Московский гость

      - Я вам хорошо заплачу, только вы мне помогите... - пробормотала вдова, любуясь дикой и влекущей отвратительностью старца.
      Жучков посторонился, пропуская гостью в свой дом. Затем обогнал ее и пошел впереди - призрак в широких мятых серых штанах и брошенной навыпуск белой рубахе. Одежда развевалась на нем, кишела, словно гигантская куча червей. Они оказались в довольно чистенькой и бедно обставленной комнате, где ничто не свидетельствовало о странном ремесле хозяина и его чародействах. Пророк жестом указал Катюше на стул, сам сел, сложив большие грубые руки с грязью под ногтями на столе, и молча выслушал ее рассказ. Время от времени он извлекал из просторного рукава рубахи крошечную дудочку и заполнял комнату тихими звуками незатейливой мелодии, Катюша же, в страхе, что эта гипнотическая музыка поднимает дремлющих поблизости гадов и заставляет их плясать, ускоряла повествование, придавала ему остросюжетность и болезненный драматизм, вплетала в него стремительность мысли, мало понятной и ей самой. Так, подталкиваемая головками воображаемых танцоров, она в умоисступлении поведала, что после смерти мужа, оставившего ей солидный капитал, частью вложенный в недвижимость, жила припеваючи, пока нечто от известного писателя Шишигина, слетевшее с уст его и отдающее серой, - но что именно? не исключено, только байка! - не нагнало на нее сообразный рассказу этого негодяя адский ужас, страх, от которого она потеряла сон и аппетит, былую жизнерадостность и многие другие достойные качества, и, хотя приобрела аскетизм и святость, не ведает, для чего они ей, что с ними делать, какая в ее новой жизни цель.
      Изобретательный, извилистый, судя по неустойчивой, копошащейся форме его одеяния, старик вдруг крепко, но беззвучно дунул в свою игрушечную дудочку и выпучил белые, как будто залитые молоком глаза. Словно ветер иного мира коснулся головы вдовы, натужно, угрюмо пошевелил аккуратно уложенные и туго заплетенные волосы.
      - Если хочешь приворотить дружка, - сказал Жучков, едва рассказчица умолкла, - сделай так...
      - Мне не надо никакого дружка, Онисифор Кастрихьевич, - перебила Катюша с удивлением и досадой. - Я совсем не для того пришла.
      Хозяин проделал у ее лица пасы, изгоняя наглого демона словоохотливости. Катюша кивнула, подтверждая, что теперь готова выслушать его молча и терпеливо, и он продолжил:
      - Сделай так. Возьми две капли своей крови, а на сале зайца приготовь хлебную лепешку, в которую те две капли и заправь. Средство верное! Этой лепешкой корми по вечерам человека, которого хочешь приворожить, пока он не станет полностью твой. А за Шишигина не ходи!
      - Я попробую... - туманно пообещала Катюша. - Вообще-то, я за Шишигина и не собираюсь, да и ту лепешку выпекать мне, по правде говоря, без надобности... я же не о том, Онисифор Кастрихьевич! Я приму ваш драгоценный совет к сведению, но вы, пожалуйста, о главном, я очень вас прошу! Мне жить дальше без знания и определенности невозможно...
      - Я не гадаю, - резко аннулировал претензии гостьи Онисифор Кастрихьевич. В мордочке зверька, того самого, что выглядывал из дупла, неожиданно запечатлелось хищничество.
      - Как же так? - всполошилась вдова. - А я слышала обратное... Это ведь ваша профессия, а мне так надо знать будущее, ну и, между прочим, в чем смысл моего нынешнего состояния...
      - За Шишигина не ходи, - хмуро повторил прорицатель.
      - Не пойду... а может, и пойду, если вы мне сейчас не погадаете и тем погубите меня! Назло вам пойду, наперекор всему! Но я вас очень прошу... Я заплачу хорошо, не сомневайтесь. Мне нужен совет. Допустим, вы не скажете ничего насчет моего будущего... я даже готова допустить, что у вас на это имеются особые причины, например, вам, как провидцу, уже известно, что я через какой-то короткий срок умру и вы не хотите мне говорить этого... очень благородно с вашей стороны! Но совет - это обязательно, без совета мне невмочь и без него я уйти отсюда не могу.
      Грязный, мохнатый старик вдруг впал в неистовство. Ударяя по столу пудовым кулаком, обросшим седыми волосками, он выкрикивал неожиданно тонким, визгливым голосом:
      - Армагеддон! Виссон! Мелхиседек!
      - Господи, что это на вас нашло? - отшатнулась вдова, стыдясь, что разыгрывается такая безобразная сцена, а затем, вспомнив, что Онисифор Кастрихьевич торгует использованной землицей, пролепетала: - Продайте хоть земли... я поем... возможно озарение...
      - Рума и Арума! - закричал старик. - Филистимляне, фарисеи! Пусть мертвые хоронят своих мертвецов!
      Женщина побежала к выходу.
      - Стоп, малышка, - сказал Онисифор Кастрихьевич прояснившимся голосом, - заплати сначала, я поработал! Что у тебя в чулке припасено для меня? Раскрой мошну, милая.
      - Нет, вы совсем не поработали, вы мне ничего не сказали... засопротивлялась Катюша, взглядом выражая, что она не из тех, кто поощряет шарлатанов.
      - Скоро конец света, - обронил старик, возведя очи горе.
      Вдова возразила неуверенно:
      - Но это уже давно говорят...
      - Перебери свидетельства, прикинь, каковы обстоятельства...
      Женщина вернулась к столу и низко склонила голову.
      - В самом деле... Очень может быть... Если учесть все, что я вам рассказала... да вы, должно быть, и не хуже моего знаете, что творится в городе... в сущности, очень даже может быть. Вы о конце света подумали из-за моей истории? Или это ваше общее умозаключение? То есть, Онисифор Кастрихьевич... я хочу спросить... конец света - что бы это могло значить?.. это для меня конец или вообще?
      Старик смотрел на нее как окаменевший и ждал, когда она кончит болтать.
      - Все, молчу... - Женщина в умоляющем жесте сложила руки. - Но прошу... Ответьте!
      - Всем амба! - провозгласил Онисифор Кастрихьевич.
      Вдова оторопела. Губы ее мелко задрожали, побелевшее лицо исказила плаксивая гримаска. Она спросила:
      - А что же делать мне?
      - Богатство расточи на милостыню, имение раздай, обернись благодетельницей для убогих и обездоленных...
      - Но всем конец... вы же сами сказали... зачем кому-то мое имение?
      - Стань нищей и войдешь в небесный град, - не слушал ее провидец.
      - В какой? - торопливо прошелестела Катюша. - Как он называется?
      - Узнаешь, недолго ждать осталось, - отмахнулся старик и отвернулся к окну, спиной к вдове, как бы уже потеряв всякий интерес к ней, не интересуясь больше содержимым ее мошны.
      Катюша робко положила на стол внушительную плату за пророческие труды и, пробормотав слова прощания, тихонько выскользнула за дверь. Дорога с горы отыскивалась легко, не в пример восхождению, и женщина катилась вниз словно на невидимых лыжах. Все ее страхи внезапно улетучились, в глубине души еще клубилось маленькое сомненьице, не правду ли сказал Жучков о скором конце света, но и его стирали крылатая легкость движения, простота смотревшего на землю неба. Расточать богатство, раздавать имение - это чересчур для нее величественно, это в конце концов поза, на которую она едва ли когда-нибудь решится. Когда б не приходилось при такой раздаче выглядеть человеком, на котором сосредотачивается внимание мира, было бы все еще и ничего, и слова старца, пожалуй, основательнее прикипели бы к сердцу, и даже в близкий конец света проще было бы поверить. Катюша вовсе не боялась публичности, напротив, по природе своей была человеком, который отнюдь не прочь находиться в центре внимания, отчасти и позировать. Но ведь не такой ценой, не за счет совершения поступков, полностью ей несвойственных. В свете такого решения проблемы, той дилеммы, перед которой ее поставили хорошо оплаченные назидания Онисифора Кастрихьевича, близость вселенского конца выглядела весьма сомнительной. Не раздавать же в самом деле имение! Нет, не раздавать, и прежде всего потому, что это для нее не жест доброй воли, а вымученная, неестественная поза. А раз так, то и конца света ждать не приходится, сколько бы ни имелось указывающих на его вероятие обстоятельств. Женская логика побеждает, осознала Катюша. Эта победа имела смысл и значение для нее одной, но именно этим и была хороша. И слава Богу! Я женщина до мозга костей, решила вдова с торжеством.
      19.СОН
      Онисифор Кастрихьевич был не совсем, не окончательно тем вздорным человеком, каким его описывал летописец Мартын Иванович или каким он сам довольно игриво явился в разговоре с вдовой Ознобкиной. Над Катюшей, искавшей у него поэтического разрешения своих жалких бабьих страхов, он в сущности только посмеялся, тогда как накануне имел вполне содержательную и чреватую более чем серьезными последствиями беседу с самим градоначальником, впечатления от которой еще довлели над ним. И кое-что из сказанного им Катюше было своеобразными, почти карикатурными отголосками той беседы, например пугающее замечание о близком конце света, а сказать больше и, главное, сказать серьезно, означало бы так или иначе вынести на суд публики, на суд простецов и профанов то сокровенное, о чем они говорили с Волховитовым. А этого Жучков позволить себе не мог, поскольку был человеком тщеславным и неожиданное прикосновение к беловодской власти уже похоронил в своем таинственном молчании как величайшую драгоценность. Все-таки мэр и все-таки сверхъестественный субъект!
      Хотя посещение Волховитова и выглядело равносильным грому с ясного неба, назвать его совершенно неожиданным Онисифор Кастрихьевич в глубине души все-таки не мог, ибо давно ждал чего-то подобного. Чутьем, близостью неба и кладбища обостренным до звериного, он улавливал, что мэр не просто знает о факте его существовании, но в каком-то особом роде учитывает этот факт, не шутя интересуется этим самым его существованием на вершине горы и обывательского успеха, следит и выжидает. Страх переполнял сердце Жучкова, и он не смел даже намеком указать, что первым в Беловодске распознал нечеловеческую природу нового правителя; слава первооткрывателя в этом опасном вопросе менее всего прельщала его. Просыпаясь порой по ночам в холодном поту, стряхивая дурные, кошмарные сны, он с ужасом и тоской осознавал свою старость и нелепость и в отчаянии спрашивал себя, не тем ли и вызван тайный интерес мэра к его персоне, что он, Жучков, не что иное как волхв, преображенный и сфальсифицированный временем, комический, пародийный двойник того, к которому Радегаст Славенович несомненно чувствует свою причастность. И если это так, встречи не избежать. Воскресший, восставший из праха непременно пожелает встретиться с глазами с тем, кто только и умеет, что превращать в прах дело всей его сверхчеловеческой жизни.
      С другой стороны, Онисифору Кастрихьевичу казалось сомнительным и даже смешным, чтобы тот, великий, почти надмирный, чьей жалкой карикатурой он каким-то образом стал, находил удовольствие в прозаических обязанностях градоначальника и отдавался им, попутно теряя заключенные в его повторном пришествии возможности. Колдуна мучила эта загадка, и он не знал, как ее разгадать. Явиться из немыслимой древности - а что Радегаст Славенович именно это сделал, не вызывало сомнений, - принести на своем загадочном облике черты древлего величия, черты классические и хрестоматийные, не подпорченные даже тогдашним позорным низвержением из капищ в воды близтекущих рек, а еще лучше сказать, прямиком в ад, и вдруг на манер нынешнего записного ловкача от политики выдвинуться в мэры... не есть ли это наихудшая карикатура и последняя из последних пародия? И чем же тогда его, Онисифора Кастрихьевича, деятельность хуже и постыднее?
      Хотя и мускул не дрогнул на лице совладавшего с собой старика, первые минуты визита Волховитова были для него ужасными. Он словно узрел перед собой ангела мести. Впоследствии он и сам не мог понять, как, каким чудом вселила в него столько самоуверенности в общем-то простая, дерзкая и глуповатая мысль в ответ на вероятные мэровы обличения его занятий недвусмысленно поставить вопрос о классическом и хрестоматийном престиже Радегаста Славеновича в свете той грабительской по отношению к простому народу политики, которую он проводит. Но мэр пришел вовсе не для того, чтобы обличать и высмеивать кладбищенского пророка.
      Его привела надежда развеять одно свое глубокое недоумение, но рассчитывал он не столько на выдающиеся, по слухам, способности провидца, в его глазах, разумеется, весьма смехотворные, сколько на то, что в болтовне Онисифора Кастрихьевича вдруг, глядишь, проклюнется нечто наталкивающее его собственную сообразительность на последующие догадки и выводы. Иными словами, он шел к Жучкову, мысленно держа его за дурачка. Таковым Онисифор Кастрихьевич и сам держал себя перед толпой беловодских простаков, принимавших, впрочем, его стиль за некий особый шаманский шик, а поскольку он уже очень привык к своей роли, то отчасти и сделался тем самым дурачком, которого любил изображать. Кроме того, не заделавшись последним, так сказать горьким пьяницей, Онисифор Кастрихьевич все же пил сверх меры и совершенно трезвым практически не бывал.
      Волховитова на гору подняла машина, по той самой петляющей (оставшейся неизвестной Катюше) дороге, по которой взбирались туда в гробах и покойники, те самые, что подхоранивались еще время от времени на старом кладбище. Радегаста Славеновича сопровождала охрана, целый отряд дюжих молодцов, половина которого следовала за главным на отдельной машине, но он не взял этих людей в дом пророка, небрежно велел им остаться снаружи и вошел один. И когда он взглянул в спокойные, неожиданно трезвые, ясные и умные глаза Онисифора Кастрихьевича, он понял, что может говорить с ним откровенно, как со старым другом, и вправе ждать от него чего-то больше досужей и полубредовой болтовни.
      - Извини, что без предупреждения, - сказал мэр и протянул хозяину руку.
      - Ничего... - Онисифор Кастрихьевич передернул плечами, давая понять, что привык и не к таким сюрпризам.
      Они обменялись крепким рукопожатием, и старик действительно обрел выправку, взглянув на гостя с некоторой повелительностью. Внешность-то у него простенькая, - подумал он, - как будто нарочно придумал, чтоб не бросаться в глаза.
      - Многое мне под силу, - начал Волховитов с притворно легковесной усмешкой, - а вот гадатель из меня нынче что-то неважный. Не дается сия наука... Погадал бы ты мне, добрый человек. Проси в награду какой хочешь фокус. Озолочу, если пожелаешь. Но открой мне будущее.
      По отношению к мэру Жучков добрым человеком себя не чувствовал, а впрочем, противоречия между добром и злом его интересовали мало, он видел "страсть жизни во всем ее объеме и смешении", а это не располагало к проведению границ и различий. Гость, между прочим, пришел с миром, не угрожал и ничего не требовал, более того, снизошел до просьб. У него-де какие-то неполадки... Что ж, вполне может быть. Онисифор Кастрихьевич всем ярко и насыщенно светит с неба чудес, даже и великим мира сего. Но гость нуждался в правде, а не в золотой пыли, пущенной в глаза рукой факира, и хозяин чувствовал, что тут не обойдешься ворохом пустых словес. Он и понимал некую правду, угадывал; мэр, наверное, угадывал тоже, но хотел услышать из уст другого, пожалуй, даже именно из уст своего жалкого последователя. И чтобы открыто высказать сановному клиенту нелицеприятные, даже жутковатые слова, Онисифор Кастрихьевич напыжился, слегка выпятил грудь, и затем сказал не чинясь:
      - И без гадания вижу, Радегаст Славенович, что будущее тебя ждет незавидное. Очень скоро исполнятся сроки.
      Почему он так сказал и откуда у него взялась дерзость сказать такое главному в Беловодске человеку, Жучков и сам не ведал. Но что сказал правду, в том у него сомнения не было ни малейшего. Он высокомерно усмехнулся, довольный собой. Впрочем, в эту минуту он впрямь был пророком, устами которого говорил бог.
      Радегаст Славенович внимательно посмотрел на него, пошевелился на стуле, который уныло скрипнул под его большим телом, и тоном просителя произнес:
      - Расскажи подробнее. Все, что знаешь. - А затем добавил как бы специально для того, чтобы Онисифор Кастрихьевич не совсем уж забывался: И говори смело, я правды не боюсь.
      Хозяин домика на горе, выставив из шеи-дупла лукавую мордашку, глубокомысленно изрек:
      - Стремился бы ты, Радегаст Славенович, к Ирию, благо времени у тебя было хоть отбавляй, века ведь целые. А ты затаился где-то промеж Явью и Навью...
      - Нет, зачем же, я в Нави и был, если тебе понятно, что это такое, перебил мэр, снисходительно усмехаясь на туманные познания старика.
      А тот гнул свое, не замечая ни насмешки гостя, ни растущего в груди страха:
      - Если бы ты в Нави вел себя, как полагается всякому отошедшему от земной жизни, так и доскитался бы до Ирия, ты же затаился как тать в ночи и - наше вам почтение! - приплелся назад в Явь.
      - Что за школьное мудрование! - вскипел вдруг Волховитов. - Жизнь борьба, а не правила поведения и свод уголовных законов. Ты говори дело! А что до моего возвращения, - опять же неожиданно усмехнулся и перешел он на тон мирной беседы, - знать, где-то пролом в стене для меня сохранили или забыли замазать.
      - Но ты о Прави забыл, - повысил голос заметно строжающий Жучков, - о законах Сварога, а тебе ли не знать их силу? Триада, Триглав! - отдал он дань восхищения языческому догмату. - Сварог, известное дело, блюдет истину, правит Правь, и на выходки, подобные твоим, сквозь пальцы отнюдь не смотрит. Не кстати ты игрища затеял, волхв... Смотри, сидеть тебе за это вместо Ирия в аду!
      С радостью говорил Онисифор Кастрихьевич эти слова, закончившиеся и давно пропавшие в древности, и их чуждость казалась ему гладкой кожей огромного змея, который с осторожной нежностью заключал его в свои кольца, чтобы поднять в воздух и унести в таинственные и благословенные края.
      - Ада никакого нет, - с языческим легкомыслием отмахнулся Радегаст Славенович.
      - Как знать! - воскликнул полностью торжествующий старик. - Может, твой случай как раз для ада подходящий, так будет тебе и ад!
      Мэр пронзительно усмехнулся, его полные щеки раздвинулись, как ширмочки, и между ними на мгновение мелькнуло - во всяком случае так увидел Онисифор Кастрихьевич - другое лицо, необыкновенно живое и тонкое, словно бы летящее вперед в неудержимом порыве. Волховитов сказал:
      - С тобой говорить интересно, Онисифор Кастрихьевич, и ты многое верно понимаешь. Хотя, конечно, далеко не все... И все-таки ты мне погадай.
      - Я не спрашиваю тебя о том, о чем, как ты говоришь, не знаю, встрепенулся и забеспокоился Жучков и если раньше сидел за столом напротив мэра прямой как кол, гордый и неприступный, то теперь вскочил на ноги и смятенно забегал по комнате. - Потому и не спрашиваю, - жарко шептал он, что не хочу знать о твоем мире ничего лишнего, ничего неуместного, неудобного для моей безопасности... По-человечески не хочу! - на миг предстал он как бы взмолившимся о пощаде человеком. - А посему не стану и гадать, чтобы вместе с тобой не проникнуть в тайну твоего будущего.
      - А почему тебя пугает знание о моем мире?
      - Да ведь утащишь за собой! - вскричал Онисифор Кастрихьевич.
      - Может быть, - согласился Волховитов после небольшой паузы. - Даже не пожелаю, а все-таки случится так, что утащу. Это возможно. Ну и как же быть? Мне ведь нужно, чтобы ты погадал, я нуждаюсь в твоем искусстве. Согласись, удивительно и сожаления достойно, что я несведущ и словно бреду во мраке. Это я-то! Нагадай, добрый человек, всю правду и навлеки на меня ясность знания, а без них я выгляжу неправдоподобно.
      - Мне не золото твое иллюзионное дорого, - стал рассуждать прорицатель, снова усевшись за стол и в задумчивости покачивая кудлатой головой, - мне дорога жизнь, солнышко в небе, листочки на деревьях, всякие молодые побеги, ручейки в лесу... А бессмертия ты мне все равно не дашь, живой водой, как Перуница, не напоишь и к Сварге, где пращуры мои землю пашут и стада пасут, на белом коне не отправишь.
      - И мне солнышко да ручейки дороги, - возразил мэр. - Я пришел пожить от души, повеселиться, поесть от пуза и попить всласть...
      - Сурицу пьешь? - быстро и заинтересованно спросил Онисифор Кастрихьевич, перехватывая у высокого гостя ткущую узоры слов иглу.
      - Отчего же сурицу, водку простую, она тоже хорошо утоляет жажду, которая у нас есть, - спокойно ответил Радегаст Славенович. - А бывает, что винишко, бальзамы разные, коньячок. Но ничего такого, чего бы не пил наш народ, славный со времен Богумира да Орея с сынами. У каждого времени, брат, своя классика и хрестоматия пития - когда сурица, а когда и самогон. - Волховитов улыбнулся, прочитав в крошечных, близко посаженных глазках колдуна испуг и смятение одураченного человека. - Одним словом, я такой же русич, как ты, как почти всякий в этом граде, и по-русски хорошо изъясняюсь, стало быть, по праву претендовал здесь на стол, хотя иные и противились, обвиняя меня в подозрительном происхождении и бранясь, как подгулявшие волхвы. Моя власть не чужда тебе и твоим землякам, хотя в каком-то смысле и пришлая. Отчего же не признать? Да, стол я занял с мыслью не столько Правь править, сколько харчеваться в свое удовольствие, но ведь и другим жить не мешаю. Но чувствую, что-то не так... И хоть я никого здесь не обидел и никому, даже Правь своим восстановлением нарушив, дорогу не перебежал... ну, кроме как тем дуракам и прохвостам, что соперничали со мной за стол... а вот чую, братишка: приходит моему земному блаженству конец, надвигается мгла.
      - И верно чуешь! - громыхнул Онисифор Кастрихьевич.
      - А мне надо знать точно, - с угрюмой невозмутимостью возразил Волховитов, - знать наверное. Погадай!
      Беловодский пророк понял, что проклятый волхв не отстанет, и стал бы в конце концов маленьким, мягким, как воск, несчастным человеком в его руках, когда б его не осенила счастливая придумка. А может быть, и не вымесел изворотливого ума то был, а опять же подсказка свыше.
      - Сам, собственной безопасности и спасения души ради, участвовать в гадании не буду, - твердо заявил старик, - но дельный совет тебе дам. Как будешь ложиться спать... ты, впрочем, спишь ли?
      - Сплю, - ответил мэр, - бывает. Богатырским сном, это самой собой.
      - Так вот, перед сном надень на шею себе зашитый в шелк камень, который называется "вещуном". А камень этот достань из колодца, какой тебе приглянется, желательно глубокий, и он должен быть черного цвета, тот камень, покрытый крепко-накрепко слизью. Вымой его в росе, собранной с чертополоха, и храни надежно. Перед гаданием же говей несколько дней, ни коньяков, ни бальзамов никаких, и пищи не принимай тоже, собраний и манифестаций там разных не проводи, не хаживай на развлекательные мероприятия и от слабого пола уклоняйся. А как выполнишь все предварительные условия, навесишь себе "вещуна" на грудь да уснешь, он с тобой заговорит, явив во сне всю будущую правду.
      - Точны указания?
      - Клянусь, точнее не бывает! - истово завопил ведун.
      Мэр, приняв совет к сведению и поблагодарив старца, отправился восвояси, а Онисифор Кастрихьевич застыл посреди комнаты, парализованный страхом, ибо в действительности рецепт исказил, дал ужасному визитеру неверную наводку. Совсем другое было в прописях: не на грудь надо навешивать "вещуна", а класть на ночь под подушку, утром же, обмыв его росой, идти с ним к морю или реке, к иному какому водоему и на крутом берегу размахнуться, якобы бросая его в воду. Вот тогда-то камень и заговорит.
      Не подразумевает ли сугубо устная благодарность мэра, отнюдь не подкрепленная звоном монет, что он раскусил уловку? Правда, пообещал скоро одарить советчика, но иди знай, что это будут за дары!
      Иди знай, заговорит ли тот "вещий" камень, вздумай мэр упражняться с ним на крутых берегах. Вот в чем загвоздка. Какой-нибудь простец с перепугу, может, и услышит что-то, а для Радегаста Славеновича такие методы, пожалуй, чересчур наивны и нелепы. Потому и велел ему Онисифор Кастрихьевич ожидать откровения во сне, надеясь, что мэру приснится хоть что-нибудь да поучительное, достойное и он поверит. На это была вся надежда. А если не приснится ничего достойного внимания и мэр не поверит?
      Из благих побуждений я солгал этому господину и теперь выпью сурицы, решил обомлевший старик и, подойдя к массивному резному буфету, бережно наполнил рюмочку. Мы ее пьем пять раз в день, - вслух рассуждал старик, еще и еще прикладываясь к рюмке, - а то и больше, ибо восславить тем богов дело похвальное и для них радостное. Сгуби врагов наших, Перун, чтоб не мешали нам славить тебя, сокруши тать ночную, чтоб не угасала Сурья и мы с утречка ясного принимались пить сурицу, и пили ее до вечера, и вечером, после трудов праведных, когда кости наши от усталости меньшают и нас меньше делают, во славу Дажьбога тоже пили бы...
      А Радегасту Славеновичу - великое ничто! Я, может быть, ему ад накликал, хотя он и отрицает, - возгордился Онисифор Кастрихьевич.
      Совершив омовение и после оного выпив сурицы, отойду ко сну, - решил он, однако, выглянув в окошко, подумал: - О нет, еще Сурья сияет! Синь, даденная нам Сварогом, не меркнет! И стада на склонах моей горы, пасомые Велесом, не тощают! Пойду-ка в Сваргу, - укрепился он в решении, - нет там ни эллина, ни иудея.
      Папенька и маменька! - возгласил странник и затворник горы и направился, покачиваясь и пошатываясь, к кладбищу, где мирно покоилась вся его родня. - Родитель бесценный, сидел бы ты, греховодник старый, дурак дураком в пекле на сковородке, и ты, мамаша, имела бы вилы в бок, а вот поди ж ты, повстречался вам на ваше счастье Перунько, и с тех пор вы знай себе пашете и сеете, коров пасете и доите, да еще, пожалуй, и сурицу попиваете в ожидании часа, когда удача вам улыбнется и вы себе новое тело добудете. Знали, где кости свои угомонить и душу притаить! Но и я знаю. Я себе новое тело еще прежде вас добуду!
      -----------
      Может быть, эта встреча в домике на горе и разговор были только сном, привидевшимся Радегасту Славеновичу. Но даже если так, то и это исполненное красноречия перемещение по чужому сознанию стало для Онисифора Кастрихьевича непреложной явью и личным достоянием, а для самого сновидца руководством к тому, чтобы раздобыть камень "вещун" и, совершив все необходимые приготовления, погрузиться в новый сон. И ему приснилась календарная чаша, но не в "живом", вещественном виде, а рисовано намеченная для него, смотрящего откуда-то сверху, схематическим гадательным кругом, даже с приписанными возле четко отделенных друг от друга рисунков названиями месяцев, как бы в напоминание ему, как если бы он мог забыть. Но этого он не забыл и потому во сне оскорблено покачал головой, уязвленный такой бестактностью. На круге том вдруг откуда ни возьмись возникла черная точка, подросла, превратилась в шарик, который побежал, ускоряя бег на глазах, и вот уже вся условная чаша стронулась с места, пришла в движение. Выходила своего рода рулетка, и сновидец знал, что сейчас ему будет указан месяц, а год мог быть только нынешний.
      Бегущий шарик, в своей небольшой замкнутости постоянно меняя облик, смахивал то на ловкого жучка с блестящим панцирем, то даже на уменьшенного и очень резвого Онисифора Кастрихьевича, и мэру это пустяковое и к тому же какое-то протеево участие шарлатана в его сне было неприятно. Движение замедлилось, изменчивый шарик нырнул в рисунок, подписанный серпнем, и исчез. Время жатвы! Круг остановился. Совсем скоро, подумал сновидец, и печаль обволокла его душу.
      Рамка, отведенная серпню, расширилась, и круг растворился под ней, а внутри самой рамки, в довольно глубокой перспективе, вместо условных книжных штрихов спело заколосилось настоящее поле. Волховитов приблизился... и странное дело, картина, представшая его глазам, без каких-либо видимых затруднений вмещала в себя не только это поле, но и выпуклое достоверное изображение мэрии, как фасада ее, так и внутренних покоев, а в него беспрепятственно вклинивалось большое открытое небу и ветрам требище на горе. Поле колосилось внутри тех разделенных во времени пространств, где он, сновидец, был некогда и снова был теперь верховным, но само оно не было пространством, тем более что колосья по мере приближения к ним меняли форму, и Волховитов видел уже, что это живые люди, толпа людей, собравшихся совершить требу, но и спросить его за сделанное им после избрания градоначальником.
      Он повернулся к этим сбившимся в беспокойную кучу людям. Их лица различить было невозможно, даже тех, что стояли совсем близко, они слились в сплошную желтую полосу. Но когда он интересовался лицами людей, приходивших к нему с просьбами или требованиями? Он чувствовал их нетерпение, а еще странные переделки за своей спиной, даже видел, как будто у него выросли глаза на затылке, он видел, что темный фон сзади, пока он стоял перед охваченной не то ужасом, не то яростью толпой, постоянно меняется, переделываясь из обычной, ничем не примечательной стены его кабинета в длинный ряд деревянных фигурок. Или наоборот. Установить последовательность этих перемен не удавалось, скорее всего они происходили одновременно, совмещаясь и накладываясь друг на друга с фантастической прихотливостью. Стена вдруг распадалась на отдельные куски, между которыми клубилась тьма, и те куски были идолами; но в своей совокупности они оставались стеной. Он не знал, какую роль играет перед собравшейся толпой, чего от него ждут или требуют, равно как и того, какое из его имен подошло бы к данному случаю. Впрочем, он всегда, при любых обстоятельствах, был прежде всего Волхвом.
      Люди возвысили голос. Сцепившись друг с другом и раскрыв кричащие рты, они потекли как темные быстрые волны, одна за другой, и волна приносила страстный шепот, горячую мольбу об урожае, о хлебе насущном, а следующая за ней дико ревела: ты нас ограбил! Волхв удивлялся только, что эти стремительные волны не накрывают его и даже самые страшные, огромные, негодующие угасают, не причинив ему ни малейшего вреда. Он смотрел на это как на диво. Волны неслись прямо на него, и вдруг словно проваливались сквозь землю. Все вокруг было сумеречно и пронизано свирепыми молниями, а вместе с тем на удивление безопасно - наверное потому, что волны повторялись, шептали и кричали одно и то же и к этому можно было быстро привыкнуть, и в конце концов это были не настоящие волны, а те, что играющий ветер поднял в поле, готовом к жатве.