От сюрприза я заметно трезвею, приобретая некоторую способность соображать. В "бобике" жуткая холодина, поэтому, когда меня доставили в отделение я уже был скорбно прохладен и практически трезв.
      Меня без лишних проволочек отвели в кабинет к дежурному, мордатому капитану лет тридцати, в правой руке он сжимал резиновую дубинку, а левой все еще держался за телефонную трубку.
      Капитан очень неразборчиво представился, а еще неразборчивей предъявил обвинение. В чем суть - толком не помню, но отчетливо уловил, что дело касалось моих хулиганских выходок, сопряженных с нанесением тяжких телесных повреждений такой уважаемой личности, как некто Соколов В.Е.
      Капитан красочно живописует ужасы, какие со мной произойдут, если я немедленно не покаюсь, внушительно бьет дубинкой по столу и грозно орет:
      - Чего глазами хлопаешь? Ты знаешь потерпевшего?
      Отвечаю. Кратко, но исключительно не по делу:
      - Дай закурить!
      От моей наглости он шизеет и дает напрокат целую пачку сигарет с зажигалкой. Я по-идиотски простодушно благодарю, обстановка значительно теплеет.
      - Че я должен сказать? - по-родственному наивно спрашиваю капитана. - В чем сознаться? Кто там чего потерпел?
      - Гы, гы... - захлебывается смехом ментяра. - Знаешь, чо почем у нас...
      Знаю, ох знаю... Любой бандит, хулиган и вообще залетевший сюда по трагической случайке человек должен помнить одно: у нашей бравой милиции в арсенале есть только то, что подзащитный про себя сам и наговорит. Как правило, опера начинают талдычить какой-нибудь хлам типа: "Тебя посадят, если ты не сознаешься... Ты должен сознаться, а не то...". Только это все вранье. И уж если говорить начистоту, когда кто-либо отказывается говорить с нашей доблестной милицией, то обязательно получает по морде, и очень даже зачастую ногой. Но все-таки это гораздо лучше, чем получить статью и получать по морде уже каждый день. Так что правосудие отдыхает достаточно часто, особенно когда имеет дело с опытными прохвостами вроде меня.
      А я именно такой. Гад, сволочь и подонок. Кэп просто не в курсе. Но я ему сейчас это обязательно докажу, обязательно докажу.
      - А без протокола можно? - робко вопрошаю я.
      - Валяй! - начальственно разрешает он.
      - Без протокола - ты гавно. Полное гавно!
      Поначалу капитан яростно мычит и потно тискает свою дубинку, преодолевая желание немедленно врезать мне по физиономии, но сдерживается, решая пока обождать, растянуть удовольствие.
      - Это почему же?
      Все ясно. Решил обождать. Растянуть.
      - Потому что работаешь на козла. Сколько он тебе платит? Скажи... Только честно.
      Он лыбится. Отмечаю: весьма довольно. Значит, отстегнули нормально.
      - Да уж послал малость... С вас-то, алкашей, чего возьмешь?
      - Да уж, - охотно соглашаюсь я. - Кроме нервов, взять нечего.
      - Ну ладно... Значит, русского языка ты не понимаешь и на контакт по-хорошему идти не хочешь... - глубокомысленно напрягается капитан.
      Опа... Кажется этот бык готов перейти прямо ко второму акту спектакля процедуре физического воздействия на задержанного. То есть - на меня.
      - Встать! - командует он отрывисто и серьезно. Я встаю и мгновенно получаю несколько ударов по почкам. Их вполне можно держать, но по правилам игры мне должно быть очень больно. Я не стал расстраивать капитана, мешком осел на грязный линолеум, картинно высунул язык и застонал...
      - Больно? - проникновенно спрашивает он.
      Надо быть честным с добрым дядей милиционером:
      - Очень.
      - Еще хочешь?
      - Не-а!
      - Говори.
      - Так ведь нечего!
      До капитана наконец-то доходит, какого размера ваньку я перед ним валяю, он нешуточно звереет и продолжает неустанно махать дубинкой. В самый разгар экзекуции хватает меня за рукав рубашки, рукав отрывается, и он изумленно смотрит на мое плечо.
      - Что это?
      - Картинка! - пытаюсь придуриваться сквозь разбитые в кровь губы. - В Афганистане сделали.
      Капитан значительно успокаивается:
      - Так ты афганец, что ли?
      - Ага!
      - Десантник, наверное?
      И этот туда же! Раз Афган - значит, десантник.
      - Да не... - цирк продолжается. - Так, при кухне тусовался.
      Капитан убирает дубинку в стол и говорит уже совсем по-ментовски, веско и нормативно:
      - Вот что, клоун. Мы с тобой разберемся. Никаких иллюзий. Виноват сознаешься. Это я тебе говорю! А пока - в камере посиди и подумай. Над смыслом жизни и вообще...
      Он снова орет, но уже по направлению коридора:
      - Семенов!
      Из коридора материализуется прыщавый Семенов и молча ведет меня в однокомнатные апартаменты. Апартаменты сырые и холодные, но зато здесь была вода, чтобы умыться, и не было гнусной хари продажного капитана.
      Смывая кровь, я тихо матерился про себя. Сволочь... Падла. Знал бы он, крыса поганая, как мне досталась эта татуировка...
      Во время последней военной операции меня здорово контузило, и я долго лежал в госпитале, оздоровляясь, так сказать. Нормальное состояние возвращалось очень медленно. Я долго учился видеть белый цвет простыней, потом различать стеклянную колбу капельницы, слышать булькающие голоса врачей: "Ну вот видите! Сегодня получше, уже получше..."
      Может, оно где-то и получше, но у меня начались чудовищные головные боли. А самое поганое, что эти самые боли и начинались, и заканчивались всегда внезапно. Когда головная боль отпускала, я пробовал вспоминать, что же со мной случилось тогда, в кишлаке. Воспоминания были короткими и отрывочными, напоминая сюжет незнакомого и малобюджетного фильма с плохим финалом, в котором я почему-то оказался главным героем.
      ...Вот я стою посредине кишлака с дымящимся пустым автоматом в окружении безжизненных трупов в идиотских чалмах, халатах и полном вооружении.
      ...Я ору и настолько вдохновенно потрясаю оружием, что для того, чтобы его отнять, ко мне подкрадывается целое отделение, одна половина которого ласково уговаривает, а другая так и норовит дать мне по башке, лишь бы я не перестрелял своих.
      Бредятина воспоминаний прерывалась одним и тем же - землистой рожей моего первого убитого духа. Только сейчас его лицо обретало жизнь, но не плотскую, а удивительно странную и страшную жизнь духа провидения, которого невозможно ни прогнать, ни убить, как бы этого порой ни хотелось. Он знал об этом и поэтому не просто смеялся, он откровенно ржал мне прямо в лицо поразительно глухим и безразличным ко всему смехом: "Думал, убил меня? Хах-ха... Ты такой же, как я, только я уже мертв, а ты еще можешь ходить... Ничего! Мы встретимся, мы скоро встретимся, превратившись в одно, единое целое..."
      Когда видение заканчивалось, я всегда долго приходил в себя, обливаясь холодным потом и безуспешно гадая, насколько правдоподобен мой текущий глюк.
      Но медикаменты делали свое светлое дело, и мой далеко не старый организм начал понемногу оживать. Пройдя через определенный критический порог, я стал набирать силы с невиданной быстротой. Признаки выздоровления первой уловила дежурная медсестра отделения. Вера Евгеньевна, как обычно, присобачивала к вене капельницу, деловито склонившись надо мной распахом белоснежного медицинского халата. А под халатом-то не было ничего... И сама она очень даже вполне... И бюст номер три с половиной... Само собой, простыня у меня между ног начала подозрительно бугриться, а я - краснеть. Она приладила иглу капельницы, случайно коснулась образовавшегося возвышения, как бы ничего не заметила и сказала:
      - Солдатик, кажется, выздоравливает...
      Мне бы, дураку, просто краснеть и молчать, но и в этой ситуации я нашел что отмочить:
      - Только благодаря удивительному фасону вашего халатика, сестричка!
      Она улыбнулась. По канонам жанра, я, вероятно, должен был ее соблазнить, но разочарую: этого не произошло. Хотя отношения, действительно, сложились весьма и весьма дружественные, как это часто и бывает между двумя людьми, хранящими одну, пусть даже пустяковую тайну.
      На следующий день я уже поднялся с койки, а еще через пару - вовсю резвился по просторам отделения.
      Через палату от меня лежал худенький паренек, десантник. Мой земляк, кстати. Его звали Игорем. В нашей среде считалось хорошим тоном похвастать, сколько духов каждый вальнул самолично, причем высшим шиком было убийство голыми руками или ножом.
      Как выяснилось, Игорек зарезал девятерых. Де-вя-те-рых! Это много. Это слишком много! Только в голливудских боевиках киношный герой может убивать врагов сотнями, но на реальной войне смерть выглядит несколько по-иному...
      Двух-трех пулей - это может сойти за правду, но девятерых ножом... Такое просто физически надо суметь!
      В итоге ему не повезло. Игорь попал на противопехотную мину, ему оторвало ступни, а когда началось заражение крови, армейский хирург, не задумываясь, оттяпал ему обе ноги выше колена.
      Свой собственный прикол он нашел неожиданно и случайно, обнаружив в себе талант к созданию искусных татуировок. Для этого он сам придумал и изготовил некий приспособ из старой электрической бритвы.
      Однажды его посетила оригинальная идея:
      - Слушай... Ты парень видный, с языком...
      - Ну?
      - Выпроси у Верки спирта!
      Из меня мгновенно выскочил глупейший вопрос:
      - Зачем?
      - Нажраться хочу! - прямо ответил он. - Понимаешь, каждую ночь думаю, как я домой вернусь...
      Я попробовал догадаться:
      - У тебя есть девушка?
      - Есть.. Была... - бормочет он. - Откуда я знаю? Сейчас я калека.
      - Плюнь! - от всей души посоветовал я. - Если любит - примет и поймет.
      - Во-во... Если любит... - пробормотал он. - Так ты идешь к Верке или нет?
      - Да иду, иду! Только пообещай мне кое-что...
      - Что? - Игорь насторожился.
      - Во-первых, выкинь из головы всю погань насчет повеситься.
      Он усмехнулся:
      - Ладно. А еще?
      - А еще сделай мне портачку, но не стандартную, а какую я захочу.
      Вот тут он удивился:
      - Ого! И что тебе набить?
      Изо дня в день глядя на его работу, я уже подумывал, что бы такое мне хотелось изобразить на своем теле. Итогом раздумий стал этакий сюжетец на тему оскаленной волчьей морды.
      Я вкратце ознакомил Игорька с идейным планом предстоящей композиции и пошел клянчить спирт, на ходу изобретая для Веры Евгеньевны наиболее благовидные предлоги. О том, что было дальше, скажу кратко: мы нажрались в полный дрободан. Но мне кажется, он стоил того.
      Эскиз наколки получился что надо! Игорь нарисовал черную волчью голову со злобно ощеренной зубастой пастью. Глаза волка, по идее, должны были гореть неугасимо красным огнем.
      - Ну как? - спросил он, уже заранее зная ответ.
      Как, как... Круто! И в тему. С утра мы взялись за претворение нарисованного проекта в жизнь. Игорек малость похмелился, а я не стал. Все должно быть по честному, безо всякой анестезии. И эти два часа боли, которые предстояло мне вытерпеть, тоже должны быть честными. До конца честными. Глупо конечно, но... Таков мой принцип по жизни.
      В моем случае Игорек превзошел самого себя. Он сделал не просто татуировку, он сделал живую татуировку. Уж не знаю, что это была за краска, но ему действительно удалось сделать волку поразительно живые и жаждущие крови глаза. Они действительно смотрели, реагируя на малейшее напряжение мускулов под кожей...
      Но стоп. Что за ерунда! Стоит немного побыть в шкуре одиночества, как в голову лезут воспоминания, заваливая и напрягая сознание совсем не нужной болью и чепухой... Лучше вернуться к текущей действительности и подбить бабки.
      Имеется: один номенклатурный щенок, возомнивший себя крутым, имеюсь я, возвратившийся блудный сын своего города, без единой копейки в кармане.
      Плюс номер раз: щенок не знает, с кем связался.
      Второе: этот баловень судьбы до отказа набит монетой.
      И третье: я выжму его, как лимон. А потом махну в Гондурас и заделаюсь самым натуральным гондурасским плантатором.
      Перспектива руководить тропическими несмышленышами меня очень даже позабавила. А что? Чем это я не тяну на плантатора? Сижу это я, ребята, на красочном таком, песчаном берегу залива... В гамаке... Под сенью пальм... Слева аборигенка ко мне ласкается, справа абориген навытяжку стоит - дескать чего изволите, господин хозяин? А я такой и говорю...
      В дверях камеры забрякал ключ. Я даже сплюнул с досады. Такую мечту испортили, свиньи...
      - Задержанный, на выход!
      На выход... Только вдумайтесь, насколько это двояко звучит для заключенного! На выход из камеры или вообще из каталажки? Вопрос... Впрочем, ответ я уже знал. Глава 4. Игра. Начало
      Случилось самое обыкновенное чудо - меня отпустили. Причин две: моя врожденная скромность и отсутствие даже малейших доказательств на невнятное обвинение.
      Из ментовки я вышел голодный, злой и помятый. Все! Теперь шутки в сторону и начинаем работать по-настоящему. Могу даже объявить принародно: Владимиру Евгеньевичу Соколову кранты!
      Я твердо впечатывал шаг в асфальт, а в голове зрел коварнейший план. Еще в камере у меня мелькнула одна маленькая мысль, наметочка предстоящего сценария, оперевшись на которую, я оттолкнусь в исполнении своего дьявольского замысла.
      Этот парень собирался жениться. Дело хорошее. И девушка его - тоже. Сам не видел, но наслышан изрядно. Впрочем, это меня ничуть не пугало. Я отродясь не боялся женщин, а они соответственно - меня. На этой маленькой детали и завязывалась игра.
      Ее домашний адрес было узнать достаточно просто. Одна маленькая задушевная беседа с всезнающими бабушками из двора Владимира Евгеньевича, и я уже знал то, что не видело и не знало даже недреманное око ФСБ.
      Процедура знакомства была обставлена всеми атрибутами случайности. Ночь, фонарь, аптеки нет. Была черная, как сто тысяч негров, арка проходного двора, она возвращается от подруги, я как бы случайно с ней сталкиваюсь.
      Вообще-то такое вполне правдоподобно. Иногда с каждым бывает. Хочешь разойтись с человеком и начинаешь зеркально повторять его движения: ты влево он влево, ты вправо - он вправо. Мы три или четыре раза метнулись навстречу друг другу и, обоюдно плюнув на возможность разойтись, вместе вышли под ближайший фонарь.
      - Ну же! - возмутилась она. - Вы мне дадите пройти спокойно мимо или нет?
      Я посмотрел на девушку, уже было хотел ей что-то ответить, но... Поразительно! Я не нашелся сразу с ответом. Обычно я никогда не терялся в разговоре с женщинами. Обычно...
      Нет, вы только представьте! Девушка лет примерно двадцати, с чуть волнистыми каштановыми волосами, собранными сзади в скромный пучок. Большие, чуть наивные синие глаза в окружении пушистых ресниц, обалденная фигурка, состоящая из фантастических по своей длине ног и сногсшибательного бюста. Завершали картину полные губы, в улыбке открывающие вид изумительных по своей белизне зубов.
      Красавица, настоящая красавица! Но даже не это главное. Она была настолько живой, естественной и настоящей, что у меня перехватило дыхание и жестоко заломило где-то под сердцем...
      Она заметила это:
      - Что с вами? Вам плохо?
      - Нет, все хорошо... Уже хорошо. Скажу более: все отлично! И только благодаря вашим очаровательным глазам!
      Она улыбнулась понимающей улыбкой настоящей женщины. О, Джоконда... Королева... В синей глубине ее прекрасных глаз я неожиданно обрел силу и уверенность для себя самого.
      - Это не будет величайшим секретом, если вы добровольно и без применения пренеприятнейших пыток скажете, как вас зовут?
      Она звонко рассмеялась:
      - Нет, не будет. Меня зовут Катя.
      - Я знал, я так и думал!
      Теперь мы смеялись уже вместе, легко и согласно. Еще пара моих фирменных шуточек, и мы болтали уже так, как будто были знакомы целую вечность.
      По правилам игры я обязательно должен был задать следующий вопрос, задать небрежно и как бы между прочим:
      - Скажите, Катя, вы случайно не замужем?
      Она приняла игру и мягко улыбнулась:
      - Случайно нет... А вы?
      - Я есть разведен, если вас это не смущает. Не смущает?
      - Нет, не смущает. Это ваше дело.
      Мелочь, но как одернула!
      - Но все же я ничего не понимаю: вы не замужем, сейчас второй час ночи, а вы одна?!
      - А мне показалось, что я уже не одна. Или только показалось?
      - Что вы, мадемуазель! - я изогнулся в галантном поклоне и смешно возмутился. - Как вы могли такое подумать?!
      - А я и не думала, - сказала как отрезала. - Я так почувствовала.
      Разумеется, я проводил ее до дома, а прощаясь, не стал выспрашивать номер ее телефона и квартиры. Зачем? Если потребуется, и так узнаю. Если потребуется... А я уже знал: потребуется.
      Сегодня ночью я впервые заснул легко и спокойно, как ребенок. Мне снилась зеленая лужайка, беспородно-желтые цветы и, конечно, она... В общем, полный детский сад.
      Обычно, просыпаясь, ни фига не помнишь. Но утром я помнил свой сон до малейших деталей. А вспоминая, улыбался, крошил пеплом сигареты куда попало, разбил чашку... Все клинические признаки ясно указывали на то, что я влюбился, и влюбился не на шутку.
      С одной стороны, все это совершенно некстати, а с другой - существенно облегчит мою роль патологически влюбленного соперника. Я уже предвкушал, какие раритеты смогу затребовать с Владимира Евгеньевича за переуступку сердца этакой красавицы. Ax, какой красавицы! Я его вполне понимал.
      В такой игре нужно действовать классическими приемами. Женщины по своей сути более консервативны и обожают всякие замшелые ходы типа старомодно-трогательных серенад. Как ни накладно, я начал с роз. Здоровенных букетов алых роз. Она принимала эти самые розы с артистическим равнодушием, но я-то видел: впечатление производило.
      Я неустанно сыпал шутками, анекдотами и прикольными байками. Она смеялась, мой рейтинг рос как на дрожжах.
      Следующий этап. Нужно войти, пробраться в ее жизнь, став пусть малой, но неизменной и стабильной частью.
      Я стал ежедневно встречать ее на институтском крылечке и на машине подвозить до дома. Это было круто. И в первую очередь - в глазах ее сокурсниц. Еще бы! Взрослый дядька с озорным огоньком в глазах, культурный, под юбку не лезет, матом не ругается... Я прекрасно видел, как они украдкой облизывались на меня. В другое время... э-ээ... быть может, но сейчас... Дело есть дело, и я не позволял себе сиюминутных шалостей.
      Время шло, а я не уставал подогревать ее интерес к себе тщательно отмеренными фактами из своей собственной удивительной биографии. Все-таки в двадцать лет трепетная и наивная юность всегда ждет героя, и я понемногу становился этим героем, рыцарем на белой "десятке".
      Последним ударом было мое признание в своем прошлом солдата и убийцы, сделанное дрожащим и волнующимся голосом. Признание подкреплялось демонстрацией удостоверения ветерана. Мы оба почти что всплакнули...
      В этот момент я понял: все! Образ создан. Отмечу: вполне достоверный, но сколько порой требуется сил и нервов, чтобы люди поняли, что дело обстоит именно так, а не иначе!
      Для проверки образа был предпринят следующий лакмусовый тест:
      - У тебя есть кто-нибудь еще, кроме меня?
      На что она ответила:
      - Да так... Но это не серьезно.
      Вот... Вот! Вполне ожидаемая реакция. Я нежно беру ее ладони в свои:
      - У тебя руки холодные...
      И что она мне отвечает?
      - Зато сердце горячее!
      Господи! Как сладко это слышать, как сладко! И дело не в игре и деньгах, а просто слышать и все... Я чувствовал себя последним негодяем, ибо уже стал разрываться между желанием получить деньги и стремлением к сердцу этой девушки. Как всегда, мне хотелось невозможного - и того, и другого.
      А что? Может, правда, объегорить всех да и взять ее с собой в качестве королевы на мое побережье? Занятная мысль, но я обдумаю ее после. Мне уже пора делать один из самых важных ходов в моей игре, пора...
      Уже как всегда, забрав Катю из института, я проехал мимо офиса Владимира Евгеньевича, аккуратно подгадав момент, когда враг готовился к погружению в служебную "Волгу".
      Его харю надо было видеть. Самые экстравагантные полотна Пабло Пикассо ничто по сравнению с тем зрелищем, которое я наблюдал из открытого окна своего автомобиля.
      Как он выжил после таких корчей? Непонятно. Владимир Евгеньевич кривился с такой яростью и желчью, как будто разом подавился целым вагоном замечательных таких лимонов. Весьма, доложу я вам, незрелых лимонов. Я вполне понимал его расстройство. Это ж надо! Я искалечил его физически, сломав его руку, а теперь забирался в святая святых - его душу.
      Я искоса посмотрел на Катю и понял, что она знает, что я знаю. Она была несколько ошарашена, взволнована, прелестно кусала губки, но стоически не говорила ничего.
      Я тоже молчал. Зачем нарываться на ложь? Лучше объехать ее тремя молчаливыми кварталами вокруг. По крайней мере, так будет честнее и правильнее. Мы не обмолвились ни единым словом об увиденном.
      Забыли - проехали. И расстались также, привычно-скромным поцелуем в щечку. Все в общем, как всегда. Как всегда... Я не часто оперирую этим словом?
      Но не будем о грустном... Вечером по обыкновению я валялся в горячей воде, курил и размышлял.
      Пока Владимир Евгеньевич не среагирует на мой хамский выпад, у меня не было хода. Нужно ждать. Ждать, что он такое сможет придумать в отместку. Опасное, но крайне увлекательное в своей непредсказуемости занятие - ждать... Глава 5. Трактат о любви
      Прошло целых два дня, прежде чем я дождался пресловутого хода. Немудреного хода, скорее попытки ввести в игру новую фигуру.
      Вечером на околоподъездной скамейке меня ждали. Ждали долго и упорно, судя по огромному количеству разбросанных вокруг окурков "Парламента".
      Мусорили Владимир Евгеньевич Соколовы-с собственной персоной-с, на пару с незнакомым хмурым субъектом в короткой кожаной куртке. Субъект был лыс, как отборная селекционная репа. Поодаль стоял уже знакомый "мерс". Рядом - новенькая "Тойота".
      Я встретил их более чем радушно:
      - Ба, какие люди в Голливуде! Вован, сколько лет, сколько зим! Обнимемся, друг!
      Владимир Евгеньевич несколько нервно уклонился от объятий, лысый грозно засопел.
      - Прекрати ломать комедию...
      Я изобразил искреннее непонимание сути вопроса:
      - Какую комедию, Вова? О чем ты?
      Какая в его глазах тоска! Ну просто нар без дозы...
      - Да все о том же... Оставь Катю в покое!
      - Ути-пути...Батюски... - откровенно издеваюсь я. - А то чаво будет?
      - А то... - он напрягается и оглядывается на лысого.
      Но лысый неожиданно занимает нестандартную позицию по отношению к моей персоне:
      - Володя, нам лучше уйти.
      - Чего?! - изумляется тот.
      Лысый непреклонно суров и насуплен:
      - Я узнал его. Он работал в бригаде Гоши Паритова. А когда Гошу закрыли, этот тип свалил в Москву. Помнишь Гошу?
      Судя, с какой скоростью месье Соколов хлопает ресницами - помнит. Я тихо балдею. Да, Гошу Паритова, действительно, очень трудно забыть. Особенно тому, кто имел неосторожность оказаться его врагом. А я был его другом. Следовательно, мой недруг автоматически являлся недругом самого Гоши.
      Есть такой факт в биографии: поработал на бандитов. От всей души, можно сказать, поработал. И теперь слава этой банды работала на меня. Еще бы! В послужном списке этих живодеров было все: от банально отрезанных ушей до взорванных самолетов. Гоша тогда и сел, вероятно навсегда, даже при полном отсутствии живых доказательств. Правосудие-с... Остатки команды разбежались. Я не был исключением, благополучно смывшись в первых рядах.
      Но сейчас я вернулся. Вернулся, чтобы взять свое, завоеванное по праву, и уехать ко всем чертям на теплое побережье Гондураса. Ах, побережье... Там сейчас, наверное, тепло, песок, море и пальмы... Вот бы просто сидеть там в шезлонге, смотреть на играющих в волейбол девчонок, потягивать пиво и не думать абсолютно ни о чем...
      - Да при чем тут Паритов! - мерзкой слизью из теплых грез вынырнул голос Владимира Евгеньевича, он что-то доказывал лысому. - Кому он нужен? Сейчас другое время, и вообще...
      - Ты ошибаешься, Володя! - мягко убеждает лысый. - Гоша и тогда был фигурой, а сейчас - тем более. Он в системе. И в экономической, и в политической. Ты что, хочешь неприятности на свою голову?
      - Заткнись! - капризно отвечает мальчик Вова. - Ты только глянь на этого...
      Он тычет загипсованной рукой в мою сторону, я дружественно улыбаюсь.
      - Он же последний негодяй, ты посмотри на мою руку, посмотри! - теперь он демонстрирует свой гипс лысому. - А все его хулиганские выходки! Я до сих пор на улицу не могу спокойно выйти, на меня каждая собака косится! А Катя? Как он ей мозги запудрил, а? Она теперь меня и видеть не хочет! Это бес, а не человек, ей-богу!
      Но лысый остается тверд и благоразумен:
      - Тем более! Я с бесами не борюсь, это не моя компетенция.
      Владимир Евгеньевич подбоченивается и встает в независимую и гордую позу:
      - В таком случае... Ты уволен!
      Я с любопытством смотрю на лысого. И лысый не подкачал. Зевнул, расслабился и подчеркнуто равнодушно ответил:
      - Как угодно. Я без работы не останусь.
      Я делаю шаг вперед и подаю лысому руку. Лысый демонстративно крепко ее жмет, садится в "Тойоту" и уезжает. Владимир Евгеньевич так растерянно смотрит вслед удаляющемуся автомобилю, что мне даже становится его немного жалко.
      Искренне пытаюсь утешить:
      - Плюнь, не расстраивайся! Поскреби баксы по сусекам и найми себе нового бойца, делов-то!
      Утешения не получилось. Он смотрит на меня с каким-то странным выражением злобной тоски. Такие глазенки бывают у подвальной крысы, загнанной дворовой шпаной в угол.
      - Ты! Животное!
      Это он мне такое говорит! Каково? Хам.
      - Ты даже не животное, просто какой-то механизм, не способный любить!
      Он бы еще кому-нибудь об этом рассказал....
      - Даже не думай, что я оставлю тебя в покое, я доберусь до тебя, обязательно доберусь!
      Ой, как страшно... Боюсь, боюсь...
      Нагрузив меня всей этой мешаниной и галиматьей, он с трудом забирается в "мерседес". Машина обдает меня облаком выхлопных газов и шустро удаляется. Я смотрю ему вслед и медленно вытягиваю сигарету из пачки.
      Нет! Все-таки он не прав, этот сукин сын, тысячу раз не прав! Я сумел испытать это болезненное чувство, которое неизвестный хитрец так безопасно обозвал "любовь". А между тем история была стара, как мир: она была замужем, а я считался другом ее мужа. Мне даже кажется, что она догадывалась о том, что я к ней неравнодушен. Я сходил с ума от одного только ее взгляда, тщательно скрывая свои чувства показной небрежностью, временами, возможно, даже обманывая самого себя. Да-с! И вот этак бывает...
      Дело доходило до того, что вечерами, взяв бинокль, я ехал к ее дому, забирался на крышу многоэтажки напротив и подолгу наблюдал за ней, как она ходит в своем коротком халатике по квартире, что-то делает на кухне, читает, смотрит телевизор...
      Я не мог слышать звуки, но видеть-то я все видел... Как она встречала его после работы, а он ей что-то говорил, озабоченно и устало. Судя по виноватому фейсу - оправдывался, почему так поздно, отчего, и все такое... А потом валился на диван к телевизору, а она хлопотала вокруг него...
      С одной стороны, я прекрасно понимал, что это подло и грязно, подглядывать с крыши в окна чужой квартиры... Фу! Мерзость. А с другой... Я ничего не мог с собой поделать. Ведь именно в эти минуты я был почти счастлив, бывая с ней совсем рядом, порой совершенно забывая, что нас разделяет добрая сотня метров.
      Сквозь линзы бинокля она казалась такой близкой, такой доступной, казалось, только протяни руку... Иногда объектив внезапно застилала туманная пелена, и, оглянувшись по сторонам, я вдруг понимал, что уже давным-давно льет дождь и сам я вымок до нитки.
      В итоге случилось то, что рано или поздно должно было случиться. Однажды, изрядно отметив чей-то день рождения, я случайно встретил ее, и воспользовавшись удачным моментом, выложил ей все, как на духу. Я рассказал ей все, всю свою жизнь, от собственной храбрости у меня перехватывало дыхание и дрожали руки.
      Я был смел, как тигр, наивно полагая, что эти признания хоть что-то изменят... Как я ошибался! Она продуманно предпочла сделать вид, что ничего особенного не произошло. Ровным счетом ничего. Все, что она смогла сказать: "Ты знаешь, мне кажется, ты все это придумал".
      Сначала я взбесился. Но потом успокоился и оценил всю глубину ее женской мудрости. В конце концов, у нее отличный муж: всегда вежливый и спокойный, как мамонт. Со временем он станет замечательным отцом ее ребенка, пусть даже они оба окажутся несколько скучноваты... Но это, как нынче говорят, издержки производства.
      А я... Что я ей мог предложить? Свихнувшийся ветеран с кучей недостатков плюс законченный эгоист... Да, мне это попросту не дано! Не дано и все тут. Кроме того, я боялся, что весь мой семейный ад повторится заново, сначала, а к этому испытанию я был не готов, совсем не готов.
      Как знать, быть может, именно она и могла все изменить в лучшую сторону. Быть может... А может, и нет. Жить в ожидании счастья и любви тяжело. Очень тяжело. Так зачем тратить драгоценное время и энергию, гоняясь за несбыточными химерами?
      Это оказалось самым важным, поворотным решением для меня, хотя мне казалось, что я опять совершил убийство, на это раз в самом себе. Я убил в самом себе желание любить и быть любимым.
      В тот день я жутко напился. Один, за кухонным столом. Моим единственным собеседником был стакан, которому я что-то невнятно бормотал до утра. Я так и уснул за этим столом. А проснувшись, увидел среди сигаретного пепла и разлитого вина шатающиеся строчки стихов, написанных прямо на серой пластмассе столешницы: