6

На первый взгляд ничего нового в большой и пустынной комнате слепого завуча Викентия Алексеевича Радина не изменилось, но капитан Прохоров – кто знает, как и почему – ощутил непривычное, незнакомое, хотя все оставалось прежним: стояли высокие разноцветные стены, лежали на круглом обеденном столе разноцветные салфетки, освещала все громадная электролампочка без абажура; слепой учитель сидел на привычном месте, Прохоров – напротив; за окнами похаживала подошвами людей ночь, лаяли знакомые уже собачьи голоса, временами тонко ржал накрепко запертый в конюшне жеребец Рогдай. Одним словом, все было прежним, знакомым, уже отчасти обжитым, но все-таки в доме Радина произошла какая-то разительная, важная и очень нужная Прохорову перемена.

Прохоров и Викентий Алексеевич уже обменялись несколькими незначительными фразами, потрепались, как говорится, о том, о сем без цели и смысла, и только, пожалуй, после этого капитан уголовного розыска понял, что переменилось в доме слепого завуча… Жена Радина – вот что было нового в большой и оригинальной комнате, так как на этот раз Лидия Анисимовна не смотрела на Прохорова враждебными глазами, плечи у нее не зауживались от ненависти, лицо было спокойно, еду она принесла и поставила на стол нормально – не швыряющим движением – и, мало того, осталась в комнате: присела на третью свободную табуретку, закурила сигарету «БТ», принялась внимательно слушать разговор мужа и милицейского капитана, и только теперь Прохоров подробно разглядел ее лицо – с фанатично выпуклым подбородком, холодноватыми глазами, таким низким лбом, что он казался закрытым челкой, хотя Лидия Анисимовна волосы собирала пучком на затылке. Была и характерная черта на ее миловидном лице – звездчатый шрам на правой щеке. Пуля, войдя в открытый рот, видимо, прошила насквозь щеку.

Стараясь быть деликатным и осторожным, Прохоров снова напомнил Радину о том, что совершенно необходимо провести следственный эксперимент для опознания Аркадия Заварзина, на что Викентий Алексеевич ответил согласным кивком, потом инспектор уголовного розыска – тоже осторожно и деликатно – коснулся вопроса о репродукциях негров, которыми Евгений Столетов заклеил всю кабину «Степаниды», и, конечно, спросил, чем можно объяснить такую особенную любовь…

Прежде чем ответить на этот вопрос, Викентий Алексеевич поднялся, уверенно, как зрячий, сходил в спальню и принес стопку репродукций, изображающих стариков негров.

– Бичер Стоу, – коротко объяснил он. – На него огромное впечатление произвела «Хижина дяди Тома» – он перечитывал ее бесконечно часто, и каждый раз втихомолку плакал… – Радин энергично встряхнул крупной головой. – Женя говорил, что портреты стариков негров в кабине трактора мешают ему быть восторженно-счастливым. Поверьте, Александр Матвеевич, мой молодой друг страдал, если был беспричинно счастлив. Он говорил: «Нельзя быть счастливым, если на земле…»

Радин сухо поджал губы.

– Надеюсь, вы уже понимаете, Александр Матвеевич, что я любил, уважал и высоко ценил Евгения Столетова… Мало того, я порой учился у него, если хотите, подражал ему… – Он просительно обратил лицо в сторону жены. – Лида, оставайся уравновешенной!

Лидия Анисимовна едва приметно улыбнулась, подойдя к мужу, притронулась тонкими пальцами к его щеке, обращенной в сторону розовой стены.

– Я спокойна, Викентий! – мягко сказала она и повернулась к Прохорову. – Мало того, мне начинает нравиться наш городской гость… Не примите это за комплимент, Александр Матвеевич, но вы чуткий человек. Вы, пожалуй, первый, кто не расспрашивал мужа и меня о наших фронтовых ранениях… Спасибо!

Прохоров поклонился.

– И вам спасибо, Лидия Анисимовна. – И опять к Радину: – Однако продолжим наш разговор, Викентий Алексеевич. Видимо, только вы способны откровенно и объективно объяснить, что происходило на лесосеке двадцать второго мая, то есть за несколько часов до гибели Евгения. Понимаете, все, к кому я ни обращаюсь с этим вопросом, что-то скрывают… Что особенное произошло двадцать второго в течение первой смены?

Радин думал недолго. Поглаживая пальцами зеленую салфетку, он задумчиво сказал:

– Примерно за полгода до смерти у нас с Женей произошел довольно крупный и, если можно немного преувеличить, философский разговор… Да, да, хотя разговор начался с философских выкладок. Женя пришел взъерошенный, нервный, не способный сидеть на одном месте, бледный от волнения. Это было, если я не ошибаюсь, во время трескучих декабрьских морозов… – Он по-своему, по-радински улыбнулся: – Женя не пришел к нам, не явился, не возник неожиданно в дверях, а ворвался в дом с таким видом, словно столкнулись галактики.

…Женька Столетов действительно ворвался в дом с таким видом, словно столкнулись галактики. На нем был короткий черный полушубок, воротник заиндевел, щеки алели от мороза, замерзшие валенки стучали по полу так, будто были металлическими. Он сбросил их у порога, оставшись в одних шерстяных носках, прошел в комнату, сел на свое обычное место и только после этого поздоровался:

– Добрый вечер, комиссар, добрый вечер, Лидия Анисимовна! Мороз, доложу я вам, оглашенный… Это, во-первых, а во-вторых, Викентий Алексеевич, позвольте доложить: я становлюсь круглым дураком. Можете поздравить вашего ученика, Викентий Алексеевич! Мне не до шуток, комиссар, я действительно дурак, так как отвык самостоятельно мыслить и принимать решения… Не понимаете? Сейчас все объясню, вот только немного отогреюсь…

На самом деле похожий фигурой и коротким тупым носом на молодого Петра Первого, бывший ученик Викентия Алексеевича подошел к изразцовой печке, прижался к ней спиной, стал тереть руку об руку, ежась и вздрагивая от холода. Наверное, перед тем как войти в дом Викентия Алексеевича, он не меньше часу вымеривал гусиным шагом улицу, напряженно раздумывая, размахивая на ходу длинными руками, спорил и соглашался сам с собой, а когда ничего сам решить и придумать не смог, пошел к бывшему учителю – так случалось часто.

Через минуту-другую Женька Столетов отклеился от горячей печки, сев на прежнее место, начал насмешливо улыбаться и раскачиваться на стуле, чего Лидия Анисимовна терпеть не могла и что означало, что Женька на самом деле считает себя идиотом и, наверное, имеет для этого основания.

– Буду философствовать напропалую, – быстро, словно могли перебить, сказал он. – Забью вам мозги, измучу, измотаю, а ответа добьюсь… Ей-богу, комиссар, меня надо вытаскивать из ямы, в которую я угодил по причине собственного…

– Что случилось, Женя? – спросил Викентий Алексеевич. – У тебя на самом деле такой вид, точно ты бредишь наяву.

– Точненько! – бурно обрадовался Женька. – У меня на самом деле вид такого человека, который говорит, думает, поступает, а сам не понимает, что говорит, о чем думает и как поступает… Перед вами РОБОТ! Металлический, на электронных и транзисторных лампах, на сопротивлениях. Робот, носящий кличку Евгений Столетов… Какую из кнопок изволите нажать? Не прикажете ли продолжать философствовать?

– Приказываю.

– Меня губит информация! – неожиданно ляпнул Женька. – В меня столько натолкали разнообразнейших знаний, сведений и фактов, что я уже не могу самостоятельно мыслить… Вы вот улыбаетесь, Викентий Алексеевич, а сегодня, думая о мастере Гасилове, я размышлял о ренте, рантье и других вещах, не имеющих никакого отношения к мастеру. А о Людмиле Гасиловой, можете себе представить, я размышлял как о особи, которая должна в ближайшем будущем испытать воздействие выводов работы Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства»… Отмирание семьи, и так далее и тому подобное…

Женька вскочил, забегал по комнате – длинный, худой.

– Согласитесь, Викентий Алексеевич, что переизбыток информации отучает человека самостоятельно мыслить, и он начинает оперировать заранее готовыми представлениями и выводами… Я, например, Петра Петровича Гасилова разложил по знакомым полочкам, а ведь он много сложнее, чем мне, обладающему обширной, но банальной информацией, представляется. Где полочка, на которую можно положить странную, непреоборимую фанатическую любовь Гасилова к лошадям?

Женьке не стоялось на месте, он опять забегал из угла в угол, продолжая потирать руку об руку.

– Куда ни сунь нос – везде информация! – злился он. – Заклеенные афишами заборы, газеты, телевизоры, радио, лекции и доклады, разговоры друзей, кино, десятки книг, спор мальчишек о преимуществах Ту-104 перед Илом-13, родной дед, прочитывающий все, что может принести в двухпудовой сумке почтальонша, мать, нафаршированная до отказа новейшими медицинскими знаниями, отчим, знающий все на свете, парикмахер, заводящий разговор о положении на Ближнем Востоке… И наконец, я сам, имеющий привычку прочитывать от первой до последней строчки любую бумажку или книгу, коли попали в руки… Скажите, Викентий Алексеевич, разве я способен после этого мыслить самостоятельно? – Он остановился в центре комнаты, лихим хулиганским движением сунул руки в карманы. – Слушайте, Викентий Алексеевич, за последние полгода, как я подсчитал, мне в голову не пришла ни одна самостоятельная мысль…

Женька наконец уселся на место, спрятав неотогревшиеся руки под мышки, заговорил нормальным голосом:

– Привожу в систему свои дикарские выкрики. – Женька с алчным видом начал загибать пальцы. – Во-первых, так называемая массовая культура отбивает охоту, привычку и способность самостоятельно мыслить, во-вторых, нас колоссально неправильно учат в школе, введя некое пародийное политехническое образование… Чему меня научили в школе? Управлять трактором. Эка премудрость! Рычаг сюда, рычаг туда, вот это – заводная рукоятка!

– Спокойнее, спокойнее, Женя, ты же не на трибуне, – шутливо сказала Лидия Анисимовна, внося поднос с крепким чаем, баранками и мелко нарезанной копченой рыбой. – Ты так вопишь, что тебя, наверное, слышит вся деревня.

Женька рассвирепел:

– И пусть слышит! Пусть все знают, что нас в жизнь пустили салажатами… Как пользоваться логарифмической линейкой, я знаю, цикл Карно помню, а вот как соотнести объем хлыста с нормой выработки на списочного рабочего – для меня темный лес.

– Чего же ты хочешь, Женя? – расставляя посуду, спросила Лидия Анисимовна. – Превратить школу в лесотехнический институт?

Женька отодвинул от себя блюдце с таким видом, точно хотел сказать: «Не буду пить ваш чай, если вы порете чепуху!» Однако через две-три секунды, устыдившись укоризненного взгляда Лидии Анисимовны, он вернул блюдечко в прежнее положение.

– Не надо устраивать из школы лесотехнический институт, – мрачно сказал Женька. – Но в век научно-технической революции нас должны учить хотя бы зачаткам экономических знаний. Я сальдо от бульдо отличить не могу, а мне бы надо уметь пользоваться простейшей электронно-счетной машиной. Вот ведь какая петрушка! Понимаете? Аркадий Заварзин и восьми классов не кончил, треть жизни провел в тюрьме, а лучше меня разбирается в экономике лесозаготовок. Это ли не парадокс? Это ли не безобразие, черт возьми!

– Евгений, перестаньте чертыхаться! – наконец рассердилась Лидия Анисимовна. – Извольте пить чай – остынет.

– Прошу простить меня, Лидия Анисимовна, – забормотал Женька, – но уж очень важный вопрос… Ой, какой вкусный чай! Вот спасибочки-то, Лидия Анисимовна.

В несколько крупных глотков выпив стакан очень горячего чая, Женька снова вскочил с места, пробежал из угла в угол комнаты, вернувшись к столу, обеими руками оперся на разноцветные салфетки.

– Аркадий Заварзин в десять раз лучше меня разбирается в экономике лесозаготовок! – опять нервно заговорил он. – А это вам не фунт изюма, так как Заварзин заодно с Гасиловым, а я… Я ни черта пока не могу понять в махинациях мастера, хотя превосходно знаю, что он тунеядец, а может быть, и жулик…

Викентий Алексеевич сидел неподвижно и думал о том, что жизнь иногда выкидывает странные штуки. Только вчера жена читала ему газетную статью, в которой автор серьезно и с тревогой рассматривал полезные и вредные стороны массовой культуры, потока информации, а вот сегодня к нему домой врывается Женька Столетов и говорит о том же самом.

– Ты все преувеличиваешь, Евгений, – неторопливо сказал Викентий Алексеевич. – У массовой культуры есть, конечно, свои серьезные недостатки, но не меньше и достоинств. Тебе только кажется, что ты отвык самостоятельно мыслить. Дело в том, Женя, что сейчас ты мыслишь так широко и глубоко, что теряешь ощущение самостоятельности мышления… А что касается трактора и школы…

Викентий Алексеевич вздохнул, положил обе руки на стол. Он просидел в неподвижности довольно долго, потом сказал:

– Насчет школы и трактора ты прав, Женя… Мы выпускаем из стен школы людей совершенно беспомощных в практическом отношении. Они действительно умеют пользоваться логарифмической линейкой, но многие из них не знают, почем килограмм хлеба… А ну быстренько отвечай, Евгений, сколько стоит килограмм орловского хлеба?

Женька громко и радостно захохотал.

– Не знаю! – закричал он на весь дом. – Вот уже лет десять, как мама меня не посылает за хлебом… Не знаю! – повторил он восторженно и замахал руками. – Вы попали в точку, Викентий Алексеевич, я не знаю, почем килограмм орловского хлеба!

Прохохотавшись, Женька дисциплинированно выложил обе руки на колени. Он знал, что это движение Викентий Алексеевич уловит, и действительно слепой завуч понимающе улыбнулся:

– Хочешь исповедоваться в грехах, Евгений?

– Хочу, Викентий Алексеевич… Три дня назад вы меня спросили: «Что происходит между комсомольцами и мастером Гасиловым?» Тогда я вам ничего не ответил…

Тихий отдаленный гром послышался за окнами. Это шел на север рейсовый реактивный самолет; гром приблизился, некоторое время казался похожим на рокот обыкновенного мотора, затем опять превратился в майский ранний гром. Представлялось, как на фоне морозного, чистого и яркозвездного неба вспыхивают предупредительные огни самолета. Когда шум самолета совсем утих, Женька смущенно, с извинительной интонацией произнес:

– Я и сегодня вам ничего не расскажу о конфликте с Гасиловым… Дело в том, Викентий Алексеевич, что декабрьские морозы, кажется, помогли нам понять Гасилова. Думаю: попался!

Редко-редко лаяли собаки, печка потрескивала горячими кирпичами.

– Конфликт с мастером Гасиловым так серьезен и глубок, – еще тише прежнего произнес Женька, – что мы чувствуем такую же ответственность, какую, наверное, чувствовали все комсомольские поколения в трудные минуты жизни… А тут еще… Понимаете, комиссар, нехорошо получается у меня с парторгом… Смотрите, вы для меня – партия.

Женька на секунду зажмурился, потом, встряхнув головой, попросил:

– Лидия Анисимовна, нельзя ли еще чашку чаю? Ей-богу, еще не согрелся.

Прохоров расцепил руки, сложенные на груди, задумчиво наклонив голову, прошелся по комнате. За открытыми окнами мерцала разноцветными бакенами Обь, слышался знакомый стон гитары в ельнике, хохотали под старыми осокорями девчата. Была уже настоящая ночь, но прохлады она не принесла, под нейлоновой рубахой задыхалось тело, и Прохоров подумал, что давно бы надо купить другие рубахи, но все никак не соберется…

– Женька так ничего и не рассказал о конфликте с мастером Гасиловым, – после грустной паузы сказал Викентий Алексеевич. – Он был сложным… Иногда казалось, что Евгению под сорок, порой он выглядел шестиклассником…

Прохоров вернулся на место.

– Вы хотите сказать, Викентий Алексеевич, – спросил он, – что история с Гасиловым вам кажется детской игрой…

– Нет и нет! – перебил Викентий Алексеевич. – Игрой в этой истории было только то, что ребята скрывали от всех и вся формы и методы борьбы с Гасиловым, хотя права на это не имели… Да и я, коммунист, виноват. Надо было развенчать эту игру, поговорить с Голубинем, помочь им со Столетовым понять друг друга. Еще это несчастье у Голубиня…

Капитану Прохорову было хорошо в этом доме, где разговаривали и думали точно на таком же языке, на котором разговаривал и думал сам Прохоров. Он отошел от окна, сел напротив Викентия Алексеевича и так посмотрел на его провалившиеся глазницы, словно ждал вопроса.

– Когда вы собираетесь проводить следственный эксперимент? – спросил Викентий Алексеевич.

– Дня через два-три, – ответил Прохоров, обрадовавшись тому, что в тоне вопроса не было ничего, кроме желания узнать о времени проведения эксперимента. – Дня через два-три, Викентий Алексеевич…

Наступила пауза, после которой полагается прощаться с хозяевами, и Прохоров решительно поднялся:

– Спасибо, Лидия Анисимовна, признателен за вашу откровенность, Викентий Алексеевич, мне пора бежать по своим милицейским делам… До свидания!

Радин тоже поднялся.

– Минуточку, Александр Матвеевич, – попросил он. – Мне хочется, чтобы вы знали о той фразе, которую преподнес мне Женька уже в мае. – Он задумался, вспоминая. – Евгений сказал: «Можете сколько угодно иронизировать, но я не побоюсь параллели с молодогвардейцами Краснодона… В смысле мужества, конечно… Вот, комиссар, какое серьезное дело – борьба с мастером Петром Петровичем!»

7

Прохоров сидел на раскладушке, шестеро парней устроились в кабинете свободно, каждый по своему вкусу; в комнате горела настольная лампа под зеленым абажуром, за окном мерцала река, разделенная лунной полосой…

На тяжелом деревянном табурете сидел наверняка Борька Маслов – по морщинам на лбу видно, что прирожденный математик и отличный шахматист; тот, что переминается с ноги на ногу, этакий медведина – Мишка Кочнев; те двое – это Леонид Гукасов и Марк Лобанов – кто из них Леонид, кто Марк – понять пока никак нельзя: оба смущенно улыбаются, оба розовощеки, как новогодние поросята.

А вот на подоконнике устроился Геннадий Попов – личность явно незаурядная; хорошей лепки нос, твердые губы в трещинах, глаза премудрые, собачьи, как у мастера Гасилова, в загнутой вверх левой брови столько воли и характера, что ого-го-го! Кремень, а не вчерашний десятиклассник.