- Кто вы? - неожиданно вернувшимся в норму голосом спросил Антон Петрович.
      - Петя Чур, из мэрии, - скромно и веско представился молодой человек и приятно улыбнулся. - Занимаюсь вопросами... как бы это выразить?.. да, пожалуй, вопросами идеологии. Пропагандирую кое-что, как и вы, но, может быть, не столь энергично... А Леонид Егорович, я вижу, покинул вас? Не беда, обойдемся и без него.
      - А как вы сюда попали? Дверь-то заперта, и окна зарешечены. Не через стенку же вы...
      - А хоть бы и через стенку, - беззаботно подхватил Петя Чур. - Так, возник, образовался... Мне это не составило большого труда. Но плодом вашего воображения, разумеется, не являюсь. Лучше скажите мне, Антон Петрович, как вы? Как вам на чужбине?
      - На чужбине?
      - А разве нет? Разве вы не забрели в чужие владения? - Чиновник мэрии положил ногу на ногу и, забарабанив тонкими, длинными пальцами по колену, устремил на больного насмешливый взгляд. - Антон Петрович, дорогой, неужели вы до сих пор ничего не поняли? И даже сейчас не способны правильно оценить случившееся с вами?
      Доверительный тон Пети Чура успокоительно подействовал на Мягкотелова, он вдруг понял, что уже давно никто не говорил с ним по-человечески и что обида на тех, кто не взял тебя на праздник, ничто, когда рядом такой друг.
      - А как я могу оценивать случившееся со мной? - взволнованно воскликнул он. - Где и какие взять критерии оценки, если я не понимаю, что, собственно, случилось? Я даже стараюсь не думать об этом, просто жить... что мне остается? Что то было тогда, у вдовы? Сон? Или явь? Если вы разъясните мне эту загадку, я буду благодарен вам до конца своих дней!
      - А это? - Молодой человек встал со стула, приблизился к койке, поправляя на себе великолепно сшитый летний пиджак из какой-то темной, переливающейся, шелковистой материи, и пошлепал ладонью по затвердевшей округлости живота Антона Петровича. - Это, по-вашему, сон? Молчите! - Петя Чур предостерегающе поднял руку, возвышаясь над либералом, красивый, стройный и гибкий, как античный бог, нарядный и элегантный, как преуспевающий бизнесмен. - Я все равно читаю ваши мысли, так что лишних слов не надо. Но решение за вас принять я не могу. Допустим, я могу его предвидеть, но никоим образом не навязать вам. Между прочим, вот что меня удивляет, вы, человек умный и тонкий, не сознаете отличия себя нынешнего от того рупора и - да будет мне позволено так выразиться! -трубадура демократических идей, каким были еще недавно. Мои занятия идеологией как раз и сводятся к тому, чтобы учить людей ясности духа. Не надо путаться, мил человек, всегда отдавайте себе отчет, когда вы в своей тарелке, а когда влезли в чужую шкуру.
      Антон Петрович, в чью душу слова молодого человека проливались бальзамом, всей целительности которого он еще не мог провидеть, смущенно и застенчиво пробормотал:
      - Неужели только из-за того, что у меня такой...
      - Да, такой живот, - живо перехватил представитель мэрии. - Именно поэтому! Именно! - вынес строгий приговор Петя Чур и принялся решительными шагами мерить помещение. - Посудите сами, кому вы с этаким брюхом нужны? Вашим единомышленникам? Беловодскому обывателю? А может быть, вашим идейным врагам?
      - Но кому же? - тоскливо простонал Мягкотелов.
      - Никому! Вы больше не нужны даже самому себе. Вы привыкли шагать по жизни с гордо поднятой головой и изрекать прописные истины, а теперь обречены до скончания века валяться на больничной койке и представлять интерес разве что для доктора Корешка. Доктор сделает себе имя, описывая ваш поразительный случай, а что светит вам?
      - Выходит, я наказан?
      Коротко поколебавшись, ночной визитер кивнул ладной головой.
      - Ну да, дело можно представить и таким образом, - сказал он.
      - Но кем и за что?
      - Да хотя бы за ваши безответственные и клеветнические высказывания в адрес мэрии.
      - Я наказан за свои воззрения? - вскричал Антон Петрович. - Но ведь это произвол, насилие, это... это инквизиция!
      - Какие воззрения? Что это за воззрения такие - порочить доброе имя мэрии?! Перестаньте! Вы же видите, я готов вести с вами игру. Но при одном условии: если вы не будете так серьезны и напряжены, не будете впадать в истерику и визжать, как поросенок. Полегче, Антон Петрович, полегче, оставайтесь неунывающим либералом. Конечно, для Кики Моровой то, что она сделала с вами, только шутка, в которую она не вкладывала никакого идеологического подтекста. Но в моей власти представить это дело совсем в ином свете. И так нам легче будет играть. Да, вы наказаны, наказаны за свои непозволительные, дерзкие и, разумеется, глупые высказывания. Вы переступили черту, думая, что вам и на этот раз все сойдет с рук, - ан нет! вот у вас уже непостижимая гипертрофия некоторых органов и вы больше никому не нужны. А за границами, установленными для подвластного населения, я слежу неусыпно и не оставляю безнаказанными их нарушителей.
      - А кто установил границы?
      Молодой человек усмехнулся, и его зубы блеснули в полумраке.
      - А кто ваше человеческое разумение и познание запер в нерушимых пределах? - ответил он вопросом на вопрос и кисло скривился, как бы тоскуя от затаенной и какой-то выстраданной фальши, несомненно прозвучавшей в его словах.
      Наступила пауза. Затем Мягкотелов с унылой покорностью проговорил:
      - Я вам верю, но я не понимаю, что мне делать.
      - Принять решение. Сделать выбор. В моей власти обеспечить вам вечное пребывание в нынешнем состоянии, вечные блуждания среди бессмысленных ужасов вашего подсознания, среди всяких грозных архетипов и отвратительных комплексов. Могу подарить вам вечную неудовлетворенность и безысходность. Ну и непреходящий скверный запашок. Но в моей же власти вернуть вам прежний облик и прежнее довольство короткой, но яркой жизнью на земле. Разумеется, если вы примете мои условия.
      - Какие? - с содроганием выдохнул Антон Петрович.
      - Прекратить подрывную деятельность, умерить демагогический пыл. Порвать с прежними друзьями. Не заниматься тем, что вы называете политикой. Мы вам найдем более подходящую работу. Вы согласны? Да вы не хуже меня, Антон Петрович, знаете, что своими заклинаниями о народном представительстве, либеральных свободах и правах личности вы прежде всего устилаете коврами дорогу заурядному торгашу, изворотливому и лживому. А этого ли вы хотите, об этом ли мечтаете? Сколько бы вы ни трещали о некоем идеальном свободном предпринимательстве, торгаш всегда будет оставаться торгашом, весьма пренеприятным господином.
      - Вы... дьявол?
      Либерала бросило в жар от смелости высказанного предположения, тело поплыло в духоту лихорадки, и все же он протянул руку за одеялом, торопясь укрыться и спрятаться. Петя Чур, зловредно посмеиваясь, скинул одеяло на пол.
      - Не бросайтесь словами, смысла которых не понимаете, - сказал он с напускной строгостью.
      Да, это был дьявол, искушающий, торгующийся, уловляющий. Ловец душ. Вот и дожился беспечный интеллигент до умопомрачения и мистерий! Антон Петрович не знал, смеяться ему или плакать. Но не знал и того, какие ввернуть слова, чтобы заставить страшного гостя посмотреть на него с уважением, как на достойного противника в затевающемся роковом поединке. В голове его суетливо всплывали некогда читанные случаи подобных общений с лукавым, но ни один из этих случаев, - Антон Петрович тотчас и верно чувствовал это, - не годился для него, не объяснял ему его положение и его перспективы.
      Петя Чур подошел к койке и склонил над безутешным пациентом свою смазливую физиономию, пристально глядя на него. Свет исходил уже от самого гостя, и не было больше нужды в ночнике, глаза чиновника пылали, как угли в печи.
      - Ах подлец! - закричал он. - Ты продолжаешь считать меня нечистым! Чихать мне на тебя и на твою душу! Я пришел в этот город повеселиться с друзьями, взять от жизни максимум удовольствий, а ты, мерзкая тварь, путаешься у меня под ногами. Ах, прости, я тебя обидел! Не употребляю бранных слов, не употребляю... так, вырвалось. Но на фоне тех прекрасных слов, что я собирался, идя сюда, сказать тебе, ты вдруг показался мне таким слизняком... Надеюсь, это не так. Еще раз прости! А ты все-таки подлец, согласись. И ты так мал. Не хочешь же ты довести меня до того, чтобы я смотрел на тебя со слезами жалости на глазах и чуточку содрогался от отвращения? Я не зол, я никому не приношу горя - правда, до тех пор, пока не посягают на мою свободу. Моя свобода - все, твоя - ничто! Так я мыслю. А когда шавки вроде тебя лают и пытаются укусить меня или кого-то из моих друзей за ногу, когда они стараются прыгнуть выше собственной головы, тогда я становлюсь беспощаден. Соблюдай порядок в мироздании, дядечка, не посягай на место, которое для тебя совсем не предназначено! В моей власти обречь тебя не только на вечные блуждания во мраке, но и на обыкновенную слепоту.
      И Петя Чур, вложив пальцы в глаза Антона Петровича, играючи проник, скользя по извилинам, в сокровищницу либеральных идей.
      - Погодите...умоляю вас! дайте же сказать слово! - запищал мгновенно погрузившийся в необузданную тьму Мягкотелов.
      - Говори! - чудовищно громыхнул над ним голос.
      - Я один? Только со мной так?.. А Леонид Егорович? - заговорил Мягкотелов как в бреду. - Он был здесь, он в том же положении, что и я... так почему я должен делать выбор, а он нет? Что будет с ним? Я хочу, я должен это знать... Я не верю, что вы ставите вопрос серьезно, ребром, это было бы не по-человечески, вы издеваетесь... но если серьезно, так тем более нельзя оставлять Леонида Егоровича в стороне! Мы тут с ним почти что из одной миски ели кашу... Я не хочу без него, не должен без него... это несправедливо! Я согласен принять ваши условия, но меня интересует Леонид Егорович, его судьба... Я согласен... но нет же! я не согласен, пока с Леонидом Егоровичем не будет того же, что со мной!
      Петя Чур рассмеялся, оставил мозг испытуемого в покое, и Антон Петрович снова обрел зрение. Лишь неясная тень от только что поднятого им крика осталась в памяти Мягкотелова, и он устыдился того, что кричал, бесспорно кричал, может быть даже умоисступленно, но теперь не мог вспомнить, чего домогался.
      - Дорогой Антон Петрович, - сказал молодой человек, - вашему противнику уже не добиться никаких успехов, не опасайтесь этого, ему вас уже никоим образом не переплюнуть.
      - Да, да... - стал смутно припоминать Мягкотелов. - Леонид Егорович, я о нем... Хотел позаботиться... По крайней мере, выразить какую-то важную мысль... Что же так важно в этом человеке?
      - Теперь уже ничего важного в нем нет, - возразил гость. - Вы же вернете себе достойный облик и получите достаточно для всяких веселых и дерзких поступков свободы, так кто же помешает вам тогда показывать на незадачливого толстяка пальцем и на все лады высмеивать его?
      - Я хочу жить... - прошелестел больной. Он вглядывался в себя и слепо шевелил руками, отыскивая светильник, который пролил бы свет на его душу.
      - Желание законное, разумное и исполнимое, - веско ответил Петя Чур. И вы не пожалеете, что будете рождены в этот мир второй раз. А сейчас спите. Утром вы проснетесь прежним.
      Он не обманул. Утром Антон Петрович сладко потянулся, жмурясь в солнечных брызгах и ощущая в теле здоровую силу, горячий ток крови, сжимающие внутренности как клещами спазмы волчьего аппетита. Он не ринулся к двери, не потребовал, чтобы его немедленно выпустили или по крайней мере накормили. Зачем торопиться? Он с улыбкой лежал на кровати и предвкушал ту счастливую минуту, когда кто-нибудь, санитарка или врач, войдет в бокс и вскрикнет от изумления, увидев совершившееся с пациентом чудо. Что он, может быть, продал душу - иди знай, не так ли? не о том ли шла речь ночью? - Антон Петрович старался не думать. Не до того, когда ты больше не страдаешь и тебя распирает блаженство. Свобода! Свобода от лишнего веса, от унизительного лежания на койке, от пытливых взглядов экспериментирующего доктора Корешка и презрительных усмешек его помощников, свобода от подлого и лицемерного врага Леонида Егоровича.
      8.ЧЬЯ ТЕНЬ НАКРЫЛА СОЛНЦЕ?
      Потомки холопов и опальных бояр, смердов, тиунов и огнищан, ремесленников, офеней и прасолов, посадских и тысяцких, ратных людей и ушкуйников, архиереев и расстриг, революционеров и раскулаченных, позитивно, без сомнительных затей отсталого прошлого, настроенные потомки эти, надев белые рубахи и брючки смурого сукна, простенькие летние платья и детские платьица с трогательными бантами, потянулись в Кормленщиково. Они вываливались из автобусов, а то и приходили пешком и ручейками растекались по тропам и аллеям мемориального комплекса. Виктор и Григорий взошли на холм, у подножия которого струился живой поток. Гость высматривал Веру, а хозяин, выставив вперед правую ногу и выпятив нижнюю губу, устремил на толпу исполненный глубочайшего презрения взгляд.
      - Когда людей собирается слишком много, очевидно наше несовершенство, наше ничтожество, - сказал он с гуманностью, ибо не помиловал и себя, не отделил от общей напасти; охваченный гуманистической тревогой, скрестил руки на груди и скорбно покачал головой. - Я хотел бы всегда работать с индивидуальностями и личностями и никогда с толпой. Я чувствую себя поводырем слепых, капитаном корабля дураков, когда меня со всех сторон окружают туристы и засыпают своими нелепыми вопросами.
      - Ты прав, - откликнулся Григорий. - Несмотря ни на что, да, какой я ни есть, глупо и несправедливо подозревать меня в намеренном неприятии мира, в каком-то натужном мистическом отторжении его, в декадентских всхлипах, которыми я будто бы предаю его анафеме. Напротив, напротив... Я всегда хотел жить в согласии с миром, в согласии и любви. Но зрелость, она заставляет внимательнее присматриваться к окружающему. Я понял, что выбор у меня не так уж велик: либо я воспринимаю наш мир как могучую силу, равную солнцу, либо занимаюсь исключительно собой, взращиваю и пестую собственную силу. Но что могучего в этом мире, который просто жесток, лицемерен, безумен, отравлен деньгами и легковесными мыслишками газет, всяких изобретателей женской моды и пошлой, деградирующей культуры?
      - Значит, ты увлекся собой, - отметил Виктор и, повернув к Григорию лицо, смерил его долгим взглядом.
      Григорий понял, что наговорил лишнее, он ведь совсем не собирался открывать душу Виктору, который был для него, как ни верти, представителем все того же отвергнутого мира. Частичкой этого мира, пусть даже и обособленной, насколько может быть обособленным человек, глубоко чувствующий отдельность, подлинную или мнимую, Кормленщикова. Душой же поистине родственной для Григория мог быть - в последние дни он отчетливо это сознавал - не тот, кто, подобно Виктору, выпрямлял свою индивидуальность на фоне чужого величия или музейной святости места, или в служении культу великого человека, а то и в изощренной гордости за удачную географию своего рождения, а тот, кто, подобно ему, Григорию, очистил свой душевный облик, пусть даже пока только в его идеальной перспективе, и придал ему строго единственный и неповторимый вид, готовя к внедрению в вечные основы бытия. Такие люди, сознательно и наперекор материалистической очевидности вырабатывающие собственное бессмертие, могли быть, но пока Григорию с ними не довелось встретиться. С другой стороны, проблема становления, которую он перед собой теперь имел, была, несомненно, настолько личной для каждого, что не всякий позволил бы себе говорить о ней вслух, да и по собственному волеизъявлению, направленному в глубину сердца, он видел, что пространной философии, а тем более проповеди все же предпочитает немоту. В проблеме этой, с ее благим абсурдом и ставкой на вечность, не заключалось ничего общего, публичного, она и подразумевала существование вне конкретных и будто бы непреложных связей с другими людьми, ведь что может быть более индивидуальным, личным, так сказать, делом, чем смерть? А смерть неизбежна, и Григорий даже в самых смелых фантазиях не предполагал какого-либо проникновения в бессмертие в обход ее.
      - Ну да, увлекся, - ответил он неохотно, избегая смотреть в глаза Виктору. - Увлекся собой... так можно назвать. Но я сделал это сознательно, а не по декадентскому капризу. Не берусь судить о степени моей мужественности, но что моя душа не женственна, в этом я уверен.
      - Любопытно! - воскликнул Виктор.
      - Поэтому и сейчас глупо было бы подозревать меня в нежелании иметь дело с людьми...
      Григорий принялся издали заходить к объяснению своей позиции, стоя на которой он только внешне общался с миром, внутренне отталкиваясь от него, преодолевая его в себе, однако договорить Виктор ему помешал.
      - Это мне объяснять не нужно, я понял, - перебил он с живостью учителя, собирающего улов из пробелов в знаниях ученика. - Я хочу услышать от тебя, что ты подразумеваешь под своей силой, как ты ее взращиваешь и пестуешь и какую конечную цель преследуешь. Попробуй обрисовать это и будь напористее, энергичнее в своем рассказе, не упускай деталей и не опасайся, что я чего-либо не пойму.
      Нашел дурака, с раздражением подумал Григорий, будешь тут мне еще уроки задавать!
      - Зачем это тебе? - спросил он, прячась за напускным равнодушием.
      - Ничего плохого в моем любопытстве нет.
      - Ты работаешь со мной, с моей индивидуальностью и личностью? Григорий горько усмехнулся, но в чересчур ярком солнечном свете, заливавшем холм, движение его губ предстало Виктору ядовитой ухмылкой.
      - Можно сказать и так, - согласился он, не потеряв выдержки, - но вернее сказать, что я хочу познать твою индивидуальность и личность.
      - Познать, о, познать! - рассмеялся Григорий. - Слишком грандиозно звучит. У любого в таком случае волей-неволей возникнет подозрение, что его хотят сделать подопытным кроликом. Но я знаю, ты не отстанешь. Даже сейчас, когда тебе лучше бы обратить свою неистовую любознательность на всю эту толпу... Хорошо, хорошо... Только сначала я отлучусь ненадолго.
      Григорий сделал шаг к тропинке, круто летевшей вниз и терявшейся под ногами вразвалку шагавших людей.
      - Э, постой! Куда ты? - В простодушной недоверчивости и пугливой догадке, что его обидят, оставив одного, Виктор потерял всю свою картинность и забил руками, как бьет крыльями привязанная за лапку птица.
      - Спущусь и поднимусь. Одна нога там, другая здесь.
      - Но зачем?
      - Не спрашивай. Слишком много вопросов. Я мигом.
      И Григорий побежал по тропинке, совсем не думая возвращаться и удовлетворять любопытство экскурсовода. Виктор видел, как его друг растворился в толпе. Ему оставалось лишь набраться терпения и ждать. Проходящие мимо холма паломники видели на его вершине одинокую и гордую фигуру.
      Хотя Григорий и возвестил, даже с вызовом, о своем неприятии мира, в глубине души он чувствовал, что лучше эту тему не затрагивать по-настоящему, особенно в разговоре с таким въедливым человеком, как Виктор. Вряд ли он объяснил бы, как дело обстоит в действительности. Начнись разговор с экскурсоводом сначала, он, спровоцированный негодованием того на массовое нашествие, искажающее образ Кормленщикова, снова скорее всего высказал бы те же надменные и суровые мысли. Но в ином порыве, вызванном иными обстоятельствами и общением с каким-нибудь совершенно другим человеком, кто знает, не сказал бы он нечто прямо противоположное? Не особо надеясь по случаю обнаружить великую силу мира или получить подтверждения его нетерпимого убожества, Григорий самого себя в некотором смысле расценивал как случай - случай движения души, в котором таится готовность испытать окружающее. Однако не любой ценой. Подлинного жара и горения ведь не было в этой готовности. Глупости и ничтожества было вокруг хоть отбавляй, но они не возбуждали неодолимо радикальных помыслов и чувств, иногда разве что вспыхивал некий эротический позыв: глупые бабы бывали на редкость хороши собой, соблазнительны, а страничками из ничтожных книжек вообще сладко подтираться. Так что сказать, что диво дивное, безусловно заключенное в непостижимой человеческой глупости и в ничтожестве души, заслоняет собой все, что оно и есть все, было бы чересчур. Пришло время, когда склонный к созерцанию и размышлению человек любуется и наслаждается глупостью гораздо острее, чем красотой; умнейший и утонченнейший ныне найдет утешение и покой скорее на рынке, а не в музее среди совершенных мраморных статуй. Григорий домогался, в сущности, не конфликта и разрыва, а компромисса и перемирия, что дало бы ему возможность спокойно, без помех заняться собственным великим подвигом.
      Да, в этом он умнее и тоньше Виктора, и Григорий вполне сознавал свое превосходство. Но вот приходится близко сталкиваться с героями гневных речей Виктора, сталкиваться без буферного посредничества тертого и несчастного говоруна экскурсовода, глаз не отведешь, и рыло-то самым недемократическим образом воротишь не станешь, как бы и не посмеешь, - и внутри все обрывается, ухает, летит в неведомом направлении, во всяком случае в некую тьму. Жизнь обжигает, да еще в жаркий, в знойный день. Ласково щекочет обманчивое облачко, в котором мимо проскользнула очаровательная девушка. Приходится даже улыбаться каким-то незнакомым или мало знакомым людям. Голова устало вертится на шее.
      Возле гостиницы приехавшие из Беловодска на автобусах и велосипедах или пришедшие пешком смешивались с теми, кто прибыл издалека и счастливо успел выбить себе номер, эти последние выходили на прогулку с видом уверенных в себе людей. И в местных, впрочем, не чувствовалось никакой растерянности, но выглядели они более повседневно, какими-то доморощенными божками и царьками, скромными поделками. Шум поднимался к небу вместе с пылью. Мощный поток вливался в монастырские ворота и тяжело покорял гору, где на поворотах ветерок задирал на женщинах юбки. И они слышно вскрикивали. На вершине, где зной уже не торжествовал, лихо заверчивалось живое колесо вокруг храма и могилы поэта, там желтели улыбающиеся лица, смягчая однозначную пепельную серость серьезных. Люди, многие из которых знали секрет здешнего ландшафта, головокружительно подбегали к краю обрыва и затаив дыхание смотрели на жутковатый наплыв беловодского кремля, особенно хорошо различимого в этот ясный день. Невероятно, но факт: видны по отдельности кирпичики кремлевской стены! Наиболее впечатлительным скреплявшие эту стену острые башни вонзались в глазное яблоко. Слабонервные заглядывали в отделявшую их от города пропасть и были готовы покориться более или менее свободному падению вниз, к людям, жившим в маленьких домиках на ее дне. Кто-то даже утверждал, будто узнает и другие городские строения, поменьше кремля, например мэрию с развевающимся на ее уродливом куполе флагом. Видимо, мэра все-таки ждали, и любопытство к этому человеку, вызванное прежде всего циркулирующими по городу слухами о странных проявлениях его власти, обостряло зрение самых нетерпеливых.
      Благородное стремление воздать должное памяти поэта в конечном счете вынуждало задыхающихся в густом запахе пота и оглушенных резкими выкриками и всплесками смеха людей тесно прижиматься друг к другу. Женщины удивленно приподнимали брови, ощущая за своей спиной налегающее присутствие чужих мужчин. Одна из дам, одолев подъем до середины, долго сидела на траве чуть в стороне от шествия, вытянув и раскидав опухшие ноги. Она обильно посыпала солью сваренные дома яички, уплетала их и громко жаловалась, что все нехорошо, неорганизованно, душно и воняет. Но Григорий понимал, что действительно нехорошо бывает не тогда, когда, увы, никчемнейший из никчемных, почесав утром затылок и в паху, решает, что сегодня ему непременно надо быть среди людей, на светлом празднике, идет на этот праздник и, разумеется, омрачает его, портит всем настроение своим неприглядным обликом. По-настоящему нехорошо становится, когда праздновать приходит в голову всем, люди сбиваются в кучу и даже лучшие из лучших начинают делать что-то не то, хотя утром, чистя зубы и принимая легкий завтрак, они точно знали, как и что необходимо делать для благороднейшего отклика на замечательную дату. То же самое грозит и ему, Григорию, слова, поведанные на холме его внутренним возвышенным гневом на людское несовершенство, вполне могут обратиться во зло гораздо худшее, чем неумение людей достойно держаться на массовых сборищах. Вот седоглавый апостол мировой гармонии, этики и эстетики, потрясающий кулаком в сторону присевшей отдохнуть и покушать дамы: женщина, вы ведете себя неприлично! - не раз и не два повторил он в ярости. Знал ли он, с достоинством направляясь в Кормленщиково, что будет едва ли не над могилой своего кумира предаваться столь суетному вздору? А может быть, его обвинение, не опечалившее, а грубо рассердившее даму, еще покажется ей справедливым и убьет ее? И с ним, Григорием, далеко не все в порядке. Где гарантия, что оброненное им вскользь, сказанное Виктору больше для патетики, чем потому, что он действительно так думает, не обернется в будущем ужасом несправедливых и жестоких казней?
      Он возвеличил себя, сказав слово о падении человечества, а теперь шел, скрываясь от Виктора, среди потенциальных жертв своего словоблудия, толкался среди людей, вдыхая их запахи, и чувствовал, как тупость медленно и неумолимо завладевает им. Это была общая тупость, она витала в воздухе, захлестывала лес, белевший от рубах и платьев, она громко и самодовольно заявляла о своем незнании поэта, хотя зачем-то и пришла к его могиле, и от нее не было избавления. Мир пошел совсем не тем чистым и солнечным путем, на который призывал его Фаталист, и даже если сознавал это, то вовсе не сожалел, что не потянулся за вдохновением поэта и его вдохновенными строками, а активнее, чем когда-либо, проявил тягу к деньгам, к нелепым и пошлым увеселениям, мечтает лишь о комфортабельном жилье и удобных средствах передвижения, хочет только газет и пива, футбола и скандальных новостей. Но не в обществе велеречивого Виктора, а здесь, в бессмысленно гудящей толпе, изрыгать проклятия и хулу на мир было бы так же глупо, как в цирке ругать дрессированных львов и моржей за то, что они подчиняются какому-то развязному субъекту с хлыстом в руках. Кому еще ты принадлежишь в толпе, как не самой толпе?
      Весело зазывали торговцы, и чем только не торговали они с расставленных повсюду лотков! Григорий и сам удивлялся, что зрелище этого изобилия не захватывает его. Иные из лучших умов оплакивали в эмиграции утраченное Россией богатство, лечили своих выброшенных из родных гнезд соплеменников воспоминаниями о тучности и щедрости московской или нижегородской торговли. И он, Григорий Чудов, жившей в наведенном потомками желябовых и перовских убожестве, не понимал даже всей целебной силы перечисления неизвестных ему колбасных сортов и мясных видов, конфетного разнообразия и фруктового рая, он шел к этим яствам прошлого не с разинутым ртом, а указующим перстом, вещая современникам: вот чем мы обладали и что потеряли! Не имея возможности лечить людей добрым и сытным питанием, он лечил их идеей возвращения на прилавки былого изобилия, радикальной отмены очень типичной для того времени, скорее собирательной и обобщающей, чем питательной, вообще малосъедобной колбасы и сомнительного, едва ли свежего мяса. А теперь он, полноправный член общества потребления, равнодушно смотрел на пестрые пакетики из заморских стран и менее всего на свете стремился узнать, что в них содержится, ему хватало щей и пельменей. Только бы не сказать слова, которое отзовется в будущем кровавым эхом!
      Отвратителен запах пота, пятна которого уродливо расплываются на рубахах и платьях, но еще хуже лезущие в уши, проникающие в мозг обрывки разговоров. Диву даешься, как простодушно и беспечно раскрываются люди, повествуя о своих насущных нуждах. Что может быть хуже нужд ближнего, когда он говорит о них вслух! И вместе с обрывками в голову лезет безответственная мысль, что подобная гадость возможна только здесь, а в столице все было бы куда как чище и параднее, и это уже идея, идея превосходства Москвы, холодный и жестокий, расчетливый и страшный империализм. Может быть, и там, на холме, было сказано слово, которое по странной причуде истории еще будет овеяно легендами, а в чьей-нибудь блестящей обработке так даже и превратится в философию, в лозунг, в призыв к общему делу, революции и террору. Чего только не бывает! Совсем не те, не те мысли были в его голове, когда он выбрался из лужи, совсем не к тому устремилась душа, и менее всего следовало ожидать тогда, что после удивительной ночи и выводов из нее наступит день, когда он взойдет на холм и станет произносить выспренние слова, не задумываясь об их истинном смысле и возможных последствиях.
      Нужно быть осторожнее. Как можно отравиться грибом, съеденным просто потому, что он вырос в столь полюбившемся тебе и показавшемся таким надежным, таким родным лесу, так можно вырыть себе могилу ненароком вырвавшимся словом. Мир довольно опасен сам по себе, но еще опаснее те смутные предчувствия беды, которые бродят по душе и жаждут облечься в слова. Не отодвинул ли он, Григорий, свое бессмертие в туманные дали, сказав ненужное, злое, необдуманное слово?
      9.НЕПРАВДА, ЧТО РУКОПИСИ ПОТЕРЯНЫ
      Катюша изнемогала от жары. Она сказала Руслану, что надо было сидеть дома и пить холодный квас, а не тащиться в Кормленщиково. Сдались им эти торжества!
      Она присмотрела в лесу спасительную густоту тени, там было на вид свежо, туда манило. Сойдя с тропинки и забредя в эту тень, вдова со стоном опрокинулась спиной на траву, задрала юбку, обнажив могучие ляжки, и подложила руки под голову. Руслан присел рядом с ее смело расставленными ногами и окунул взор в таинственный проход, ведущий к едва прикрытому белыми трусиками лону.
      - Я пышнотелая, и такую жару мне труднее переносить, чем тебе! яростно выкрикнула вдова, перехватив его взгляд. - О чем ты думаешь?
      Ее пышнотелость уже была Руслану хорошо знакома. Но сейчас, когда она обливалась потом и ее члены были охвачены огнем, а мощная плоть согнутых в коленях и широко расставленных ног зависала как окорока в мясной лавке, он сознавал, что еще недостаточно проник в великолепное художество ее тела и готов, конечно же, готов принести повинную за свои упущения.
      - По правде говоря, - Руслан отвел взгляд от искушающего пути к вдовьим прелестям и принял задумчивый, чуточку рассеянный вид, - раз уж мы здесь, я думаю о той части наследия Фаталиста, которую считают утраченной. Я ведь чуть было не стал студентом, может, еще и стану им, а студенты вечно мечтают доделать и исправить то, что не успели или испортили предки. Поэтому я верю, что эти якобы утраченные рукописи в действительности не утрачены...