Прямо это не касалось Григория, предпочитавшего хранить напряженное и почти скорбное молчание, однако надуманность общего дела, в которое со смиренным видом входили все эти мелкие виршеплеты и критики, исследователи и заведомо смирные, как овечки, слушатели, умаляла и его. В надуманности для него не оставалось места, да он и не искал его, но поскольку праздник все же создавался на глазах и неуклонно обретал черты удавшейся реальности, Григорий чувствовал, что так или иначе попал в мир, где ничего не значит ни он сам, ни его мнение, ни его способность участвовать в жизни и поэзии Фаталиста самостоятельно, с достаточной осмысленностью и героизмом.
      Вера, точно уловив его настроение, без тени улыбки посоветовала ему сидеть дома или отправиться в дальнюю лесную прогулку. Но Григория тянуло к этим как бы обезумевшим людям, которые своим самозабвением отторгали и унижали его. Своим энтузиазмом, всеми своими жестами и прозрачными недомолвками они заявляли о готовности к самопожертвованию, а в конечном счете приносили в жертву именно его душу. Никто не знал и не изъявлял желания узнать его; так пропадают, сходят на нет люди, даже вполне приличные и достойные хомо сапиенсы; скользнувший взглядом по внешнему существу Григория человек и на мгновение не задумывался об особенностях его лица и склада души. Всему, что хотело говорить о себе, противопоставлялось величие поэта, гнездившееся в воспаленных головах и пронизанных сквозняками одержимости умах. Простота, хоть и святая, оставалась тем не менее простотой, а значит умалением, неразберихой, тщетой. Виктор вообще словно сквозь землю провалился. Но Вера не беспокоилась о нем, она тревожилась за Григория, который представлялся ей человеком куда как менее гибким и изворотливым, чем ее брат. А Григорий переходил от одной группы к другой, слушал, недоумевал и злобился. Куда несутся все эти люди, вот так, гурьбой? Разумный совет Веры давно выветрился из его головы, он шел как в тумане, удрученно сутулясь и по-стариковски перебирая ногами. И попал в сети демонической девушки. Она подошла к нему, когда он с нездоровым румянцем на щеках слушал какого-то очередного чтеца, засмеялась, рассмотрев в его глазах возмущение неправдой мира и страх перед угрозой исчезновения, и сказала с безбрежной, неуемной беспечностью:
      - Хорошо, что я вас встретила, слыхала о вас, как же, слыхала! И давненько стремлюсь к знакомству... Наслышана о госте из Москвы! Как там первопрестольная? И как вам у нас? Где лучше? Естественно, у нас... Сейчас вы мне все расскажете!
      Через минуту Григорий уже знал, что бойкую девицу зовут Соней Лубковой, она дочь директора мемориального комплекса, т. е. непосредственного начальника Виктора, а следовательно, и сама может этому надутому экскурсоводишке приказать, указать на место, что время от времени и делает. Призывает она к ответу, когда надо, и его сестру Веру, эту раскрасотку, которая слишком много о себе понимает. А живет в Беловодске, у тетки, и, если брать формальную сторону, проходит курс обучения в университете, но, со стороны фактической и истинной, попросту прожигает жизнь. Прекрасное занятие, и Соня Лубкова не жалеет, что ее судьба сложилась таким образом. Соня сочиняет стихи (вы, конечно, сочиняете тоже?!), пишет рассказы, увлекается некоторыми спортивными играми, а еще у нее есть тетка, которая служит при заповеднике деревянного зодчества, куда она и намерена отправиться нынче же, не сомневаясь, что московский гость не замешкается выразить готовность сопровождать ее, поскольку ее предыдущий спутник, Макаронов, подвернул ногу и лежит в лесу недалеко от дома ее отца, директора.
      Григорий смотрел на девушку и думал о ней. Они так и стояли за спинами людей, занятых поэзией. Приятная внешность и гибкость ума привлекали к Соне Лубковой внимание, а ее словоохотливость служила сильным средством держать это внимание в постоянном напряжении. Мужчины не без труда отыскивали ее полудетское личико под копной нечесаных, медного оттенка волос, женщинам было достаточно бросить взгляд на сомнительной стройности ноги, бравшие свое только большими размерами. Она говорила много, пространно, без всякого стеснения перебивая других, но очень часто то, что она рассказывала, было какими-то дежурными баснями о ее похождениях или приключениях ее друзей, разные эпизоды, казусы, анекдоты. Соня Лубкова жила в убеждении, что выкладывает эти побасенки со вкусом, сочно, с неотразимым юмором, и явно ждала от слушателей похвалы и рукоплесканий, ее стремление снискать у публики успех выпирало наружу вольтовой дугой, которая вдруг обрушивалась на развесивших уши людей и засыпала их обильными брызгами. Все это было написано на ее смазливой мордашке, стало быть, думать о Соне Лубковой не составляло большого труда. Она из тех, кто в быту шутит, резвится и поет, а в творчестве вдруг надевает маску заскорузлой серьезности. Штабелями сложенные, умятые слова ее текстов наверняка бормочут о разных жутковатых вещах, о каких-то свадьбах в аду, о призраках и перевоплощенных душах, о человечках, которые неожиданно умирают и столь же неожиданно воскресают, а также "скверно потеют в сладострастии всевозможных пороков" (ее выражение) и радостным писком возвещают о своей ущербности. Григорий Чудов искал благовидного предлога, чтобы отделаться от нее, но девушка нетерпеливо притопнула ногой и воскликнула:
      - Вы так и будете стоять столбом? Не поможете мне? А Макаронов так и будет лежать в лесу? И вы даже пальцем о палец не ударите ради него?
      Против этого возразить было нечего, и Григорий пошел за девушкой к месту, где изнемог ее друг. Некрасивый, бесцветный Макаронов любил Соню безумно, до самозабвения, и в этом заключалась роковая драма его жизни. Девушка объяснила, что жизнь Макаронова проходит под знаком мелкого шулерства, он называет себя, само собой, деловым человеком, но он слишком мелок, чтобы стать процветающим, солидным и уважаемым предпринимателем. Он до некоторой степени сознает собственное ничтожество, которое, как и все в нем, лишено цвета, и, чтобы придать себе весу, все разговоры сводит к философскому оправданию своего жульничества. Поэтому Макаронова разумно держать на расстоянии и, главное, не давать ему повода завязать беседу.
      Разъяснения продолжались и после того, как Григорий доставил охромевшего кавалера в расположенную на первом этаже лучшего в поселке дома квартиру директора Лубкова. Надо сказать, Макаронов принял помощь Григория довольно сдержанно, явно раздосадованный теми знаками внимания, которые оказывала этому новому лицу избранница его сердца. В директорской квартире его уложили на широкий диван, и Григория Соня заставила смачивать компрессы и поддерживать распухшую ногу, пока сама она перевязывала ее. Писательница действовала споро, а на ошибки Григория сокрушенно покачивала головой и называла его разными неприятными словечками. Григорий сносил молча. На каждую остроту, направленную против соперника, Макаронов взрывался буйным, истерическим, каким-то бабьим смехом. Вообще в нем было много бабьего по форме и по существу, и лишь по рассеянности Соня Лубкова могла не разглядеть этот особый, даже трогательный макароновский колорит, приняв его за отсутствие цвета. Он весь был мягкий, тягуче-томный, зыбкий и липкий, как крем, и матерям его женщин, отдававшим должное размышлениям о том, как их дочери забавляются с таким типом, наверняка должен был нравиться. Между тем Соня не умолкала ни на секунду.
      - Он самый преданный мой поклонник, кстати, и моего таланта тоже, повествовала она, врачуя ногу пострадавшего. - Он смешной, я играю им, он кочует у меня из рассказа - я часто пишу рассказы - в рассказ и в каждом случае ему отводится самая комическая роль. - "Он тоже смешной!", выкрикнул Макаронов и указал вяло согнутым пальцем на Григория. Словно в перевернутом кадре видна картинка, мало соответствующая действительности: пышная дама, умудренная житейским опытом, познавшая успех и разочарования, и прыщавый глуповатый мальчуган. Эти двое друг друга стоили. - Представьте себе, Соня Лубкова повернула к Григорию смеющееся лицо, - Макаронов первый в нашем городе решился поднять восстание против новой власти! Да-да, против Волховитова и его клики. Я, со своей стороны, и словечка против них не скажу. Я скажу, что они скорее заслуживают дифирамба, чем филиппики. У вас другое мнение? Отбросьте его! Я далека от мысли, что во всякой власти заключен демонический элемент, но когда демоны пришли и взяли власть в нашем городе, я первая поняла, что ничего лучше и желать не приходится. Люди достойны именно этой власти! Я солидаризируюсь с такими власть предержащими! Как я мечтаю уподобиться Ломоносову и писать возвышенные оды, разумеется, в честь новых друзей народа. А увалень и недотепа Макаронов вздумал восставать, ну как же, он ведь у нас один из первых либералов! Но если вы решите, что его бунт вызван равнодушием новой власти к народным нуждишкам, ее нежеланием поправлять народную участь и укреплять права наших беловодских искателей свободы, вы совершите грубую ошибку, милейший Григорий. Он выступил из гонора. Как же так, - возопил он, нахмурившись в своей несусветной гордыне, - я беловодский светоч либерализма и демократии, а сейчас на дворе наша эра и не принимать нас, проводников прогресса, во внимание, оттирать нас на задворки истории, как-то там сбрасывать с корабля современности дело исключительно невозможное, но когда я с друзьями-либералами пришел к мэру, чтобы поговорить с ним по душам, дать ему пару дельных советов, он и слушать нас не захотел?! Непорядок! От лица будущего Макаронов говорит мэру: либо руки прочь от свободного города Беловодска, либо жди беспристрастного и безжалостного суда истории. Ах, поунять бы Макаронову чрезмерный пыл да кстати припомнить о вечно тяжелом и отнюдь не привольном житье на Руси, сидеть бы ему тихо да обстряпывать свои грязные делишки, раз уж пробил его звездный час, ан нет, полез на рожон, решил махнуть в Москву с жалобой верховной власти на нашу местную. Мол, засели в нашем кремле какие-то подозрительные типы с нечеловеческими и уж точно недемократическими наклонностями. Сел в поезд, едет, ест домашние пирожки, которые влезают в него в несметном количестве. Вдруг все смотрят на него с удивлением и ужасом. В чем причина вашего пристального ко мне внимания, господа хорошие? Макаронов словоохотлив, вальяжен, чуточку ироничен. "Да у вас рога, как у барана", отвечает самый смелый пассажир, все еще совестливо прикидывая, не померещилось ли ненароком. Наш друг только усмехнулся и даже бровью не повел, не то что рукой: вы шутите, какие же рога, у меня их быть не может. "Действительно, - говорит некая пассажирка, - их быть не должно, это слишком невероятно для человека, но у вас они есть". Макаронов твердо стоит на своем, не поддается на эти дьявольские козни и шутки. Добросовестная пассажирка подсовывает нашему приятелю зеркальце. Тут он едва и не потерял остатки своего и без того небогатого разума. Впрямь рога! Что делать? Кто виноват - это более или менее ясно, разумеется они, мракобесы, захватившие Беловодск. Но что делать демократу, когда у него вырастают рога на башке? На этот счет нет никаких указаний в учебниках по развитию и совершенствованию прогресса. Просто-таки мрачные тучи средневековья накрыли беднягу, так еще бы хоть с головой! Нет, свидетельские взоры все равно настигают, и вездесущие эти очевидцы не прочь усмехнуться. Макаронов закутывается в одеяло и так сидит до первой остановки. Бежит с поезда и лесами да полями пробирается домой, хоронясь от людей. И по мере приближения к дому рога уменьшались, пока вовсе не сошли на нет. Поучительная история, не правда ли? С демонами лучше поддерживать добрососедские отношения, а всякий бунт против них заведомо обречен на провал. Макаронов отменно усвоил это и с тех пор только жульничает по мелочи, а в отношении нашей власти безукоризненно лоялен.
      - Неправда, - возразил Макаронов, - хоть сейчас скажу о них все как есть. Внутри города это не возбраняется. Им на нашу критику плевать. Нельзя только, как говорится, выносить сор из избы. С этим у них строго... пикнешь только еще мысленно что-нибудь масштабное на предмет челобития, поверженный скорчил жалобную гримаску, и тут же решительным взмахом руки стер ее, показывая всю безнадежность сопротивления властям, - считай, что тебе обеспечены рога, а то и что похуже. Я в столицу больше не ходок. Мне рога не к лицу. Лучше деньгами сорить. Я теперь владелец кафе.
      - Не кафе, а дешевой и грязной пивнушки. Он все врет, - снова проапеллировала Соня Лубкова к Григорию, - он и в городе не скажет ничего лишнего, побоится. Он не либерал больше, даже вообще не мыслящий человек, он теперь лишь пустышка и жулик. Лишний человек. Благонамеренный баран, только что без рогов. Даже вот ногу сломал, а ведь мы с ним собирались отправиться в заповедник, к моей тете, и переночевать там. Теперь мне придется взять с собой вас, добрейший Григорий.
      - Я ноги не ломал! - заверещал Макаронов, осознавая утрату Сониных милостей. - Она не сломана! Я только зашибся! И в заповедник с тобой пойду я, а не он!
      Он оскалился, защищая свой мирок, для Григория чуждый и почти неправдоподобный. Григорий растерянно смотрел, как этот желеобразный парень, жалкий и ядовитый, лежит между ними, его врачевателями, и надеется из оскала выдавить плевок, который его, Григория Чудова, покроет с головы до ног. Кто знает, что случилось бы, дойди Макаронов в своей ревности до последнего предела. Он зашелся в крике, но Григорий скоро с удивлением обнаружил, что это уже не крик полного сил и ярости мужского организма, у которого отнимают самку, а беспомощный детский писк, раздавшийся вдруг у его ног. Теперь Макаронов, запрокинув между подушками багровое лицо, корчился, как под воздействием тока, и Григорий, быстро ориентируясь, уловил, что руки Сони Лубковой превратили медицинскую помощь в намеренное причинение боли. Она, подмигивая новому другу, без зазрения совести выворачивала пострадавшую макароновскую ногу. Макаронову же, ошалевшему от боли, казалось, что Григорий в благодарность за эту расправу целует Соню Лубкову в шею и щеки, и он в умоисступлении слепо протягивал руки, чтобы растащить их. Моя невеста! крикнул он. Оставив больного в полузабытьи, Григорий и Соня Лубкова вышли на улицу, и демоническая девушка одобрительно произнесла:
      - Ты не кажешься мне трусом.
      - А чего мне бояться? - спросил Григорий, пожимая плечами.
      В дорогу Соня надела соломенную шляпку с широкими полями и красным бантом. Она едва доставала Григорию до плеча, но непоседливость постоянно принуждала ее как-то бессмысленно резвиться, шаловливо скакать, забегать вперед, и когда Григорий смотрел на нее со стороны, почти издалека, она казалась ему великаншей. До заповедника путь был не близкий, а духота как будто растягивала его до невозможности. Странен был задор девушки в таком отупляющем, унылом путешествии. Ее тетушка исправно трудилась в заповеднике сторожихой, но сегодня ночью ей непременно нужно было остаться дома, и она попросила племянницу подменить ее. Предваряя возможный вопрос, хотя бы и не высказанный вслух, поэтесса растолковала Григорию, что ее отец и тетушка давно и навсегда поссорились и директора теперь никакая сила не заставит помочь сестре занять более достойное место в жизни. Той приходится выкручиваться самой. Но она не ропщет, да и можно ли роптать на судьбу, если ты служишь, пусть даже только сторожихой, в столь замечательном месте, как заповедник? Бывал ли московский гость в беловодском заповеднике деревянного зодчества? Не бывал? Это большое упущение с его стороны. И Соня Лубкова принялась роптать на духовную лень и равнодушие Григория.
      Затем она перешла к устному воссозданию образа заповедника, который нередко воспевала в своем творчестве. Ее летучие, взвивающиеся искрами и стремительно исчезающие из виду слова рисовали Григорию беглые картинки бревенчатых церквушек, крестьянских домов, ветряных мельниц. Оказывая сопротивление творческим потугам своей спутницы, Григорий в душе уже отторгал навязываемый образ свезенных из каких-то забытых Богом и людьми деревенек строений и взращивал нечто такое, что не только объединяло их всех в одно целое, но и существовало на месте будущего заповедника задолго до того, как в чьей-то голове возникла идея его создания. А если там не было ничего? О нет, воображение не терпело пустоты. Получалось что-то среднее между домом зажиточного крестьянина прошлого века, весьма древней церковью и совсем уже из незапамятных времен ветряной мельницей. И в таком "доме" Григорию хотелось жить. Но выстроенное его фантазией диво приходилось брать в кавычки, а из этого обстоятельства, навязанного стилем, выметнулось вдохновение и полилась поэзия. Не воображение воздвигло волшебный "дом", а был таинственный человек, не сберегший для истории свое имя, который давным-давно пришел в эти края и затеял большую стройку, ожидая людей и вместе с ними Григория. Вот как следует жить! Строить ни для кого в частности, но ожидая всех, для всех. Ожидая "Григория". "Дом" и "Григорий" слились в "дом Григория".
      Григорий ощутил происходящее в нем становление поэта, некое поэтическое умствование, еще холодное и аналитическое, однако непостижимым образом затрагивающее самые потаенные струны его души. Он начинает писать неплохие стихи. А шли он и Соня лесом. Глаза девушки важно смотрели на дорогу, влажные, как у вечно занятого едой животного, губы были плотно сжаты, носик вздернут, поступь солидна, хвост трубой, - все как обычно в таких случаях с такими девушками, и на Григория даже слегка повеяло его женой с ее неизменным выражением суровости, какого-то аскетического апломба. Григория в его новой жизни веселило, что жена без удивления и ропота прислала ему деньги. Есть на что жить и отчасти развернуться! Он спросил Соню, что значит ее преображение, отчего же она сделалась так необыкновенно сурова. Поэтесса не помедлила с ответом, ей, конечно же, давно не терпелось доверить кому-нибудь свою сокровенную тайну, потому она и взяла Григория с собой в заповедник, что надеется улучить минутку для особой откровенности; и вот теперь ей больше ничто не мешает рассказать все как на духу. Люди, просвещенные и искушенные в эзотерических вопросах, находят у нее немало замечательных свойств, они не спешат с выводами, они проверяют скрупулезно, но уже сейчас фактически готовы заявить, что наличие дара ясновидения у нее почти не подлежит сомнению... Ты ясновидящая? как-то отвлеченно удивился Григорий. Она утвердительно кивнула головкой. Так думают те люди, те специалисты, и ей остается лишь разделить с ними их мнение.
      - А что ты сама думаешь по этому поводу?
      Соня промолчала. Что могла она по этому поводу думать? Кому не хочется обладать замечательными свойствами? Григорий едва не засмеялся. Он с трудом скрыл усмешку. Да она просто дитя, пусть дитя злое, дитя, которое любит играть с огнем, дитя, рядом с которым никогда нельзя забывать об осторожности, однако в высшей степени нелепо было бы ждать от нее подлости, подлости взрослого, зрелого, потасканного человека!
      Нарождающийся поэт брезгливо морщился на мир либерализма и наживы, в котором крутился Макаронов, и узкий литературный мирок творческих корчей Сони Лубковой. Когда и то и другое смешивается в кучу и убогое шулерство Макаронова рисуется продолжением духовных запросов Сони Лубковой, а самое творчество девушки глядится естественным продолжением убожества и безумия массового сознания, присущего нынешней эпохе, у него, Григория Чудова, появляется шанс на восхождение к широким, эпическим обобщениям. И важнейшее из них - "дом Григория".
      Дорога, сменившись узкой тропой, все заметнее приобретала дикий вид. Девушка с легким змеиным шуршанием продвигалась за спиной Григория, и ему чудилось, будто он улавливает тепло, нагретое в ее теле жизнью, процессами жизни, непрерывно происходящими в ее скрытых за красивой и заурядной поверхностью недрах. Ему чудилось, будто он знает в несомненных подробностях, как нечто испытанное, что сталось бы с ним, если бы Соня прыгнула сзади и вцепилась в его горло. Однако его внимание было по-прежнему привлечено к волшебному дому. Уже случился какой-то поворот в его сознании, и он говорил с собой не теми словами, которые решился бы произнести вслух. Соня отступила на второй план, теперь он мысленным взором видел - "там, за дорогой в перчатках листвы, заплатах болот... - дом "в оперении взвинченных бревен". Видел это оком вдохновения. Григорий взглянул на свою спутницу в каком-то даже изнеможении, как будто она, сама того не подозревая, насиловала его, насильно внедряла в его душу сумасшедшие слова. Впрочем, все было на редкость чудесно. Соня вошла в дом, Соня внутри. Не страх и подозрения внушал ему дом, может быть, всего лишь служебный домик на территории заповедника, а нечто совсем иное, иные чувства, туманную тоску по людям, строившим его, по неведомым искателям дома. Тоска, вместилище пороков и мечты, пыталась поднять поэтическую фантазию до лиц этих строителей, грандиозным усилием восстанавливая их. Тщетная затея... Григорий споткнулся о порог и упал бы, не поддержи его Соня. Она улыбнулась и спросила с неожиданной нежностью:
      - Что с тобой?
      Григорий посмотрел ей прямо в глаза. Сомнения следовало отбросить, ее глаза были как два озерца, мимо которых они прошли в своем долгом пути. В его воображении эти два озера соединились в одно, и он сказал себе, что его сердце осталось "за озером, делящим мир туманной водой на стороны мира". Недурно источалась поэзия!
      В домике, где протекали часы бдения сторожей, были металлическая кровать, печь, грубо сколоченный стол, придвинутая к нему лавка с подламывающимися ножками. Скудость интерьера свидетельствовала о несчастной судьбе сестры директора. Соня Лубкова сидела на корточках и разглядывала что-то на полу, может быть, в давнишней пыли чертила прутиком или пальчиком странные фигурки, какие-нибудь магические формулы. Григорий сказал себе: нельзя сомневаться в том, что рассказы и стихи она пишет скверные. И тогда ему нужно стало закричать на девушку, затопать ногами, истребовать у нее сейчас же обещание, лучше, сильнее - клятву! - что она никогда впредь не возьмется за перо. Он остановился над рисовальщицей. Она медленно и томно разогнулась, окна выходили на теневую сторону, и внутри домика сплотился полумрак, так что Григорий, возможно, не вполне отчетливо видел Соню Лубкову во всей ее сонной, расслабленной красе. Она молча посмотрела на него, пристально, испытующе и слегка прищурившись, и он прочитал в ее глазах витиеватую, дымчатую меланхолию ожидания. Григорий сказал, поспешно отшатываясь, ныряя в полумрак:
      - Ничего, ничего... Чепуха, не обращай внимания...
      Она пожала плечами, узенькими трогательными плечиками, в которые некуда было бы запрыгнуть ее сердечку, возропщи и забейся оно, в сравнении с которыми ее объемистый зад выглядел мощным камнем на шее утопленника. Снова склонившись над полом, она рисовала фигурки диковинных зверей. Небрежным рывком большой ноги стирала. У тебя есть свой мир, - сказал себе Григорий шепотом разума и совести, - ты нынче пишешь очень даже приличные стихи, и придерживайся ты, бога ради, своего мира, не лезь не в свое дело, не трогай эту несчастную девочку в ее заблуждениях и грезах. Он смотрел на прелестную спину согнувшейся Сони. Ему нравились ее рисунки, но еще больше нравились резкие стирающие движения ее ноги, хотелось вмешаться в это, двигаться в том же стремительном ритме, однако он не знал, как это сделать, как решиться, и всего лишь бессмысленно и безучастно смотрел, как возникают, бегут и исчезают диковинные звери, гибкие знаки ее фантазии. Бедная девочка. Она ждала, она не требовала, а ласково просила, а он ничего не мог и не хотел ей дать.
      Григорий отвернулся. Ему казалось, будто его волосы стоят дыбом, порываясь к низкому закопченному потолку, или, может быть, какое-то свечение исходит от них, тянется вверх переливающимися лучами, как от лампадок в храме. Он отыскал в хламе на столе клочок бумаги и карандаш, сел на пороге - так, чтобы чудесный вид на солнечную полянку открывался ему, и стал писать, строчить... возводить мерцание строк. Получалось не бог весть в каком ладу с поэзией, но трудился он не шутя, нервничал и часто оглядывался на Соню, опасаясь, что она помешает, каким-то образом сузит просторы его воображения. Девушка не откликалась на его взгляды, и поэт забыл о ней.
      - Ты пишешь стихи?
      Григорий испуганно вскинул глаза. Сразу сделавшись затравленным, он припал к земле, грудью накрывая сырые плоды своего творчества. Далеко ввысь простиралась Соня Лубкова; величественная и неземная, когда он так, снизу вверх, смотрел на нее, испуганный; она заглядывала через его плечо в слова, которые еще несколько минут назад он, парящий в облаках, на незримых парашютиках сбрасывал на клочок бумаги. Теперь он словно без чувств лежал на земле. Глаза выскакивали из орбит. Он растратил силы, израсходовал энергию, и все впустую. Вот оно! вот что значит зазеваться... тебя мгновенно уличают, над тобой готовы потешаться!
      - Отойди! - крикнул Григорий детским голосом, напрасно заслоняя свою уже разоблаченную, разоренную тайну. - Потом, потом!
      Соня Лубкова понимала величие творчества, даже чужого, она скромно удалилась, отошла в сторонку. Остановившись посреди поляны, она приоткрыла рот, выпустив наружу кончик розового языка, склонила голову набок и почтительно уставилась на Григория Чудова. Он в ответ обалдело таращился на нее, он рухнул на землю, не успев воспользоваться чудесным парашютиком. Чего ждать от этой девчонки? Всюду, где бы он ни пристроился с клочком бумаги на коленях и карандашом в руке, она настигнет его. Но он опомнился, стряхнул ожесточение. Просто уяснил вдруг, что идет к ней, к Соне, приближается виляющей, танцующей походкой, этакий флиртующий петух. Она странно смотрела на него затуманенным взором; наверное, как на откровение, как на свое открытие, как на драгоценную находку, которую никому не отдаст... Опомнился ли? Он обнял девушку, и они поспешили, побежали в полумрак домика.
      13.ПЕРЕЛОМ
      Что такое снилось Соне Лубковой или вспоминалось во сне, история, очевидно, отдельная, для Григория не представлявшая особого интереса, его любознательность не обострилась ни после первого тычка, разбудившего его, ни после того как ему пришлось вступить с девушкой в настоящую схватку. В лунном свете, заливавшем комнатенку, было видно, что она дерется с закрытыми глазами. Девушка спала. Первый удар пришелся на темечко, и совершен он был чем-то острым, видимо локтем. У Григория даже загудело в голове. Он проснулся с ответной злобой на эту непонятную, взвившуюся среди ночи ярость Сони и чуть было не ответил ей тем же, но, вовремя сообразив, что она действует во сне, только потеснил ее к стенке. Бывает. Некоторые люди спят беспокойно.
      Едва он смежил веки, как удар хорошенькой теплой ноги потряс его плоть, а повторившись, добрался едва ли не до наличных нагромождений мужской силы. Не удовлетворенная и этим, Соня Лубкова горячей рукой обхватила шею своего друга, а затем, в неистовстве агрессии, выдернула из-под себя подушку, накинула ее на лицо Григория и придавила, пытаясь еще к тому же взобраться на эту подушку всей своей массой. Григорий решил, что это как-то уже слишком, даже невероятно, хотя и происходит с Соней, а соответственно и с ним. Главное же, ее не было возможности разбудить, она от острастки и толчка немного просыпалась, но ровно настолько, чтобы ее можно было отодвинуть и чтобы она чуточку успокоилась, заснула крепче прежнего, а мгновение спустя возобновила атаки.
      Это настойчивое причинение вреда в конце концов вынудило Григория покинуть постель, он перебрался на лавку и положил голову на стол, надеясь в такой позе дотянуть до утра. Но не прошло и минуты, как Соня Лубкова задала ему новую трепку. Теперь объектом нападения стал загривок. Девушка стояла за спиной своей ночной жертвы, и выражения ее лица не предвещало ничего хорошего. Ситуация становилась нетерпимой, и пора было образумить неуправляемого лунатика. Между прочим, луна скрылась за облаками, во всяком случае, комнату больше не заливало ее сияние. Григорий включил свет, подошел к девушке, устрашающе работавшей руками, и сильно встряхнул ее. Она просыпалась долго, тяжело отдувалась и вздыхала, приходя в себя. Наконец ее взгляд стал осмысленным, и Григорий, усадив ее на кровать, изложил свои претензии. Соня Лубкова развеселилась.
      - Раз уж это началось, - сказала она, - то ты никакими силами меня не утихомиришь. Ну, не будешь давать спать, так я все равно как-нибудь да задремлю, и снова тебе достанется. В таком состоянии мне надо непременно нападать на все живое, что находится со мной в одном помещении. Тебе не повезло. А диагноз ставь сам, если тебе охота этим заниматься. Только я тебе скажу, что это будет продолжаться до самого утра, что бы ты ни предпринимал. Разве что ты убьешь меня, но ты ведь не убьешь, или я не права?
      - Я не знаю, что делать, - признал Григорий. - Знаю только, что хочу спать.
      - Со мной трудно, моему будущему мужу не позавидуешь, - согласилась Соня, но в голосе ее, однако, не прозвучало и намека на жалость. - Для меня это дело механическое, я действую как машина, но у человека, который вынужден в такой ситуации бодрствовать рядом со мной и защищаться от меня, могут возникнуть определенного рода моральные вопросы. Если ты станешь наносить мне ответные удары, попросту бить меня, это, конечно, будет уже не моралью, а насилием и даже преступлением. Другое дело, что ты можешь, получив удар по одной щеке, тут же подставить другую, это принесет тебе моральное удовлетворение. Ты почувствуешь себя святым. Но для меня наилучшим выходом представляется, если ты уйдешь из сторожки туда, где я не сумею достать тебя, при таком исходе я обрету покой и отлично высплюсь. Если ты выберешь это, то поступишь как настоящий гуманист.
      - А где же я буду спать? - спросил Григорий.
      Соня Лубкова вздернула плечи и развела руки в стороны, показывая, что ответа у нее нет да и желания поискать его тоже.
      - Где тебе спать, я не знаю, а вот только если ты вздумаешь благородно изгонять из меня беса, ну хотя бы в порядке опробования своей духовной силы... то сразу готовься к неудаче, - сказала она с гнусной ухмылкой.
      Подгоняя свое право выбора под интерпретации девушки, Григорий предпочел святости путь гуманизма и, выключив свет, вышел из домика. Найти ночью дорогу в Кормленщиково он не рассчитывал. Оставалось направление к больнице, куда он ходил с летописцем Шуткиным, а оттуда в Беловодск, но это означало, что спешить ему, собственно, некуда, и Григорий решил сначала побродить по заповеднику, изучить который так и не нашлось времени днем.