Сиротский Бруклин

Когда Дэнни говорил, казалось, что мыслями он где-то очень далеко, хотя мы порою считали, что его отсутствующий вид – не более чем насмешка над нами. Он любил современную музыку и, как и любой парень из приюта, был готов бормотать вполголоса рэп, однако когда нравящаяся ему музыка действительно звучала где-то поблизости, он, вместо того чтобы танцевать, замирал на месте и лишь слегка притопывал ногой в ритм. Дэнни будто бы не имел четких очертаний или постоянных качеств, он не был ни черным, ни белым, он не дрался, но его и не били, он был красив, но девчонки не обращали на него внимания; он не любил школу, но переходил из класса в класс. Частенько, преодолев законы гравитации, он парил между землей и баскетбольной корзиной, забрасывая в нее мяч. Если Тони страдал по своей утерянной итальянской семье и мечтал обрести ее вновь, то Дэнни, не мучась жалостью и сомнениями, лет в семь-восемь сам ушел от своих родителей и вступил в игру, которая длилась до тех пор, пока ему не исполнилось четырнадцать, до тех пор, пока Минна не усадил нас в свой грузовик.

Туретт учит таких, как я, понимать, что люди многое способны попросту не заметить или забыть, учит разбираться в психологическом механизме, который они по необходимости вырабатывают, чтобы отогнать от себя все невыносимое, неуместное и разрушительное. Туретт учит нас этому, потому что именно мы и представляем для людей все невыносимое, неуместное и разрушительное. Как-то раз я ехал в автобусе по Атлантик-авеню, а позади меня сидел мужчина с ужасным тиком – он симулировал отрыжку, издавая до тошноты отвратительные – долгие, завывающие звуки. Такие звуки обычно учатся издавать мальчишки-пятиклассники, для чего набирают полный живот воздуха, но, как правило, к средней школе они забывают о подобных шалостях, потому что нравиться девчонкам становится для них важнее, чем вызывать их отвращение. Мой собрат по несчастью был и жалок, и мерзок. Он сидел в самом конце автобуса, и когда все пассажиры смотрели вперед, он чудовищно громко рыгнул. Шокированные, мы – а было нас в автобусе человек пятнадцать-двадцать – в ужасе обернулись на него. Но он отвернулся, сделав вид, что звук не имеет к нему никакого отношения. А потом рыгнул еще шесть-семь раз. Это был бедно одетый черный мужчина лет шестидесяти, явно пьяница и бездельник. Несмотря на его притворство, все понимали, что отвратительные звуки издает именно он. Пассажиры выразили свое негодование кашлем, но больше не доставили ему удовлетворения и не смотрели в его сторону. Игра теряла смысл. Для всех, кроме меня, это был фигляр, алкаш, стремящийся привлечь к себе внимание (хотя, кто знает, может, он и сам так же к себе относился, если доктора не поставили ему диагноз и он не знал о своем заболевании). Но, вне всякого сомнения, этот человек страдал от синдрома Туретта. Он рыгал и рыгал – до моей остановки. Я вышел из автобуса, но не сомневаюсь, что он продолжал шокировать пассажиров и дальше.

Все дело в том, что я знаю: все остальные пассажиры едва ли вспомнили об этом случае, выйдя из автобуса. Несмотря на то, что поневоле стали слушателями концерта, устроенного тем бедолагой, они заставили себя забыть услышанную музыку. Люди устроены так, что могут быстро забыть то, что им неприятно. Да, рыгающий человек оскорбил их достоинство, но я почти воочию видел, как мгновенно заживает нанесенная им психологическая травма.

Словом, страдающему синдромом Туретта ничего не стоит стать человеком-невидимкой.

Вот потому-то я и сомневаюсь в том, что остальные мальчишки – даже те трое, что вместе со мною стали парнями Минны, – помнили о моем пристрастии к поцелуям. Правда, я бы мог заставить их вспомнить, но они бы сделали это с неохотой. Тогда, в «Сент-Винсенте», мой тик не так поразил окружающих, как это было бы, случись он у меня сейчас. К тому же чем больше расцветал мой синдром Туретта, тем больше всевозможных странностей у меня появлялось, и все они, с легкой руки Минны, стали моей своеобразной визитной карточкой, моим шутовством. Так что страсть к поцелуям постепенно забылась.

К тому времени, когда мне исполнилось двенадцать – месяцев через девять после того, как я трогал пингвинов, – у меня появилась эта привычка трогать, похлопывать, хватать и целовать. Эти тики проявились первыми, хотя язык мой все еще был в ловушке, словно сердитый океан под толщей льда – в точности так же, как я был в подводной ловушке в окружении пингвинов. Я был нем, меня нельзя было услышать за толстым стеклом. Я стал трогать дверные проемы, норовил упасть на колени и схватить развязавшиеся шнурки теннисных тапочек (мода на которые, к несчастью для меня, появилась у самых «крутых» парней из «Сент-Винсента»), я бесконечно барабанил пальцами по полым металлическим ножкам столов и стульев, стоявших в классах, в поисках какого-то определенного звенящего тона. Но что хуже всего, я стал хватать и целовать парней. Я сам был в ужасе от собственного поведения, я старался спрятаться как можно дальше в библиотеке, но был вынужден выходить оттуда на занятия, в столовую и спальню. Вот тогда-то и начиналось: я налетал на кого-нибудь, обхватывал его руками и целовал. Куда придется – в щеку, шею, лоб. Потом, когда тик проходил, я должен был или объясниться, защититься каким-нибудь образом, или убежать. Я целовал Грега Туна и Эдвина Торреса, в глаза которым я никогда не решался посмотреть. Я целовал Лесона Монтроуза, который стулом сломал руку мистеру Воккаро. Я целовал Тони Вермонте и Гилберта Кони, я пытался поцеловать Дэнни Фэнтла. Я целовал Стивена Гроссмана, радуясь про себя, что это он попался мне на пути. Целовал тех, кто терпеть меня не мог, и тех ребят из «Сент-Винсента», чьих имен я даже не знал. «Это игра, – говорил я умоляюще. – Это всего лишь игра». Это была моя единственная защита, а поскольку большинство необъяснимых вещей в нашей жизни – это и есть именно игры с их древними ритуалами, то мне казалось возможным убедить сирот, что мое поведение – всего лишь еще одна игра. Игра в поцелуи. Но не менее важно мне было убедить в том же себя самого. Как раз тогда я читал какую-то книжку по детской психологии, где говорилось о пользе подобных игр для возбудимых подростков. А если учесть, что в приюте не было девочек, то получалось, что мы, мальчишки-сироты, лишены чего-то необходимого.

И тут до меня дошло. Я решил, что мне дано перевести этих парней, растущих в неестественной обстановке приюта, из отрочества в юность. Потому что мне было известно что-то такое, чего они не знали. «Это игра», – говорил я им, чувствуя временами, как слезы боли текут у меня по щекам. «Это игра…» Лесон Монтроуз разбил мне голову о фарфоровый фонтанчик. Грег Тун и Эдвин Торрес были более великодушны и всего лишь швырнули меня на пол. Тони Вермонте заломил мне руку за спину и толкнул к стене. «Это игра!» – выдохнул я. Отпустив меня, он покачал головой. Его взгляд был полон жалости. Зато в результате он несколько месяцев не поднимал на меня руку – видимо, у меня был слишком жалкий вид и он предпочел меня избегать. Заметив мое приближение, Дэнни Фэнтл сумел одурачить меня и убежать вниз по лестнице. Гилберт молча стоял и смотрел прямо перед собой: он чувствовал себя спокойным из-за связывавшей нас тайны. «Это игра», – уверял я его. «Игра», – сказал я бедному Стивену Гроссману, и он поверил мне, причем до такой степени, что решился поцеловать нашего мучителя Тони. Возможно, Стивен решил, что сумеет таким образом вызвать жалость к нам в ледяном сердце Тони. Он просчитался: расправа была на редкость суровой.

Между тем под моей внешней отмороженной оболочкой закипало мое собственное языковое море. Становилось все труднее не замечать, что когда телевизионный диктор, к примеру, говорил: «длиться до конца жизни», мой мозг тут же отзывался какой-нибудь рифмованной фразой типа «литься на конец Джимми»; когда я слышал «Альфред Хичкок», в голове у меня звенело «али Фредди петушок» или «Хикки Алькок». Когда в библиотеке я читал Бута Таркингтона, мое горло и язык вовсю работали, несмотря на сопротивление стиснутых челюстей, составляя рифму к словам песенки «Радость рэппера» (которая каждые пятнадцать минут гремела во дворе). Я доходил до того, что мой невидимый компаньон – то ли Билли, то ли Бейли – начинал прямо-таки нарываться на оскорбления, и мне было все труднее сдерживаться.

К счастью, период поцелуев длился недолго. У меня появились другие привычки, другие симптомы болезни. Бледный тринадцатилетка, которого мистер Кассел выволок из библиотеки и предложил Минне, беспрерывно постукивал ногами по полу, посвистывал, прищелкивал языком, подмигивал… Я то и дело быстро крутил головой, возил руками по стене – словом, делал все, чего требовал от меня захваченный синдромом Туретта мозг. Мой собственный язык бурлил в моем нутре, промороженное море таяло, но было слишком опасно выпускать его на волю. Речь имела смысл, а я не мог позволить не то что чужим, но даже и себе самому в полной мере понять, насколько осмысленно мое безумство. Ужимки и фиглярство были случайными проявлениями психоза, и на них смотрели снисходительно. Проще говоря, одно дело погладить Лесона Монтроуза по руке или даже поцеловать его, а другое – назвать его Салоном Тормоузом, или Левшой Роузманом, или, скажем, Лесным Дикоброузом. Так что, несмотря на то, что я собирал слова, с каким-то садомазохизмом извращал их, растапливал, спиливал у них края, складывал их в раскачивающиеся кучи, прежде чем дать им выход, я превращал их в некое физиологическое шоу, в маниакальную хореографию.

И мне казалось, что я здорово замаскировался. Из всех существующих тиков у меня была добрая дюжина или около того. Мое тело представляло собой перезаведенную часовую пружину, которая без труда могла дважды прокрутить стрелки вокруг циферблата. В то же время я мог запросто изобразить полный дом остановившихся часов, механизм огромной фабрики, производственную линию вроде той, которую мы видели в подвале Бруклинской публичной библиотеки, что на Четвертой авеню. Причем мои лихорадочные действия сопровождала лекция о гении Чарли Чаплина, которую некто в моем мозгу излагал ровным металлическим голосом. Вообще Чарли Чаплин и Бастер Китон (особенно в роли генерала, страдавшего таким же уродством, что и я) служили мне моделями: явно переполненные агрессией, едва останавливающие собственную разрушительную энергию, они умудрялись каким-то образом сдерживать себя и балансировали на грани опасности, но люди все же питали к ним интерес. Мне даже не пришлось уж слишком утомляться, чтобы найти девиз: молчание – золото, ясно? Ясно. Побереги лучше время, совершенствуй свои физические навыки, учись сдерживать свои идиотские привычки гладить стены, строить рожи и завязывать шнурки. Забавляй людей, тогда они не захотят причинить тебе зло. Поэтому я старался держать язык за зубами, не обращать внимания на подергивание в щеке, на комок в горле и заставлял себя глотать рвущиеся наружу слова, как глотают блевотину. Нутро у меня горело.

Мы проехали милю или две, пока грузовик Минны не остановился. Мотор замолчал. Через несколько минут он выпустил нас из кузова, и мы оказались на огороженном складском дворе, расположенном в разоренной промышленной зоне, в тени скоростного шоссе Бруклин-Квинс. Это место называлось «Ред-Хук», как я потом узнал. Минна подвел нас к большому грузовику. Точнее, это был не грузовик, а огромный трейлер на двенадцати колесах, только без кабины. Минна поднял вверх тент, и мы увидели груз – сотню, две, а может, и больше одинаковых запечатанных картонных коробок. По моему телу пробежала дрожь: я тут же тайком пересчитал их.

– Так, ребята, двое забирайтесь в кузов, – сердитым тоном произнес Минна. Тони и Дэнни удалось первыми взобраться в кузов, где они были защищены от палящих солнечных лучей. – Вы будете носить коробки туда. – Он указал нам с Гилбертом на здание склада. – Эти подадут вам коробки, а вы перетащите их на склад. Все просто как божий день. Понятно? – Все кивнули, я пискнул. Никто этого не заметил.

Минна отворил широкие двери склада и указал нам, куда ставить ящики. За дело мы взялись с огоньком, но быстро скисли на жаре. Тони и Дэнни подтаскивали коробки к краю кузова, а мы с Гилбертом первую дюжину раз сбегали на склад. Правда, потом старшие парни смилостивились над нами и стали помогать нам таскать груз через раскаленный складской двор. Минна ни к одной коробке даже не притронулся – все время, что мы трудились, он провел в складской конторе. Комната была беспорядочно набита столами, каталожными ящиками, стопками бумаги, порнографическими календарями и оранжевыми знаками для дорожных работ – все это мы смогли рассмотреть сквозь пыльное окно. Минна курил и болтал по телефону, причем он только говорил, но не слушал своего собеседника, потому что каждый раз, когда я заглядывал в окно, его рот двигался. Однако дверь в помещение была закрыта, и мы не слышали, о чем он говорит. В какое-то мгновение во дворе откуда ни возьмись появился еще один человек. Этот тип вытирал пот со лба с таким видом, будто это он, а не мы таскал тяжеленные коробки. Вот Минна вышел из конторы, потом они вместе вошли в нее, и другой человек исчез из виду. Наконец мы перенесли последние коробки. Опустив тент трейлера и заперев склад, Минна указал нам на свой грузовичок, однако помедлил, прежде чем предложил забираться в кузов.

– Жаркий сегодня денек, а? – бросил он, пожалуй впервые посмотрев прямо на нас.

Обливаясь потом, мы закивали. Говорить мы боялись.

– Ну что, обезьяны, хотите пить? Лично я просто помираю от жажды.

Минна повез нас на Смит-стрит, расположенную в нескольких кварталах от «Сент-Винсента». Остановившись у какой-то забегаловки, он купил нам пива – каждому по банке «Миллера», а потом уселся вместе с нами в кузове, попивая из собственной банки. Это было мое первое пиво.

– Имена, – сказал он, кивая на Тони, нашего явного вожака.

Мы назвали наши фамилии, начав с Тони. Сам Минна не представился – он лишь пил медленными глотками и кивал. Я начал барабанить по борту кузова у себя за спиной.

Физическое напряжение прошло, удивление от того, что я оказался за пределами приюта, угасло, а потому мои симптомы поперли наружу.

– Наверное, вам следует знать о чудачестве Лайонела, – сообщил Тони, чей голос чуть подрагивал от самоуважения.

– Да будет тебе, все вы чудаки, не в обиду, конечно, будь сказано, – заявил Минна. – Родителей нет, или я что путаю?

Молчание.

– Допивайте ваше пиво, – поторопил Минна, отбрасывая свою банку назад, в кузов.

На этом наша первая работа на Фрэнка Минну закончилась.

Но на следующей неделе Минна снова возил нас на тот же пустынный складской двор, только в этот раз он был дружелюбнее. Задание было тем же, даже количество коробок почти такое же (242 вместо 260), и мы работали в таком же напряженном молчании. Я так и чувствовал переполнявшую Тони ярость, направленную на меня и Гилберта, словно он почему-то решил, что из-за нас его итальянское спасение откладывается. Дэнни, разумеется, был рассеян и не перетруждал себя. Несмотря на это, мы стали работать как одна команда – физический труд имеет свои особенности, и мы стали потихоньку осваивать их.

– Ну как, нравится вам работенка? – поинтересовался Минна, когда мы опять пили пиво.

Кто– то из нас сказал: «Конечно».

– А знаете, что вы делаете? – с ухмылкой спросил Минна. Мы молчали, он ждал. Уж больно непростой вопрос он задал. – Знаете, что это за работа?

– Вы это о чем? О том, что мы двигаем ящики? – уточнил Тони.

– Именно так, – кивнул Минна. – Такая двигательная работа. Когда вы работаете на меня, это так и называется. Вот, посмотрите-ка. – Встав, он сунул руку в карман и вынул оттуда скрученные рулончиком двадцатки и маленькую стопку белых карточек. Несколько мгновений Минна смотрел на бумажные купюры, а потом вытащил из рулончика четыре двадцатки и всем нам раздал по одной. Это были мои первые двадцать долларов. Потом он дал каждому из нас по карточке. На ней было написано: «ДВИГАТЕЛИ Л amp;Л. НЕ БЫВАЕТ МАЛЕНЬКОЙ РАБОТЫ. БЫВАЕТ СЛИШКОМ БОЛЬШАЯ. ДЖЕРАРД amp; ФРЭНК МИННА». И номер телефона.

– А вы Джерард или Фрэнк? – спросил Тони.

– Минна, Фрэнк. – Это прозвучало как Бонд, Джеймс. Он провел рукой по волосам. – Итак, вы – это двигательная компания, ясно? Выполняете двигательную работу. – Это показалось нам очень важным: мы называли свое дело двиганием. Я не мог придумать другого слова.

– А кто такой Джерард? – продолжал Тони расспросы.

Гилберт, я и даже Дэнни внимательно смотрели на Минну. Тони расспрашивал его от имени всех нас.

– Мой брат.

– Младший или старший?

– Старший.

– А кто такие «Л amp;Л»? – полюбопытствовал Тони после минутного раздумья.

– Это просто название, – объяснил Минна. – «Л amp;Л». Два «л». Название компании.

– Да, но что означают эти буквы?

– А что бы ты хотел, чтобы они означали? – усмехнулся Минна. – Любящие леди? Легкие лодочки? Липкие липучки?

– Так что же, эти буквы вообще ничего не означают? – спросил Тони.

– Этого я не говорил, не так ли?

– Лучшие любимые? – предположил я.

– Вот и замечательно, – кивнул Минна, махнув в мою сторону банкой с пивом. – «Л amp;Л двигатели» – «Лучшие любимые двигатели».

Тони, Дэнни и Гилберт уставились на меня, недоумевая, как это я умудрился заслужить поощрение нашего шефа.

– Любящие Лайонела! – услыхал я собственный голос.

– Кстати, Минна – это ведь итальянская фамилия? – спросил Тони.

Ну конечно, только это его и интересовало. Настало время разобраться во всем как следует. Все остальные, то есть мы втроем, могли проваливать куда подальше.

– Да кто ты такой, в конце концов? Шпион? – удивился Минна. – Журналист? Как ваше полное имя, мистер Любопытный?

– Лоис Лейн, – пробурчал я. Как и все остальные, я читал комиксы про Супермена и его подружку-журналистку Лоис Лейн.

– Тони Вермонте, – ответил Тони, не обращая на меня внимания.

– Ага, Вермонте-е, – повторил Минна, делая ударение на последнем слоге. – Прямо как название команды, да? Ты, поди, болеешь за «Ред сокс»?

– За «Янки», – смущенно ответил Тони. «Янки» стали чемпионами, а команда «Ред сокс» – их вечные враги – совсем недавно исчезла во главе с Баки Дентом. Мы сами видели по телевизору, как они последний раз выступали.

– Лакилент, – проговорил я, вспомнив об этом случае. – Дакибент.

Минна зашелся в истеричном смехе.

– Да!!! Даки долбаный Бент! Отлично! Точно, так мы его и будем звать: Даки Бент.

– Лекслютер, – сказал я, протягивая руку, чтобы прикоснуться к плечу Минны. Он лишь посмотрел на руку, но не оттолкнул ее. – Ланкилюпер, Лафилак, Лупилип…

– Все хорошо, Лупи, – остановил меня Минна. – Пока достаточно.

– Локистафф… – Я отчаянно пытался остановиться, но не смог. Моя рука продолжала похлопывать Минну по плечу.

– Ладно, поехали, – сказал Минна. И тоже решил хлопнуть меня по плечу – один раз, но весьма ощутимо. – Не раскачивай буксир, парень.

Раскачивать буксир – означало испытывать терпение Минны. Всякий раз, когда ты пытался прорваться вперед, слишком много говорил, злоупотреблял гостеприимством или переоценивал пользу какого-либо метода или подхода, ты был виновен в раскачивании буксира. «Раскачивание буксира» было своего рода расстройством мозга, причем универсальным. Любой, кто считал себя хоть в чем-нибудь забавным, с большой долей вероятности мог быть уверен в том, что он «раскачивает буксир». Знать, когда шутка закончилась или словесный спор завершился, и уйти до того, когда буксир начнет раскачиваться, – это было искусство (причем особым шиком считалось сдержаться, когда ты был готов толкнуть его как можно сильнее. Вообще не суметь сдержать смех – это было так низко и пошло, что не заслуживало даже специального названия).

За много лет до того, как имя Туретт стало знакомо кому-либо из нас, Минна поставил мне своей диагноз: Последний Толчок Буксира.

Восьмидесяти долларов и четырех визитных карточек Минны оказалось достаточно, чтобы навсегда – или на столько времени, на сколько ему хотелось – превратить нас в младших работников фирмы «Двигатели Л amp;Л». Двадцать долларов и пиво были нашей обычной платой. Минна собирал нас время от времени, иногда предупредив об этом за день, а иногда и вовсе не предупреждая о предстоящей работе. Позднее, перейдя в среднюю школу, мы стали даже с некоторым нетерпением ждать приезда Минны и, вернувшись в «Сент-Винсент» после уроков, болтались в приютском дворе или в рекреационных залах, надеясь услышать низкий гул мотора его грузовичка. Работа была самой разной. Мы грузили товар (вроде картонных коробок из трейлера) в складские помещения, расположенные в подвалах с зарешеченными окнами вдоль Корт-стрит. То была теневая деятельность, где оптовые торговцы были тесно связаны между собой, а все сделки заключались за сигарой в подсобках магазинов. Иногда мы торопливо заносили целые контейнеры мебели в богатые дома без лифтов. Вот эта работа была вполне законной, как мне казалось, причем испуганные пары – владельцы мебели – опасались, что мы слишком молоды и неопытны для того, чтобы достаточно бережно обращаться с их вещами. Минна быстренько урезонивал их, напоминая, что подобные сомнения стоят денег. «Счетчик щелкает», – говорил он. (Разумеется, эта почасовая оплата никак не влияла на наше вознаграждение – нам выдавали по двадцатке независимо от того, торопились мы или нет. Мы торопились.) Мы протаскивали диваны через окна третьего этажа с помощью этакого самодельного подъемного устройства: Тони и Минна стояли на крыше, Гилберт и Дэнни принимали мебель в оконном проеме, а я на земле управлялся с веревками. Массивное фабричное здание под бруклинским концом моста Манхэттен, принадлежавшее приятелю Минны, которого мы никогда не видели, пострадало в огне, и мы помогали большинству его жителей выбраться наружу. Мы делали это за деньги, как это ни отвратительно звучит, и Минна очень торопился. Когда двое художников, по виду еще студентов, стали сетовать на наше грубое обращение с кипой полотен, небрежно сваленных пожарными на пол, он быстрыми шагами подошел к ним и сказал им все, что об этом думает; на этот раз нашим единственным счетчиком было его время и кредитоспособность его приятеля-клиента. В одно жаркое августовское утро мы встали в пять часов, чтобы собрать и установить деревянную сцену для оркестров, выступавших на «Атлантик Антик» – большой ежегодной ярмарке; вечером, в сумерках, мы опять работали, разбирая подмостки. Раскалившаяся за день на жарком солнце, улица была завалена рваными обертками, упаковками и смятыми одноразовыми стаканчиками. Подвыпившие покупатели все еще брели домой, когда мы молотками и каблуками собственных туфель разбивали кое-как сколоченные сосновые конструкции. Как-то раз мы вывалили всю электронику из выставочного зала в кузов грузовика Минны, для чего нам пришлось снять всю аппаратуру с торговых полок и витрин и повытащить провода из розеток. Мы даже телефоны с собой прихватили. Со стороны все это могло бы показаться дерзким грабежом, если бы Минна не стоял на пороге, попивая пиво и обмениваясь шуточками с человеком, который впустил нас и запер за нами ворота, когда мы выезжали с товаром. Минна со всеми здоровался, называл всех по именам, словом, держался по-свойски, да еще и нам подмигивал, чтобы мы вели себя так же. Но его клиенты всегда с опаской посматривали на нас, парней Минны, опасаясь, как бы мы не стянули чего-нибудь, когда они отвернутся. Некоторые пытались высмотреть, как мы воруем, чтобы упрекнуть нас в вероломстве, а при случае и сообщить об этом Минне, если потребуется прижать его по какой-то причине. Но мы ничего не таскали и вероломства не проявляли. Вместо этого мы смотрели им в глаза, надеясь смутить. И еще мы слушали, собирая информацию. Вот это и были уроки Минны: иногда он учил нас намеренно, а порой даже и не подозревая об этом.

Все это изменило нашу компанию. У нас появилось собственное «я», появилось что-то свое, кроме приюта. Мы стали меньше бояться внешнего мира, зато внутренний, приютский, стал нас пугать: приютские дети с другим цветом кожи почувствовали в наших привилегиях угрозу для себя и наказывали нас за это. С возрастом это неприятие стало усиливаться. Поэтому Тони, Гилберт, Дэнни и я старались забыть о том, в чем прежде не ладили, и крепили круговую поруку. Мы держались вместе и в приюте, и в «Саре Дж. Хейл» – нашей местной средней школе. Все воспитанники приюта «Сент-Винсент» должны были ходить туда – все, кроме тех немногих, обладавших талантами и честолюбием, кто желал посвятить себя изучению изобразительного искусства или музыки.

Там, в «Саре Дж. Хейл», мы, парни из «Сент-Винсента», старались маскироваться под «своих», растворяясь в толпе остальных учеников – весьма суровой, надо сказать, толпе, несмотря на то, что у всех ребят, из которых она состояла, были родители, братья и сестры, телефоны, отдельные спальни с запирающимися дверьми и сотни иных невообразимых преимуществ. Но мы, приютские, знали друг друга, не сводили глаз со своих… Черные или белые, мы следили друг за другом, как родные братья, и всегда готовы были презрительно отбрить того, кто намеревался унизить нас. Впервые мы учились вместе с девочками, – грубые куски дорожного щебня в вазочке с нежным мороженым. Хотя, признаться, мороженое – это слишком уж роскошное сравнение для жестких, рослых черных девчонок, учениц «Сары Дж.». Банды этих чернокожих устраивали после уроков настоящие засады парням, которые осмеливались не то что флиртовать хотя бы с единственной из них, а даже просто выразительно смотреть на нее. Этих девок в школе было подавляющее большинство, так что горстка уроженок Латинской Америки или белых сумела выжить лишь благодаря своей способности становиться практически невидимыми. Любого, кто пытался прорваться сквозь коконы их страха и молчания, встречали возмущенными взглядами. Наши жизни принадлежат не нам, говорили эти взгляды, и ваши жизни тоже должны подчиняться кому-то. За черными девчонками ухаживали крутые парни – слишком крутые, чтобы ходить в школу. Они заезжали за своими подружками во время ланча на автомобилях, сотрясающихся от грохота музыки. Иногда они умудрялись хвастаться следами от пуль, оставленными на дверцах машин. Мы, по их мнению, годились единственно на то, чтобы кидать в нас горящими окурками. Редкий вид спорта, надо сказать. Да уж, отношения между полами в школе «Сара Дж.» были натянутыми, и я сомневаюсь, что кто-то из нас четверых, даже Тони, вызывал хоть какие-то чувства у девчонок, с которыми мы вместе учились. Всех нас эта сторона жизни ждала на Корт-стрит, в том мире, который Минна открывал перед нами.

Корт– стрит Минны – это старый Бруклин. Невысокие дома, тихие улицы, внешняя благопристойность, за фасадом которой бурлили страсти: там вели серьезные беседы, заключали сделки, иногда оскорбляли друг друга. Местная политика делалась в пиццерии, боссами были хозяева мясных магазинов, а неписаным правилам подчинялись все. Говорили обо всем, кроме самого главного, и в этих разговорах многое не произносилось, но все понималось. В парикмахерской, куда Минна водил нас и где нам делали одинаковые стрижки за три доллара (и где с Минны не брали даже этих денег), никому бы и в голову не пришло спросить, почему цены на стрижку не поднимались с 1966 года. И почему шесть старых парикмахеров работали – а большей частью не работали – не внутри, а снаружи старинного помещения, которое не менялось с тех пор, как в Бруклине открылись первые цирюльни. Мимо парикмахерской шатались самоуверенные молодые люди, бурно обсуждая спортивные события и отмахиваясь от предложений подстричься. Парикмахерская, честно говоря, была не более чем декорацией; на деле она представляла собой нечто вроде общественного клуба, в задней комнате которого играли в покер. О парикмахерах заботились потому, что здесь, в Бруклине, предпочитали видимость закона и чтили конспирацию. Посторонние люди в «клуб» не допускались, а значит, и цены поднимать было ни к чему… Во всяком случае, тот, кто имел нескромность заговорить об этом, слышал в ответ лишь смущенные смешки, а то и рисковал получить ощутимый удар по физиономии.

Другой местной загадкой была «аркада» – нечто вроде гигантской витрины, застланной линолеумом. В ней стояли три автомата для пинбола – китайского бильярда. Автоматы эти работали постоянно, а на шесть или семь видеоигр (вроде «Астероида», «Форгарра» или «Сентипеда») никто не обращал внимания. Кассир менял доллары на четвертаки и принимал стодолларовые купюры, завернутые в клочки бумаги, исписанные столбцами цифр, именами лошадей и названиями футбольных команд. Тротуар перед «аркадой» был выложен нарядным покрытием, сплошь заставленным сейчас автомобилями. Эта новоявленная стоянка запиралась лишь на висячий замок, не способный остановить даже малолетнего правонарушителя. В другом квартале машины бы «раздевали» каждую ночь, но тут никогда не трогали, ведь это была Корт-стрит. Надо сказать, та часть Корт-стрит, что проходила по Кэролл-Гарденз и Коббл-Хилл, и была подлинным, настоящим Бруклином. Ну в самом деле – лежавший севернее район Бруклин-Хайтс относился скорее к Манхэттену, а на юге расположилась гавань; все стальное пространство Бруклина – все, что находилось к востоку от канала Гованус (единственного водоема в мире, как всякий раз говаривал Минна, когда мы проезжали над ним), если не считать небольших оплотов цивилизации в Парк-Слоуп и Виндзор-Террас, – представляло собой, на наш взгляд, поселения первобытных варваров.

Иногда ему был нужен лишь один из нас. Он приезжал в приют не на грузовичке, а в своей «импале», выбирал кого-то одного и увлекал его с собой прочь из «Сент-Винсента», к полному разочарованию оставшихся. Тони был то в милости, то в немилости у Минны; его гордость и амбиции вызывали раздражение, но и заставляли его уважать; однако и находясь в опале, он совершенно определенно был нашим лидером, правой рукой Минны. Тони выполнял личные поручения Фрэнка, но никогда не рассказывал нам о них. Дэнни – спортивный, молчаливый и высокий – стал доверенной гончей Минны, его Меркурием, которому тот доверял передавать частную почту и отправлял на важные встречи. Минна к тому же начал давать Дэнни уроки вождения на свободной автомобильной стоянке «Ред-Хук», словно готовил его на роль международного шпиона.