства к жене при подчиненных? И он туда же?

— Энн об этом знает.

— Вы ей сами рассказали? — Поверить не могу, что это так.

— Конечно.

— Но как? В смысле… — Я смотрю на него во все глаза. — Разумеется, вы не обязаны мне рассказывать.

— Моя измена была еще хуже, чем у Джека. Я встречался с другой в течение шести недель, а потом еще пару месяцев не мог собраться с духом, чтобы признаться Энн.

— А почему вы не сохранили все в тайне? — Я честно пытаюсь не язвить, только не знаю, насколько это не получается.

— Потому что она стала подозревать. И потому что понял: скрывая правду, я проявляю к жене верх неуважения. Энн доверилась мне, и я обязан был оказать ей взаимное доверие.

— Она расстроилась?

— Конечно. Но Энн поняла и другое — рассказав ей, я все поставил на карту. Я все мог потерять: ее, детей, дом, семью. И она знала, что этого я хотел меньше всего.

— И каково вам было?

— Ужасно. Я сам не мог поверить, что способен принести такую боль. Что я вообще мог ей изменить.

— Что было дальше?

— Мы это пережили. Потребовалось немало времени, но теперь наши отношения еще крепче. С правдой не поспоришь. И если ты доверяешь человеку настолько, что можешь сказать ему самую страшную правду, значит, ты его любишь по-настоящему.

Хочу спросить его, значит ли это, что Джек любит меня, если рассказал про Салли, но вовремя останавливаюсь. Джулиус не знает Джека, поэтому он может только догадываться.

Как и я.

— По-моему, ты очень сурово с ним обошлась, — тихо говорит Джулиус.

Я упрямо поджимаю губы.

— Надо было хотя бы прочитать письмо и узнать, что он хотел тебе сказать. Думаю, его единственное оправдание в том, что он мужчина, но все равно ты должна была его выслушать.

— Но как я смогу снова поверить ему?

— А почему бы и нет? Самое плохое он тебе уже сказал.

— Но если он такой, то где гарантия, что это не повторится?

Джулиус смеется.

— Гарантий в таких делах не бывает. Но ведь любовь — это гораздо больше, чем просто секс. И в следующий раз он крепко подумает, прежде чем решится на измену.

— То есть? Хотите сказать, что вы не прочь снова завести интрижку?

— Нет. — Он делает паузу. — Но я ни о чем не жалею. Тот случай помог мне разобраться в своих чувствах. И еще я понял: чтобы поддерживать отношения, нужно прилагать определенные усилия. Нельзя все пускать на самотек.

Я кладу на тарелку нож с вилкой. Теперь я точно ничего не понимаю.

— На самом деле все просто. Ты его любишь? — спрашивает Джулиус.

— Но…

— Если ты его любишь, то должна смириться с тем, что он всего лишь человек. Извини, Эми, но жизнь — это не кино.

Возвращаюсь домой и разбираю покупки. Украдкой заглядываю в конверт с греческими фотографиями. В обед Дженни проявила пленку, и пачка фотографий маячила у меня перед глазами весь день. Чтобы набраться смелости и посмотреть фотки, выпиваю целый бокал вина и даю себе слово не реветь.

Но стоит мне открыть конверт, и сразу же подкашиваются коленки. Ощущение, что все это нереально. Вот Джек на мопеде, загорелый. Я на пляже; кажется, сплю. Почти перестаю дышать и заставляю себя смотреть фотографии дальше. Но каждый снимок словно соль на рану.

Не успела я порадоваться собственной силе воли, как дохожу до фотографий, на которых мы с Джеком вместе.

Действительно вместе.

И все выглядит так, словно мы будем вместе всегда.

Вот мы стоим у таверны, Джек одной рукой обнимает меня, другой держит фотоаппарат. Я думала, что этот кадр не получится, но вот поди же. Разглядываю снимки, а сердце нестерпимо ноет: Джек смотрит мне в глаза, и между нами в воздухе словно повисло слово — «любовь». Он улыбается, мы с ним уткнулись друг в друга носами. Больше не могу. Чувствую прикосновение его руки, вдыхаю запах его кожи. И из глаз хлещет Ниагарский водопад.

Кажется, я так сильно рыдала, что заснула, потому что, очнувшись от телефонного звонка, понимаю — на улице темень. Мое замутненное сознание тотчас решает, что звонит Джек. Но это Тристан. И похоже, опять под кайфом.

Рассказывает, что бросил свою испанку ради аргентинки, которой изменяет с какой-то девицей из Глазго. Лишь через несколько минут до Тристана доходит, что я молчу. Возомнив, будто мое молчание объясняется обидой, принимается извиняться за тот вечер.

— Да все в порядке, — говорю я.

— Ну и ладно, — радуется он. Еще бы, так легко отделался. Слышу, как он затягивается сигаретой. — Как провела каникулы с этим своим воздыхателем?

— Мы расстались. Пауза.

— Да? Вот жалость.

Пауза. Он, конечно, очень за меня переживает.

— Но, знаешь, нет худа без добра…

— Какого добра? — резко спрашиваю я.

— Ну, он не твой тип.

Откуда Тристану знать, какой тип «мой»?! Он понятия не имеет, что мне нравится. Ему даже в голову не приходит спросить меня об этом. Неужели он так изменился, пока шлялся по миру?

Хотя нет. Всегда был таким придурком. Это я изменилась. Не хочется этого признавать, но правда состоит в том, что Джек меня изменил.

— Откуда ты знаешь? Ты же с ним и парой слов не перебросился.

— Да о чем с ним говорить-то!

— Вот как?

— Только не надо на меня всех собак вешать. Я уже сказал, что мне очень жаль.

— Да мне плевать.

— Ладно, — цедит он. — Ты явно не в настроении. Позвоню в другой раз.

Снова пауза, потом Тристан кладет трубку. Я рада, что он первый это сделал, — нашим легче.

— Фуфло! — ору я и бросаю трубку. В полной ярости.

Как у Тристана вообще язык повернулся говорить о Джеке? Да что он о нем знает? И вообще, это он во всем виноват. Если бы он тогда не вел себя как хам, Джек бы не приревновал меня. А если бы Джек не ревновал, то и с Салли у него ничего бы не было.

Давай, давай, выгораживай его!

Мужчины!

У-ух!

Неандертальцы твердолобые. Эволюция их обошла стороной. Только и думают про свой член да самолюбие, что, в принципе, одно и то же.

Ну почему я была такой дурой? Сейчас я способна взглянуть на Тристана глазами Джека, но его самого это все равно не оправдывает. Все они одинаковые. Тристан, Джек… даже Джулиус и тот свой член при себе удержать не смог.

О чем вообще тут можно говорить?

Беру бутылку вина и делаю большой глоток. Упираюсь локтями в колени и обхватываю голову руками. На ковре валяется фотография — Джек рядом с мопедом.

Поднимаю ее, разглядываю.

Теперь понятно, отчего он такой счастливый. Ну да, наш пострел везде поспел.

— И давно ты это запланировал, Джек? Еще когда малевал ее? Сидел, слюни пускал, глядя на ее голую задницу? Художник чертов. Ты же ради постели все и затеял, да?

Он все так же улыбается. Я пью вино.

— Ну так что же произошло? Валяй, рассказывай, мне жуть как интересно. Ты ее пригласил к себе, так? Ты же знал, что вечер я проведу с Тристаном. Ужин для нее приготовил, да? Развлекал девушку разговорами да винца подливал? Так было? Брал ее за руку и смотрел страстным взглядом? Что ты ей говорил? Хотя можешь не отвечать, сама догадаюсь.

Еще глоток вина.

— «Ты так прекрасна. Ты удивительна. У тебя самая красивая в мире улыбка». Да? Ты это говорил ей, Джек? Те же слова, что говорил мне? Тебе так не терпелось ее трахнуть. Ты ведь самец, продолжатель рода, чем больше самок, тем лучше. Да?

Все та же улыбка в ответ.

— А она что? Споткнулась и нечаянно упала ртом тебе на член?

Фотография в моей руке дрожит. Я пристально смотрю на губы Джека.

— Как тебе она? На вкус? Ты ведь ее целовал, да? Нет, а что делал? А, наверное, руки у тебя за спиной были связаны? И ты не мог поцеловать ее, прикоснуться губами к тем изгибам, что так старательно рисовал? Не сделал девушке приятно?

Нет, конечно нет, ты же никогда не говорил, что удовлетворить женщину так же важно, как получить удовольствие самому! Ну, как она на вкус? А на ощупь?

Чувство такое, что сердце бьется прямо в горле, не давая дышать. Снимок вызывает у меня тошноту.

— А ты нас сравнивал, Джек? Потом, спустя несколько часов, когда ты обнимал меня, ты думал о ней? Думал?

По щекам текут слезы, я зло вытираю лицо. Одним махом допиваю вино и встаю. На ногах держусь с трудом.

— Но мне не о чем волноваться, так? Это у нас за измену не считается. Ты же с ней не спал. А я-то, дурочка, убиваюсь.

Его улыбка не меняется.

— УБЛЮДОК! — Я рву фотографию и швыряю клочки на пол. Потом подбираю остальные снимки, выкидываю их в мусорное ведро и пинаю его с размаху.

На этот раз все. Плевать, что там говорит Джулиус. Вся его болтовня про доверие — чушь собачья. Я никогда больше не буду никому доверять. Отныне я в одном лагере с Дженни. Отныне я буду использовать мужчин. Попользовалась — и выкинула. Все для себя. Никого из них и близко к себе не подпущу! ГАДЫ ВСЕ!

Утром в субботу у меня жуткое похмелье. Но я спокойна. Странно, но я будто абстрагировалась от своих переживаний и боли. Нет, боль не ушла, но она словно вне меня. Кажется, вчера я пережила кризис.

И сегодня началась новая жизнь.

Теперь я снова Эми Кросби. Не нытик и романтик. Не феминистка. Не зануда.

Просто я.

Спокойная.

Уверенная.

Умная.

Сегодня я снова стану хозяйкой своих мыслей, в которых раньше господствовал Джек. Теперь я буду думать только о себе.

О СЕБЕ!

И еще раз о СЕБЕ.

Достаю с дальней полки кассету с записью китовых песен, которую купила в период увлечения музыкой «Нью эйдж», лет восемь назад. Набираю горячую ванну. Пора привести мысли в порядок. Лежу в ванне, смахивая пену, затыкаю большим пальцем ноги кран и пускаю мысли на самотек. Как только в голове появляется что-то хотя бы отдаленно напоминающее о нем, я издаю предупреждающий сигнал и думаю о другом.

Поначалу это сложно. Я осторожно подхожу к каждой мысли, стараясь не наткнуться на воспоминания. Но постепенно обнаруживаю, что способна думать о массе интересных вещей. Например, о том, что будет в следующей серии «Друзей», кто победит на конкурсе «Евровидение», какие бордюры можно было бы наклеить, и о том, что бы мне еще прикупить.

Да, надо отправиться за покупками.

После ванны несколько часов навожу красоту — готовлюсь к набегу на магазины. Брею ноги, прореживаю брови, делаю массаж лица, маникюр, целый час укладываю волосы и к окончанию процедур снова чувствую себя человеком.

И выгляжу по-человечески.

Да что там, выгляжу я просто отлично!

Я так думаю, потому что рабочие, соскребающие надпись с дороги, дружно присвистывают мне вслед. А мне плевать. Они — всего лишь мужики. Их мнение не считается.

— Отвалите! — кричу им я.

Честно говоря, я не очень-то толковый покупатель. Мне нравится покупать вещи спонтанно, не планируя заранее. А поэтому субботы у меня, как правило, заняты чем угодно, но не походами по магазинам. Обычно день я проводила в пабе или в постели со своим бывшим парнем. Но отныне все будет иначе. В этот выходной я делаю покупки — вот смысл сегодняшнего дня.