8

Первый же день, проведенный Вандиеном за перегонкой упряжки, оказался сплошной пыткой, способной поколебать даже долготерпение дина. Он без конца укорачивал и замедлял шаг, пока не почувствовал себя жертвенным животным, ведомым в кандалах на заклание. Тем не менее, как он с самого начала наступал на пятки своим скильям, так и продолжал наступать. Они вразвалочку передвигались по улице, щурясь и моргая от пыли. Вандиен начал было экспериментировать со стрекалом, но выяснил лишь, что стоило ему прикоснуться им к какому-нибудь зверю, как тот плюхался на брюхо и немедленно засыпал. Из этого он заключил, что стрекало на самом деле служило для того, чтобы останавливать скилий, не подвергая опасности руки и ноги, – челюсти-то у милых зверюшек были что надо.

Тащась следом за ними, он на ходу сжевал кусок купленной на рынке ковриги, а остальное сунул под мышку. Растягивать единственный хлеб на всю дорогу до Обманной Гавани ему вовсе не улыбалось, но другой возможности он покамест не видел. Что ж: оставалось только напомнить себе, что ему случалось одолевать и больший путь, причем на тощий живот.

Итак, Вандиен двигался вперед ленивым прогулочным шагом, предаваясь досужим размышлениям об однообразии открывавшегося перед ним пейзажа. Дорога вилась между невысокими холмиками, спускаясь в низины, то тут, то там на ней виднелся овечий помет. Время от времени он видел в стороне от дороги отары. Скильи не проявляли к овцам никакого интереса, но Вандиен заметил, что овцы сбивались в кучу и принимались беспокойно вертеться всякий раз, когда ветер доносил до них запах его упряжки. Пастухи-люди с руганью принимались сновать туда-сюда, разгоняя по пастбищу сопротивляющихся животных. Чувствовалось, что овцы старались держаться от скилий как можно дальше. Одна отара при их приближении разбежалась в стороны, усеяв живыми точками склоны холмов. К большому облегчению Вандиена, пастухи обвиняли и поносили все-таки не его, а своих безмозглых подопечных. Овец было много: отару за отарой гнали через дорогу на зимние пастбища, и Вандиену ничего не оставалось, кроме как мрачно плестись по густо унавоженному большаку.

Вечер застал его на вершине небольшого холма. Он порядком устал, но не столько от ходьбы, сколько от ее несусветно медленного темпа. Со своего взгорка он видел перед собой появлявшуюся и пропадавшую дорогу, похожую на серую ленту, кем-то настриженную и разбросанную по холмам, заросшим кустарником. Ни дерева, ни хижины пастуха – не на чем остановить взгляд. Кусты же и трава были сплошь тусклыми, от пыльно-лилового до угрюмо-зеленого. Скильи, размеренно переваливаясь и принюхиваясь неизвестно к чему, заковыляли вниз по склону. Вандиен только вздохнул.

Неожиданно одна из пастей выбросила длинный серый язык и тотчас же его вобрала. Тварь взвизгнула, и в тот же миг повод вылетел из руки Вандиена. Шлепая плоскими лапами, упряжка ринулась наутек. Приземистые крапчато-серые спины извивались туда-сюда: скильи точно текли вниз под уклон, чем-то напоминая струю воды, пролитой из ведерка. Плетеный кожаный повод волочился следом по грязи.

Раздумывать было некогда. Вандиен во всю прыть бросился следом, прыгнул, как кот, и успел ухватить вожжи. Его изрядно протащило по навозу и колючим кустам, и связанный узлом конец повода снова вырвало из ладони. Со сдавленным проклятием он вскочил на ноги, на бегу вытирая о куртку исполосованные и грязные руки. Он то скользил в овечьем дерьме, то перепрыгивал цепкие жилистые кусты. При этом он умудрялся не отставать от скилий и во все горло орал «Стоять!!!» поочередно на всех известных ему языках. Языков он в своих странствиях нахватался немало, но зловредные скильи не обращали на него ни малейшего внимания.

Как же он костерил себя за то, что слишком скоро вручил Паутинному Панцирю заветный кристалл. Он знал, какие части тела скильям следовало почесывать для их полного удовольствия; знал, какие водоросли давать им от поноса; знал, наконец, как выводить у них паразитов… в общем, все, кроме того, как остановить сбежавшую упряжку. Он только и добился от осоловевшего т'черья, что, мол, скильями легче было управлять, нежели объяснять в деталях, как это делается.

Потом впереди показалась какая-то речка, и Вандиен принялся с жаром молиться, чтобы она их остановила. Может, здесь когда-то и был мостик, но теперь от него и следов не осталось. Борозды от колес свидетельствовали, что телеги и экипажи пересекали речку вброд, но его-то ящероподобным глотателям пыли, любителям дрыхнуть на солнцепеке такой подвиг был, конечно же, не под силу. Уткнувшись рыльцами в берег, они несомненно свернут вправо или влево. Если повезет. Тут-то он их и перехватит…

…Они влетели прямехонько в реку и исчезли в ней, точно камбалы, зарывшиеся в морской ил. Вандиен видел только, как дергалась сбруя: твари пластались по дну, стремясь полностью погрузиться. Длинные змеиные хвосты распрямились и начали ожесточенно хлестать, попадая когда по воде, когда по бокам соседей. Вода кругом так и кипела. Туча мути, поднятой со дна шестнадцатью широкими лапами, взвилась и уплыла вниз по течению. Упряжь дергалась и путалась: вся четверка лезла друг под друга, в самую глубину. Где чей хвост, где чья щелкающая зубами морда – поди разбери. Чешуйчатые плечи и крупы остервенело толкались и пихались…

А потом все кончилось – так же внезапно, как и началось. Скильи замерли, скрывшись в воде и грязи. Над поверхностью не стало видно даже носов. Закрылись вытаращенные глаза, обмякли хвосты, и лишь течение продолжало их шевелить. Вандиен опасливо приблизился, борясь с подступающим ужасом. Скильи не подавали признаков жизни! Он осторожно подобрал плетеный повод и нерешительно потянул… Никакого ответа.

Он явственно видел под водой ноздри скилий и то, что из них не поднималось ни пузырька. Ни единый мускул не напрягался под шкурами. Вандиен дернул еще раз, посильнее, но безвольные туши лишь чуть пошевелились от его рывка. Он вспомнил про стрекало, которое обронил, когда упряжка понесла. Быть может, если подобрать его и несколько раз хорошенько им вмазать… Нет. Он не осмеливался оставить скилий без присмотра. Он вошел в воду и что было сил пнул в круп ближайшего зверя. Как в стенку!..

Вандиен предпринимал еще и еще усилия, столь же мучительные, сколь и неблагодарные. Он вымок насквозь, пытаясь вытащить скилий из реки. Сколько он ни тянул то за хвост, то за лапу – сдвинуть с места хотя бы одну тварь ему так и не удалось. Четверка как будто стремилась слиться в единое целое. Здоровенные плоские лапы были надежно погребены под слоем грязи и речной гальки. Мертвый якорь. Животы плотно прижимались ко дну. Вода перекатывалась через хребты…

К тому времени, когда закатилось солнце, Вандиен был мокр до нитки, несчастен и зол. Выбравшись на бережок, он молча созерцал скилий, окаменевших на дне, начиная понимать, что выпереть их оттуда силой – занятие безнадежное. Оставалось одно: взять их измором. Дождаться, покуда вылезут сами. В конце концов, весь день он гнал их по вполне сухопутной дороге. Должен же им когда-то понадобиться воздух?.. То и дело оглядываясь через плечо, он устало зашагал обратно на холм, чтобы забрать там стрекало и хлеб, потерянные во время погони. Вернувшись к реке, он обнаружил, что скильи не сдвинулись ни на волосок.

Усевшись на мшистом берегу, Вандиен положил наземь стрекало и вытащил поясной нож. Кусок краюхи пришлось не отрезать, а скорее отпиливать. Хлеб вконец зачерствел, Вандиен не жевал его, а грыз, как сухарь. Отойдя чуть выше по течению – впрочем, так, чтобы не терять из виду утопившуюся упряжку, – он опустился на колени и запил хлеб речной водой. Водяная трава с плоскими зелеными листьями показалась ему знакомой; вновь вытащив нож, он принялся откапывать корни. Вытащив корневище, он соскреб с него землю и хорошенько промыл. В отчищенном виде оно напоминало плотно сросшиеся белые зерна. Ему с детства не приходилось есть корни лилии-вонючки, но он помнил, что и тогда предпочитал их разваренными до мягкости, но никак не сырыми. Сырыми они были почти безвкусны, только отдавали крахмалом. Ладно, не до жиру, быть бы живу, безрадостно напомнил сам себе Вандиен. Надо же что-то сунуть в живот. При таких темпах путешествия ему свою краюху до Обманной Гавани, хоть тресни, не растянуть.

Отправляя в рот последний кусочек корневища, он услышал чавкающий звук, потом плеск, как бывает, когда свинья вскакивает из грязи. Вандиен сразу подхватил хлеб и стрекало, и весьма вовремя: скильи начали шевелиться.

Одна из тварей как раз вытянула шею и шумно вбирала в легкие порцию воздуха. Ее хвост вновь покоился на крупе, свернутый в тугую баранку. Еще одна верещала и пускала пузыри, высвобождая голову, угодившую между лапами товарки. Они выбрались из воды, переваливаясь и неуклюже подскакивая в мокрой перепутавшейся упряжи. Ил и грязь стекали с пятнистых боков. Вода смыла со спин налипшую пыль, и чешуйчатые шкуры радужно переливались в неверном свете луны. Бока скилий после пребывания в реке положительно округлились, звери выглядели довольными. Влажно клацали зубастые пасти, мокрые змеиные тела весело извивались. Вандиен смотрел, как они пытались выпутаться из перекрученной сбруи, и с некоторым запозданием понял, что при этом скильи боком-боком двигались от него прочь.

Со сдавленным воплем он ринулся наперехват и на сей раз вспомнил, что стрекало вроде как подавало им команду стоять. Ткнув сперва одного, потом другого, третьего и четвертого зверя, он добился-таки, что вся упряжка плюхнулась на живот и замерла в неподвижности. Вандиен принялся шарить среди распростертых тел, отыскивая запропастившийся повод. Одна из тварей начала подниматься. Вандиен решительно ткнул ее стрекалом, и она вновь улеглась.

Он стоял над умиротворенными скильями, непроизвольно сжав кулаки. Потом усилием воли принудил себя успокоиться. Сунув стрекало под мышку на тот случай, если кто-нибудь опять зашевелится, он принялся расправлять сбрую. Т'черья пряжек не признавали; сложное сооружение держалось исключительно на узлах. Вскоре Вандиен убедился, что развязать их в потемках было совершенно невозможно, тем более что долгое вымачивание в воде превратило каждый узел в монолитный кожаный шарик. Пришлось тянуть, толкать и этим довольствоваться. Стрекалом Вандиен пользовался безо всякого стеснения, и скильи вели себя смирно.

Лишь один раз ему пришлось по настоящему туго. Хвост одной из бестий переплелся с упряжью, точно вьющаяся лоза: зверю никак не удавалось уложить его у себя на крупе. Было уже совсем темно, и Вандиен ощупью кое-как отыскал кончик хвоста. Он стиснул его пальцами, чтобы передвинуть и высвободить. Владелец хвоста отчаянно завизжал, пришлось успокаивать его с помощью стрекала. Напряженный хвост был жестким, точно одеревенелый стебель лозы. Вандиен долго возился с ним, высвобождая из ременных петель, но едва ему это удалось, как хвост упруго выхлестнул у него из руки и жесткий кончик весьма чувствительно ударил по плечу, а хвост мгновенно свернулся тугой пружиной на крупе.

Вандиен выронил и стрекало, и повод и схватился за плечо: его жгло, словно от удара кнутом. Из глаз сами собой брызнули слезы. Закатав широкий рукав куртки, Вандиен ощупал рубец, вспухший на коже. И то хорошо, что не до крови. Окунуть в холодную воду, и жжение успокоится… Вандиен нагнулся за стрекалом и обнаружил, что упряжка удрала. Беззвучно и бесследно.

Он ошалело завертел головой. Исчезли!.. Вандиен заставил себя глубоко вздохнуть и молча замереть на месте. Вряд ли удастся расслышать, как они бегут через мшистые взгорки… Хотя…

Из кустов донесся вполне отчетливый шорох, и тут же его глаз подметил движение и смутный отблеск радужной чешуи. Вандиен бросился в погоню, но беглецы одолели подъем раньше его и, конечно, не остановились подождать, так что он снова потерял их из виду. Задыхаясь, он взлетел наверх и разглядел удаляющиеся силуэты. Ван диен выкрикнул проклятие и помчался следом. А что ему оставалось?

Ноги у него были все-таки длинней, чем у них, и на спуске это дало ему преимущество. Задняя пара получила по душевному пинку и по хорошему удару стрекала, бросившему их на брюхо. Они притормозили передних, и еще два удара успокоили всю упряжку. Вандиен подхватил волочившийся повод и дважды обернул им запястье, а оконечный узел зажал в кулаке. Он с трудом переводил дух и знай тыкал стрекалом каждую тварь, которой не лежалось на месте. До него постепенно добирался холод осенней ночи, столь же безжалостный, какой была дневная жара. Он промок, перемазался и устал как собака. Да еще и потерял где-то свою многострадальную ковригу. Ко всему прочему, дорога скрылась за холмами, и он не был абсолютно уверен, в какой стороне ее искать. Ему до смерти хотелось спать, но можно было с хорошей вероятностью предположить, что утром он уже точно не найдет ни упряжки, ни большака. Что до скилий, то они отнюдь не выглядели сонливыми. Наоборот: если днем у них только что не цеплялась лапа за лапу, то ночью они, казалось, только рады были резвиться и играть…

Когда скильи зашевелились в очередной раз, Вандиен позволил им подняться. Крепко держа повод, он зашел сбоку упряжки. Скильи шарахнулись в сторону, и таким образом ему удалось направить их, куда он счел нужным. К тому времени, когда впереди замерцала серая лента дороги, серебрившаяся при луне, Вандиен ощутил, что у него получается. Он дал скильям выбраться на большак. Они трусили вперед немного быстрее, чем бегущая рысью собака, а он мотался позади них из стороны в сторону.

– Ну прямо пастуший пес за отарой… – угрюмо буркнул он сквозь зубы. Скильи двигались вперед с завидным проворством, и он уже понял, что о спокойном сне до утра придется забыть. Завтра, когда они устроятся подремать на солнышке, он рад будет к ним присоединиться.

Несколько раз в течение ночи он укладывал скилий наземь с помощью стрекала, останавливаясь перевести дух и отхлебнуть водички из небольшой фляги. Он горько сожалел о безвозвратно потерянном хлебе, но тут уж поделать ничего было нельзя, оставалось только смириться. То, что теперь он, по-видимому, к сроку поспеет в Обманную Гавань, было важней. Завязав фляжку, он неторопливо потер пальцем шрам, тянувшийся между глаз. И постарался припомнить, как же, прах побери, выглядела его рожа без этого украшения. Он никогда не был большим любителем созерцать себя в зеркале, но, как он себя чувствовал без шрама, помнил отлично.

Раньше было так: люди замечали сперва его взгляд, потом – белозубую улыбку. Он отлично знал чары своей улыбки и умел ими пользоваться. Теперь все обращали внимание в первую очередь на его шрам и знай пялились на него, пока он пытался что-то сказать. Улыбка же, бывшая когда-то обворожительной, превратилась в гримасу, от которой лицо перекашивало еще больше. Ко всему прочему, люди поспешно и несправедливо судили о нем по этому шраму. Одни почему-то воображали, что перед ними человек кроткий и безответный. Другие, наоборот, делали вывод, что парень он донельзя крутой, а значит, опасный. Словом, несчастный рубец оказывался чем-то вроде кривой и мутной стекляшки, самым обидным образом искажавшей то, что видел в нем окружающий мир. Немногие теперь удосуживались приглядеться собственно к лицу, предпочитая разглядывать перечеркнувшую его отметину.

Ки была одной из немногих, кто видел лицо. Видела она и то, как он этот шрам приобрел. Он ведь затем и бросился в когти жуткого и безжалостного создания, чтобы выручить Ки. Он хорошо помнил ее ужас. И то, как она складывала вместе его растерзанную плоть, стягивая края раны повязкой. С тех-то пор они перестали казаться друг другу чужаками. И ни разу доселе он, Вандиен, не воздвигал преград между нею и собой… Но не сказал, не сказал же, что еще, кроме денег, пообещала ему Зролан. Может, он ошибся в Ки, убоявшись, что она не поймет?.. Чего боялся, недоумок?.. Что она воспримет его желание избавиться от уродливого рубца за позднее раскаяние в своей собственной храбрости на перевале Две Сестры?.. Нет, он ни в коем случае не сожалел о том давнем поступке, накрепко связавшем его с Ки. Он с радостью повторил бы его хоть сейчас. И все-таки… при всем том зримый знак их связи мог бы, право же, быть немного менее ЗРИМЫМ.

Скильи снова начали шевелиться, и Вандиен только рад был поводу отвлечься от безрадостных мыслей, благо управление доблестной четверкой поглощало все внимание без остатка. К рассвету скильи уморились и жаждали сна не меньше него самого. Он увел их в сторону от дороги, под сень чахлого ивняка. Скильи сбились в плотный клубок и улеглись. Вандиен, прежде чем ложиться, привязал повод к запястью. Опустившись наземь, он посмотрел в рассветное небо и сразу уснул. Ему приснились пикирующие бирюзовые гарпии, но потом блеснули черные глаза Зролан, и гарпий унесло прочь.

9

Ки переминалась с ноги на ногу. Ей до смерти надоело стоять молча и неподвижно, ожидая очередного распоряжения Дреша. Ее одновременно терзали скука и беспокойство. Тем более что взгляд Дреша – а с ним, хочешь не хочешь, и ее взгляд – был неподвижно устремлен в одну и ту же точку стены. Сколько Ки ее не разглядывала, ничего примечательного в этой точке так и не нашла. И всякий раз, когда она пыталась заговорить, Дреш на нее шикал.

Ки шумно вздохнула…

– Да чтоб тебя!.. – тотчас свирепо рявкнул на нее Дреш. – Каким образом, спрашивается, могу я ощутить чье-то присутствие, когда ты все время меня отвлекаешь? Ты не только не способна стоять неподвижно, ты еще и гоняешь свой жалкий разум по крохотному замкнутому кругу, да еще и вынуждаешь меня приглядываться к его бессмысленному бегу!.. Неужели ты не способна даже очистить сознание?..

Ки язвительно отозвалась:

– Я как-то упустила из виду, что наше вынужденное сотрудничество тяготит не только меня, но и тебя, о мой властелин.

Дреш фыркнул:

– Ты еще издеваешься, именуя меня «властелином», ты, которая над собой-то как следует властвовать не научилась. Ладно, хватит об этом! Я не собираюсь попусту тратить силы, объясняя кроту, что такое небо. Можешь не держать меня более, только стой смирно, пока не влипла в какую-нибудь неприятность…

– Повинуюсь с величайшим удовольствием, – сквозь зубы ответила Ки. С хорошим пристуком она водрузила голову колдуна вместе с ее каменной подставкой на стол Рибеке и сложила руки на груди.

Дальнейшее ожидание происходило во тьме. Прекращение чувственного восприятия поначалу озадачило ее, но потом по лицу медленно, но верно начала расползаться краска смущения: она обнаружила, что стояла закрыв глаза. Как же быстро, оказывается, она приспособилась к тому, что Дреш смотрел и видел за них обоих. Она подняла веки, и глазам ее открылся невероятный мир. Ки не двигалась с места и помнила, где что было расположено в комнате. Однако то, что глазами Дреша она воспринимала как застеленную кровать, теперь предстало в виде какого-то бледно светящегося студня, напоминавшего скопище полусгнивших грибов.

Что до стола, то по размерам и форме он был худо-бедно похож на то, что показывал ей Дреш. Только теперь он казался сделанным не из дерева, а из стекловидного камня. Посредине столешницы прорастала волокнистая трубка, а возле трубки стояло НИЧТО. Просто куб непроницаемой тьмы. В центре куба горела светлая точка, невероятно крохотная и столь же невероятно яркая: Ки попыталась присмотреться к ней, и у нее сразу заслезились глаза. Смешавшись, она повернулась в другую сторону.

Смутные стены комнаты все так же волновались перед глазами, переливаясь бледными цветами, словно освещенный солнцем опал. От их постоянного движения подкатывала дурнота. Спасаясь от неприятного ощущения, Ки опустила взгляд, но только для того, чтобы обнаружить: пол, как и стены, вздымался и ходил ходуном у нее под ногами. Однако тело Ки никакого движения не ощущало. Зато желудок внятно дал ей понять, что ему все это вовсе не нравилось.

Она вновь повела взглядом по стенам, ища среди сплошного мерцания и колебания хоть что-то устойчивое. И, наконец, нашла. В комнате было окно. Оно, одно-единственное, никуда не двигалось и не плыло. От деревянной рамы веяло чем-то простым, близким и понятным, словно от крестьянского дома. Снаружи сиял солнечный свет, и это вдруг обеспокоило Ки. Ее чувство времени впервые подверглось подобному испытанию. Ее тело утверждало, что сейчас стояла глубокая ночь. А за окошком день был в разгаре! Окно выходило во дворик, и там скреблось в пыли несколько кур. Подальше виднелся лес – березняки пополам с ольхой. Их отделял от дворика цветник, засаженный белыми и лиловыми ветреницами. Легкий ветер шевелил клонящиеся головки цветов. Ки поймала себя на том, что тянется к окошку, чтобы ощутить на лице свежее дыхание ветерка, чтобы с облегчением вдохнуть запах земли и цветов… С одной стороны виднелся краешек огорода и корявые деревянные подпорки, на которые взбирались длинные плети гороха. Ки почувствовала, как уходит, улетучивается владевшее ею мучительное напряжение. Она улыбнулась собственным недавним страхам и попробовала припомнить, куда это ее, как ей казалось, занесло. Дреш, конечно, устроил целый цирк со своей магией, но, судя по виду пейзажа за окном, они были совсем недалеко от Горькух. Не удивительно, что он не давал ей увидеть это окно собственными глазами. Еще бы, зачем ей было знать, что она может в любой миг просто уйти пешком от него и от всех его головоломок!

Ки прислушалась к ласковому шороху ветра, колебавшему цветы. Ее слуха коснулось негромкое отдаленное жужжание: так гудят в улье пчелы, потревоженные среди ночи. Зато в комнате позади нее царила полная тишина. Ей стало несколько не по себе, когда она поняла, что не было слышно даже постороннего дыхания – только ее собственное. Ки сглотнула, стараясь взять себя в руки. Дреш, ничего не скажешь, странен и жутковат, но другого союзника у нее здесь нет. Бояться еще и его – этим дела уж точно не поправишь!

И все же она была искренне рада, что обнаружила окошко.

Она снова посмотрела в сторону стола. Внутри куба тьмы вокруг алой искры вились светлые точки. Ну прямо мухи, жужжащие над дерьмом, подумала Ки. Их сияние было мягче, чем у той, первой, оно больше напоминало свечение гнилушек на болоте. Ки исполнилась отвращении. Она весьма смутно представляла себе, что именно видит, но не имела никаких причин не доверять своим инстинктам. А потому она предпочла закрыть глаза и не смотреть. Тем более что по-прежнему не могла справиться с дурнотой, которую вызывали у нее колеблющиеся стены и пол.

Зрение определенно подводило ее в этом чертоге, и она решила исследовать, что донесут ей иные органы чувств. Ки раздула ноздри и глубоко вдохнула, принюхиваясь. К ее немалому удивлению, запахи залитого солнцем двора за окном ее обоняния не достигали. Она ощущала лишь запах душистого масла из злополучной бутылочки. В его мощную волну вплетался едва заметный запах мускуса. Ки предположила, что он исходил от головы Дреша. Быть может, в комнате пахло еще чем-нибудь, но аромат масла забивал решительно все.

Ки обратилась к осязанию и пошевелила пальцами ног, изучая пол сквозь мягкие подошвы кожаных башмаков. Пол был определенно твердый. Ки слегка поерзала ногой по полу и почему-то страшно обрадовалась, когда раздался едва слышный шорох. Очень осторожно, опасаясь побеспокоить Дреша и заработать от него еще одну выволочку, Ки протянула руку и потрогала краешек стола. И, едва прикоснувшись, отдернула пальцы. Поверхность столешницы оказалась податливой и липковатой, словно кусок свиного жира в прохладный день… Ки даже потерла одну руку о другую, но обнаружила, что на них ничего вещественного не налипло.

– Подними меня! – прервало ее исследования приказание Дреша. Ки осторожно открыла глаза и уставилась на куб тьмы, красовавшийся на столе. Потом опасливо, словно к раскаленным углям, потянулась к этой тьме, которая, как она понимала, вообще-то была Дрешем. Она еще не успела коснуться его, как комната вокруг дернулась и снова приобрела тот вид, который воспринимало зрение Дреша. Прямо перед своим лицом Ки увидела чью-то руку, шарахнулась прочь, и рука исчезла.

– Это твоя рука, дуреха!.. – засмеялся колдун.

Ки снова потянулась к нему и увидела, как ее рука приближается к лицу Дреша. Ей понадобилась предельная собранность, чтобы, пользуясь глазами стоявшей на столе головы, должным образом направить руки и снять голову со стола. В конце концов у нее получилось, но желудок снова приготовился к бунту, а в середине лба, над переносицей, зародилась головная боль.

– Итак, в путь, – сказал Дреш. – Хотя, может, ты еще не все углы здесь обнюхала…

Ки спросила:

– Так ты выяснил, где находится твое тело?

Дреш слегка надул губы, потом отрешенно вздохнул:

– Естественно, я знаю, где мое тело. Ты ведь знаешь, где твое, не так ли? Нет, бывает же на свете такая наивность!.. Ки, Ки, если бы только я мог предвидеть… Но довольно об этом! Нет времени скорбеть о том, чего у меня здесь нет. Обратимся лучше к тому, что у меня есть, а именно к тебе. Придется удовлетвориться, сколь бы ограниченным я ни находил…

Она так резко брякнула его обратно на стол и отступила в сторону, что перед его – ее – глазами все так и замелькало. Ки сложила руки на груди и уставилась на куб тьмы каменным взглядом. Искра, сиявшая посередине, вспыхнула ужасающе ярко, вдвое увеличившись в размерах и отливая багрянцем. Ки не двигалась с места, стискивая ладонями локти, чтобы не выдать себя дрожью рук. Прошло несколько невыносимо долгих мгновений, прежде чем Дреш заговорил вновь.

– Полагаю, я это заслужил… – Искра съежилась, багровый отблеск пропал. – Ты тоже не в восторге от такого спутника, как я, и это лишь естественно. Ладно, Ки, давай помиримся и в дальнейшем будем считаться друг с другом. Мне в нынешнем предприятии без твоей помощи не обойтись, так что помоги мне, а я обязуюсь придерживать язык…