Борясь с туристическими искушениями, сыщик решил выяснить у дежурной по этажу, где находится указанная в чудаковском адресе улица и сразу отправиться туда, минуя достопримечательности. Оказалось, что на противоположном конце города, в новом микрорайоне. Дежурная принялась объяснять, с какого на какой трамвай надо пересаживаться, чтобы добраться туда.
      - А если пешочком? - осведомился бравый московский гость.
      - Пешочком далеко, у нас город большой, - строго осадила его дежурная, и, произнося "большой", она могущественно залучилась местным патриотизмом.
      - Такой большой, что господину Великому Новгороду и тягаться с ним нечего? - не уступал какую-то свою постороннюю истину, шутил Никита, изящно сплетая исторические параллели.
      Дежурная, женщина средних лет, не одобрила выверты его остроумия.
      - Тот, великий, как вы говорите, теперь настоящая дыра, я так слыхала, - сказала она с презрением. - А у нас - город!
      Разобщенность регионов, констатировал Никита. Вот она, современность. Удельные княжества. Господин великий Соловьев писал об этом, а кто теперь читает Соловьева? Вздохнув, как опечаленная продолжительностью своих лет старушка, он попросил патриотку проанализировать его возможности в достижении нужного микрорайона таким образом, чтобы попутно удовлетворить и праздное желание бросить взгляд на исторический, нигде прежде им не виданный центр города. Женщина подробно растолковала, как это сделать.
      Никита предполагал закончить свои дела в Нижнем за день, максимум два. Переговорить с Чудаковым, выведать у него все, что ему известно об Организации - и назад, в Москву. Прохлаждаться некогда. Поэтому он и старался сделать сразу несколько дел: и с дежурной по этажу поспорить о разных городах, и у Чудакова побывать, и город стариков Минина с Пожарским посмотреть.
      Знал бы он тогда, что в Нижнем проведет не день и не два, а гораздо больше, так и не торопился бы, потому что есть жизнь кроме жизни - он всегда это ощущал, совершая безумный и абсурдный скачок в некие метафизические дали, - и эту идущую под вторым номером, а на самом деле первую жизнь надо прожить не торопясь!
      Об Организации дядя рассказал ему ровно столько, сколько ведал сам. Иными словами, почти ничего, но все же достаточно, чтобы Никита проникся важностью задания и в то же время не решил, будто страна сошла с ума. Ну, если не страна, так дядя Петя Полусвинков: мол, дяде Пете мерещатся заговоры уже фантастические, возможные разве что в утопических романах. Ах, ведал бы дядя Петя, что племянник его не только бы не подумал ничего подобного, а напротив, лишь возгордился выпавшей на их долю миссией, лишь вернее и глубже осознал бы себя вершителем мировой истории. Через Чудакова Никите предстояло нащупать Организацию и подходы к ней, а заодно прояснить, не является ли сам Чудаков ее активным членом. А то ведь чем черт не шутит! Ходит себе такой безобидный на вид старичок Чудаков - и никому в голову не приходит, что в его руках нити чудовищного заговора.
      Вскоре любознательный путешественник бродил по кремлю, чертыхаясь и сплевывая во все углы, местная достопримечательность разочаровала его. Паршивое место. Красиво расположенный на холмах, с его мощными крепостными стенами, кое-где довольно круто берущими вгору, внутри кремль был застроен серыми унылыми зданиями. И сторонился разум Никиты тех, кто сделал это разорение и дурацкое строительство в самом сердце древнего города.
      - Странно, - пробормотал Никита себе под нос, - не похоже это на древние застройки... Какие-то сволочи горбатого лепят.
      Какой-то старик возник. Такой же праздношатающийся, только из местных, почувствовал, видимо, он недоумение путешественника, его настроение, его неуправляемый гнев. Старик без обиняков заговорил с Никитой, и голос у него был раздраженный.
      - Все разрушили! Красные собаки тут камня на камня не оставили!
      - Красные собаки? - переспросил Никита.
      Старик неодобрительно посмотрел на него. Неужто краснопузый? Один глаз у старика был потухший, с полуопущенным веком, а второй сверкал даже чересчур живо.
      Старик тонконого топал в сухую, пережаренную солнцем землю, брызгал слюной, и мокрота летела во все стороны, шипя и зловеще повспыхивая в солнечных лучах. Он хотел, казалось, из добровольно напросившегося в гиды преобразиться в неумолимого проводника по какому-то былинному аду. Никиту заставляли краснеть неистовые и грубые намерения старца.
      - Кое-что я и сам знаю... - бормотал он в свое оправдание.
      - Исторические памятники! Где они? Разрушили! Красные собаки и бешеные псы! Вы позволите мне их так называть? Они это заслужили! Вы согласны?
      - Я стараюсь держаться подальше от политики, - заявил Никита.
      - Почему?
      Тут молодой человек позволил себе глубокомыслие.
      - Политиков, - изрек он, - надо изображать в совокупности, независимо от их партийной принадлежности, лишь тогда ясно высвечивается общая им черта противности человеческому роду. Другое дело, следователь, сыщик, частный детектив. Его надо брать в его индивидуальности, и только тогда станет понятно, что он собой представляет.
      - Ваша работа меня не интересует, - недовольно проговорил старик, - и даже ваши мысли... я бы даже сказал, что они занимают меня еще меньше, чем ваша работа. Потому что ваша работа - это столкновение допрашивающего с допрашиваемым. И лишь допрашиваемый в состоянии понять, что на самом деле представляет собой такое, извиняюсь, говно, как следователь. Вот что такое ваша работа, мой юный опричник! А вот жить в России, да еще в такое время, как наше, и не интересоваться политикой, это, простите, неразумно... Да, мягко говоря, неразумно... И вы, возможно, неразумный человек. Но посмотрите на наш кремль... Вы, должно быть, не местный?
      - Приезжий... - признался Никита с такой грустью, будто ожидал, что старик за это сбросит его с кремлевского холма, на котором они стояли.
      - Ага, приехали допросить кого-нибудь из наших? Ну-ну! Не готов пожелать вам доброго пути. Но посмотрите... Нелюбезные вашему сердцу политики вместе, заметьте, с вашими коллегами снесли здесь все исторические сооружения, кроме вон той маленькой цервушки да самих стен. А понастроили своих обкомов и райкомов. Все наше краснопузое начальство тут сидело. А стены для того и оставили, чтобы прятаться от народа.
      - А нужно было прятаться? - с притворным изумлением спросил сыщик.
      Но старик уже не слушал его. Он увлеченно рассказывал:
      - А сейчас они рассказывают, что у народа нет лучших защитников и благодетелей, чем они. Втирают нам очки! Мол, они осознали свои прежние ошибки и оплошности и никогда впредь не повторят их, только дайте им снова власть. Как же, знаем мы их, видели, чего они стоят! - Старик поднял кулак и погрозил кому-то. - Недавно приезжал их нынешний лидер... как его... Моргунов. Называл себе социалистом. А какой он социалист, если от него большевизмом несет за версту! Шатался по ярмарке, митинговал, уверял народ, что возродит прославленное российское купечество. Послушать его, так жить мы будем прямо по Островскому, а не по Марксу и Ленину. Но я-то знаю! И когда он шел мимо, я ему говорю: зачем вы обманываете народ? И знаете, что он мне ответил?
      - Что?
      - В том-то и дело, что ничего! Прошел, как будто не слышал, даже головы не повернул, свинья! Да и что он мог ответить? Что отправит таких, как я, в лагеря? За этим дело не станет, а опыт у них есть. Только сегодня они, видите ли, кричат о демократических свободах, а Моргунов у них главный демократ!
      Вдруг словоохотливый старик судорожно дернулся в одну сторону, в другую, лишь на миг заслоняя своим промельком открывавшуюся перед Никитой величественную панораму древнего города, а затем и вовсе исчез с неожиданной для него готовностью к уступкам и жертвам, оставив все же, однако, в душе туриста ощущение трудностей и незаслуженных мук избавления от чего-то назойливого и несправедливого к нему. Никита нашел нужный ему дом, поднялся в лифте на пятый этаж и позвонил в загаженную птицами, на манер барильефа запечатлевшую выпуклости живущих за ней людей дверь. Какие-то жестяные на вид очертания складывались в усмешливые губки, посылавшие гостю воздушный поцелуй, и здесь он мог уже рассчитывать на настоящую любовь, первую в его короткой и бурной жизни. На пороге возникла женщина лет тридцати, в расстегнутом на веснущатой плоской груди домашнем халатике, с бледным и озабоченным лицом, на котором помада и пудра были просто сдвинуты в сторону, а не стерты окончательно.
      - Вам кого? - спросила она неопределенно.
      - Я к Федору Алексеевичу, - подопределился Никита, - к Чудакову.
      - Его нет дома, - коротко ответила женщина.
      - Нет? - Сыщик разочарованно почесал длинно проступивший нос. - Где же мне его найти?
      Женщина пристально посмотрела на него. Ее брови сошлись на переносице, отчего лицо приняло еще более озабоченное выражение.
      - А вы сами кто? - спросила она ищуще, с пытливостью.
      - А вы кто? - в свою очередь спросил Никита и улыбнулся женщине самой располагающей своей улыбкой.
      Она улыбнулась в ответ, подпадая под чары его обаяния.
      - Я его племянница, - проговорила она с необыкновенной мягкостью и податливостью. - Ну а все же... вы-то кто? Я ведь для себя интересуюсь, для своих познаний, а не ради праздного любопытства, как у некоторых.
      И она прихорашивалась, озабоченно двигая помаду и пудру так, чтобы они всем своим еще вчерашним расположением наиболее удачно вписались в рисунок ее лица, который у нее был правильным. Радуясь этому досугу теплого и простого общения в промежутке между свистом бандитских пуль и погонями за злоумышляющим элементом, Никита объяснил женщине, что работает в частном сыскном агентстве "Эврика" и приехал из Москвы, специально для того, чтобы повидаться с Чудаковым и обсудить с ним кое-какие вопросы.
      Аня, так звали племянницу Чудакова, расцвела. Что Никита из Москвы, а в особенности факт его частной практики в делах, живо занимавших всякое девичье воображение, произвели на бившееся в груди чистое сердце огромное впечатление, такое, что Аня даже отказалась проверить правдивость слов гостя по документам, которые тот с приобретенной опытом развязностью совал ей под нос. Ее лицо озарилось теперь уже по-настоящему искренней и доброжелательной улыбкой.
      А когда Аня улыбалась, можно было подумать, что ей лет шестнадцать, не больше. Тогда почки на деревьях распускались прежде времени и птички начинали на все голоса распевать в таких как бы воображаемых садах и парках. Облик у Ани улыбающейся становился какой-то юный, задорный, и она все силы тратила на то, чтобы сложить в некое значимое выражение лицо, слишком уж гладко освободившееся от всех морщин и нагромождений.
      Теперь, в свои внезапные шестнадцать лет, девушка уже мечтала о чем-то романтическом, о разных небывалых приключениях, которые ей предстоит пережить в компании с московским сыщиком. Никите не без труда удалось вернуть ее на землю. А правда, ожидавшая ее там, была довольно прозаической.
      - Дядя Федя скрывается, ну, как у вас, детективов, говорится, нырнул на дно, - пояснила Аня уже без вольных или невольных проволочек. - Очень глупая история, поверьте... и дядя Федя, разумеется, ни в чем не виноват. Да и чем может провиниться блаженный, придурковатый старик? Просто такой курьез... В общем, угнали машину...
      - Машину дяди Феди? - уточнил сыщик. - И еще... может быть, мы все-таки в комнате поговорим, а не на пороге?
      - Ах да, конечно! - опомнилась Аня. - Извините, я такая рассеянная... но не каждый же день видишь бывалого приключенца из Москвы. Входите, прошу вас!
      Они вошли в роскошно обставленную квартиру. Не ворованное, изъяснялась хозяйка, ни одной краденной вещи нет, все лишь добросовестным трудом добытая антикварность. Исключительно для удобства и красоты существования. С раннего детства, с первых продвижений в осознание действительности привыкла считать все это плодами и заслугами высшего бескорыстия и добротолюбия. Зову земным раем, не всуе приявшим некоторых из членов человечества, и меня, смиренную, в их числе. Потрясение, пережитое Никитой в первый момент, знало, конечно, меру. И все-таки, не скрывал он, обилие всевозможных дорогих вещиц поразило его глубже, чем следовало ожидать от видавшего виды гонителя неправых, и, прикинув на глаз их стоимость, он подумал: недурно прижилась семейка, даром что эта Аня на вид замухрышка...
      - Откуда рай? Вы с дядей живете? - слегка, какими-то косвенными приемами допрашивал он женщину, которая уже бойко бегала из кухни в комнату и обратно, накрывая на стол. Она явно намеревалась встретить московского гостя по высшему разряду.
      - С дядей! - крикнула она на ходу. - У него своя комната, у меня своя. Уживаемся! Он легкий человек, приятный в быту. Я тоже ничего! Он меня с детства воспитывал, я осталась без родителей... Погибли... печальная история, катастрофа и авария... я их совсем не помню!
      На столе как по мановению волшебной палочки возникали разные сорта колбас и сыров, рыба и соления. Настоящая скатерть-самобранка. Появилась и бутылка водки.
      - Это он? - Гость указал на фотографию, на которой был изображен мужчина в возрасте, устремлявший вдаль гордый взгляд.
      Фотография, довольно масштабная, стояла на книжном шкафу и сразу бросалась в глаза. Возможно, запечатлен был подлинный волшебник.
      - Он! Видный мужчина, правда? Я бы в него влюбилась, когда бы из такой любви у нас не получался запретный инцест. Что будете пить?
      - Кофе.
      - Значит, водку, - решила Аня, довольная своей работой. - И я выпью рюмочку. Это в книжках и кино сыщики отказываются от спиртного, а в жизни, наверное, все не так...
      Сели за стол, и Никита наполнил рюмки, уступая задорному напору хозяйки.
      - Так что там с машиной дяди Феди? - напомнил он, а струю змеиного шепота направил себе в мозг пробегать по извилинам ядовитой мыслью, что уж на ослепительность и шикарность обсуждаемой машины наверняка и взглянуть нельзя будет без боли.
      - С его машиной ничего, как стояла в гараже, так и стоит. Дядя Федя редко теперь на ней выезжает... Больше налегает на пиво, ну, что вам сказать, попивает на склоне лет. Хотя и не такой уж старый человек. С машиной вот какая история... Только вы ешьте, закусывайте. Ну, за знакомство! - Аня подняла рюмку, сияя счастливой улыбкой. Сидеть и пить водку в компании с частным детективом представлялось ей делом необыкновенным и чуть ли не сказочным.
      Выпили, и Аня долго морщилась и отдувалась, грудь ее, выросши, выпроставшись, тяжело вздымалась, посыпаемая сверху ставшей бесхозной среди чрезмерности телодвижений пудрой. Никита вдумчиво налегал на селедку. Аня полезла целоваться, быстро оставляя следы помады на его шее и по-детски пухлых щеках, но Никита отстранил ее, сказав как человек, надежно укрытый за выслугой лет:
      - Прежде дело. А то любовь у вас, я вижу, захватывающая и может отнять непомерно много драгоценного времени.
      - Крепкая зараза эта водка! - выдохнула Аня в лицо сыщику. - И как ее дядя пьет? Да... Машину, мой друг... простите, а как вас зовут?
      Сыщик назвался, и она продолжила, уже голосом приятно захмелевшего человека:
      - Машину угнали у американца, который приходил к дяде...
      - Это знакомый американец? - перебил Никита.
      - О юный следопыт, что вы, что вы! Американец? Знакомый? Дядя видел его первый раз, так он мне сказал, и я ему верю. Он, американец этот, оставил машину возле нашего дома, и ее угнали, пока он общался здесь...
      - Зачем же он приходил к вашему дяде?
      - Чего не знаю, того не знаю. Может, потому, что машину у него здесь угнали. Может, по какой другой причине. Дядя, он, знаете, не распространяется о всяких секретах, такая у него выучка...
      - И имени этого американца не знаете?
      - Нет, отчего же... Дядя говорил. Но я забыла. Так что не знаю. Да вы накладывайте, не стесняйтесь, накладывайте и наливайте. Будьте как дома, Пинкертон!
      - А, Пинкертоном зовут американца? - загорелся догадкой Никита.
      Аня сказала со смехом:
      - Томасом Вулфом.
      Никита откинулся от стола и жестами показал, что нагрузился уже сверх меры. Но от хлебосольства Ани не так-то просто было спастись. Не успел Никита выразить мысль, что, вообще-то, много путаницы и не поймешь, что чему предшествовало, угон ли некой машины или же появление в этих стенах Томаса Вулфа, как пришлось махнуть еще рюмочку, ибо развеселившаяся, как будто даже некоторым образом расшалившаяся девчонка на том настояла. И сама она тоже приняла, после же, крякнув от удовольствия, потребовала песни, хорового пения подзагулявших. Сверкнули очи. Уже пела девушка искушающими глазками; хлопнула в ладоши, протрясла плечиками быстрый мотив, выскочила, молниеносно топоча ножками, на середину комнаты. Наслушавшись знатной брехни, небезызвестный охотник на стене почесывал затылок, выпученными на приятелей глазами исповедуя характерную человеческую муку колебания между верой и безверием. Никита танцевал, шел вприсядку и чувствовал, что дело запутывается. С этой вертлявой бестией поневоле забудешь, что является, строго говоря, целью расследования. К тому же американец. Машина. Откуда только все это берется? Медленным, насыщенным всякими лишними движениями, но в конечном счете неуклонным подтаскиванием партнерши к звенящему, дребезжащему и прочими звуками халтурящему от их пляски столу москвич возвращал забывшуюся обитательницу глубинки в колею активного делопроизводства.
      - Но если дядя Федя не причастен к угону американской машины, что же ему скрываться? - допытывался он с ущербным пристрастием профессионально не утоленного мужчины.
      - А этот америкашка довел его до предела терпения! - возмутилась, как бы задним числом, хозяйка. - Каждый Божий день как заведенный таскался сюда и требовал: возвращай, мол, отыскивай скорее, позарез нужна машина. Я Томас Вулф, а у меня машину сперли? - вот его слова. Представьте себе, каково это постоянно слышать.
      - Хорошая машина? - как бы на чем-то стал строить свою следовательскую гипотезу Никита и потому спрашивал задумчиво, подкрепляя слова таинственно-проницательным взглядом кудесника сыска.
      Девушка пряталась за высшей силой:
      - А Бог ее знает, я не видела. Могу только предполагать, что существенная, раз он так колотится; но это одно предположение, не больше. А началось с того, что они пошли в милицию заявить про угон, и там мент, участковый, видя, что заморский гость как будто не в себе от горя и все заметнее скидывается словно бы малым дитятей, ни с того ни с сего говорит дяде: найдешь, да? тачка этого джентльмена, видать, не обыденная вещь, следовательно, искать надо, а кому же искать, если не тебе, я, дядя Федя, в твои способности верю. И этот плей-бой американский тоже поверил, вообразил даже, что не милиция, а дядя Федя ведет розыск угнанных машин. Ходит и канючит: скорей, скорей, машина нужна...
      Никита удивился:
      - Ну как же это участковый так вдруг?
      - А он дурачок у нас. И дело-то не его, там по угонам специальные чины сидят, а он взял да влез со своей шуткой. Это шутка, незатейливый юмор человека, который всегда на карнавале, даже если при исполнении, - я так понимаю, но как америкашке докажешь? Ну, дядя Федя и решил пока пожить у приятеля, чтоб этот заморский господин не мучил его своей детской слезой. А то проходу не дает. Ему уже пора с наших пейзажей съехать, а он дает отбой: не поеду, мне мистер Федор честное слово русского человека дал...
      - Да, невеселая история. Я скажу даже так: прескверная история. Анекдот. Международный скандал, - теоретизировал сыщик. - Но если совесть чиста, - заметил он нравоучительно, - так стоит ли огород городить, скрываться?
      Аня залилась искренним смехом.
      - Ай, Штирлиц, есть у тебя склонность к недопониманию! Да он от меня скрывается, а этот настырный американец - только предлог. Ширма! Старик хочет попить водочки на воле и без того, чтобы я ему за это каждый вечер промывала мозги. Я ведь строгая, а у него, как он запьет, начинается благодушие. Вот и выходит несоответствие настроений, понимаешь?
      Никита решил, что ничем так не потрафит Ане, как если постарается попасть ей в тон. Стал тоже без нужды смеяться, недопонимание, как неотъемлемую часть своего существа, отчетливо обозначил косностью и ороговением по краешкам глаз, в целом смеющихся. Птица на его месте тут била бы крыльями, он же с недюжиной силой хлопал себя ладонями по коленкам. Зашелся, как лягушка в ночном болоте, и уже ничего смешного не было, а сыщицкий его рот все смеялся криво и громко.
      - Сумасшедший дом у вас здесь! Карнавал! - выкрикивал он.
      - Ты рад? - последовал тихий и осторожный вопрос.
      - И не спрашивайте! Я рад. Душевно рад, милая. Ну а как бы мне повидаться со стариком?
      - Я тебе помогу, - проникновенно шепнула девушка. Она стала как бы совсем маленькой и подчинилась старшему.
      3.
      Хотя информатору показалось, что Лампочкин воспринял его сообщение без всякого интереса, а может быть, и не поверил ему, в действительности Александр Петрович не на шутку забеспокоился. Речь шла, возможно, о безопасности страны, о будущем отечества, почему бы и нет. Терпеливо взвешивая все за и против, - было это его профессиональной привычкой, Лампочкин все заметнее склонялся к тревожной и взыскующей вере в добытую информацию, сколь ни выглядела она невероятной.
      Сновали, правда, еще сомнения, неизбежные там, где блещет аналитический ум, забрасывали червячка: отчего же это информатор, о существовании которого он успел почти позабыть, позвонил именно ему? Лампочкин давался диву. Но кто постигнет логику информаторов? А с другой стороны, вполне оправданным и целесообразным выглядело, что этот человек, глубоко законспирированный, забытый, как бы умерший и похороненный давно, внезапно напомнил о себе: речь шла о спасении Родины. В такие минуты мало кто думает о себе. И информатор думал не о том, что его внезапный рывок и выброс из забвения может кому-то показаться неуместным или даже смешным, а о необходимости посеять тревогу в сердцах бдящих на страже отечественного покоя и порядка.
      - Организация, Бог ты мой, Организация с большой буквы, - бубнил Лампочкин прелестным летним деньком. - Возможны ли такие масштабы лжи, фальсификации, чудовищного лицедейства, ненависти к правде и праву избрателей на свободное волеизъявление, неуважения вообще к людям как таковым?
      Издали заходили тучи, чтобы покрыть небо над отечеством, а он был отменно вымыт, выбрит, выхолен, был удивительно хорош в своем расцвете сил и талантов. Не знал он, чему радоваться, чему огорчаться. Радоваться удачному выходу на след, не огорчаясь попусту лютостью дьявольского желания некоторых втереть очки народному большинству? огорчаться ли из-за нечеловеческой злобы неких отщепенцев, не радуясь солнышку, которое улыбнулось следователю да сунуло ему в руки звено в цепи, в большой цепи преступлений, чтоб вывел он на чистую воду злоумышляющих? Информация, что и говорить, скупой была. В Нижнем, затверживал Лампочкин, готовясь предстать с докладом перед начальством, существует Организация, - дал эту информацию к размышлению агент Р., по странному стечению обстоятельств давно считавшийся отошедшим от дел или даже покойным. Организация готовит своего Президента страны. Вопрос к агенту: а ты не сбрендил часом? Агент Р. клянется и божится, что говорит чистую правду, что информация его отличается воздержанием от домыслов и большой степенью содержательности. Следующий вопрос: как это происходит, то бишь подготовка Президента? А вот так. Трудно поверить, - рапортует своевременно воскресший из небытия агент, - но Организацией предумотрено и устроено все, чтобы создать полную иллюзию проведения честных, демократических выборов, совершенно противоположных тем, которые и впрямь собираемся всенародно провести мы и которые, по обнародовании итогов голосования, якобы подведенных в Организации с особой тщательностью и максимальным приближением к истине, должны быть попросту вычеркнуты из народной памяти как небывалые. Этим сказано все, но в порядке комментариев, которых в наше сложное и противоречивое время требует, к глубокому сожалению небогатых умом людей, то или иное воплощение всякой значительной идеи, следует все же добавить, что сотрудниками Организации, словно какими-то обезумевшими чаровниками, воссоздан собственный центральный избирательный комитет, куда поступают липовые документы сначала на кандидата, а потом уже и на Президента, будто бы избранного в каких-то не то чтобы совсем вымышленных, но в свете сказанного бесспорно перевранных, превращенных в нечто смехотворное и практически невозможных округах. Гигантский этот блеф, еще не сказавший свое последнее слово, которое, как можно судить и сейчас, будет роковым для судеб нашей страны, но уже запущенный на полные обороты, заслуживает многотомных увлекательных описаний и более того - пространного философского осмысления, но мы, за неимением достоверной информации о таинственном ордене изобретателей Президента, вынужденны ограничиваться звучащими несколько риторически вопросами: неужели? возможно ли? И не в последнюю очередь возникает вопрос: кто он, этот будущий Президент, и почему он должен взять власть над нами не путем свободной реализации ценой огромных страданий и потерь добытого нашим народа избирательного права, а по праву насильника и обманщика, которое в подобном случае едва ли посмел бы присвоить себе даже и сам лукавый?
      О себе же скажу в кратком заключении, - как бы подводит итог своей жизни агент Р., - что я уроженец Нижегородской губернии, вырос на священных для всякого русского берегах Волги и не иначе как на них, благословенных, умру. В моей родной губернии нет ничего дутого и смешного, она не глядится в кривое зеркало. А между тем злокозненными дело представлено таким образом, что-де именно глядится. Судите сами. Округ. Нижегородский избирательный округ. Что может быть достовернее, куда еще больше реализма, чем все эти баллотировочные урны и напряженные лица наблюдателей от партий всех мастей? Чей изощренный ум придумает сказать, что это липа? Аккуратно и добросовестно собираются подписи в поддержку того или иного кандидата, поливаются грязью недостойные быть избранными и на вершину заслуженной славы возносятся мудрейшие, затем, глядишь, с упоением изучаются знающими свое дело мастерами бюллетени, испещренные судьбоносными закорючками избирателей. Но покуда существует Организация, все это, увы, фикция. Небыль. Мол, никто не собирал ни подписей, ни бюллетеней. Потому что у Организации свой Нижегородский избирательный округ, и там-то и происходит все то, что мы, в простоте душевной, принимаем за действительность свободного волеизъявления. А делов-то - много ли? Некто бросает на бумагу росчерк пера - и готово: мнимая, изображенная в воображении, кривозеркальная Нижегородская губерния избрала того, о ком вчера еще и слышать ничего не слышала!
      Мы сидим сложа руки, мы беспечно играем в вольную и благоразумную жизнь, - кричит, неудержимо срывается под занавес на душераздирающий вопль информатор, - а где-то, и не где-нибудь, а именно в недрах Организации фабрикуется, растет как на дрожжах и ждет всенародного избрания таинственная и, может быть, не лишенная сверхъестественных черт фигура Президента!
      Лампочкин в кабинете, аккурат под его ранг, пожалуй, обустроенный в разветвленных недрах прокуратуры, хватался за голову. Тебе говорят: вот твой новый Президент, ты сам за него проголосовал; а ты об этом человеке в первый раз слышишь. Неправда! подтасовка! фальсификация! впору посмеяться над самозванцем! Ан нет, вот документы, вот подписи, вот печати, все оформлено как полагается. Не поспоришь. А если спорить, то с кем? Идеально задокументирована и оформлена воля народа. Охотник, небезызвестный, на стенах снискавший знаменитость, уже не чешет затылок в простодушном изумлении, а разводит руками, барахтаясь в брехне с однозначным стремлением не погрязнуть в ней, но и никуда из нее не выбраться. Кабинет у Лампочкина хороший. Как и всякий человек, ставящий службу превыше всего, ибо только она дарует ему священное право чувствовать себя человеком, головой отвечающим за благополучие Родины, Лампочкин часто путает кабинет с собственной своей квартирой, с семьей, с женой, которой у него, может быть, и нет, с пушистым котенком, нежным хозяином которого он где-нибудь да является, с грязными носками, впопыхах сунутыми в карман пальто, с перчатками, надетыми по-рассеянности не на те руки, с водкой и похмельем, с льдистым рисунком на окне дачи, со сменой времен года за окном, с тем, что за окном уже вовсю теплит и искрит лето. Распростирается следователь на удобном диване, вытягивает длинные ноги, закладывает руки под голову, устремляет в потолок задумчивый взгляд, своим выражением граничащий с неоскорбительной прострацией отдыха. Лампочкин еще не понимал, и даже не знал, поймет ли когда-нибудь, всей технологии авантюры, поведанной агентом, но чувствовал, что столкнулся, вошел как бы в интимное соприкосновение с умом высшей пробы, похоже, умом коллективным, прекрасно организованным и дисциплинированным, универсальным. Вот уж воистину нигде так, как в этом уме, не уместна мысль: кто не с нами, тот против нас. А как же иначе, при такой-то организованности! А Лампочкин своим по-человечьи слабым, ограниченым и как будто обыденным умом не в состоянии был даже, сообразуясь с этакой величавой мистерией, толком прикинуть, с кем он, по чью сторону баррикад. Такой случай выдался. В самом деле. Окажись он не в прокуратуре, а в Организации, разве ж посмел бы не подчиниться, протестовать, думать что-то противное ее уставу, разве посмел бы хоть на шажок нарушить царящий в ней порядок? Но он постоянно оказывается в прокуратуре, а не в Организации, и законность, на страже которой он несокрушимо стоит, заставляет его в естественном порядке всей душой ненавидеть бесчеловечную выдумку изощренного ума. Заключалось нечто шаткое и сомнительное в такой его позиции, закрадывались мысли о нравственной стороне дела (какого, впрочем, дела, собственно говоря?