Михаил Литов
      Организация
      1.
      Чистенько и весело высиживает Родина-мать яички, из которых нарождаются прекрасные сыновья и дочери, золотые яички, а среди них не иначе как сатанинским промыслом втискиваются порой все же и черные, мелкие, уже на вид гнусные, из которых выскакивает гибельная поросль политиков. К несушке тут претензий быть не может, она без разбору любит слепой материнской любовью, но ох как страдают от яичной черноты иные славные люди. И страдания наносят такое, что и сам уже не отмоешься. Куда только девается золото! Портит мир черный выводок и воняет. Долго Зотов страдал, насиловал свою мысль в поисках выхода, стала побаливать голова, все придумывал он способ спасения, но все, что было им придумано, никуда не годилось по своей фантастичности. Мучился человек, и не то что бы не он сам это мыслил, но вместе с тем как бы вне его воцарялась жупелом мысль: невозможно сбежать из Организации и не поплатиться за это, так что, считай, по следу твоему, Зотов, уже горячо мчится погоня. Всюду Зотову мерещились преследователи. У кого же искать помощи, укрытия? Зотов не был прирожденным политиком, как раз наоборот, но в Организации в его здоровое естество наверняка влили отраву, и после он уже полагал, что если в политике зло, то в ней же и спасение, т. е. надо что-то там в ней разграничивать, размежовывать, отличать одних политиков от других. А раз они перестали казаться ему на одно лицо, то уже он мнил, будто сбежав от одних, найдет верную помощь у других, и в конце концов надумал ввернуться в партию "Социалисты - Друзья Народа". Другого выхода толстячок не нашел. Не обращаться же в милицию? Зотов подозревал, что Организацию создал Сенчуров, который еще недавно крутился возле Президента, розовел и лоснился, сладенько усмехался за самой главной спиной страны, что-то нашептывал в самое главное ухо. Может быть, эти подозрения питались представлением о Сенчурове как о фигуре могущественной, слишком могущественной, словно бы самим фактом своего существования поставляющей вопрос: как же мне такому да не затеять заговора?
      Зотов раскладывал так: социалисты - партия невидная и нешумная по своей немногочисленности, скромная, значит поневоле держится приличий, с социалистами ему будет хорошо. Хорошо не в идеологическом смысле, поскольку Зотову стоял вне идеологии и даже полагал, что политические воззрения вообще оторваны от природы вещей, а в материальном, иначе говоря, социалисты обогреют, накормят, спрячут. Глядишь, говорила в нем отрава, когда-нибудь прозвенит и на их улице праздник, а тогда он, Зотов, в их рядах вывернется уже значительным лицом с солидной биографией, пышным набором заслуг и готовностью к высоким чинам и ответственным постам.
      Москва пожимала плечами на вопрос, где находится логово социалистов, и о Моргунове, их лидере, как будто и не слышал никто никогда, но Зотов выяснил-таки и нашел. Беглецам, может быть, иной раз светит некая счастливая звезда. Он отправился на улицу Большую Никитскую пешком, но не потому, что боялся пользоваться транспортом, а просто захотелось пройтись. Шел, смотрел на превосходные дворцы, растущие ввысь разноцветной пеной на его глазах, и думал: социалисты тоже вносят лепту. Думал, что будет где расположиться и попировать социалистам победоносным.
      Впрочем, Бог знает как далека еще эта победа, а пока на летних улицах, в гремящей сутолоке, Зотов остро почувствовал себя одиноким и загнанным. Хрупкий от своей несостоятельности, он при каждом толчке в толпе прятал душонку поглубже в несуразицу пожилой плоти, весь куда-то как бы заваливался и пропискивал, как специально на то рассчитанная кукла. Все, что он делает, внушено ему страхом, выглядит подневольным, даже этот писк. Зотов гримасничал и только в тихих переулках переставал быть шутом, там душа отдыхала и внезапно предавалась мечтаниям. Мечтал о плодотворной смычке с Друзьями Народа, да, но еще больше одолевала греза, эх, найти бы прежних сослуживцев, тех, с кем он трудился с младых ногтей в стане инженеров. Не на таких ли, как он, держалась страна? Махнуть бы в Нижний, где прошли его лучшие годы, но не в Организацию, где он провел время отнюдь не лучшим образом, о нет, а к старому другу Феде Чудакову... Но с разметавшимися по беспредельности мира инженерами давно потеряна связь, а с Чудаковым, пожалуй, и опасно встречаться. Зотов невесело вздыхал.
      Проникнуть в особняк, где размещался штаб социалистов, ее, так сказать, боевое ядро, оказалось не так-то просто. Дверь была на запоре. Прячутся, подлецы, с ожесточением подумал Зотов. От кого? От народа? Что ж, метод для них испытанный, они всегда прятались, свои делишки обделывали отнюдь не на виду. Мысленно уже не проводил Зотов границы между прежними коммунистами и нынешними социалистами.
      Он нашел кнопку звонка и нажал на нее. Ожидая ответа, окидывал взглядом старинный, любовно вылепленный особняк, оценивал: хорошо строили в старину. А теперь, чтобы взять такое помещение в аренду, нужны немалые деньги, подводил Зотов итог, делал выводы. Толстяк был недоволен новой эпохой, во всяком случае в настоящую минуту. Все вокруг покупается и продается, а он, фактически пожилой человек, выброшен за борт. К тому же вот еще: убегай из преступной Организации, а потом бегай от Организации, от ее мстительности. Катастрофа! Это пока, пока еще можно говорить с печалью: катастрофа, беда; и совершенно не ясно, что ждет его в самом ближайшем будущем. Глядишь, и кишки выпустят.
      Появился охранник, мрачный, военизированного облика парень. Взглянув на посетителя исподлобья, он кивком квадратной головы и неслышным шелестом губ спросил Зотову сказку.
      И вот стоял Зотов, высокий, полный, красивый красотой заходящего, наполовину севшего за горизонт осеннего солнца, рано тронутый сединой, перед каким-то дураком в камуфляже и держал ответ, чувствуя себя несуществующим.
      - Поговорить бы с кем-нибудь из начальства... - неуверенно тянул он. Важный разговор...
      - Вам назначено время? - прошуршали властные губы.
      - Ничего мне не назначено, я по собственной инициативе, прямо с улицы... - отрицал Зотов и ничего не мог сказать о себе утвердительного, потому что сказать "с улицы" это все равно что признаться: я ниоткуда.
      Парень секунду-другую смотрел на Зотова задумчиво, и пока длились эти его размышления, он окунал кончик носа себе в рот и напряженно кусал его ослепительно белой громадой зубов.
      - Хотите вступить в партию? - спросил он наконец.
      - Нет, вступить, может быть, нет, - пробормотал Зотов. - Хотя, может быть, и да. Все зависит от того, как пойдет разговор. Вы, главное, учтите, что у меня очень непростая судьба.
      Охранник разрешил ему вкатить брюшко внутрь. Они поднялись по парадной мраморной лестнице и остановились возле стола - это было рабочее место серьезного и мрачного стража социалистического рая. Нацелив теперь свой изжеванный нос на Зотова, охранник принялся куда-то звонить, выясняя его дальнейшую участь, а сам Зотов с тоской смотрел тем временем на более чем прилично выглядевший коридор за спиной аргуса. Там все сияло и сверкало. Но Зотову было плохо здесь, казалось, что он не встретит в этом дворце ни одного по-настоящему трудящегося сердцем человека, который сумеет выслушать его, поверит ему и проникнется сочувствием к его непростой и, прямо сказать, печальной судьбе.
      Вышло так, что Зотова решил принять сам Карачун, начальник здешней службы безопасности, но встретил его этот суровый инспектор не очень-то любезно. Карачун, обрюзгший, считал не обязательным для себя выказывать расположения ко всем, кто приходит с улицы. Сам-то он еще в яичке состоялся как политик до мозга костей. А среди приходящих с улицы косяки провокаторов, лазутчиков, приспособленцев, перевертышей всяких, а то и наивных душ, которые сами не ведают, чего хотят... Карачун состарился среди массовых изобличений. Ему не чужда была шпиономания. И одно дело перевербовать кого из врагов, это его работа, но рассыпаться в любезностях перед всякими случайными визитерами - увольте! Партия не так бедна сторонниками, чтобы хвататься за каждого встречного. К тому же в его обязанности входит не принимать новых членов, а проверять любого, кто оказывается в поле партийного зрения.
      И Карачун, этот круглый, как колобок, и тяжелый человек, в последнее время ужасно обрюзгший, но как прежде, как всегда всецело преданный большевистской идее, разрушительно уставился на Зотова изголодавшимся коршуном. Он полагал так: что бы там ни говорил их лидер Моргунов о новом стиле и методах, о новых задачах партии, как бы ни распространялся о переходе на социалистические рельсы и отказе от устаревших, якобы отживших свое догмах большевизма, партия так или иначе борется за коммунизм. И когда Зотов, скривив губы, заявил: Сенчуров - враг, Карачун оттаял, ибо Зотов, можно сказать, проделал магический опыт.
      Зотов ничего не сказал об Организации, не считая нужным сходу доверить большевику тайну. С Карачуна, мыслил он не совсем уж необоснованно, довольно и сказанного о Сенчурове, ведь не каждый день в эту партийку приходят со столь громким заявлением. Объявить врагом самого Сенчурова! Да уже за одно это надо платить человеку, обогревать его, притулять к сочувственной душе и питательной партийной груди. Правда, матерый службист, знававший трезвость взгляда на вещи по своей прежней работе в первом отделе одного из номерных заводов, не подал виду, что у него голова пошла кругом от изобилия зотовской информации. Никогда не следует показывать человеку, что ты им доволен. Да и чего ему, Карачуну, так уж радоваться этому Зотову? Пока очевидно лишь одно: Зотов ищет защиты от Сенчурова, но рано говорить, что он заслуживает, чтобы партия выступила на его защиту.
      - Итак, - осторожно приступил к детальному допросу Карачун, - вы полагаете, что Сенчуров повинен в неких злодеяниях?
      - А как же! - воскликнул настроенный на голословность Зотов. - Он явно угрожает сложившемуся в нашем обществе равновесию политических сил. Сеет панику... я бы сказал, выводит на политическую арену силы самой темной и опасной реакции. Сенчуров - фигура значительная.
      - Согласен.
      - В таких, как Сенчуров, зреет заговор.
      - Заговор зреет?
      - Я был сам не свой, увидев его...
      - А где вы его видели? - спросил Карачун быстро, резко, вскочил на ноги, сунул руки в карманы пиджака и что-то в них натопорщил узкое и круглое.
      - Я? - Зотов вытаращил глаза. - Да кто же его не видел! Всей стране известен. Но я-то еле унес ноги, когда столкнулся с ним нос к носу! Правда, встреча эта была самой что ни на есть случайной, невинной... Да только ведь жутковатое впечатление производит этот господин.
      - А вы производите впечатление ненормального. Человек с душком, а? Что вам от нас, социалистов, нужно? По сути мы большевики. По крайней мере я лично. И вдруг вы... кто вы такой? что у вас за душой? и что на уме?
      - Мне нужна защита от всех этих опасных людей... которых я обобщенно называю Сенчуровым, - смиренно ответил Зотов.
      - Наш товарищ погиб, - веско бросил заведующий безопасностью. Товарища Кулакова больше нет с нами, а ведь он был такой... этакий замечательный и выдающийся товарищ Кулаков, был и так верил, так верил в нашу идею... Вы же, по моим наблюдениям, живы и живете некими претензиями, как если бы бредите ими. Иногда мне приходит в голову, что Кулакова убили люди Сенчурова. Да, есть у меня кое-какие соображения на этот счет.
      Ну и кретин, омерзительный иезуит, разве такой полюбит меня, как брата (?), пронеслось в голове Зотова, а вслух он сказал:
      - Я не знаю и никогда не знал никакого Кулакова. И доказательств, что Сенчуров, образно выражаясь, плетет нити заговора, у меня нет, так что единственным доказательством служит моя внутренняя уверенность. Есть чувство, ощущение... Поймите, Кулаков - мелочь и чепуха в сравнении с огромностью того, что творится на самом деле.
      - Согласен, да, - кивнул Карачун и, странно ухмыльнувшись, добавил: Сегодня - творится, баламутясь скверным варевом, а завтра - утвердится и установится. Суп сварится. Не чечевичная похлебка, как нынче. Вот когда я тебя по-настоящему попотчую, брат. Единственно правильный и научно обоснованный общественный строй установится, товарищ. Горой утвердится, железной горой, а на горе той - лозунги всякие, несть им числа. И в сравнении с этим не только Кулакова, но и наша с тобой жизнь - сущий мыльный пузырь.
      Зотов запротестовал с присущей ему непосредственностью:
      - Ничего себе мыльный пузырь! Я так думать не могу. У меня жизнь одна, и я ею дорожу.
      - У вас мелкобуржуазные пережитки? - заугрюмился снова Карачун.
      - Называйте мои воззрения как хотите, а только мне моя шкура дороже всего!
      - Вы коммунист?
      Зотов покачал головой. Карачун обрадовался, поймал он проныру:
      - А, не коммунист? Так вот откуда ваши заблуждения!
      - Послушайте! - крикнул Зотов. - Я пришел сюда не для того...
      Собеседник снова не дал ему договорить:
      - Хорошо, я вам верю. Вы принесли нам интересную информацию. Мы все это обсудим, обдумаем...
      Безопасящий ходил по кабинету тяжелыми шагами, сличал на внутренней машинке зотовскую информацию с имевшимся у него в уме и получил фиговый листочек для прикрытия постыдной беспартийности Зотова.
      - А что делать мне? Я потому и пришел к вам, что нуждаюсь в помощи, в молитвенном жесте складывал Зотов руки на бабьей груди.
      Карачуну нетерпелось поделиться новостями с вождем. Сам Сенчуров теперь у них на крючке! Ведь вот что думают о Сенчурове люди из низов, практически народ: Сенчуров - враг, - так думают низы. Пора и верхам призадуматься. Ситуация революционная, вычислил Карачун. Нельзя не считаться с мнением народных масс, даже если ты сам Моргунов. Судьба Зотова, который все ходил вокруг да около, а никакого желания влиться в ряды партии не изъявлял, всерьез не заботила Карачуна. Информация принята информатор может быть свободен.
      Но Зотов не отставал, добивался какого-то вознаграждения за свои услуги, желал услышать обещание, что партия приютит и в случае необходимости защитит его. Да, редко встретишь бескорыстных приверженцев священного пролетарского дела. Таким, как этот Зотов, партия представляется дойной коровой. С другой стороны, и отпускать Зотова было бы недальновидно, он, разумеется, еще может пригодиться. Как-никак человек, подавший голос из низов, сотворивший, можно сказать, глас народный. Скрипя зубами Карачун засел за решение участи Зотова.
      - А что это вы с Сенчуровым шоркались? - спросил он грубо.
      - И ничего я с ним не шоркался, я и виделся с ним всего один раз, да и то случайно...
      - С безыдейным человеком? С Сенчуровым? Взяли вот просто так да свиделись? Э, товарищ, это на него, как и на всякого прочего разрушителя основ нашей государственности, не похоже. Сенчуров ни с кем просто так не встречается. Итак, назначил вам господин Сенчуров встречу. А для чего? Вот вопрос. Ответа, увы, не слыхать. Думаю, мозги он вам уже крепко запудрил. Одурманил вашу голову господин Сенчуров. Устроил в нем пианино, на котором играл. А что играл, вам теперь и не вспомнить. Жаль... Но все это поправимо. Имеются мастера и для того, чтобы засоренное прочищать. Знаете что! Истина проста: кто не с нами, тот против нас. А вы сами видели, что выделывают враги. Стреляют в наших Кулаковых... Что же такое? Мыслимо ли после всего этого быть против нас? Впрочем, если ложные убеждения, тогда конечно... Но в рядах нашей партии от ложных убеждений избавиться можно быстро, четко и окончательно, было бы только желание. Как насчет желания, а?
      - Я вам об этом уже битый час толкую, - вспылил информатор. - Положим, я насчет убеждений слаб, но желания мне не занимать. Мне ваша партия нужна.
      - Как направляющая сила?
      - Как оберегающая, хранящая. Я теперь и вступить в нее почти готов, если за этим дело стало. Лишь бы спастись от таких людей, как Сенчуров.
      Карачун сыпал:
      - Вы поняли, кто это сделал? Чья была инициатива? Кто вас обманом втянул в ряды наших врагов? Это сделали люди типа Сенчурова. Вправило вам мозги пребывание в лагере наших оппонентов? Стали вы человеком твердым и дисциплинированным? Не похоже, честно говорю, не похоже. У них там все так расшатано и безыдейно. Отсюда и ваша слабина в политических вопросах. А то и внушают враги отечества человеку: будь слаб, несознателен, разболтан, не откликайся на единственно правильное учение, посмеивайся над почвенниками и государственниками, над святынями церковными, над гербом и стягом родины, над непобедимым воинством православным. Доходчиво я тебе обрисовал твои нынешние нравы? А теперь переходи на нашу сторону, парень! Хватит дурака валять. Посиди и подумай обо всем, что я тебе сказал... и вообще о своей жизни... а я пока поговорю с кем надо.
      В своем кабинете сомнительного, хотя наполовину и завербованного Зотова Карачун, разумеется, не оставил. Это святая святых партии, враги спят и видят, как проникают в сие хранилище партийно-карачунских тайн. Вставал шевелюрный ежик на голове Карачуна кремлевской башней, а на самой остроконечности пылала звезда. Мог бы он служить безопасности твердых ленинцев, но сошелся - Бог знает почему, не судим и судимы не будем - с Моргуновым, внедряющим в партию болотный дух, и до сих пор служил ему верно и открыто, не подсчитывая уклоны и неуместные головокружения от успехов, подчиненно смаргивая лишь, когда волей вождя делала партия шаг вперед, а два назад.
      Он усадил Зотова за круглый стол в большой комнате, настоящей зале, где впору устраивать торжественные заседания и банкеты. Их здесь и устраивали. Партийные девушки смело заголяли некоторые конечности, и сам товарищ Моргунов кадрильно проносился по периметру с резвыми секретарями, с колбасящими улыбку министрами будущего кабинета на хвосте. Зотов, сидящий за столом в полном одиночестве, снова почувствовал себя бесприютным и обреченным человеком. Впрочем, вскоре в зал вошла миловидная девушка в белом передничке. Она несла на подносе кофе и бутерброды. Разложив все это перед Зотовым на столе и приветливо улыбнувшись ему, она сказала:
      - Приятного аппетита, товарищ.
      Политики кривляются, сами не замечая и не сознавая этого, просто от своей природы. Они обитают в некой кунсткамере. У них уродливые физиономии, однако не только себе, но и многим на стороне они умеют внушить, что это хорошие лица. У Карачуна наружность была дрянь, а у Моргунова и того хуже. Об этом речь в первой, вводной, главе нашего повествования. Карачун, довольный, что обошелся с Зотовым как с мальчишкой, вошел в светлый и прохладный кабинет вождя. Разговор с Моргуновым и разочаровал, и насторожил Карачуна. Сначала вождь всем своим видом и настроением показал, что ему не по душе лезть в дела службы безопасности. Слишком мелковато для него. Он всякий раз это показывал, был бы повод; а то и без повода. Например, у него вызывает негодование убийство их боевого товарища Кулакова. Но ведь не ему же распутывать это темное дело! Его дело - руководить массами. В общем, всяк сверчок знай свой шесток, осаживал дирижер зарвавшегося барабанщика. Так что зря чекист в такой спешке прибежал к нему с докладом.
      А Карачун, как будто и не сознавая, что в кабинете Моргунова безоглядно стал тем, чем несколько времени был в его кабинете Зотов, пылко выкрикивал:
      - Сенчуров - враг народа и организатор антинародного заговора! Это ясно как Божий день! Это теперь доподлинно известно! Массы знают и говорят!
      Но напрасно Карачун потрясал главным козырем - безусловным участием Сенчурова в диких, неслыханных космополитических плутнях - и требовал не только расследования, но и прямого наказания выявленного врага. Моргунов вдруг отбросил присущую ему иронию. Главный чекист партии перестал казаться вождю забавным дурачком. Вождь нахмурился.
      - Товарищ, торопиться не будем, - сухо проговорил он. - От нашего партийного возмездия враги не уйдут, в этом нет ни малейшего сомнения, но вот кричать о Сенчурове, что он, мол, вдохновитель заговора... этого, мой дорогой, не надо.
      - Но если...
      - И никаких "если"!
      - Григорий Иванович, я вас не совсем понимаю.
      - А тут и понимать нечего, - сказал Моргунов. - Просто наберитесь терпения, наберите в рот воды и помалкивайте. Я имею в виду Сенчурова Павла Сергеевича. Не поднимайте никакого шума вокруг его имени. Этот рассказ вашего информатора... вы уверены, что он - не сплошная липа и провокация? А Павел Сергеевич не такой человек, чтобы терпеть наветы. Это фигура, личность...
      - Но мы должны пользоваться любой возможностью, чтобы открывать глаза на тех, кто приближен или был недавно приближен к Президенту и правительству.
      Моргунов прикрыл глаза ладонью, утомленный разговором. Руководить массами несложно, труднее управлять вертящимися прямо перед тобой и не лишенными права голоса грубыми, необузданными натурами вроде Карачуна. Реальный Моргунов сидел в кресле, а над его головой висел плакат с изображением Моргунова, который был хорош собой и лучше, чем кто-либо другой, подходил на роль вождя народных масс. Бледная тень того, с плаката, чинно восседала за большим письменным столом, а товарищ Карачун, соратник, взволнованно катался от окна к двери.
      Теперь Моргунов встал, подошел к Карачуну, взял его руки в свои и задушевно посмотрел ему в глаза. Оба были одинакового роста. Только Моргунов был не кругл, как Карачун, а почти подтянут, с небольшим симпатичным брюшком. Ручки у него были маленькие, но держали крепко.
      - Мой дорогой, - сказал Моргунов, - оставьте Сенчурова в покое. По крайней мере пока. На то есть причины, о которых вам в настоящий момент знать не следует. И вообще, не будьте таким прямолинейным. Что вы как штык? Кого-то надо изобличать, а с иными - искать сотрудничества.
      - Что? - крикнул Карачун, слабо пытаясь вырваться. - С этим растлителем трудящих умов искать сотрудничества?
      - Растлитель! трудящих! умов! - повторял Моргунов, тонко утрируя в каждом повторе глупость собеседника. - Что вы такое говорите, милай? Ну, ну, будьте гибче. - Вождь отвлеченно усмехнулся. - Только не вырывайтесь, когда партийный лидер берет вас за руки. У меня не вырветесь. И не забалуете. Так вот, друг мой, политика должна быть гибкой. И если моя обязанность - производить впечателение гибкого человека, то ваша - попросту быть гутаперчивым мальчиком. И не судите о человеке по тому, что о нем говорят и даже что он сам о себе говорит. Человек может объявить себя хоть пособником самого дьявола и при этом верно служить народному делу.
      Карачун новыми глазами взглянул на своего шефа, и в каждом глазу настороженность разместила как бы по дулу пулемета. Он понял, что прежде и любил-то этого человека только за то, что тот был носителем единственно верного учения. А сейчас сомневается в нем и, может быть, уже не любит.
      Да и за что его любить? Предлагает ему стать гутаперчивым мальчиком... Заныло сердце Карачуна от невыносимой обиды. Так не должен социалист обижать социалиста. Не имеет права какой-то там социалист подвергать таким оскорблениям твердого, испытанного временем, проверенного-перепроверенного большевика. Не за что Карачуну любить Моргунова. Как человек он так себе. Достаточно взглянуть на его физиономию. Ведь настоящее свиное рыло. Так увидел Карачун. Воистину свиное рыло. Ну и ну! Кого только не плодит российская земля! Карачун никогда слишком высоко не ставил собственную красоту, но сейчас уверенно подумал: я красив. Ибо было с чем сравнивать, и сравнение было явно в его пользу. А Моргунов выходил гаденьким, подленьким, маленьким меньшевиком.
      Где милые черты прежних вождей, людей, которым можно было поверить с первого взгляда и навсегда? Где ласковый прищур ленинских глаз? Где добродушная сталинская усмешка? Мысленно пожирал Карачун Моргунова, да с такой страстью, что за ушами пищало, а Моргунов, вслушиваясь в этот писк, разбирал отдельные слова и по ним прочитывал всю мысль Карачуна, Карачун же догадывался, что Моргунов читает его мысли и за это еще больше его ненавидел. И так далеко зашла их взаимная неприязнь, что они вдруг слились посреди кабинете в долгом поцелуе, причмокивая, подласкиваясь друг к другу.
      Карачун вспомнил, как в детстве, сидя на горшке, частенько решал сложную задачу, кого он больше любит, Ленина или Сталина? И всегда в конечном счете отдавал предпочтение Сталину, тот казался ему красивее и как-то интимно ближе покойного классика. А сейчас он пил уста другого близкого его сердцу вождя, третьего в его долгой жизни, но такого, что он с удовольствием выплеснул бы ему на голову все то дерьмо, которое исторг из организма за эту самую свою прожитую и почти изжитую жизнь.
      Сейчас он уже взрослый человек, горшком не пользуется и о человеке судит не по внешности, а по делам его. Но и внешность не последнее дело для того, кто посягает на лавры прежних кумиров, великих учителей. И тут совершенно ясно, что Моргунов рылом не вышел. Может быть, верно говорят некоторые товарищи, что Моргнуов склонен к ревизионизму, к компромиссу с буржуазными элементами? Что он под видом здоровой критики и пересмотра некоторых устаревших постулатов марксизма проводит разрушительную работу, которая в конечном счете приведет к гибели народной партии?
      Карачун вышел из моргуновского кабинета с головной болью. Присоединился к Зотову в большом и пустом зале. У обоих болела голова. Подсел Карачун к Зотову, отхлебнул кофе из его чашки и долго молчал, глядя перед собой остановившимися глазами. Затем усталым голосом спросил:
      - Тебе есть где схорониться на первое время, Геня?
      - Ну, есть... - неуверенно ответил Зотов.
      - Схоронись, уйди в подполье, не высовывай носа. Всюду ревизионисты. А мне ты можешь доверять. И больше никому, понял? Никому нельзя верить, Геня, даже тем, кого ты считаешь ближайшими друзьями. Беда не в том, что нам-де угрожают какие-то реальные или сверхъестественные силы, а в том, что всюду сплошь враги. Это и есть опасность. А мне верь. Оставь адресок, телефон... Ты мне еще понадобишься.
      2.
      У Никиты приятная наружность, гибкий стан, здоровый цвет лица. Он на верном пути. С дядей Петей не пропадешь, весело подумал этот бойкий паренек, получив у дежурного администратора ключи от номера. Полусвинков (а мы с ним встретимся в свое время, с этим замечательным во всех отношениях господином), посылая племянника в Нижний Новгород, предусмотрительно забронировал ему номер в прекрасной гостинице. Знал, что рвущийся в бой парень будет думать прежде всего о деле, а не о каких-то там бытовых удобствах.
      Умудренный житейским опытом сыщик не мог нарадоваться на своего помощника. Действительно бойкий паренек, вот уж воистину "правая рука". С любым поручением справится наилучшим образом. И все же Полусвинков побаивался, отпуская Никиту в командировку одного, опасался: не погиб бы горячий парнишка, не сложил бы ненароком воспаленную голову, - дров ведь наломает по своей молодой норовистости, а за мщением у злодеев заминки не будет... Знает дядя Петя Полусвинков, с кем имеет дело и к какому делу приспособил племянника. Однако Никита наотрез отказался от всяких сопровождающих, заявив, что он-де уже понаторел в сыске и не нуждается в подстраховке. Не перестраховывается Никита, а только крестится перед тем, как в очередной раз нырнуть в злодейский омут. Но и это шутка. Не верит Никита ни в Бога, ни в черта.
      Номер был отличный, одноместный. К стене лепилось мягкое, удобное ложе, на столе лампадкой теплился во всякое время суток ночник и в графине заходилась и запотевала от свежести питьевая вода, из душа всегда к услугам клиента, становящегося визионером среди таких чудес, струилась вода горячая и вода холодная, в углу, у широкого окна, не выключался двухместный телевизор: для ведущего и для партийца, восклицающего о народном благе, а заедешь по экрану ногой, чтоб они там пошевеливались, так они расстараются до какого-то даже баснословия. Ведущий: бу-бу-бу. Партиец: ба! ба! ба! Или ударившая туфля уйдет в цветную глубь, достигнет самого нутра говорящей куклы, город-то сказочный. Может статься, вовсе и не Нижний. Из окна открывался вид на Волгу, и Никита счел себя сирым, потому что никогда прежде не видывал такой красоты. Но ведь теперь увидел. Увидел беспрерывный поток машин на мосту и громаду собора на противоположном берегу.
      Никита принял душ, побрился. Он использовал доставшиеся ему от отца бритвенные принадлежности, так они назывались, изготовленные еще на какой-то допотопной фабрике инвалидов. О том гласила полустершаяся надпись на коричневой коробочке. Никита не удивился бы, окажись, что станок отцу, в свою очередь, перешел в наследство от деда. Зато крепко удивился бы, когда б, к примеру сказать, обнаружил за собой черный юмор отсутствия ноги ли, руки ли, мужской ли силы, отсутствия разумения, куда они могли вдруг, к несчастью, подеваться, сделав и его инвалидом. Но юмора этого не было. Полюбовался своим изображением в зеркале. Вот он, молодой человек приятной наружности. Девушкам нравится.
      Он пил черный кофе, приготовленный с помощью кипятильника, и размышлял, как лучше распланировать свой только начинающийся рабочий день. Никакой усталости после ночного переезда в поезде Никита не чувствовал. А распорядок дня чертила информация, добытая дядей, и было ясно, что надо прежде всего навестить Чудакова, никаких других направлений деятельности пока и не предвиделось. Но Никите вдруг захотелось посмотреть город. В нем заговорило детское любопытство.
      Он был наслышан о древности и красотах Нижнего, кое-что читал, главным образом об ярмарке, которая некогда разворачивалась здесь, будоража экономику всей Европы. Писатель некий что-то хорошо и страстно писал о прошлом этого города. Не то Иванов, не то Петров... Константином зовут писателя, припоминал юный сыщик. Рассказывал этот Константин, как в каюте парохода, плывущего вниз - или вверх? - по Волге, будущие родители Ленина зачали будущего вождя мирового пролетариата. Никита усмехнулся. Второе ведь грехопадение человечества тогда совершилось, да только где она теперь, вся эта рухлядь исторических, поворотных для мира зачатий? кто о ней помнит и думает? Ярмарка. Горький здесь же... Ничего-то современная молодежь не читает, не знает толковых книжек. Следопыт вздохнул. Он один только и выкраивает минутку для чтения между поимками преступных элементов. Естественно, после революции ярмарку сочли буржуазной выдумкой, причудой толстопузых, зажравшихся и пьяных купцов. Очень глупо! Вряд ли эти самые купцы умели лишь жрать да пить. Темное царство, конечно, но были и в нем лучики света, рассудил парнишка с незаурядной мощью справедливости. Иначе чем объяснить тот факт, что нижегородская ярмарка держала в напряжении всю европейскую финансовую систему, диктовала цены на европейском рынке? ставил он вопрос перед краснорожим экранным партийцем, с пеной у рта доказывавшим как раз прямо противоположное.