Ах друг мой зарапортовавшийся, пеняй исключительно на себя одного! Теперь кое-кто не смотрит уже, что дело свое ты со товарищи начинал с маленького и забавного вымысла, а кончить должен был, скорее всего, ничем, мыльным пузырем. Кое-кто, ни тебе, ни твоим приспешникам не чета, заинтересовался, очень заинтересовался, и уже оставить без последствий неожиданно и необычайно разросшееся предприятие никак невозможно, незадачливый мой авантюрист. Сами напросились на сверхъестественное...
      Бил себя Сенчуров в грудь кулаком, один раз ударил и с чувством занес руку вторично.
      - Что мне делать теперь?
      - Теперь отдыхай.
      Ударил и во второй раз. Не до отдыха было. Глаза лезли на лоб, вылезли, забугрились выше макушки.
      Не только свидетельствовали в гараже, прекратившем, впрочем, свое существование, прохождение Сенчурова по взятым из несуразных наваждений сферам, но и оставались врагами этого человека, - были его врагами Никита, Аня и оператор, и даже американец с Чудаковым оказались на невидимом фронте, давно уж образовавшемся против злой сенчуровской воли; не проникся любовью к нему и помятый механик. Стиснулись они как спички в коробке, наблюдательно созерцая происходящее, но, правду сказать, не было между ними организующей силы, способной перевалить военные действия в неведомые формы и неназванные явления, которым Сенчуров с такой замечательной, почти что художественной непосредственностью удивлялся.
      - И я не узнаю города, где прошла моя юность, улиц, где бегала бесшабашной девчонкой, - пожаловалась Аня.
      Почему же? Трава на улочках и в окрестностях, на обочине дороги была все та же, разве что чуточку жестче и изломанней вырисовывалась. Охранник поодаль в тупом, застойном размышлении переваривал, отчего вместо рядов бетонных коробок сделалась пустыня с высоким камышем, болотным мерцанием и сказочно большими лягушками, молча, без тени улыбки смотревшими на него.
      Старик Чудаков объяснился:
      - Не узнаю гаража...
      Механик, в том гараже чудивший, просто пристроился к ним, ничего не соображая, и пошел, как все, за Сенчуровым и лохматым.
      - Думал объять необъятное, а сел в лужу, - насмешливо внушал лохматый Сенчурову. - Теперь другой берет дело в свои руки. Другой, которому ты недостоин чистить обувь. А ты мелким дрянцом вышел, вошью.
      Убедительно, ничего не скажешь. Сенчуров порывался остановиться. Лужа так лужа. Усядется среди жаб. Но какая-то сила неумолимо гнала его вперед.
      Двинули, не суетясь и не толкаясь, улицей, была улица, но никакой старожил здешний не признал бы ее за известную. Она тоже шла, бесшумным колесом вращалась между сошедшимися почти горизонтами, и домашние скоты, сбежавшись на ее края, смешно подпрыгивали, чтобы пропустить ненужное им убегание земли и не потерять мест, к которым привыкли. Теплые огоньки домов с шипением гасли, наталкиваясь на собственные отражения, и только луна не искала движения, высоко в небе щекасто усмехаясь. Никита, опустив голову и глядя под ноги себе, думал о зеленой папке, о покоящемся в папке листе, о надписи на листе, о словах, которые были шифром. Подумал он: как расшифровать? Не было у него должных для такого дела знаний и навыков. Но требовали слова расшифровки, взывали к нему, взыскующей была истина, близко ходившая в неторопливой вязкости общего продвижения. Протыкали подметки туфель острые, негнущиеся пучки травы, и он не позволял себе вскрикнуть от боли, зная, что это испытание и оно будет длиться, пока не раскрыта тайна. Странно было только ему догадываться, что и с другими, пожалуй, так, они тоже страдают и тоже удерживаются от вопля, так что же, и они близки к разгадке? Все одинаково теперь? А разве он не чище, не лучше, не достойнее? В соревновании этом, принявшем необыкновенные формы, может случиться, что не ему достанется пальма первенства? Не того ли, что идет впереди, внимая разглагольствованиям лохматого незнакомца, необходимо раскусить и вывести на чистую воду, а может статься так, что он-то и пересечет первым финишную черту? Нетерпелось Никите выбежать вперед, составить авангард, а не удавалось, была у проклятого Богом и людьми Сенчурова инерция опережения, а у него - несчастная, насилу вымоленная инерция отставания. Мог бы и вообще затеряться, он это чувствовал. Ощущал свою ненужность. Не его был час. А чей? Чудаков, тот громко выкрикивал где-то впереди:
      - Проклятие, проклятие на ваши головы!
      И его не в состоянии был догнать Никита. Только и оставалось, что держаться за свое незавидное место в середине колонны; был незаметен, не по заслугам забыт. Вот так всегда! Молодой, энергичный, дерзкий, ты ведешь людей к роковой и счастливой черте, к грозовому перевалу, а чуть только останется та черта за спиной - уже другие впереди, ты же затерт и отброшен, и вместо заветного и желанного начинается для тебя унылое старение, убывание, угасают силы и меркнет дерзание.
      - Конец вам всем пришел, выродки! Дрожите, псы поганые? То-то же! дико хохотал, изощрялся, не встречая протеста, кричал в лунном полумраке Чудаков.
      Невозможно терпеть такую хулу. Гордо встряхнул Никита головой, огляделся в поиске негодующих душ и увидел дядю, бредущего рядом с ним расеянно и вальяжно, как брел бы он и по московскому бульвару.
      - Накрыл я американца, - закричал Никита, - папку видел, а в папке листок с шифровкой!
      - А-а, - безвольно, равнодушно отозвался Полусвинков.
      - Твоя помощь нужна, дядя Петя!
      - А-а, - откликался дядя как бы усталым и ко всему безразличным путником. Воображение уносило его на московские бульвары.
      - Мы тут на пределе сил, но и конец виден... последний шаг, последний рывок остался, дядя!
      Шел рядом Полусвинков, но существом своим далеко уносился, так что и ответа его было не слыхать. Никита волновался на пороге открытия:
      - Видишь, дядя, что пишут: домой возврата нет. Как есть шифровка! Специалиста бы надо...
      - В других, кроме нас, специалистах нужды нет, - заметил Лампочкин, возникая. Но специализироваться не стал, отвернулся, поводя по сторонам эгоистически напряженным взглядом стерегущего собственную безопасность человека. Горячо доказывал ему Никита надобность оперативной расшифровочной работы, а Лампочкин нервно и нагло отмахивался.
      Лампочкин возник между дядей и племянником, а затем еще и Примеров, затесавшись, отдалил племянника от дяди. Тоже, к примеру, этого важного человека взять, Примерова: зашагал вместе с прочими в колонне, даже дружески приобнял ушедшего в себя Полусвинкова, а изображал собой, однако, причастность чему-то иному, не распыленному в мелочах. Наверное, это так Никита увидел, не исключено, сам Примеров, в отличие от Полусвинкова и даже Лампочкина, в полной мере и отнюдь не чураясь суетности интересовался происходящим и даже, может быть, кое-что провидел, волхвовал помаленьку, налегая в своем постижения сразу на основы, а не на пустяки, как Никита, который попросту надоедал всем крошечной и лишней теперь проблемой шифровки. Некоторая значительность дум отобразилась на его круглой физиономии, но и в метафизическом возвышении над скверно закопошившейся действительностью этот опытный и видавший виды чиновник изыскал возможность покалякать с парнишкой, уделить минуту-другую его простоте.
      - По имеющимся у нас данным, все ясно с этим американцем, - сказал он Никите толковательно, развернуто, с подспудным зубоскальством учителя, давно и привычно до безразличия презирающего своих учеников. - Отчизна его не скрывает тревоги, сожалеет, что потеряла несчастного слабака, допустила побег из скорбного приюта умственно отстающего, который маниакально вспышки этой мании подмечены за ним и у нас - называет себя писателем Томасом Вулфом. Обрати внимание на удивительную скромность малого сего: рекомендует себя начинающим Томасом Вулфом, отнюдь не маститым. Потому, надо думать, и зашла у него речь о невозможности возврата домой. Молодо-зелено... Но возврат как раз даже очень возможен и практически необходим, безрассудству у нас будет дана надлежащая острастка. Противная сторона, между прочим, ничего так не желает, как заполучить беднягу назад, спихивать его на нас и не думает никто, этого нет и не может быть. А и вернем! Для нас он нуль, ничто, пустое место, а там пусть народ утешится. Для них, знаешь ли, лишиться возможности утирать сопли вот такому придурку - это уже ущерб и искажение всенародно нарисованной картины гуманизма.
      - Шифровка тут, явная шифровка, - горячился Никита, бубнил: - За нос нас думают водить. Никакой он не сумасшедший, болезнь - ширма.
      - Не болтай, - остужал Примеров, осклабившись, - америкашка твой товар во всех отношениях негодный. Если его кто и импортировал к нам с умыслом, так не иначе как для насмешки, но у нас на таковые выходки готов ответ!
      И матерый начальник, могуче удлинив замускулившуюся руку, выкинул навстречу волнами наступавшим горизонтам серую пирамиду кукиша.
      Сомневался Никита, не принимал на веру отеческое двустороннее толкование блужданий американца, а тот веселым умственным отбросом вышагивал впереди, довольный собой, увлеченный происходящим, сияющий, как светофор, держал в руках раскрытую папку, сверял по написанному на листке маршрут и, казалось, сейчас выкрикнет: верной дорогой идете, товарищи!
      Шли Аня, Чудаков, оператор, механик, в гараже долгое время невозбранно безобразничавший, да и охранник, который было застопорился в недоумеваниях, вскоре проворно увязался за всеми. Присоединился к Сенчурову Моргунов, пыхтя одышливо, как от чрезмерных усилий поспешности, вынырнула из боковой улочки машина, из нее выбрались Вавила с Зотовым и тоже пошли, и Вавила не протестовал, когда Зотов с необычайной легкостью освободился от пут.
      - Не понимаю я жизни этой новой, неизведанной! - выкрикивал в голове колонны Сенчуров. - Кто объяснит мне, почему моя душа не находит здесь покоя? почему она не в гармонии с окружающим миром?
      - Разделяю тревогу господина Сенчурова... - затравленно и не зная, перед кем подобостраститься, лепетал Моргунов.
      Лохматый подленько хихикал и озоровал, кривя рожу в беглые карикатуры на Сенчурова и социалиста.
      На стыках тени и выхваченных луной очертаний молниями раскрывались двери, и в них входили неведомые многочисленные люди, с молчаливой и деятельной готовностью вливались в строй и шли, не спрашивая ни о чем, важные и красивые от сознания своей дисциплинированности. По краям дороги высились смеющиеся над откровенной своей шедевральностью сооружения, которые на быстром соскальзывании вниз у очередного горизонта сминались и комкались, как бумага. Никита узнал дежурную из гостиницы и старика, который ругался в стенах кремля. Невольно помахал им, а они в ответ улыбнулись. Дорога! Она летела вперед ровно, не ведая уклонов, спусков и преград, и была она проложена, казалось, на какой-то гигантской, жестковатой соломкой присыпанной, в неизвестном направлении катящейся телеге, по бокам которой симметрично крутились, рисуя ломкие дома, деревья и случайно забредших сюда прохожих, мощные колеса.
      Заблестела река под удерживающим в равновесии себя беспрестанным копошением мириадов световых частиц лунным колпаком, дорога оборвалась, обозначился крутой спуск, и Сенчуров с лохматым, а за ними и Моргунов уже исчезли где-то внизу, оставив в воздухе только возгласы и смех. Усмиренным и тихо вдумывающимся взглядом посмотрел Никита на нежную игру колпака, на светлом фоне которого вязли ноги калик перехожих в обрывках пути, срывались куда-то тулова, катались мячиками по резко очерченному краю беспокойные головы и пропадали, срезанные невидимым лезвием. Словно опрокинулась телега! В судорожном беспорядке, не поспевая за собственными криками, спускались к реке, а те, что попали туда раньше и толпились теперь у воды, встречали падающих бранью и тычками. У самого берега покачивалась на скупой волне большая плоская доска парома, и мерно, без всякого интереса к подлинной живости движений покачивался, словно в безвоздушном пространстве, угрюмый паромщик.
      - Товарищ Карачун? - неуверенно спросил Моргунов паромщика; опасался какой-то недобро ощетинившейся в нем профессиональной значимости.
      - Может и Карачун, а может и нет, - ответил тот сухо, здешне знатный. - Разницы теперь не разглядишь.
      Круглыми от страха глазами смотрел Сенчуров на тяжело мерцающую у его ног воду. Зотов, когда подошла его очередь становиться на паром, спросил:
      - Паша, ты?
      - Проходи, - ответил паромщик, сурово пренебрегая.
      - Вопрос у меня...
      - Там разберемся.
      - Вопрос у меня, Паша, скажи, каково теперь тебе?
      Паромщик отрезал:
      - Таково и тебе будет.
      - Неужели? - вскрикнул Зотов. - Плохо, да? А я всегда хотел как лучше!
      Оттолкнул его угрюмый, не алчущий жарких слов и терпких запахов действительной жизни работник мертвой реки, отверг. Теперь Зотов уже на пароме, рядом с Чудаковым, который, вспоминая свою внушительность, расправляет плечи. Выпячивает грудь Чудаков, думая о былом благообразии, не думая о племяннице, которую потерял из виду и выбросил из сердца, забыв даже, что какое-то мгновение назад, ступая на колеблющуюся под ногами доску, слабеньким голосом вписывал еще в завещание свои безумные, чуждые всякой логике проклятия. Вавила утешительно встал плечо к плечу с Сенчуровым, и обнял бы его, да отяжелевшая, закаленная смертоносной жизнью рука не поднималась.
      - Все? - куда-то во тьму берега прокричал вопрос паромщик, сложив, не поднимая рук, какие-то кистеобразные обрубки рупором у рта.
      - Все! - отскочило эхо от опустевшего обрыва.
      Выплыли на середину реки. Лохматый, шутейно бутузясь, сидел на плечах у паромщика, из-под шерстистой ладошки высматривал новую землю, подтянув к самым глазам нанизанную на мясистые губы ядовитую ухмылку. Доска заваливалась в воду, и свинцовые волны с барабанной дробью катились по ногам притихших пассажиров.
      - Пошевеливай! - весело кричал лохматый паромщику, который ничего не делал, только держал на себе легкомысленного беса, но оставался мастером своего переправного дела.
      И здесь пристроился, с завистью подумал Зотов. Пока паромщик и лохматый не оставили их, не было великого страха у отплывающих, но как высадились на остров, а те двое не сошли с парома и вдруг отодвинулись на нем от берега, заплакали все и, сбившись в баранью кучу, надломленно простерли руки к темному небу. Видели они, что паром удаляется, а лохматый по-прежнему восседает на паромщике, размахивая руками или даже какими-то вымпелами, принятыми в моряцком обиходе, и по его размытым телесным границам бегут разноцветные сполохи - как если бы крашеные лампочки вереница за вереницей зажигались, малюя богатое убранство. Рассеялась, впрочем, прелесть и слава намалеванного мирка, уединилась в океане мрака до исчезновения.
      Посередине острова крупно и загадочно круглилось черное. Откуда же знание взялось мер и действий, которые следовало предпринимать? Сенчуров первый схватился за лопату, и Моргунов тотчас последовал его примеру. Откуда лопаты взялись? На всех хватило. Стали копать, выкапывать круглое. Оказалось огромным черным яйцом. У людей в сердцах были тепло и нежность к жизни, и нужность была поделиться этой теплой нежностью. Медленно, без толкотни, без грубого дележа мест на никудышние и лучшие, да и в трепетной опаске повредить тонкую скорлупу яйца, они легли на непроглядную поверхность. Не ощущалась одним человеком ее овальность, так она была велика, и только по тому, что кому-то пришлось лечь на большой высоте, другие оказались ниже, а третьи и вовсе были вынуждены покоиться у самой земли, можно было сделать верное заключение о форме выкопанного предмета. Кому не хватило сразу места на скорлупе, те терпеливо ждали благоразумного уплотнения товарищей, а когда иным не хватило окончательно, то уж осторожно легли эти последние поверх успевших, и оттого все получили еще больше надежного, неиссякающего тепла, и жизнь, спрятанная в яйце, живыми телами, из которых брать можно было теперь безвозмездно, согретая, успокоенно стала достигать своего полного вызревания.