Повесть без начала, сюжета и конца...

– Вы не бабы, а солдаты в смазных сапогах! – прежним могучим голосом продолжала Елизавета Яковлевна.– Вам не с мужьями спать, а со станковыми пулеметами, леший вас подери! – Она, как икону, вздела над головой портрет в черной рамке.– Вот этому мужику, твоему отцу, Симка, я пятьдесят два года половиком для ног служила и жалею только о том, что под него половиком в гроб не легла. У меня – я во всех анкетах это пишу – кучер, кухарка и горничная были, но я Марфушке-горничной к Иосифу Рафаиловичу пальцем прикоснуться не давала, да не из-за ревности, дурищи вы этакие, а оттого, что он – мой, мой был! Приедет, бывало, верхом на вороном Крестоносце из даурских степей, я перед ним бух на колени и ну сапоги снимать. «Ой отец ты наш родной, ох муженек мой милый, да ты от пыли черен, как эфиоп!» Еврейского языка у нас в доме сто лет не водилось – мы на русском и бурятском разговаривали, так вот я на бурятском и приговариваю: «Любимый ты мой, птичка ты моя!» Твоего отца, баба ты оглашенная, доченька ты моя непутевая, буряты-скотоводы звали Мунгухолой, что значит Серебряное Горло.– Она волчком повернулась к Нине Александровне.– Мой благоверный простудился, когда соб-ствен-но-ручно сплавлял плоты по Шилке. Для этого, бабы вы непутевые, характер надо было иметь… Ты чего глазами лупаешь, но молчишь, холерная баба?

– Маскарадом любуюсь! – хохоча во все горло, ответила Серафима Иосифовна, а Нине Александровне объяснила: – Отцу в результате послепростудного отека гортани была сделана операция и в трахею вставлена серебряная трубка. Он и умер с ней, а когда говорил или кашлял, то прикрывал пальцем трубку…

– Пользуюсь косынкой из лучшего лионского материала! – перебила ее мать и медленно-медленно опустилась на грубую сосновую табуретку.– Вы думаете, что я выжила из ума, так вот вам – выкусите! Фигу вам под нос, бараньи головы! Да я вас обеих в тысячу раз умнее!… Я в Нерчинске родилась и выросла, в Нерчинске первая на Руси женская гимназия открылась, а я прадеда помню, который с декабристами дружил… Да я вас, выражаясь по-Володькиному, в упор не вижу!

Казалось, само Величие сидела на грубой табуретке, и только в глазах – молодых, блестящих, по-модному узких – сверкала жизнь. А какие каменные складки лежали на ее лице, а как могуче были сложены на груди сильные высохшие руки, а как был надменен выпяченный раздвоенный подбородок, как мудры покатые линии высокого лба, специально не прикрытого кружевной шалью!

– У меня характера побольше вашего,– ровным механическим голосом произнесла Елизавета Яковлевна.– Мой муженек на революцию деньги давал, но ни сном ни чохом не ведал, что в нашем флигеле работала большевистская типография…

Я его волновать не хотела – вот какой у меня характер. Меня нерчинские жандармы боялись… Ха-ха-ха! Посмотрите на мою доченьку! Как она таращит глазенки-щелочки!… Не знала о типографии? А зачем тебе знать, коли ты Симка с наганом! У тебя и без типографии было хлопот целый рот…– Она вдруг навострила уши, склонив голову, прислушалась.– Ну и ветрище, ну и ветродуй на улице-то! Вот еще напасть!

Ветер за стенами на самом деле разгуливался, в печной трубе уже не выло, а рычало по-медвежьи, и было слышно, как на крыше дома сиверко раскачивает шесты трех скворечников, установленных Володькой еще в школьные годы. Шесты скрипели, ветер в них посвистывал, как в корабельных снастях.

– Я о декабристах потому вспомнила, что мне на вас глядеть тошно,– слегка помягчевшим голосом сказала Елизавета Яковлевна.– Что уж там говорить о княгине Волконской, большинство жен сосланных перед мужьями в три погибели гнулись, а не подсчитывали, кто сильнее да умнее – муж или жена. Ты меня, Нина, за вопли прости, это я для самой себя кричу, но ты с Серафимы пример не бери. Она мне дочь родная, я ее, единственную, люблю чуть меньше Володьки, но ей уже поздно мужика из себя выгонять. Замуж ей выходить теперь так же опасно, как бросать курево, а вот ты, Нинуля… Тебе, Нинуля, надо встать с ног на голову, чтобы сделаться счастливой…– Она расцепила руки, сложенные на груди, потеряв величественность скульптуры, прикоснулась костистыми пальцами к открытому колену Нины Александровны.– В семейной жизни, Нинуля, мясорубку вертеть – это самое простое. На это тебя хватит без всяких Вероник и Дашек-Машек. А вот мужчину мужчиной делать, а не давить его, не превращать в бабу – это трудно, Нинуля! Но ты хоть попробуй, голубушка моя, хоть попробуй! – повторила Елизавета Яковлевна с такой страстью и желанием помочь, что Нина Александровна нечаянно пробормотала:

– Да пробовала я, пробовала. Даже носки в кухне стирала, а толку… О господи, да не умею я делать это!

И в гостиной-столовой наступило длинное молчание: сидела, положив подбородок на руки, Серафима Иосифовна и раскуривала шестую после пельменей папиросу, сутулилась на своем любимом месте Нина Александровна Савицкая – жена главного механика сплавной конторы, печально качала головой бывшая купчиха Елизавета Яковлевна Садовская, сидел возле ее бедра-с преданной лаской на морде Джек, немедленно перешедший от дочери к матери, как только Елизавета Яковлевна появилась в гостиной. В напряженной тишине раздался веселый и разбитной голос старухи Садовской:

– А насчет обабливания. мужиков ты, Симка, права! Для меня хоккей – от всех бед спасение, но как начнут мои любимцы целоваться, я бы их – из пулемета! А все кто? Неженки европейцы да бразильцы, язви их, сопляков!

2

Муж прилетел из Ромска во второй половине дня, от районного аэродрома до Таежного ехал на час больше, чем летел от областного центра, а от здания сплавконторы до собственного дома пешком шел по времени десятую часть авиационного пути от Таежного до Ромска. Соскучившись по пешим прогулкам и морозу, Сергей Вадимович нес здоровенный чемодан, хотя уехал в Ромск с пустыми руками. О приезде мужа Нину Александровну предупредил Борька, сидящий на крыльце в ожидании приятелей.

– Сергей приехал! – сказал Борька, возникнув на пороге.– Чего же он телеграмму-то не дал?

– Опомнись, Борька! Телеграмма идет медленнее, чем летит самолет…

– Тогда я ушел! – объявил сын и скрылся прежде, чем Нина Александровна успела объяснить, что говорить «я ушел» нельзя – неграмотно. Однако почему Борька умчался вихрем, было понятно: не хотел мешать встрече, это раз; во-вторых, был болезненно самолюбив – вдруг Сергей Вадимович забыл привезти Борьке подарок!

– Ну и ну! – поразилась Нина Александровна.

Войдя в дом, Сергей Вадимович поставил чемодан у порога, подмигнув жене, вернулся в коридор, чтобы раздеться, и хотя в комнате остался запах таежнинского снега и мороза, но уже преобладали ароматы самолета, аэродромов, автомобилей и прочей цивилизации. Кроме того, пахло швейной фабрикой, должно быть от чемодана, но тут же выяснилось, что швейной фабрикой пахло от самого Сергея Вадимовича; раздевшись, он вернулся в комнату, представ перед женой, повернулся несколько раз вокруг правого каблука, прогулялся по полу, как по высокому эстрадному помосту, и наконец раздумчиво прислонился к деревянному косяку.

– Не убил? – спросил Сергей Вадимович, издеваясь над самим собой.– Переживешь?

На муже был черный английский костюм (показал лондонскую марку), под пиджаком сияла полотняная рубаха, на рукавах запонки из янтаря, ботинки теплые, французские, и сам он на вид был иностранистый. Чтобы подчеркнуть это обстоятельство, Сергей Вадимович делал вид, что сосредоточенно чистит ногти и одновременно кому-то призывно подмигивает: «А ты недурна, канашка!» Так продолжалось с полминуты, потом Сергей Вадимович тихо сказал:

– Здорово, Нинка!

– Здравствуй, Сергей!

Она была рада приезду мужа: в груди плясали веселые человечки, губы сами раздвигались в улыбку, по спине катились мурашки, так как у дверной притолоки стоял родной, понятный, наверняка очень серьезный и сильный человек, старающийся казаться легкомысленным и фатоватым.

– Здорово, здорово, Нинка!

Они бесшумно сошлись на середине комнаты, обнялись крепко-крепко, счастливые, поцеловались сдержанно, целомудренно, как полагается зрелым, дующим на воду людям, которые когда-то обожглись на молоке. Запах коньяка и аэрофлота был приятен, все вообще было отлично, кроме запаха швейной фабрики и помолодевших волос Сергея Вадимовича – они у него сделались мягкими, слегка потемнели и даже начали блестеть, словно смазывал бриолином.

– Соскучился я по тебе, Нинка! – сказал Сергей Вадимович, проводя теплыми пальцами по ее шее и подбородку.– Ты моя длинненькая… Ты моя ста-а-а-арушка… Ты моя…– Он вовремя понял, что нельзя идти дальше, и добавил с украинским акцентом: – Ты моя хорлынка, то есть пытичка…

Нина Александровна, само собой, думала о помолодевших волосах мужа. Как это могло сочетаться – открывшаяся язва и блестящие волосы? Нина Александровна совсем недавно прочла в одном из популярных журналов о том, что состояние человеческих волос точно отражает его душевное и физическое состояние, да и по себе знала, что стоит какому-нибудь классу сбиться с панталыку или самой заболеть гриппом, как волосы становились сухими, ломкими и тусклыми.

– Ты стал красивым мужчиной! – сказала Нина Александровна и слегка отодвинулась от мужа.– Вам об этом известно, милостивый государь?

Он сделал рот ижицей, комически сведя глаза к переносице, пошел медленно к зеркалу, вделанному в шкаф. Возле чисто протертого стекла Сергей Вадимович остановился, начал разглядывать себя всесторонне и добросовестно.

– Элемент покрасивения есть,– наконец сказал он.– Думаю, все дело в черном костюме…

– Ты и до костюма был красавцем… Девочки возле кинотеатра «Октябрь», наверное, проводили манифестации…

Засмеявшись, Нина Александровна подошла к мужу со спины, положила подбородок ему на плечо, заглядывая в зеркало на свое и мужнино лицо, произвела сравнение – они были, можете себе представить, красивыми, похожими на мужчину и женщину из модного журнала; поэтому Нина Александровна опять засмеялась, вдохнув запах коньяка и аэрофлота, подула мужу в шею, отчего он съежился – боялся щекотки.

– Этого еще не хватало! – шутливо сказала она.– Образовался муж-красавец… Чего же ты об этом раньше-то не сигнализировал?

– Прости, больше этого не повторится… Она поцеловала Сергея Вадимовича в шею.

– Несколько дней назад я была у Серафимы Иосифовны Садовской. Мы с ней долго гуляли и разговаривали… Как твоя язва? Ты показывал ее в столице нашей области?

– Показывал,– ответил он и поджал губы.– Можешь себе представить, не рубцуется язвочка-то, не рубцуется!… Вот в том чемодане лежит еще одна книженция о кормежке язвенных больных…– Он вдруг рассердился: – Да пойми ты, идолище, не могу я сейчас ложиться в больницу! Не могу! Почему? Ну, знаешь ли… Начало года, ремонт техники, жалобы Булгакова, дружеские звонки Цукасова – это тебе не баран начихал… А новый дом?

Обнявшись, они медленно раскачивались, словно танцевали старинное танго на одном месте, в зеркале скользили их строгие красивые отражения, и было такое ощущение, точно Сергей Вадимович вовсе и не уезжал в Ромск, и это, наверное, возникло оттого, что речь зашла о новой трехкомнатной квартире.

– Я люблю тебя, Нинка. Чес-слово, люблю!

– Ты мой красивенький,– прошептала она и провела пальцем по шее мужа, еще тише прошептав: – Ше-я…

Несколько секунд они раскачивались в полной тишине, потом Нина Александровна сняла подбородок с плеча мужа, попятившись, села в кресло при журнальном столике, чтобы немножко передохнуть – было тяжело от любви к Сергею Вадимовичу.

– Раздаются подарки! – торжественно произнес он, потроша чемодан.– Производится также материализация духов!

Это он цитировал из Ильфа и Петрова, и это теперь уже казалось таким же отсталым, как самолет «ПО-2» по сравнению с «ТУ-104». О «Двенадцати стульях» и «Золотом теленке» теперь говорили как о далеком прошлом, почти все преподаватели в учительской хором утверждали, что московский быт ильфовско-петровских времен острее и лучше написан в романе «Мастер и Маргарита» М. Булгакова, и даже Мышица перестал цитировать Ильфа и Петрова, а уж об англичанке Зиминой и говорить не приходилось: она самоотверженно работала на романе «Сто лет одиночества» Маркеса, причем врала, что читала роман в подлиннике.

– Хох-моден! – еще торжественнее прежнего произнес Сергей Вадимович, вынимая из чемодана яркий брючный костюм для Нины Александровны, мохеровую кофточку, что-то из белья и почти настоящий автомат для Борьки. Все это небрежно бросил на стол и спросил:

– Где отрок?

– Шляется,– ответила Нина Александровна, рассматривая автомат.– Спасибо, Сергей.

Она аккуратно свернула подарки, положила их на стул и поглядела на мужа так, словно хотела сказать: «Ты же понимаешь, что я не буду сейчас мерить тряпье». И он понял ее…

– Носи на здоровье, Нинка-корзинка.

Значит, у сына Борьки образовался оружейный склад, походило на то, что он превращался в самого боеспособного мальчишку в Таежном, и, значит, не зря сейчас гордо разгуливал по улице, стараясь не проявлять суетности…

– Я стра-а-ашный провинциал! – вспоминающе хлопнув ладонью себя по лбу, сказал Сергей Вадимович и почесал кончик носа.– Твой Володька Садовский – тоже деревня, и притом порядочная… Не гляди на меня, как баран на новые ворота! Володька Садовский первым позвонил мне в гостиницу: «Не хотите ли пойти, Сергей Вадимович, в кафе «Космос»? Там бывает весь Ромск». И вот куплен английский черный костюмчик… Оторвал, как говорится. Сила! В моей разлюбимой гостинице швейцар Дима перестал меня уважать… Он из-за плохой одежды раньше думал, что я из… писателей или артистов…

Ей было легко, весело, просторно в небольшой комнате, хотя… Нет, честное слово, Нина Александровна просто не знала, что делать с катастрофически покрасивевшим мужем! Не разлюбливать же его за то, что за какой-то месяц с небольшим Сергей Вадимович превратился в хрестоматийного красавца? «Дура я, дура»,– подумала она, но не сразу поняла, почему сурова к себе. Может быть, просто так, на всякий случай, а возможно, потому, что глядела на сверхмодный, купленный непременно с рук и дорого брючный костюм из тонкой шерсти, и бордовый – любимый цвет! Почему она его не примеряла? Почему? Подарку рада, от цвета в восторге, вообще нуждается именно в таком костюме – почему не примеряет? Не похожа ли она на сына Борьку, который сейчас с фанаберией разгуливает в одиночестве по улицам, так и не дождавшись, естественно, придуманных приятелей? Отчего не примеряла? Перестала быть женщиной? И почему, спрашивается, она занимается, точно кроссвордом, покрасивением законного мужа, вместо того, чтобы его просто любить?

– Нина, а Нина, к тебе можно? – раздался сбоку насмешливый голос.– Неплохо, понимаешь ли, пристроить к тебе белую пупочку звонка: «Разрешите?» «Ах, входите!…» Крик моды: электрифицированная женщина!

Длинно поглядев на мужа, Нина Александровна шутливо сказала:

– Я вошла в соприкосновение с членами комиссии по жилищным делам. Провожу социологическое исследование…

– Молодец, Нинка!

Нина Александровна не напомнила Сергею Вадимовичу о том, что, прежде чем войти «в соприкосновение с членами комиссии по жилищным делам», она еще до его отъезда в Ромск провела очередной эксперимент. В один из дней, когда на дворе было ни солнечно и ни пасмурно, а так себе, средненько, она решилась пройтись по «хозяйству мужа», как называла про себя Таежнинскую сплавную контору. Задельем для похода в дирекцию и другие службы сплавконторы Нина Александровна выбрала – явно не случайно – письмо старшины катера Симкина, члена жилищной комиссии, жалующегося депутату райсовета Савицкой на то, что дважды за квартал была задержана заработная плата. Одним словом, она решила наконец-то пройтись по «хозяйству» Сергея Вадимовича, так как после замужества еще ни разу не была в дирекции сплавной конторы.

В четвертом часу дня трудно было понять, пойдет снег или не пойдет; серенькое небо висело над землей ни высоко и ни низко, три старых осокоря на берегу понемножку роняли на землю позавчерашний снег, хотя ветра не было – видимо, снег, устав висеть на ветвях, падал сам; по главной улице Таежного один за другим шли большие и горячие автомобили, моторы урчали тяжело, шоферы на Нину Александровну поглядывали игриво, и, наверное, поэтому было весело. Она шла по левой стороне улицы, под мышкой у нее была зажата папка с бумагами, на голове пестрел незатейливый платок с розовыми блеклыми цветочками.

Дирекция сплавной конторы находилась в одноэтажном доме, имеющем форму буквы «п», обе ножки буквы были обнесены палисадниками, а в провале, то есть в перекладине, виделось резное крыльцо с шестью ступеньками; коридор в конторе, как ему и полагалось, был гулкий, пыльный, пропахший сухой бумагой и бензином – приходили механизаторы. Пробравшись сюда, Нина Александровна вспомнила, что муж, как он выразился, «окончательно и на все времена» покончил с методами давления и принуждения, заведенными стараниями Булгакова. В первый же день прихода в контору, с первого же слова нового главного механика в подчиненной ему службе поняли, что все изменится, хотя Сергей Вадимович в «тронной речи» говорил так: «Новой метлы не будет, товарищи! Принцип таков: каждый работает как хочет и как умеет, но результаты оцениваются кубометрами. Есть положенный кубометр – прекрасно, нет – привет с кисточкой. Так что на работе можно и не появляться… Прошу задавать вопросы… Понятно?… Спасибо за внимание!»

Через два-три месяца после «тронной речи» в службе главного механика на треть снизилось количество бюллетенящих, конторские женщины перестали в рабочее время бегать по магазинам, пожилые конторщики бросали курить, чтобы постоянно находиться в рабочей форме, а секретаршей начальника производственного отдела и главного механика сделалась – одна на двоих – красивая девушка, хотя по стране катилась повальная мода на пожилых безопасных секретарш. Звали секретаршу Ириной, имела она среднее образование, училась заочно в лесотехническом институте и одевалась модно на деньги отца – мастера сплавного участка.

В длинном коридоре дирекции сплавной конторы стояла деловитая тишина: не распахивались то и дело двери, не пробегали по коридору с озабоченными лицами служащие, никто никого не держал в коридоре за пуговицу и никто не ловил нужного человека; все работающие сидели на своих местах, делали тихонечко свое дело. Нина Александровна несколько мгновений постояла возле серой от времени стены; потом она неторопливо пошла в сторону приемной Сергея Вадимовича, из-за дверей которой тоже никаких звуков не доносилось.

Красота секретарши Ирины была такого свойства, которое для Нины Александровны не только не было опасным, но и надежно защищало,– девушка была скопирована с первой страницы журнала «Моды» прибалтийского издания. Блондинка, норманнский разрез глаз, длиннющие ноги и прочее…

– Добрый день. Начальство дома?

– Сергей Вадимович говорит с областью, подождите минуточку. Ой, простите, Нина Александровна, не узнала… Сразу не узнала.

Колыхаясь и покачивая бедрами, Ирина исчезла в кабинете, заставив Нину Александровну все-таки подумать: «Совсем безопасна» – и через мгновение появилась снова с театрально-деловитым лицом:

– Пожалуйста, Нина Александровна.

Сергей Вадимович сидел за громадным столом – «империей», как говорил он часто,– слева от него стояло несколько телефонов старинной и модерной вперемежку конструкции, лежал на стекле простенький бювар, и можно было заметить дань тщеславию – один из телефонов был такой, какие когда-то стояли на столах наркомов: высокий, облезлый, дребезжащий. При механике Булгакове все телефоны были немецкой марки, разноцветные, кроме того телефона, по которому можно было разговаривать с областью,– этот, конечно, при Булгакове был белым.

– Я не могу, гражданин хороший, сделать этого,– звучно говорил Сергей Вадимович в телефон своим обычным голосом и был привычно несерьезен.– Ей-богу, я не могу, хотя очень бы и хотел… О-о-о-чень! Ну конечно, конечно… Я отдаю себе отчет в грозных последствиях. Не могу, не могу! Пы-ры-вет!

Стараясь не слушать ерничание мужа, Нина Александровна приватно устроилась в низком кресле, а пока Сергей Вадимович укладывал на рычаг трубку, успела развернуть папку, вынуть из нее жалобу старшины катера Симкина и даже повернуть бумагу в сторону Сергея Вадимовича так, чтобы он мог прочесть первые строки.

– А, знаю,– пренебрежительно сказал он и энергично вышел из-за стола.– Симкин не только прав, но и долго тянул с жалобой… Изволь поглядеть вот эту пергаментину, товарищ депутат Нина Александровна.

На хорошей бумаге было написано, что служба главного механика извиняется за допущенные задержки в выдаче зарплаты и что бухгалтер мехмастерских Григорьев предупрежден; в каждой букве ответа на жалобу чувствовалось пижонство и зазнайство, но это тоже было данью моде – за последние годы на жалобы трудящихся старались отвечать не только молниеносно и правдиво, но и подчеркнуто высокопарно, а вот при механике Булгакове обязательно выдерживался двухнедельный срок, отведенный законодательством на прохождение жалобы.

– Симкин уже наверняка получил ответ. Можешь снять копию,– сказал Сергей Вадимович, одновременно с этим незаметно нажимая кнопку.– Прошу вас, Ирина, немедленно снять копию.

– Сию минуту, Сергей Вадимович, но…

– На любой бумаге!

В просторном кабинете от деревьев в палисаднике, заснеженных и тесно растущих, было сравнительно темно, и это мешало бы, но настольное стекло блестело, да и белые стены кабинета, покрашенные так по желанию Сергея Вадимовича, отражали мягкий свет. За несколько минут, напряженно наблюдая за мужем, Нина Александровна поняла, что Сергей Вадимович нисколько не менялся в служебном кабинете по сравнению с родным домом. Ничего иного, впрочем, она не ожидала.

– Можно найти Симкина? – попросила она и не успела передохнуть, как на пороге снова возникли длинные ноги и белокурые прямые волосы до плеч.

– Найти Симкина, но так, чтобы он не знал, что его ищут,– приказал муж.– Срочно!

– Сию секунду, Сергей Вадимович.

Нина Александровна подумала, что, может быть, защитой мужа от изнуряющих темпов XX века, от всей этой свистопляски как раз и были легкомысленные морщины на лбу, несерьезность, фатоватость, старательно подчеркиваемое якобы наплевательское отношение ко всему сущему на свете. Сергей Вадимович и сидел-то в кресле бочком, неосновательно, словно хотел сказать: «Велика важность-работа! Вот посидим немноо-о-о-жечко да и пойдем куда глаза глядят!» Между тем вокруг мужа бурлили водовороты, дули ураганы, совершались землетрясения и взрывались небольшие атомные бомбы – в многочисленных телефонах щелкало и что-то происходило, пол кабинета едва приметно вздрагивал, так как за стеной конторы, во дворе, работал трактор; пальцы Сергея Вадимовича, лежащие на холодном стекле, вибрировали… Сотни человек в Таежном, на сплавучастках и плотбищах, в райцентре и областном городе были связаны прочными нитями с кабинетом Сергея Вадимовича и с его легкомысленной улыбкой… «Этого еще не хватало,– подумала Нина Александровна.– Черт знает как плохи дела!»

Легкий, как поролон, несерьезный, как актер-трагик, разглагольствующий в ресторане, сидел за столом Сергей Вадимович и смотрел на Нину Александровну клоунскими глазами.

– Симкин – ого-го! – сказал он.– Христос!

– Товарищ Симкин находится в мехмастерских, через полчаса уйдет, его можно перехватить на территории, но надо торопиться,– на ходу доложила секретарша Ирина, по-прежнему раскачиваясь и виляя бедрами.– У Симкина завтра отгул, механик сказал, что Симкин уже немножечко…

– Айн момент, Ирина! – остановил стремительную секретаршу муж и повернул голову на короткой шее к Нине Александровне.– Пардон, старушка, но мне надо съесть нечто обволакивающее: пробил торжественный час! Гоните мой термос с рисовым отваром, Ирина! Будем сплоченными рядами бороться с язвочкой… А ты, мать моя, вали-ка к Симкину, пока он не надрался до непроходимой божественности…

Термос с рисовым отваром был очередной уступкой домработницы Вероники, и Нина Александровна поднялась:

– Да, мне надо шагать… До вечера, Сергей.

Мощные современные механические мастерские Таежнинской сплавной конторы находились на берегу реки, со всех сторон были обнесены высоким, тюремного типа забором, а в проходной сидел старик в таком огромном тулупе, словно старика не было; правда, возле тулупа стояло ружье, и по нему можно было заключить, что в тулупе есть человек. Он поднялся, сделав вид, что не узнает Нину Александровну, долго выглядывал из-за шерсти одним глазом, затем пророкотал:

– Войди, учительша.

Огромный двор механических мастерских напоминал что-то космическое, абстрактное, непривычное для нормального человека: снега здесь не было, измельченная гусеницами тракторов в пыль снежно-желтая земля была похожа на вулканическую породу, воронки и холмики казались кратерами; искалеченный металл лежал повсюду – торчал, распластывался и закруглялся; над всем этим хаосом висел победительный или конвульсивный гул моторов, отремонтированных или пришедших в негодность… Хорошо разбираясь в топографии лунной поверхности, Нина Александровна все-таки осторожно продвигалась по двору мехмастерских, держа путь к самому большому зданию, где после ремонта производили сборку моторов катеров, тракторов и автомобилей.

Ее все здесь узнавали. Конечно, Нине Александровне было далеко до Серафимы Иосифовны Садовской, которая могла себе позволить разгуливать по двору мехмастерских с папиросой «Беломорканал» в зубах, не обращая внимания на метровой высоты буквы: «Курить воспрещается! Штраф 10 руб.» – но и Нина Александровна не чувствовала себя чужой: ремонтники, что трудились под открытым небом, первыми здоровались с ней и хорошо улыбались, девчонки конторского вида, бегающие по двору с бумагами в руках, в накинутых на плечи пальто, смотрели на жену главного механика без особой ненависти, так как не могли ей завидовать – для них Сергей Вадимович был пожилым человеком, а оделась Нина Александровна сегодня достаточно просто: платочек-то был блекленький.

Старшина катера, на котором разъезжал главный механик сплавконторы С. В. Ларин, Евгений Валентинович Симкин, на зимнее время превратившийся в разнорабочего, находился действительно в самом большом помещении «хозяйства» Сергея Вадимовича; был ли он под мухой, понять Нина Александровна еще не могла, но сразу повела себя с ним так, словно симкинское состояние никакого отношения к делу не имело.

– Товарищ Симкин, нельзя ли вас на минуточку?

– Почему нельзя? Можно… Привет, Нина Александровна!

– Здравствуйте, Симкин.

Старшина-разнорабочий наверняка был под газом, коли позволил себе так легко и панибратски поздороваться с Ниной Александровной, у которой только в прошлом году кончил девятый класс вечерней школы. Правда, учился он прилично, занятия пропускал редко, в особенном внимании не нуждался, но сейчас должен был бы держать себя построже. Фамильярность симкинского «привет, Нина Александровна!» можно было объяснить и его положением разнорабочего – только очень волевые и умные старшины катеров сравнительно легко переносили «превращение из богов в разнорабочих», как выразился однажды Сергей Вадимович.

Это на самом деле был трудный переход – превратиться на всю зиму из старшины катера в разнорабочего! Даже Нина Александровна, родившаяся и выросшая на Оби, до сих пор не могла освободиться от трепета перед капитанами пароходов и старшинами катеров. В краю, где «всего девять месяцев зима, но зато три месяца – лето», где зимой на самолет достать билет почти невозможно, а о постройке железной дороги до Таежного только ведутся разговоры, капитаны пароходов и старшины катеров до сих пор были овеяны дымкой романтики.

– Ваша жалоба рассмотрена, товарищ Симкин,– подчеркнуто сухо произнесла Нина Александровна и протянула старшине-разнорабочему лист бумаги с грифом «Депутат районного Совета депутатов трудящихся Таежнинского райсовета Нина Александровна Савицкая», на который она приклеила копию ответа мужа.– Вот, пожалуйста.

– Мало наказали бухгалтера,– сказал Симкин, небрежно перегибая хорошую плотную бумагу.– За такое дело надо бы увольнять с работы. Надо!… Я просто не знаю, что еще можно производить над такими хреновыми бухгалтерами…

Внешне Евгений Валентинович Симкин выглядел оригинально – длинное лицо, близко поставленные глаза, всегда удивленный вид и сутулая спина.

– Вы правы,– сказала Нина Александровна.– Вы правы, но я не думаю, что за одну промашку надо снимать с человека кожу…

– А кого же увольнять, если не бухгалтеров? – удивился Симкин.– Цельный день дурака валяют, сидят на бархатных тряпочках да про погоду балаболят… А рабочий человек – без копейки. Так кого же увольнять-то, как не ихнего брата?

И выпил-то Симкин, наверное, оттого, что превратился из старшины катера под номером 33 в разнорабочего. А каким роскошным мужчиной сделается Симкин, как только с верховьев Оби подует влажный ветер, пахнущий снегом и корой оттаивающих осокорей! Какие там бухгалтера мехмастерских – он собственной любимой жены не будет замечать, так как все-все на земле превратится для него в зеленый плес перед стеклом ходовой рубки да в гул двух мощных моторов. Как поголубеют глаза старшины, как широко развернутся плечи, окрепнет голос и как быстро исчезнут из речи нарымские древние словечки! О, благословенная «тридцатьтрешка»! Без тебя разнорабочий Женька Симкин только за первые двадцать пять зимних дней успел четырежды захворать – грипп, обыкновенная простуда и два чирия на шее,– а за время всей навигации Евгений Валентинович Симкин ни разу даже не чихнул…

– Вот уж никогда не думала, товарищ Симкин, что вы способны на демагогию! – сказала Нина Александровна и приблизилась к старшине на опасное для него расстояние, когда можно было уловить запах водки.– И не предполагала, что вы такой мелочный… Разве вы не знаете, что у бухгалтера Григорьева болен сын? И разве не вы мне однажды сказали после уроков: «Хоть в пекло, лишь бы не в канцелярии штаны просиживать!»?– Она огорченно махнула рукой.– Эх, Евгений, Евгений! – И в школьные времена и в рубке катера Симкин откровенно нравился Нине Александровне.– Надо кончить курсы токарей, чтобы устроить себе человеческую жизнь в ледовое время,– сказала она и помолчала.– Разленился, успокоился, остановился. Сам страдает и Лину мучает… А.как же ей не печалиться, если муж… Ну кто пьет в рабочее время!