- Но что эта наша дума... почему о ней ничего не слыхать? осведомилась вдова, без особого успеха пытаясь представить себя теперь общественно-политической активисткой.
      - Допустим, ей нечего сказать в противовес тому, что говорит мэрия, ответил писатель.
      - Вот! - Катюша вся подобралась и с многозначительным видом подняла вверх палец.
      - Очень может быть, что эта пресловутая дума ведет себя ниже травы, тише воды просто потому, что боится мэрии, которая полностью подчинила ее своей воле.
      - И вам хочется заседать в такой думе?
      - А почему бы и нет? Художнику пристало быть оригинальным, тем более художнику слова, инженеру, как обронил кто-то великий, человеческих душ. Допустим, этот художник - допустим, это я - выставляет свою кандидатуру, и избиратели решают: вот он-то сумеет замолвить за нас словечко, у него язык хорошо подвешен, выберем его! И отдают за меня голоса. А я, явившись в думу, в эту, что греха таить, кунсткамеру, в это сборище проходимцев, пустомель и дураков, сижу себе, улыбаюсь и помалкиваю, как в рот воды набрал. Согласитесь, это совсем не то, чего от меня ожидали, это оригинально!
      Пришло время вдове устремить на собеседника внимательный и задумчивый взгляд.
      - Позвольте вопрос... - проговорила она нежным и вкрадчивым голосом человека, наконец решившегося приподнять завесу над тайной своего интереса к тому, с кем его неожиданно свела судьба. - Впрочем, вы можете не отвечать, если вам этого по каким-то причинам не хочется... Но... все же... вы ведь знаете больше, чем говорите? Я о тех, в мэрии... Ей-богу, знаете! И мне, женщине, вы ведь можете сказать?
      Шишигин с загадочной и чуточку циничной усмешкой ответил:
      - Не знаю, почему вам пришло в голову, будто мне известно что-то такое, что не известно вам. Надо полагать, кто-то распространяет обо мне неверную информацию, попроще говоря, слухи, сплетни. Это, конечно, судьба каждой знаменитости, равно как и способ существования самой славы, да... и я до некоторой степени доволен, не буду этого скрывать. А раз так, я готов допустить, что мне действительно кое-что известно, ну, некоторые мелочи, из которых, естественно, можно сложить в воображаемом калейдоскопе более или менее занимательную картинку.
      - И вы допустите меня к этому калейдоскопу?
      Шишигин улыбался вдове и внимал ее робкой, приниженной любви, которая судорожно пыталась выдать себя за некую общественную, встающую на защиту беловодских интересов любознательность. На миг Катюшу охватил ужас, по спине прополз отвратительный холодок, она подумала, что Шишигин откажется от дальнейшей откровенности и это будет подразумевать и отказ от нее, или что он, напротив, сообщит ей нечто такое, после чего жизнь по прежним законам и обычаям станет для нее абсолютно невозможной.
      ----------
      - Отчего же не поделиться с вами секретами, милая моя? - начал писатель, играя пустым бокалом. - Но я назвал тот калейдоскоп, к которому вы, может быть чересчур ретиво и не слишком осторожно, проситесь, воображаемым, а это значит, что я должен впустить вас не куда-нибудь, а в свое воображение. Готовы ли вы к подобному? Не леденит ли вашу кровь ужас, ужас, предположим, необъяснимый, мистического порядка?
      - Леденит... но вы этому рады, то есть это вас забавляет, я вижу, пролепетала вдова Ознобкина, - а потому... я готова. В добрый путь!
      - О! Хорошо! В таком случае продолжим. Я сказал: допустим, я что-то знаю. А это ведет к допущению, что моя версия происходящего в той или иной степени приближается к правде или даже полностью совпадает с ней. Вы, конечно, вправе подвергнуть жесточайшей критике мое сообщение, - и я боюсь, страшно боюсь вашего острого язычка! - но, поскольку никто другой не даст вам столь же полной и правдоподобной информации, как дам я, остается высказать уверенность, что отныне вы будете мыслить и понимать дело точно так же, как мыслю и понимаю я. Вас это не смущает?
      - Нет... пока нет... - ответила сильно сбитая с толку женщина. - Я ведь еще не знаю, что вы мне скажете...
      Шешигин взял ее руку, успокоительно погладил и вернул на прежнее место.
      - А скажу я вам следующее. Разумеется, в порядке допущения. Мы ведь только играем в историю, милая, и свободны мы лишь тогда, когда играем. Но как есть человек играющий, так есть и играющий камень, гром, перст Божий и сам Бог, а также, естественно, и черт. Ученые играют символами, наполняя их зависящим от их ученой прихоти содержанием, а потом эти символы играют судьбами простых смертных. Почему же в таком случае не допустить, что играющий ныне роль мэра господин не является одновременно тем же, кто в иное время играл при князе - основателе города, благословенного Беловодска - роль наставника, мастера, волхва? Но этот волхв не был бы Волхвом с большой буквы и ничем принципиально не отличался бы от того же князя, которого поучал, или от самого простого смерда, если бы не подчинил себе всякие силы, которые в более просвещенные времена предпочли называть темными и враждебными человеку. Допустим, враждебными, но почему же непременно темными? Может быть, темной следует назвать как раз человеческую сторону... впрочем, это вопрос отдельный, и мы сейчас не будем его затрагивать.
      Итак, мы допустили, что доисторический Волхв и нынешний мэр Волховитов - одно и то же лицо. Эту почти невероятную догадку мы на всякий случай произнесли шепотком, чтобы уши тайной полиции, если таковые существуют, не сделали "чу!". О, как мы похожи на заговорщиков! Этому нынешнему двойнику того двойника, прошлого, этому двойнику двойников мы конспиративно придумываем наименование Икс. Но где же господин Икс был все эти годы, почему от него не поступало никаких известий? В каком зеркале отражались черты его будто где-то уже виденного, кого-то ужасно напоминающего лица?
      И тут мы пускаемся в область еще более рискованных догадок и гипотез. Я беру на себя смелость предположить, что наш герой на время исчез с исторических горизонтов вовсе не в соответствии с научно-религиозной правдой, по которой выходит, будто всякие волхвы, языческие божки и идолы купно отправились в тартарары в связи с полным и безоговорочным торжеством единобожия. Во-первых, насчет полной и безоговорочной победы - это преувеличение, и любой добросовестный историк и даже богослов подтвердит, что нынешняя религия - всего лишь хитрый сплав из заповедей галилеянина и всевозможных трансформировавшихся языческих верований. Во-вторых, не это нас интересует, не это разжигает наше любопытство и нашу склонность к фантазиям. В-третьих, нашу фантазию будит и заставляет лихорадочно трепетать именно возможность самозабвенно теряться в догадках.
      И мы приходим к любопытному заключению, что нас занимает не языческая атмосфера, имеющая свой притулок в нынешней церкви, а конкретная судьба языческих божков и идолов, еще более точно говоря, судьба поименованного Иксом господина и тех, кого он некогда приручил, извлекши из первобытного дикого состояния, сходного с состоянием амеб, инфузорий туфелек, динозавров, антропоморфных обезьян и малосообразительных питекантропов. В общем, еще та была нежить! Увы, всякие лешие, анчутки, чудики рангов полубожков и даже будущие олимпийцы начинали в согласии с учениями Дарвина и Энгельса, иными словами, с естественного отбора и приобретения навыков созидательного труда, роль которого в последующем обзаведении частной собственностью, доходящей порой и до владения человеческими душами, поистине неоценима. Даже и вообразить жутко, на какой незапамятной и доисторической заре человечества вмешался в тягомотные процессы эволюции наш гипотетический Икс, который, разумеется, и сам предварительно немалого достиг на поприще превращения из безмозглого фантома в даровитейшего кудесника. А теперь я обращаю ваше внимание, милая, на тот архиважный факт, что он исчез до падения язычества! И на этом факте я строю удивительную по своей смелости и оригинальности теорию, гласящую, что Волхв хотя и исчез, но окончательно, как какой-нибудь Перун или Велес, не погиб - именно потому, что он убрался в неизвестность до того, как перунам и велесам довелось пережить страшную катастрофу.
      Вы скажете, он убрался от греха подальше, предвидя крах. Но я не нахожу ничего, что подтверждало бы вашу догадку, к тому же у меня своя, более убедительная, хотя и не менее гадательная. Путем всяких логических умозаключений и допущений я пришел к выводу, что наш Икс пал жертвой именно тех сил, которые он вывел из первобытно-общинного мрака и подчинил себе мощью магического волшебства.
      Вы спросите: когда же, господин Шишигин, вы успели все это обдумать и постичь? Да вот сейчас, сидя в вашем приятном обществе. У меня быстрый ум! Бросая взгляд в прошлое, я отчетливо вижу, как нечисть всех мастей, как отряды нетопырей, упырей и вообще неопознанных субъектов с амбициями, однако, первоклассных душегубов устраивают темную своему владыке и низводят его в непредставимо страшное царство Ния. И это их ошибка, ибо от жестокого и вероломного Ния они заслужили не благодарность, а чудовищные пытки и смерть. Все как один пали под ударами его скипетра, сгинули, иссеченные его огненным бичом.
      Но вернемся к герою нашего повествования. Как безвинная жертва террора взбесившихся и взбунтовавшихся учеников и вассалов он, в силу высшей справедливости, присущей и Нию, независимо, впрочем, от его душевных наклонностей, сохранил некую частицу существования, которая терпеливо ждала во внебытийной безвестности своего часа и наконец напомнила о себе, сверх того, дала новую жизнь нашему герою, приведя его на пост беловодского градоначальника.
      Высказав это соображение, Шишигин с торжеством взглянул на вдову, словно открыл важный закон становления разного рода политических карьеристов и плутов.
      - А без того, чтобы становиться мэром, нельзя было? - с робкой улыбкой спросила Катюша.
      - Готов допустить, что можно, но коль он все же стал мэром, значит в этом была либо некая необходимость, либо его личная воля.
      Бедная вдова, у которой захватило дух от нарисованных рассказчиком фантасмагорий, в беспокойном человеческом неприятии тьмы и порождаемых ею чудовищ покачала головой.
      - Но какой же во всем этом смысл?
      - Да никакого, - рассмеялся писатель. - Ребята, смахнув многовековой сон, решили поразвлечься, восполнить, так сказать, пробелы в своем существовании... разве это само по себе не уважительная причина не только для молниеносного приобщения к благам цивилизации, но даже и для захвата власти? Что толку искать в этом какой-то особый смысл? И какой смысл во всем прочем? Во всем том, что кажется вам стабильным, вечным или просто привычным? Какой смысл в том, что мы сидим в этом убогом кафе и строим великолепные исторические догадки? И какой в том, что вы живете в роскошном особняке, принимаете гостей, вдыхаете дурманящие испарения и поедаете осетрину?
      Вдова поежилась. К осетрине она больше не притрагивалась, что-то подсказывало ей, что лучше этого не делать. Но не упоминание о рыбе, которая стала, возможно, причиной разбойничьего набега Кики Моровой, заставило ее содрогнуться, а то, что Шишигин внезапно вынул из ее существования смысл, поднял его на свет в своей холеной руке и, насмешливо оглядев со всех сторон, во всеуслышание заявил, что это и не смысл вовсе, а сущий пустяк. А вдова так понимать свою жизнь - ни в физическом ее, ни в духовном аспекте - не то чтобы считала ниже своего достоинства, а просто не могла.
      - А что же остальные... его, мэра, приспешники? - спросила она, нахмурившись. - Какие у вас догадки на их счет?
      Шишигин улыбнулся на манер записного обольстителя.
      - А вы сами не догадываетесь?
      - Если бы я догадывалась, я бы... - начала вдова.
      - Ну хорошо, хорошо, - писатель в успокоительном жесте выставил ладошки, - не буду больше держать вас в неведении и возьму на себя смелость высказать еще одно соображение... возможно, не блестящее, но наверняка заслуживающее внимания. - Он вдруг страшно округлил глаза и таинственно понизил голос: - Я думаю, я почти уверен... это они, его давние убийцы! Понимаете? Допустим, некогда они его заманили обманом в болото, или задушили, или воспользовались вообще неизвестным нам, простым смертным, способом убийства... Но ведь и они сгинули вместе с ним! Препроводили, как я уже говорил, в царство Ния, а тот и их загреб своими смертоносными ручищами. Это только гипотеза, повторяю, но зато какая! А ожил он - и они за ним. Знаете, это как паразиты на толстой шкуре большого животного, а то и под шкурой. Впиваются, проникают... и никакого от них избавления!
      - Но как же он может...
      - Это только допущение, гадание, версия! - торопливо и с напускной серьезностью перебил Шишигин.
      - Хорошо, пусть допущение. Но как это можно - взять своими помощниками собственных убийц, врагов?
      - Пожить-то хочется. Ему хочется, но и им тоже. А тут уж такая связка, понимаете ли, куда один, туда и другие... нерасторжимость! Существуют неслияно и нераздельно! А потом, это для вас подобная психология ни с чем не сообразна и словно бы неприемлема... как же, мол, в компании с собственными убийцами?.. Для него же это все как раз особой загадки не представляет, так, может быть, маленькое недоразумение, не более того. Хотя, конечно, из малого часто вырастает великое. Но он-то не ужасается и не содрогается. Сказывается богатейший жизненный опыт, на то он и живет... затрудняюсь даже и сказать, сколько он уже живет!
      Вдова в растерянности развела руками и, с мольбой взглянув на Шишигина, едва слышно выговорила:
      - Еще только об одном скажите... ну, тоже гипотетически... Они выглядят совсем как люди... а в действительности?
      - Ах! - Шишигин преувеличено изобразил ужас. - Тут невозможно никакое лирическое отношение, поверьте! Лучше и не знать... я, положим, кое-что предполагаю, но выразить - это выше моих сил... и едва ли для ваших нервов! Это что-то уму непостижимое, не завидую тому, кто увидит!
      Гадательный, но как-то очень уж ловко скроенный рассказ Шишигина никто, кроме вдовы Ознобкиной, не услышал, хотя многие поглядывали на одиноко ужинавшую пару со значением, и не только сновавшие вокруг официанты и появлявшийся время от времени в зале хозяин кафе. Смотрели на них - во все глаза, пожирая глазами! - и Греховников с Русланом, но с улицы, в щель между неплотно прикрытыми портьерами. Так слуги толпятся у окон и глазеют на веселящихся господ. Питирим Николаевич даже почернел лицом, сознавая свою унизительную бедность.
      Дружба между писателем и юношей наладилась далеко не сразу после того, как Питирим Николаевич не допустил покушения Руслана на Кики Морову. Греховников в пику Катюше увез тогда парня из Кормленщикова, но сделал он это еще и потому, что и впрямь скорбел о Руслане, запутавшемся в сетях кровожадной вдовы. Между тем вырвать его из этих сетей было весьма нелегко, Руслан постоянно норовил побежать к Ознобкиной и вымолить у нее прощение за то, что не бросил камень в секретаршу мэра, поддавшись, по слабости характера, уговорам бог весть откуда и зачем вынырнувшего доброжелателя. Питирим Николаевич пытался воздействовать на мальчишку через его старуху мать, но та уже не имела на сына, прошедшего выучку в великосветской львицы, прежнего влияния, была в его глазах всего лишь высохшим бесполезным существом - ничто в сравнении с красивой пышнотелой вдовой. В какой-то момент Греховникову надоело возиться с неслухом, и он решил испробовать последнее средство, а если и оно не возымеет действия, то бросить свое душеспасительное занятие.
      Руслан сильно угрожал побегом к вдове, а заметных попыток осуществить угрозу как раз не предпринимал, явно побаиваясь гнева женщины. И Питирим Николаевич как бы между прочим, разумеется скинувшись на редкость бывалым ловеласом, так что несколько даже и развязно, обронил, что его юному другу попросту неведомы тайны и
      парадоксы любви, а потому он и заблуждается, потому и выглядит в этой истории простофилей, ослом, которого дурачит наглая и коварная бабенка. Неужели он верит, что вдова способна подарить ему хоть капельку любви, хотя бы только питать в отношении него добрые чувства? О, как он заблуждается! Будь он немного опытнее и искушеннее и бери он пример со старших, видавших виды товарищей, он знал бы, что никакая любовь между юнцом и женщиной, которая вдвое, если не втрое, старше его заведомо невозможна. Во всяком случае подобная любовь, или как там еще ее назвать, весьма и весьма проблематична и непременно должна находиться под подозрением. Если складывается такая пара, можно без колебаний сказать, что матерая бабища задумала использовать по уши влюбленного в нее мальчишку в своих корыстных целях. Доказательства этой истины Руслан найдет и в собственной истории. Какое, например, отношение к теплым, сердечным чувствам, к куртуазности и пасторальности, к делам амура имеет наказ вдовы ударить камнем по голове Кики Морову? Свидетельствует ли это повеление отправиться фактически на верную гибель, что вдова Ознобкина безумно любит своего мальчика и не может без него жить?
      Эти доводы Руслану показались неотразимыми. Он был потрясен. В его незрелой душе свершился грандиозный переворот, в результате которого, правда, не образовалось ничего, кроме дикой пустоты, жаждавшей и вместе с тем боявшейся заполнения. А Питирим Николаевич так увлекся воспитанием этого случайно попавшего в его руки юноши, что даже подзабыл о своих зловещих врагах Плинтусе и Шишигине, врагах, надо сказать, и рода человеческого. И его пылкие чувства к вдове поугасли заодно с представлявшимся ему бесспорным угасанием любви к ней со стороны поддавшегося мужской муштре Руслана. Он вдруг почувствовал, что ему не хватает семьи, настоящей, а не бредовой, какая у него была в образе старой вздорной мамаши и сумасшедшего брата. Но он тут же решил, что жениться и зачинать детей для него дело уже непригожее, запоздалое, а вот Руслан и заменит ему сына и этому сыну он посвятит остаток своих дней. Так что на пике своих внезапно достигших безоблачности отношений с Русланом Питирим Николаевич уже вполне купался в блаженстве, видя, что его приемный сын прислушивается к его мнению, ловит каждое его слово, верит ему и больше не порывается убежать к вдове.
      Литератор и сам как-то похорошел, заделавшись кумиром для юноши, стал глаже, увереннее в себе, солиднее, бледность щек и внутренняя лихорадка сменились небольшим приятным румянцем и душевным покоем. И вот, прогуливаясь вечером и предаваясь содержательной беседе, они вдруг увидели, сами оставшись незамеченными, вдову Ознобкину в компании с Шишигиным. Питирим Николаевич, шагавший, как и подобает флагману, на полгруди впереди, от неожиданности споткнулся, мгновенно растеряв всю свою новообретенную солидность. Страх и ненависть с новой силой вспыхнули в его сердце. И оттого, что он чуть было не упал и вынужден был бросить на приемного сына исполненный мольбы о снисхождении к его неловкости и немощи взгляд, он воспринял Шишигина виновным с какой-то другой стороны, гораздо более серьезной, чем прежняя, ресторанная, сказавшаяся в неприличном звуке. В прошлый раз человек этот поднатужился, присев, да пустил ветра, а вместе с ветром надул безногого, но очень энергичного и подвижного гада, теперь же он выходил виновным в высшем смысле, и не столько перед ним, Питиримом Николаевичем, которого оскорбил, сколько вообще перед идеалами добра и справедливости. Эти идеалы здесь налицо уже потому, что Питирим Николаевич весь отдался воспитанию Руслана, своего приемного сына. Но может ли он отдаваться без остатка этому святому делу и после того, как на горизонте снова возник Шишигин? Может ли он, положивший открытость правилом своей педагогики и доселе ничего не утаивавший от приемного сына, и дальше жить в ореоле честности, если он даже помыслить не смеет о том, чтобы рассказать пареньку, как в одну злую ночь этот Шишигин, пукнув, наслал на него некоего змея, от которого ему, наставнику и любящему отцу, пришлось бесславно уносить ноги?
      Нет, такое не рассказывают, и дай Бог, чтобы Руслан не прослышал о его позоре окольными путями. Западет в хрупкую душу сомнение в храбрости наставника, покажется юноше, склонному к максимализму, что его отец, хотя и стал жертвой жестокого фокуса, повел себя недостойно, как трус, - конец доверию! считайте, что в характере воспитанника появилась червоточинка и его жизнь, можно сказать, свернула к наклонной плоскости, нацелилась покатиться вниз, к пороку. И доказывай потом, что ты не слишком-то и виноват, что Шишигин этот, может быть, вовсе даже не человек, а злой кудесник, заклинатель змей и сам еще та зверюга, не какой-нибудь поднаторевший на цирковом обмане иллюзионист, а натуральный бес, искуситель, враг рода человеческого!
      Стало быть, вот как отнимает лукавый душу у человека! Не на тебя даже напирает и наскакивает, а через тебя ловчит и злоумышляет против невинного и наивного юноши, который делает первые шаги в серьезной взрослой жизни, не подозревая, что ходит по краю пропасти, что вокруг его души уже ведется торг и она уже едва ли не продана!
      Но вместо того чтобы уклониться в сторону, сбежать от греха подальше, постараться поскорее снова забыть о Шишигине и вернуться к упоительному учительству, Питирим Николаевич внезапно зашагал за Шишигиным и его дамой с таким решительным видом, будто задался целью немедленно уничтожить врага, а вместе с ним похоронить и позорную, столь некстати вторгающуюся в его учебный план тайну. На лице писателя обозначилось неистовство, безумие, оно ударило прямо в морщины, изъедавшие его, и углубило их до невозможности. Руслан же понимал и остро чувствовал не Шишигина, который где-то там в немыслимом далеке блистал как автор нашумевшего романа, а Катюшу, свою первую любовь, которая не таясь, с беззаботным смехом изменяла ему. И он сбивчивым шагом, как пьяный, побежал за наставником. Так они прибились к окну "Гладкого брюха", стояли возле него, заглядывая внутрь, ловили каждый жест Шишигина и Катюши, дрожали от бессильного гнева и толкались из-за лучшего места у щелки.
      Наконец их заметил вышибала, вышел на увитое бегущими огоньками крыльцо кафе и велел убираться прочь. Красная сытая физиономия вышибалы, его угрожающие жесты и презрительные слова обескуражили отца и сына. Они побежали по набережной, где в дальнем, пыльном, уродливом углу и располагалось "Гладкое брюхо", зашагали под сенью деревьев, таинственно пронизанных мерцанием фонарей, сжимая кулаки и глядя на далекий еще освещенный прожекторами кремль словно в ожидании помощи от его величественного замаха, от того, что этот кремль вставал над рекой, многое повидавшей, и, олицетворение святой древности, грозно замахивался на духоту и подлость современной жизни.
      - Ну, ты видел? - наконец заговорил Питирим Николаевич, и на его языке будто выгнул шею и зашипел сердитый гусь. - Все видел? Все понял? Видел, что за штучка твоя подруга?
      - Я убью ее! - крикнул Руслан.
      Питирим Николаевич мгновенно остыл, сообразив, что приемный сын взялся за старое, снова полон дум о вдове. Вся наука грозила пойти насмарку, а этого Греховников допустить не мог, это означало бы новое поражение, а он уже достаточно натерпелся поражений и от Шишигина, и от Плинтуса, и от той же вдовы, и от самой жизни. Нет, он готов потерпеть еще тысячу таких поражений, лишь бы они никак не сказывались на отношениях с приемным сыном, не задевали благополучие и надежды Руслана, его будущее. Он готов страдать безмерно, неизбывно, каждое мгновение, но улыбаться при этом, зная, что приемный сын в безопасности, что приемный сын ничего не ведает о страданиях своего отца и, стало быть, его характеру не грозит порча от преувеличенно требовательного внимания к отцовскому достоинству.
      - Нет, убийством делу не поможешь, - сказал он строго и поучительно.
      - Но почему, почему?.. и если нет, то что же делать?
      Питирим Николаевич снисходительно и загадочно улыбнулся.
      - Дорогой мой, - сказал он, - мы можем любить женщин, страдать из-за неразделенной любви к ним, терпеть их капризы, ненавидеть их, но! - Питирим Николаевич поднял палец, заслоняя им от Руслана кремлевскую колокольню. Но! Все, что есть главного в жизни, судьба отдельного человека и судьбы мира, судьбы культуры и судьбы цивилизации, все это решается исключительно в общении между мужчинами.
      - Вот как? - пробормотал озадаченный Руслан.
      - Именно так! Только так! Ты можешь испытывать неописуемое восхищение перед прекрасной статуей, а о вкусах, как известно, не спорят, и потому мне не возбраняется питать те же эстетические чувства, глядя, например, на фетровую шляпу, которая лежит себе на прилавке магазина и, черт возьми, каждый раз оказывается мне не по карману! Но если мы зададимся целью решить проклятые вопросы в общении со статуей или шляпой, мы потерпим полное поражение. Точно так же обстоит дело и с женщинами. В сущности, они созданы лишь для того, чтобы пополнять род людской новыми членами.
      - Но что же делать? - воскликнул ученик в тоске.
      - Ничего. Или все. Если ты намерен и дальше ползать на брюхе перед какой-нибудь пышкой, служить ей вьючным животным, живой подстилкой, то лучше ничего не делать, потому как это все равно никакое не занятие, считай, что ты ничего не делаешь. Но если ты хочешь вступить в сообщество людей, стать вровень с лучшими из лучших, повести мужской разговор, внести свой вклад в совершенствование культуры и свою лепту в развитие цивилизации, тогда ты должен делать... все!
      - Все? Но что это - все? Подскажите, я не совсем понимаю...
      - Прежде всего - избавиться от врагов, - уверенно ответил писатель.
      - От каких?
      - От тех, что мешают нам жить, ставят всякие препоны... как бы это выразить?.. ну, в общем, препятствуют совершенствованию культуры и развитию цивилизации...
      Руслан испуганно посмотрел на учителя и перешел на шепот:
      - Избавиться... это значит убить?
      - Ну, хотя бы убрать... каким-то образом устранить их с пути... Как убирают с шахматной доски съеденные фигуры.
      - И я должен заниматься этим? Есть фигуры, убирать их... только ли о шахматной доске идет речь? Или вы недостаточно серьезны, немножко все-таки шутите и подтруниваете надо мной?
      Питирим Николаевич протестующе замахал руками.
      - О нет, нет! Я очень серьезен! Я даже более чем серьезен! Но ни о чем ином, кроме как о шахматной доске, речь не идет... это метафора, малыш, большая, развернутая метафора, да... И не забивай себе голову мыслями о злом и мрачном! Ты сам еще должен совершенствоваться и развиваться, тебе рано думать о настоящей борьбе. Ты нуждаешься в определенном покое для нормального развития, и я стараюсь создать тебе все необходимые условия. Положись на меня...
      Писатель ребром ладони мощно рассек воздух, демонстрируя готовность всеми силами сражаться за будущее Руслана. Его мокрые от пота волосы редкими и острыми прядками прилипли ко лбу, черты лица рассыпались колючей мелочью, как битое стекло, и какое-то мгновение он сверлил приемного сына сумасшедшим взглядом, пылающим в ночи, а затем решительно зашагал вперед.
      16.КАРНАВАЛ
      После одного борцовского захвата, который сам Красный Гигант счел весьма удачным, но который едва не стоил жизни Голубому Карлику, Макаронов и Мягкотелов прочитали не в меру прыткому бойцу длинную лекцию о жанре гротеска. Левые чересчур прямолинейны, далеки от понимания гибкости и прихотливости искусства, и упомянутый жанр им, скорее всего, попросту неизвестен, но Красный Гигант обязан его постичь и освоить. Он должен понять, что они своими выступлениями вносят в жизнь Беловодска карнавальную струю. Они устраивают настоящий карнавал. Верх и низ меняются местами. Достаточно взглянуть на публику, собирающуюся в "Гладком брюхе" на представление: эти люди мнят себя умственным и духовным украшением жизни, а покажи им пальчик - и они хохочут, как малые дети. Они хохочут оттого, что карнавалящие артисты, грубо говоря, на место надоедливой жесткой, чем-то отдаленно смахивающей на пустыню кости головы водружают мягкие, складчатые, намекающие на плодородие формы задницы, и задача артистов делать все, чтобы они чувствовали себя не только зрителями, но и участниками карнавала. Однако это не значит, что поменявшему участь Антона Петровича на участь Голубого Карлика следует при таких перестановках затеряться где-то в тех мягких складках, исчезнуть во мраке возвысившейся и торжествующей задницы. Карнавал пестрит ужасными, пугающими масками, но цели он преследует исключительно гуманные. Надо к тому же помнить, что он, карнавал, состояние временное, и завтра снова наступят будни, а человека для будней необходимо сберечь, как бы тебя ни захватила немножко жутковатая стихия праздника. И если сегодня ты бывший вождь и новоиспеченный артист, то завтра ты вполне можешь стать бывшим артистом и новоиспеченным вождем. В этом суть, тайна и даже цель карнавала.
      После этого принципиального и в сущности философского разговора необузданные выходки Красного Гиганта на сцене прекратились. Толстяк поменял верх на низ и стал меньше думать, больше налегать на комизм. Теперь он нередко вскрикивал, охал и стонал, даже по мере возможности изображал некую пластику боли, как если бы удары суетливого Голубого Карлика и впрямь причиняли ему страдания, и в свете такого претворения житейской скудости, деградации и поражения в искусство ради искусства и абстракцию победы объявляемая Макароновым ничья уже не казалась мистификацией. Теперь и Голубой Карлик с большей уверенностью в своей безопасности падал на пол в объятиях соперника и даже ложился под него, ведь Красный Гигант больше не давил, не порывался задушить, они прекратили вражду и стали настоящими друзьями.
      Но после одного из выступлений, когда они сели за столик возле эстрады, чтобы немного отдохнуть и перекусить, Голубой Карлик снова выставил упрек другу, что тот едва не раздавил его. Красный Гигант, тяжело дышавший после схватки, отпирался, доказывал, что у него и в мыслях не было ничего худого. В действительности Голубой Карлик пошел на эту маленькую размолвку не потому, что его костям в самом деле досталось, а по той причине, что он выглядел, скорее всего, жалко в момент, когда Красный Гигант подмял его под свои телеса, и Голубому Карлику это было неприятно, поскольку в зале в этот вечер присутствовала сама Кики Морова.