(Сны Туретта)

(во сне страдающий синдромом Туретта избавляется от тиков)

(или тики избавляются от него)

(или ты идешь рядом с ними, оставив, к собственному изумлению, себя позади)

Плохое печенье

Бывают дни, когда я встаю утром, бреду в ванную комнату, включаю воду, а потом поднимаю голову и даже не узнаю собственную зубную щетку в зеркале. Я хочу сказать, что этот предмет начинает мне казаться каким-то странным, его форма – необычной, ручка – какой-то чудной, а щетинки – дурацкими, неподходящей длины. И я начинаю сомневаться: видел ли я когда-нибудь эту щетку, или кто-то ночью тихонько прокрался в ванную и заменил мою старую щетку новой? Это касается не только зубных щеток, но и вообще всех предметов – для меня они могут неожиданно стать новыми и даже живыми, и я не понимаю, то ли это один из симптомов Туретта, то ли нет. Такого в специальной литературе я никогда не встречал. Кстати, в этом заключается еще одна странность мозга, охваченного синдромом Туретта: я не в состоянии контролировать собственный опыт. Вообще-то любые странности следует рассматривать как возможный симптом заболевания; симптомы всегда стараются проникнуть в те области моей жизнедеятельности, где прежде не встречались, и громогласно заявить о себе, обойдя соперничающие симптомы и заняв главенствующее положение. Да уж, у меня в голове оживленное движение транспорта. Причем двустороннее.

Этим утром странностей было хоть отбавляй. Я проснулся рано и обнаружил, что забыл накануне задернуть шторы. Стена над кроватью, стол с догоревшей оплавившейся свечой, большая миска с растаявшим льдом, крошки от сэндвича, оставшиеся от поминального ужина, – все это купалось в белом солнечном свете, напоминавшем сияние лампы в кинопроекторе. Эта лампа всегда слепит глаза до тех пор, пока не начинается фильм. Меня б не удивило, окажись я первым и единственным, кто проснулся в обновленном, совершенно незнакомом мире. Я надел свой лучший костюм, прицепил к ремню пейджер Минны и надел его часы вместо своих собственных. Потом я приготовил себе кофе с тостом, смел со стола крошки, отбрасывавшие длинные тени, сел и стал наслаждаться завтраком, восхищаясь полнотой существования. Радиатор выл и чихал, и я сымитировал издаваемые им звуки – от радости, а не от беспомощности. Неуместная радость посетила меня, вероятно, оттого, что не подтвердились мои тайные ожидания: мне казалось вчера, что гибель Минны будет равноценна гибели мира, или по меньшей мере Бруклина; что солнце потускнеет и потухнут краски дня. Вместо того я почувствовал бодрость, силу: я был преемником Минны и мстителем за его смерть, я знал, что город полон ключей к разгадке преступления.

Возможно, только я сумею раскрыть тайну его гибели.

Я спустился вниз, прокрался мимо Дэнни, который спал, уронив голову на сложенные на стойке руки. Рукава его черного пиджака натянулись, на одном из них блестела капелька слюны. Я выключил кофеварку, в которой обжаривался дюймовый слой кофе, отчего по приемной разносился непередаваемый аромат, и вышел на улицу. Было без четверти семь. Кореец, хозяин «казино», только что подъехал к своему заведению и, вынув из машины по пачке газет «Ньюз» и «Пост», забросил их в дом. Утро было бодряще-прохладным.

Я сел в принадлежавший «Л amp;Л» «понтиак». Пускай Дэнни спит, пускай Гилберт сидит в своей камере, пускай Тони куда-то запропастился. А я поеду в «Дзендо». Пускай сейчас еще слишком рано для монахов, пусть там по углам прячутся монстры – у меня будет преимущество неожиданного появления.

К тому времени, когда я припарковал машину и направился к «Дзендо», Аппер-Ист-Сайд начал постепенно оживать. Лавочники выкатывали из магазинов стойки для фруктов, уличные торговцы книгами вынимали из коробок дешевые романы, женщины, одетые в деловые костюмы, выгуливали собак, нервно поглядывая на часы. Швейцар у соседнего большого дома, откуда выходил мой вчерашний надоедала, сменился – там стоял паренек с усами и в униформе. Похоже, он недавно работал тут, да еще устал к концу ночной смены. И я решил, что с ним непременно стоит потолковать. Я поманил его пальцем сквозь оконное стекло, и он вышел из дома на холод.

– Как тебя зовут? – начал я разговор.

– Уолтер, сэр.

– Уолтер, сэр – а дальше? – Я старался говорить деловито, как полицейский.

– Уолтер… м-м-м… это моя фамилия, – пояснил он. – Я могу что-нибудь для вас сделать? – Похоже, он беспокоился – за себя и за здание, в котором работал.

– Помогимнеуолтер… – скороговоркой произнес я. – Мне нужно узнать имя швейцара, который дежурил тут прошлым вечером около половины седьмого, семи часов, – выговорил я свою просьбу. – Он постарше тебя, лет тридцати пяти, говорит с акцентом.

– Дирк?

– Возможно. – Я пожал плечами. – Тебе лучше знать.

– Дирк здесь работает постоянно. – Паренек сомневался, стоит ли сообщать мне эти сведения.

Я отвел глаза от его плеча.

– Хорошо. Тогда скажи мне, что тебе известно о «Йорквилл-Дзендо». – Я указал большим пальцем на бронзовую табличку на соседнем доме. – Дирк-черт! Диркман!

– Что-о? – От изумления глаза Уолтера округлились.

– Ты видишь, как кто-нибудь входит в дом и выходит из него?

– Пожалуй, вижу.

– Уолтер Догадливый! – Я осторожно откашлялся. – Мне нужна твоя помощь, Уолтер. Должно быть, ты видел завсегдатаев этого заведения. Я хочу, чтобы ты сказал мне, какое у тебя от них впечатление.

Его лицо отразило внутреннюю борьбу изнеможения, скуки и тупости.

– Вы коп?

– С чего это ты взял?

– Да вы… м-м-м… – опять протянул он, – так забавно говорите.

– Я парень, которому нужно кое-что разузнать, Уолтер, и я тороплюсь. Кто-то входил в «Дзендо» этой ночью, выходил оттуда? Что-нибудь привлекло твое внимание?

Уолтер пристально оглядел улицу, желая убедиться, что никто не наблюдает за нашим разговором. Воспользовавшись этим, я прикрыл рот рукой и тихонько заскулил, как возбужденная собака.

– Да не, прошлой ночью ничего особенного не происходило, – протянул Уолтер. – Здесь вообще довольно тихо.

– Но в такое место, как «Дзендо», должны наведываться необычные типы, – гнул я свою линию.

– Вы все время говорите о каком-то «Дзендо», – заметил он.

– Да вот же оно, – я кивнул в сторону «Дзендо», – на бронзе написано. Описанная бронза.

Уолтер подошел к «Дзендо», вытянул шею и прочитал табличку у двери.

– Хм! Это что-то вроде религиозной школы, да?

– Совершенно верно, – кивнул я. – Так ты когда-нибудь видел, что поблизости болтаются подозрительные личности? Например, огромный поляк?

– Но как бы я мог узнал, что он поляк?

– Поляк тут ни при чем. Я спрашиваю об огромном парне. Речь идет об очень крупном человеке, настоящем великане.

Уолтер пожал плечами:

– Не припоминаю. – Его оцепенелый взгляд не приметил бы и строительного крана, не говоря уж о человеке даже самых невероятных размеров.

– Послушай, а ты мог бы понаблюдать за тем домом? – спросил я. – Я дам тебе телефон, куда позвонить. – В бумажнике у меня была пачка визиток «Л amp;Л», и, выудив одну, я подал ее Уолтеру.

– Спасибо, – рассеянно кивнул он, уставившись на карточку. Он больше не боялся меня, но по-прежнему не знал, что обо мне думать: а вдруг я все же представляю для него угрозу? Правда, я мог и полезным ему оказаться, только вот в чем?…

– Буду рад получить от тебя весточку… – Двернойсопляк! Двернойдебил! Соплячество! – …если ты увидишь что-то необычайное.

– Необычайны, например, вы, – серьезно промолвил он.

– Нет, что-нибудь помимо меня.

– Хорошо, но у меня через полчаса кончается смена.

– Да ладно, только не забывай о моей просьбе. – Мое терпение было на исходе. Я наконец позволил себе похлопать его по плечу. Скучный молодой человек опустил глаза на мою руку, а потом удалился в дом.

Я прошелся пешком до конца квартала и вернулся, заигрывая с «Дзендо», испытывая свои нервы. Вид здания вызывал почтение, нечто вроде магического страха, словно я приближался к святыне – великомученику Святому Минне. Мне захотелось переписать табличку на двери и рассказать по ней его историю. Вместо этого я один раз позвонил в звонок. Ответа не было. Тогда я еще четыре раза нажал на звонок, чтобы всего было пять, а потом остановился, поражаясь ощущению законченности действия.

Мне удалось избавиться от порядком надоевшего приятеля – числа шесть.

Быть может, такова была моя дань памяти Фрэнка – и тик, заставлявший меня считать, выбрал поминальным числом пятерку?

«Кто-то охотится на парней Минны», – снова подумал я, но страха не испытал. Этим утром я был не дичью, а охотником. Так или иначе, счет был открыт: четыре парня Минны плюс Фрэнк получается пять. Так что если я начну пересчитывать головы оставшихся в живых, то дойду только до четырех. Откуда же взялась цифра «пять»? Видимо, у нас на борту кто-то лишний, вот только кто? Может, Бейли? Или Ирвинг?

Прошло несколько долгих минут, прежде чем девушка в очках, с короткими черными волосами открыла дверь и, щурясь от яркого солнца, посмотрела на меня. Она была босиком, в футболке и джинсах, а в руках держала швабру. На ее лице мелькнула легкая, невольная, чуть кривая улыбка. Очень милая улыбка.

– Да?

– Я мог бы задать вам несколько вопросов?

– Вопросов? – Похоже, это слово было ей незнакомо.

– Если еще не слишком рано, – мягко добавил я.

– Нет-нет, – поспешила разуверить меня девушка. – Я уже встала. Я подметаю. – Она глазами указала на швабру.

– Вас заставляют убирать тут?

– Да что вы, это привилегия. Уборка так ценится в практике дзена. Это как самое высокое действо, какое только возможно. Обычно Роси сам подметает.

– Тут нет пылесоса? – спросил я.

– Он слишком шумный, – объяснила девушка и тут же нахмурилась, словно такие вещи очевидны. Где-то вдалеке прогромыхал городской автобус, ставя под сомнение ее утверждение. Я дождался, пока он затихнет.

Ее глаза наконец привыкли к свету, и она посмотрела на улицу за моей спиной, причем на лице ее отразилось удивление, будто она не ожидала увидеть за дверьми «Дзендо» городской пейзаж. Мне было интересно, выходила ли она из дома с тех пор, как я вчера вечером видел ее входящей туда. Хотелось бы знать, там ли она спала и ела и была ли единственной обитательницей «Дзендо», или же вместе с ней в здании обитала целая дзен-буддистская рать.

– Прошу прощения, – сказала она. – Так чего вы хотите?

– Задать несколько вопросов, – напомнил я.

– Ах, да!

– Я насчет «Дзендо»… Вы что тут делаете?

Девушка оглядела меня с ног до головы.

– Не хотите войти? – предложила она. – А то холодно.

– С удовольствием, – кивнул я.

И это было правдой. Я не чувствовал опасности, следуя за ней по этой «Звезде смерти» [8]. Я, как троянский конь, проник в святилище дзен-буддизма и буду собирать информацию изнутри. Я заметил, что тики куда-то подевались, а потому не хотел нарушать ритм разговора.

За дверью располагался скромный вестибюль с белыми стенами, не украшенными ни единой картиной, и лестница с деревянными перилами. Все вокруг блистало стерильной чистотой, наведенной явно задолго до того, как моя новая знакомая взяла в руки швабру. Прикрыв за собой дверь, мы стали подниматься наверх; она шла впереди, неся перед собой швабру и доверчиво открыв мне спину. У девушки была стремительная походка – такая же быстрая, как и ее ответы на мои вопросы.

– Вот, – остановившись, сказала она, указывая на стойку, на которой рядами стояла всевозможная обувь.

– Да я в порядке, – пробормотал я, вообразив, что она предлагает мне выбрать туфли из этого многообразия.

– Нет, снимите вашу обувь, – прошептала девушка.

Я сделал, как она сказала: снял туфли и аккуратно втиснул на одну из полок. И тут я вспомнил, что Минна вчера вечером тоже снимал туфли в этом месте, возможно, даже на этой самой лестничной площадке. По спине у меня пробежал холодок.

Оставшись в носках, я направился дальше вслед за девушкой; перила обогнули угол, перед которым тянулся коридор с двумя опечатанными дверьми и одной открытой – она вела в темную, без мебели, комнату. На паркетном полу там стопками лежали короткие маты или тканые циновки; пахло свечами или какими-то благовониями, но курили их отнюдь не сегодняшним утром. Я хотел было войти туда, но она знаком предложила мне подняться еще на один пролет.

На третьей лестничной площадке девушка наконец свернула в коридор и провела меня в маленькую кухоньку. Там под широким, но невысоким окном вокруг деревянного стола стояли три стула; за окном слабый луч солнца замер на кирпичной кладке соседнего здания. Массивные дома, окружавшие «Дзендо», не пропускали сюда солнечного света; очевидно, эти дома были построены много позже, иначе непонятно, зачем вообще было возиться, прорубая здесь окна. Стол, стулья и шкафчики были самыми обычными, вполне американскими, а вот чайник, который девушка поставила на стол, был японским и явно очень дорогим – его украшала тончайшая ручная роспись.

Я сел спиной к стене, лицом к двери, думая о Минне и о разговоре, который слышал минувшим вечером через наушники. Девушка сняла кипевший чайник с небольшого огня, заварила чай, поставила передо мной крохотную чашку без ручки и налила мне чаю, в котором вихрем конфетти метались чаинки. Я благодарно обхватил чашку замерзшими руками.

– Меня зовут Киммери, – представилась она.

– Лайонел. – На языке у меня завертелось «Эссрог – поцелуйменяврог», но я заставил себя проглотить это слово.

– Вы интересуетесь буддизмом? – спросила Киммери.

– Можно сказать, что так, – кивнул я.

– Вообще-то вам следует говорить не со мной, но кое-что могу сказать вам и я. Видите ли, дзеном нельзя заниматься для того, чтобы научиться концентрировать свою волю или, допустим, снимать стрессы. А ведь множество людей – я имею в виду американцев – считают, что дело обстоит именно так. На самом же деле это религиозная философия со своим очень непростым культом. Вы знаете что-нибудь о дзадзене?

– Расскажите мне.

– От него у вас сильно заболит спина. – Слово «сильно» она произнесла с ударением. – Это во-первых. – Киммери скосила на меня глаза, уже полные сочувствия.

– Вы говорите о медитации?

– Нет, это совсем другое. «Дзадзен» – так называемое искусство «сидения». Казалось бы, чего сложного в том, чтобы научиться правильно сидеть, но это основное в практике дзен-буддизма. Я сама еще не очень-то сильна в дзадзене.

Я вспомнил квакеров, которые пытались усыновить Тони, и их кирпичное здание для собраний, отделенное восемью рядами транспорта от приюта «Сент-Винсент». По воскресным утрам мы иногда подходили к высоким окнам этого здания и подсматривали за тем, как они молча сидят на своих твердых скамейках.

– Что нужно, чтобы как следует овладеть дзадзеном? – спросил я.

– Вы даже не представляете, – вздохнула Киммери. – Начинающим надо научиться дышать. И думать, только при этом вы как раз не должны думать.

– Думать о том, чтобы не думать? – уточнил я.

– Не думать о том, что называется Единым Разумом. Тогда на вас снизойдет просветление – понимание того, что все сущее есть проявления Будды, а флаг и ветер – это, например, одно и то же. Ну и другие подобные вещи.

Признаться, я не очень-то понимал, о чем она толкует, но Единый Разум произвел на меня впечатление, хотя и абсолютно химерическое.

– А могли бы мы… то есть мог бы я иногда сидеть с вами? – спросил я. – Или это надо делать в одиночестве?

– Можно и так, и так. Но только тут у нас, в «Дзендо», не проводится постоянных занятий. – Она обеими руками поднесла к лицу свою чашку чая, отчего ее очки тут же запотели. – А вообще-то на занятия может приходить кто угодно. И если вы попадете на сегодняшнее, то вам очень повезет. Из Японии приехали дзен-учителя, важные монахи – специально, чтобы наведаться в «Дзендо», – пояснила Киммери, – и один из них будет говорить сегодня вечером после зазена.

«Важные монахи, глаженые папахи, крашеные ахи». Вся эта бессмыслица всплывала на поверхность океана моего мозга, как обломки кораблекрушения, которые скоро будут выброшены на берег волной.

– Значит, ваше учение пришло из Японии, – проговорил я. – И теперь оттуда нагрянули с проверкой – как Папа Римский ездит по католическим странам.

– Не совсем. – Киммери отрицательно помотала головой. – Дзен-буддизм действительно родился в Японии, но школу «Дзендо» Роси организовал совершенно самостоятельно. У дзен-буддизма нет какого-то одного общего центра. Есть разные школы дзена, и иногда учителя ездят туда, где собираются последователи учения.

– Но ведь Роси приехал сюда из Японии? – Мне казалось, что человек с таким именем непременно должен быть убеленным сединами старцем.

– Да нет, Роси американец, – возразила Киммери. – Раньше у него было американское имя.

– Какое же?

– Не знаю, – пожала плечами моя собеседница. – Вообще-то «Роси» означает «учитель», но теперь это слово стало его именем.

Я сделал глоток обжигающего чая.

– А какие-то люди приходят сюда для чего-нибудь еще? – спросил я.

– Для чего, например?

– Для того, чтобы убить меня, – вскрикнул я. – Извините. В здании больше ничего нет, кроме школы «Дзендо»?

– Здесь нельзя так громко кричать, – укоризненно промолвила она.

– М-м-м… Целуй меня… Если бы что-то странное произошло, скажем, с Роси, ну, например, если бы он попал в беду, вы бы об этом узнали? – Я вывернул шею. Господи, вот если бы я мог завязать ее в узел, как завязывают полиэтиленовые пакеты с мусором! – Съешьте меня!

– Простите, но я не понимаю, о чем вы толкуете. – Она как-то странно покраснела, попивая чай и глядя на меня поверх своей чашки. Я вспомнил байки о том, что мастера дзена бьют и толкают студентов для того, чтобы вызвать у них внезапное озарение. Возможно, это практиковалось и в «Дзендо», и поэтому Киммери была готова к неожиданным выкрикам и резким жестам.

– Забудьте об этом, – сказал я. – Послушайте. К вам в последнее время кто-нибудь приходил? – Я подумал о Тони, который наверняка направился в «Дзендо» после нашего разговора в «Л amp;Л». – Кто-нибудь заходил сюда вчера вечером?

– Нет. – Киммери удивилась и даже немного досадовала.

Я хотел было описать ей Тони, но потом решил, что он побывал здесь незамеченным, во всяком случае, Киммери его точно не видела. И я спросил о другом:

– А сейчас в здании кто-нибудь есть?

– Ну-у… Роси живет на верхнем этаже.

– И он сейчас там? – поинтересовался я.

– Конечно. Он пребывает в сэссине – это нечто вроде продолжительного уединения, – объяснила Киммери. – Готовится к приезду монахов. Роси дал зарок молчания, именно поэтому здесь так тихо.

– А вы здесь живете?

– Нет, я только убираю к утреннему дзадзену. Остальные студенты соберутся через час. А сейчас они работают, чтобы школа могла оплатить аренду. Уоллес, правда, уже здесь, но это не важно.

– Уоллес? – Я как зачарованный наблюдал за чаинками: словно астронавты, парящие в невесомости над поверхностью какой-нибудь планеты, они медленно оседали на дно чашки.

– Уоллес – он вроде старого хиппи; знаете, таких порой встречаешь на улице – они день-деньской сидят себе, не двигаясь, будто в прострации. Иногда мне кажется, что ноги у него из пластика или чего-нибудь вроде этого. Мы проходили мимо него, когда шли сюда, – добавила Киммери.

– Где же он? В комнате с матами?

– Ну да! – усмехнулась девушка. – Он у нас уже стал вроде мебели, его можно и не заметить.

– Вроде мебели? Вы хотите сказать, что он такой массивный?

– Да нет, он вовсе не большой. Я имею в виду, что он сидит совершенно неподвижно, – прошептала Киммери. – Мне порой кажется, что он умер.

– Но он не очень крупный человек?

– Да нет, этого про него не скажешь.

Я сунул два пальца в чашку – мне было необходимо расшевелить чаинки, чтобы они вновь заплясали свой танец. Если девушка и заметила мои дурные манеры, то не подала виду.

– А вы, случайно, не встречали в последнее время необычайно крупных людей, а? – Хоть я их еще и не видел, Роси и Уоллес казались мне неподходящими типами на роль польского великана. И тут я спросил себя, не мог ли один из них быть тем самым насмешливым собеседником Минны, чей голос я слышал в наушниках.

– М-м-м… – задумчиво протянула Киммери. – Нет.

– Пирожный монстр, – сказал я, а потом пять раз кашлянул, чтобы отвлечь ее. Едва я вспомнил об убийцах Минны, как успокаивающее влияние девушки прекратилось: неуправляемые слова затопили мой мозг, тело рвалось совершать какие-то движения.

В ответ Киммери долила мою чашку чаем, а потом вновь поставила чайник на конфорку. Пока она стояла ко мне спиной, я быстро провел ладонью по ее стулу – сиденье еще было теплым, а потом бесшумно пробежал пальцами по его спинке.

– Кажется, Лайонел, да? Так ваше имя?

– Да.

– Какой-то вы неспокойный, Лайонел. – Киммери резко повернулась и чуть было не заметила мои манипуляции. Она не села, а прислонилась спиной к стойке.

Вообще-то обычно я, не задумываясь, рассказывал людям о своем синдроме, но почему-то сейчас не спешил это делать.

– У вас нет чего-нибудь поесть? – спросил я. Возможно, еда поможет мне вернуть спокойствие.

– Ох, даже и не знаю, – покачала головой Киммери. – Вам что нужно, хлеба или еще чего-нибудь? Может, немного йогурта осталось.

– Видимо, дело в том, что в этом чае полно кофеина, – пробормотал я. – Он только кажется безвредным. И вы все время его пьете?

– Да, это своего рода традиция.

– Это что, один из обрядов дзен-буддизма? Вы возбуждаете себя, чтобы увидеть бога? Но это же нелепо!

– Да нет, я пью крепкий чай больше для того, чтобы не уснуть, – пожала плечами девушка. – Ведь в дзен-буддизме бога как такового вообще нет. – Отвернувшись от меня, Киммери принялась рыться по шкафчикам, не переставая при этом размышлять вслух: – Мы же просто сидим и стараемся не заснуть, и поэтому мне кажется, что длительное бодрствование и в самом деле помогает увидеть божество… Или что-то вроде божества. Так что отчасти вы правы.

Никакого торжества от своей правоты я не испытывал. Я чувствовал себя попавшим в ловушку, устроенную убеленным сединами старцем, засевшим где-то наверху, и хиппи с пластиковыми ногами, застывшим в молчании на нижнем этаже. Мне ужасно захотелось выбраться из «Дзендо», но я пока не знал, что делать дальше.

И еще, уходя, я бы хотел забрать с собой Киммери. Меня охватило желание защитить ее – мне вообще давно хотелось защищать кого-то, и наконец я нашел подходящий объект. Потому что теперь, когда не стало Минны, кто заслуживал моей защиты? Может, Тони? Или Джулия? Хорошо бы, Фрэнк помог мне сделать выбор, дав знак из своего потустороннего мира. Ну а сейчас я готов заботиться о Киммери.

– Вот! – удовлетворенно бросила девушка. – Хотите печенья «Ореос»?

– Разумеется, – рассеянно кивнул я. – Буддисты едят «ореосы»?

– Мы едим все, что хотим, Лайонел. Мы же не в Японии. – Она вынула большую голубую коробку и поставила ее на стол.

Я набросился на печенье, радуясь тому, что мы не в Японии.

– Я была знакома с одним человеком, который работал в «Набиско», – задумчиво промолвила Киммери, откусывая кусочек печенья. – Знаете, это компания, которая делает «ореосы». Он говорил, что у компании в разных частях страны есть две большие фабрики, на которых пекут «ореосы». А раз две фабрики, значит, два главных кондитера и разный контроль за качеством.

– А-а… – Взяв из коробки печеньице, я макнул его в чай.

– Так вот, – продолжала Киммери, – этот мой знакомый клялся, что может по вкусу определить, где сделано печенье. Когда мы ели «ореосы», этот парень обнюхивал упаковку, надкусывал шоколадную глазурь, а потом складывал плохие печеньица кучкой. Попадались коробки, где невкусного печенья было меньше трети. Представляете? А иногда выходило так, что в целой упаковке оказывалось не больше пяти-шести хороших печеньиц.

– Погодите минутку. Вы хотите сказать, что в каждой упаковке есть печенье, приготовленное на разных фабриках?

– Ага…

Я старался не думать об этом, забыть, так же сильно, как старался отвести глаза от соблазнительного плеча Киммери. Однако мне не удавалось ни то, ни другое.

– Но зачем же они смешивают в одной упаковке печенье с разных фабрик?

– Все очень просто, – ответила девушка. – Если бы только кто-то заподозрил, что одна фабрика печет более вкусные «ореосы», чем другая, то магазины стали бы возвращать поставщикам коробки с печеньем. Да что там коробки – целые партии, целые грузовики. Поэтому их и перемешивают, так что, покупая коробку, вы наверняка получите какую-то часть хорошего печенья.

– То есть они свозят печенье с разных фабрик в какое-то одно место только для того, чтобы перемешать его там и расфасовать по коробкам?

– Догадываюсь, к чему вы ведете, – весело кивнула она.

– Но это же глупо, – сказал я, чувствуя, как во мне неудержимо растет сопротивление.

Киммери пожала плечами:

– Да мне-то все равно, вот только когда мы их ели, мой приятель с упорством маньяка складывал кучу из плохого печенья, а потом подталкивал его ко мне и говорил: «Вот видишь? Видишь?» А я никогда не чувствовала никакой разницы.

Нет, нет, нет, нет.

«Съешьменяореос», – неслышно прошептал я. Отогнув целлофановую упаковку, я вытащил еще одно печеньице из коробки и обнюхал его шоколадную верхушку. Позволив ароматным крошкам печенья пощекотать мне язык, я вынул следующее печенье и проделал ту же операцию. Они были совершенно одинаковыми. Я сложил оба обнюханных печенья в одну кучку. Мне было необходимо найти хорошее или плохое, чтобы почувствовать между ними разницу.

– Что, если раньше мне попадались только плохие?

– А я было подумала, что вы мне не поверили, – призналась Киммери.

– Сладкийтест, – пробормотал я. Мои губы покрылись растаявшим шоколадом, глаза загорелись безумным огнем, когда я понял, какую задачу мозг поставил перед моим языком. В коробке с «ореосами» было целых три слоя. Мы попробовали только первый.

Киммери кивнула на кучку печенья:

– А это у вас какие – плохие или хорошие?

– Еще не знаю. – Я обнюхивал следующее печеньице. – А этот парень, он был вашим дружком?

– Некоторое время, – ответила Киммери.

– И он тоже был дзен-буддистом?

Киммери чуть заметно усмехнулась. Я обнюхивал очередное печенье и начинал впадать в отчаяние. Уж лучше бы меня обуял обычный тик, а не эти собачьи инстинкты. Парни Минны под угрозой, а я тут вынужден обнюхивать огромную коробку печенья.

Я вскочил на ноги, с грохотом отодвинув обе чашки. Я должен выбраться отсюда, прекратить это идиотское занятие, отойти подальше от печенья.

– Барнамум булочник! – вскричал я, пытаясь отвлечься от печенья.

– Что? – удивилась Киммери.

– Ничего. – Я покрутил головой, а потом медленно повернул ее, словно для того, чтобы размять шею. – Нам лучше идти, Киммери.

– Куда идти? – Она наклонилась вперед, ее зрачки расширились, но глаза были полны доверия ко мне.

Меня поразило, как серьезно она меня воспринимает. Похоже, постепенно я научусь вести расследование и без Гилберта. Впервые я играл роль ведущего детектива вместо комичного – или туреттовского – сопровождающего.

– Вниз, – ответил я, не придумав сразу ничего более подходящего.

– Хорошо, – заговорщически прошептала она. – Только тихо.

Мы на цыпочках прошли мимо полуоткрытой двери на второй этаж, и я взял свои ботинки со стойки. На этот раз я взглянул на Уоллеса. Он сидел к нам спиной, его мягкие волосы были убраны за уши, на макушке виднелась лысина. На нем был свитер и спортивные штаны, и он сидел недвижно, как манекен, как спящий или, возможно, как мертвый – хотя я-то пока не мог представить спокойствия смерти– мне она представлялась мешаниной липких и скользких кровавых пятен, безумной гонкой по скоростному шоссе Бруклин-Квинс. Ничего пугающего в Уоллесе не было. Видимо, у Киммери сложилось представление, что хиппи – это небрежно одетый белый мужчина, которому уже за сорок пять. У нас в Бруклине такого назвали бы неудачником.

Она открыла переднюю дверь «Дзендо».

– Мне нужно закончить уборку, – сказала Киммери. – Я говорила вам перед приездом монахов.

– Важныхмонахов, – пробормотал я, сдерживая тик.

– Да.

– Не думаю, что вам следует оставаться тут одной. – Я огляделся по сторонам, чтобы узнать, не наблюдает ли кто-нибудь за нами. Моя шея покрылась мурашками от ветра и страха. Жители Аппер-Ист-Сайда высыпали на улицу, держа в руках пакеты, в которые складывали собачье дерьмо, газеты «Нью-Йорк тайме» и вощеные пакетики с едой. Я утратил преимущества детектива, ведущего расследование, пока весь город еще сладко спит. – Я смущетревожен, – выпалил я. Туретт вновь овладевал моей речью. Мне хотелось уйти от Киммери до того, как я начну кричать, лаять или хватать пальцами ворот ее футболки.

– Как это? – улыбнулась Киммери. – Смущены или встревожены?

Я кивнул – это было близко к истине.

– У меня все будет хорошо, – заверила меня девушка. – Так что не смущетревожьтесь. – Она говорила спокойно, и ее тон успокаивал меня. – Вы ведь вернетесь попозже? Посидеть?

– Непременно, – пообещал я.

– О'кей. – Приподнявшись на цыпочки, она поцеловала меня в щеку.