"Тяжелый, бля, весь заплыл от краски, как бронированный, - выругался Ян, когда мы внесли комод в мою комнату. - Ты что, теперь и спишь с Муссолини, на хуя тягаешь с собой книгу!?" В голосе его звучало раздражение. Он был такой истерик, что лишние 1/2 кило веса, книга положенная мной на комод, раздражила его.
      "Ходил на собеседование в Эмплоймент секцию. Обычно приходится ждать минимум час, делать не хуй. К тому же в юности дуче нахожу множество эпизодов, сходных с эпизодами моей юности."
      "Бля, какой важный... Он находит..." Я чувствовал, что Ян меня за что-то уважает. Отчасти несомненно по причине того что я русский (Ян гордо называл себя антисемитом). Отчасти за то, что я жил себе единственным белым в отеле с черными. Отчасти за несколько статей, которые я успел напечатать в "Русском Деле", пока меня не уволили. А может быть потому, что я не был мрачен и истеричен подобно ему? "Слушай, а ты не находишь, случайно, что фашизм придет еще раз?"
      "Трудный вопрос задали вы мне, товарищ..."
      "Ты, бля, не кривляйся, Эдюня, я тебя серьезно спрашиваю. Здесь никого нет, ты, я и телевизор "Адвенчурэр"... Что ты думаешь насчет будущего фашизма? Я вот тебе признаюсь первый, открыто, что считаю себя фашистом. Ментально то-есть, а не членом чего-либо. Я за то, чтоб сильные люди правили миром, а не вся эта погань, только потому, что они удобно родились в нужном месте и посещали нужные университеты. Я за то, чтоб фашизм пришел опять."
      "Знаешь анекдот про слона? У клетки со слоном стоит посетитель и читает табличку: "В день слон съедает 50 кг. моркови, 50 кг. капусты, 200 кг. сена..." Подходит сторож зоопарка. Посетитель спрашивает сторожа "А что, дед, правда слон все это может съесть? Так. много?" Съесть-то он съесть, да кто же ему дасть..."
      Ян, сбросив ботинки, потер ступней о ступню. Носки на нем были рваные. Не по причине нищеты, но от небрежности. "И что ты этой басней хотел сказать? Я тебя не понял..."
      'То что ты можешь сколько угодно считать себя фашистом, если тебе это льстит, но что ты можешь сделать? Система работает на подавление тебя, а не твоих мыслей. Ты эффективно подавлен: живешь еще с тремя бедняками на девяностых улицах в полуразвалившейся квартире, получаешь, как и твой покорный слуга (я ткнул себя в грудь) вэлфэр-пособие, подторговываешь пластинками, у тебя есть деньги на водку, иногда на темную дыру меж ног Розали... Ясно, что ты можешь сожрать много, как слон из анекдота. Тебе тридцать, ты можешь потребить много баб и хорошего шампанского и в тебе достаточно свирепости и истеричности, чтобы выпустить кровь из большого количества богатых обитателей Парк-Авеню и Пятой, но хто тебе дасть, Ян? Посмотри на себя в зеркало. Полупьян, челочка прилипла ко лбу, такими в телесериях изображают невысокого класса злодеев, районного, так сказать, масштаба... садящимися на электрический стул." В качестве свидетеля я указал Яну на телевизор "Адвенчурэр".
      "На себя погляди", - пробурчал он, но я знал что он не захочет обидеться. Он ходил ко мне именно в надежде на такие разговоры, он специально заводил их, такие разговоры. Водку он мог пить и с тремя холостяками соседями. Мне разговоры с ним также были нужны. И не только потому, что он единственный продолжал посещать меня и не боялся "Эмбасси". Он еще был для меня крайним примером, как бы живым экземпляром человека, каким я могу сделаться, но каким не следует быть. Злобин был неприятный тип, без Шарма, поганый и опасный, как кусок старого оконного стекла, да... однако у него были жадные, свирепые грезы волка, а не домашнего животного.
      "Тоже ничего хорошего, - согласился я. - В глубочайшем дерьме. Однако я менее злобен, чем ты. И у меня иногда просыпается чувство юмора, смягчающее меня. Посему я могу общаться и с тобой и с балетными пэдэ, - я кивнул в сторону окна. Там на Коломбус авеню видны были окна квартиры Лешки Кранца и Володи, танцора и балетного критика... - А ты, злой человек, с балетными пэдэ общаться не можешь."
      Я достиг цели, он - загоготал. Ибо сидеть с ним и его бутылкой и слушать его рассказы о том, как сегодня утром ему опять хотелось напасть на богатую блядь, живущую в доме напротив, на 93-й улице, как он пошел за ней, и так как уже тепло и она вышла в одном платье, то он мог видеть какой формы у нее трусы, - эта перспектива мне не улыбалась. Я достал из крошечного холодильника редиску, колбасу, хлеб.
      "Посолиднее ничего нет?"
      "Куриный суп".
      "Щи уже не варишь?" - ехидно осведомился он. Я читал ему пару глав из моей книги, еще когда я жил в "Винслоу". Первая глава начиналась с того, что я варю щи.
      "Эпоха щей закончилась. Я живу теперь в эпоху куриных супов."
      "И то верно, если все время жрать щи, желудок можно продырявить. С язвой жить хуево. Я вот мучаюсь..."
      "У тебя не язва, ты сам язва", - сказал я, "Я не притворяюсь", обиделся он.
      "Сорри. Неудачная шутка. Ты знаешь, я иногда думаю, что я мог бы быть таким, как ты, но..."
      "Таким как я в каком смысле? Быть в моем положении никому не желаю, но свои реакции никому не отдам..." - Ян загоготал.
      Я сел на кровать, так как единственный стул занял он. "Пэдэ Володя, - я вновь кивнул на окно, призывая его в свидетели, - называет меня "человеком из подполья", но он не знает тебя, тебя бы он называл Зверем..."
      "Какой из них Володя? Друг Барышникова? Который сменил фамилию Шмакофф на Макоф? Я видел его пару раз. Коротыш жопастый, да? Еврей?"
      "... Слышал бы он твою характеристику."
      "А хуля... Что вижу, то и называю."
      "... Он неплохой мужик. Всегда меня кормит, когда к ним захожу. Несколько раз то пятерку, то двадцатку совал... капризный он, конечно, и вздорный бывает, но кто без недостатков, пусть швырнет в него камень..."
      "Хули ему двадцатка. Он за книгу об этом гаденыше Барышникове небось жирнейшие мани получил."
      "Фашист Ян, - сказал я, - ты ненавидишь всякого, кто преуспел и больше всего - своего брата эмигранта, да?" 'Ты сам его, бля, терпеть не можешь, танцора-жополиза. Ты столько раз об этом говорил." Он был прав. Он помнил. Я говорил.
      Из окна вдруг мощно подуло, так что одна из створок, до сих пор закрытая, приоткрылась. Воздух, крепко-весенний, принесло из самого Централ-Парка. Свежими листьями запахло, мокрыми тучами, растоптанной почкой.
      "Ни хуя нам, Эдюня, хорошего не видать, - сказал Ян и усмехнулся. - Ни хуя."
      "Не распускай чернуху... Весна идет... Познакомься лучше с польской девкой, сколько можно у Розали двадцатки оставлять. В Культурном центре на 46-й появилось много польских девок."
      "Розали хороша тем, что как ты ей скажешь, так она за двадцатку и станет. А девка, тем более польская стерва, прежде чем отдаться своему мазохизму, будет долго выебываться... Мне эти выебывания ни к чему, - я мужик серьезный. Петушьи церемонии эти - распускание перьев, надувание гребня, походы в рестораны, прежде чем она соизволивал раздвинуть ноги, мне на хуй не нужны."
      "Что ты хочешь, - все так устроено... Нужно соблюдать условности... Вначале внесешь капитал, потом последует прибыль."
      "Я никогда не соблюдал. Но там, - он показал рукою в сторону окоп, но я понял, что он имеет в виду не Централ-парк и не квартиру моих пэдэ на Коломбус, но нашу бывшую родину, - там у меня была сила, магнетизм, -- он гордо обвел мою комнату взглядом. - Там я на них, как змей на кроликов глядел. А если руку на задницу соизволил класть, так она сразу чувствовала, что хозяин пришел, и вся под ноги швырялась. Сразу мазохизм свой с первой встречи открывала. Топчи меня, ходи по мне, еби меня... Здесь я потерял силу... - Он помолчал. - Понимаешь, здесь они чувствуют, что я никто, что сила во мне не течет. Я не о сексуальной только силе говорю, ты понимаешь, но об этой, общебиологической, которой сексуальная только составная часть. Там я был Большое Мужское Животное. Здесь я никто в их обществе, среди их самцов, а девка, она ведь животное сверхчувствительное, она чувствует в глазу неуверенность, в руке трепыхание. Ты понимаешь, о чем я говорю?"
      Я понимал. Он был в ударе, он сумел объяснить то, что я чувствовал сам. Когда ты не хозяин, то в прикосновении твоем - робость. Чтоб тверда рука была, - победить другого самца или самцов ты должен. А здесь, ни он, ни я никого победить не можем. "Давай свой суп", - сказал он,
      Когда мы выпили всю водку, заедая горячим (я разогревал его три раза) супом, он сказал мне: "Фашист, Эдюля - это мужчина. Понимаешь? - Он встал и, пройдя в туалет, не закрывая двери, стал шумно уринировать. - Понял, в чем дело? - спросил он из туалета. - Коммунизм или капитализм построены на всеобщей немужественности, на средних ощущениях, и только фашизм построен на мужественности. Настоящий мужчина - всегда фашист."
      Во взгляде Яна сияло такое презрение к этому миру, такой фанатизм человека, только что открывшего для себя новую могущественную религию, что я решил проводить его из отеля. Человек с таким взглядом должен был неминуемо нарваться на неприятности.
      В элевейторе находился одинокий черный в джинсовой жилетке на голой груди. Ян было рванулся выразить ему свое презрение, но я туго обнял его за шею, якобы проявляя пьяные чувства "Друг ты мой, бля, Супермэн!", - закричал я. Парень в жилетке, скалился, довольный. Пьяные белые люди вызвали в нем чувство превосходства. Не отпуская Яна из крепкого капкана объятия, я провел его мимо нашего бара и вывел в ночь. Повел его вверх по Бродвею.
      Вечер был теплый. Дрожали цветные неоны на старом бродвейском асфальте. Музыка и визги девушек доносились из баров. Сотней доменных печей могуче дышал округ нас Нью-Йорк - литейный цех завода "Звезды и Полосы".
      Перейдя с ним 89-ю, я оставил его. Похлопал его по плечу, предполагая, что четыре улицы до его 93-й он прошагает без приключений сам. Повернувшись физиономией в даун-таун, я ждал зеленого огня, дабы пуститься вниз по Бродвею, но пересечь 89-ю в обратном направлении мне не удалось. Я услышал голос Яна, крики: "мазэр-факер! факер!" Шарканье ног по асфальту. И вновь: "мазэр-факер!" Я сделал то, что сделал бы каждый на моем месте. Я повернулся и побежал на голос приятеля.
      В полублоке у стены здания с темными окнами Ян Злобин танцевал боевой танец перед жирным типом провинциального вида, совсем не аппер-бродвейским, но скорее глубинно нью-джерзийским.
      У Злобина в руке был нож. Я знал, что он носит нож. Я сам часто ходил с ножом, а то и с двумя. Выяснять, кто из них прав, кто виноват - было поздно. Уговаривать их разойтись - бессмысленно. Не услышат даже... И я поступил Так, как учили меня поступать на Салтовском поселке двадцать лет назад. Среди выставленного к краю тротуара мусора я увидел доски. Должно быть отработавшие свой век магазинные полки. Я схватил доску и подбежав сбоку, ударил ею нью-джерзийского типа. Тип поймал удар плечом и куском уха и вцепился в доску, пытаясь вырвать ее из моих рук. В этот момент Ян прилип к нему, и рука с ножом прикоснулась к боку типа несколько раз. Тип заорал. Коротко, потом трелью. "Бежим!" - закричал я, бросив доску, побежал с Бродвея на 90-ю улицу. И понесся по ней по направлению к Хадсон-ривер. Ян побежал за мной.
      За нами не бежал никто. На Вест-Энд Авеню мы остановили такси и поехали на 42-ю, к Таймз Сквэр. Фамилия таксиста на его карточке оказалась греческая. В такси Ян стал смеяться. Тихо, потом сильнее. Вполне трезвым смехом довольного человека.
      "Чему ты смеешься, мудак, - разозлился я. - Может быть, ты убил его."
      "Хуйня, не убил. Порезал свинью, факт. Но жить будет. Я его не в живот, но в легкое. Зато мне теперь хорошо... Спасибо, Эдюня, за помощь доской. Ты прыткий, я не ожидал..."
      Таким, как Злобин не говорят о гуманизме. Такие - как я. "Ты, я вижу, задался целью сесть в тюрягу".
      "Какая тюряга, Эдюня, хуйня... Зато я себя мужиком чувствую. Попробуй мою руку..." - Он сунул свою ладонь в мою.
      Спокойная сухая рука. Твердая. В моменты его депрессий или истерик, я запомнил, рука у него бывала влажной. "Факт, рука у тебя другая. Слушай, а кто первый начал?"
      "Без разницы, Эдюня.., Я посмотрел на него. Он посмотрел на меня. Может он тоже искал кровопускания... Теперь мне нужен хороший оргазм..." - Злобин захохотал..
      Я простился с ним у Таймз Сквэр. В час ночи Андреа кончала работу в ресторане на Ист 54-й улицы. Я не договаривался с ней встретиться, но я подумал, раз уж все так получилось...
      Андреа была самой некрасивой официанткой во "Фрайарс Инн" (переводится как нечто, вроде "Монашеское убежище"). И самой молоденькой. Ей было 19 лет, и на щеках ее, покрытых серым пушком, помещалось несколько прыщей. Андреа отчаянно пыталась избавится от прыщей и потому никогда никому не отказывала в сексе. Доктор сказал ей, что прыщи у нее от сексуальной недостаточности. Сказав это, доктор завалил ее на докторскую кушетку. Пять лет назад.
      "Эдвард,- воскликнула она, выйдя из туалета, куда ушла краситься, маскировать прыщи еще задолго до моего появления, - God knows, я уже думала что тебя убили в твоем отеле. Я звонила тебе на этой неделе каждый день, и всякий раз ресэпшионист отвечает, что такого нет."
      "Кэмпбэлл в отпуске. Пэрэс один и менеджэр, и телефонист - в одном лице. Ему лень работать, переключать клеммы, вот он и нашел выход: нет такого, и все. Плюс он меня лично не выносит. В любом случае, в отель звонят мало, наши аборигены не жалуют телефонную связь, им нужно видеть лицо человека, его реакцию. Друзья, если желают переговорить, - приходят, а не звонят. Как в Харькове..."
      Маржэри, слушавшая наш разговор, блонд с соблазнительно круглым задом, захохотала. Я бы с большим удовольствием выебал Маржэри, но у нее был постоянный бой-френд, мальчик, в которого она, так утверждала Андреа, была влюблена. Вернее, в его очень хороший хуй, не очень толстый, но длинный... Все эти бесстыжие женские подробности официантки сообщали друг другу, подавая посетителям стэйки, фрэнч-фрайс и салаты. У Маржэри какая-то особая анатомия, посему ей нужен длинный хуй. Что-то там куда-то не дотрагивается, если хуй не длинный... Подумать только... огромный город: небоскребы, железо, бетон, мани, борьба за мани, а жизнь кругложопой красивенькой Маржэри управляется не небоскребами и не железом, и не бетоном, и не федеральным правительством, но этим, слипшимся в джинсах ее бой-френда мясным цилиндром... Это ее религия и идеология, этой самой Маржэри. Почему девки такие бесстыже-откровенные? Даже Ян Злобин не рассказывает мне о пизде проститутки Розали...
      Андреа хотела есть, и мы пересекли Третью Авеню и вошли в "Пи Джей Кларке". В баре было полно людей, в ресторане - мало. Была ее очередь угощать меня. Я взял стэйк тартар. Она взяла себе чье-то жареное крыло... Почему вообще нужно есть, проработав день среди еды? За моей спиной старые остановившиеся часы пробили вдруг сюрреалистические семь часов. Была же половина второго ночи. Андреа, глаза ее замаслились, схватила меня под столом за руку, и положила се себе на живот. Под платье. Живот был голый. Я погладил живот. "Вы опять беседовали с Маржэри о хуе ее бой-френда?" Андреа скромно засмеялась: "Ты ей нравишься, Эдвард. Она хочет чтоб мы однажды устроили... - смех Андреа стал тоньше, - чтоб мы согрешили вчетвером."
      "Конечно, давайте сделаем это, - сказал я. Не очень однако уверенный в том, как я справлюсь в соревновании с этим чудесным бой-френдом. Круглый зад Маржэри явился мне на помощь... - сделаем, когда вы хотите..."
      Когда мы выходили из Пи Джэй Кларке в третьем часу, в баре еще оставалось предостаточное количество народу. Предположить, что все эти приличные люди сидят, как и я, на вэлфэре, я не мог. Если им следует быть на службе в девять утра, я им не завидовал.
      В холле "Эмбасси", куда мы попали спустя десять минут, выйдя из такси, было шумно и накурено. Дверь из холла в бар была открыта и оттуда доносилась мелодия, исполняемая на пьяно. На живом инструменте, никакая не запись. Жизнь плескалась в "Эмбасси" глубокая, не хуже чем в "Пи Джей Кларке". Из элевейтора вышла, навстречу вам с Авдреа компания, похожая на цирковую труппу.
      Ебались мы долго. Андреа особенно крепко пахла. Засыпая, положив на меня липкую крупную ногу, она прошептала: "Что случилось с моим мужчиной? Ты был с-оооооу гуд..." Я не рассказал ей о теории Яна Злобина. Я положил руку на задницу официантки и отметил, что согласно этой теории Андреа подвигалась благодарно под моей ладонью, влилась в ладонь поудобнее и уснула...
      Когда мы проснулись, шел дождь. Тихий, весенний дождь. Было больше двенадцати, потому Андреа, даже не приняв душ, спешно убежала. Три раза в неделю она посещала уроки современного балета. На мой взгляд ее тяжелый зад и ляжки располагали только к одному виду балета, к балету в постели, но разе кто-нибудь кого-нибудь на этой земле переубедил? Она тратила большую часть зарабатываемых во "Фрайарс Инн" money на эти уроки...
      Протирая ящики комода, принесенного вчера с Яном, я нашел под старой газетой, устилавшей дно одного из них, листки, вырванные из книги. Вглядевшись в мелкий шрифт, обнаружил текст статей уголовного кодекса штата Нью-Йорк. "Нападение с применением смертоносного оружия...": все возможные виды, даже нападение с молотком. Следовали цифры сроков, дополнения и исключения. Несколько статей были обведены красным карандашом. Ясно, что обитатели "Эмбасси" стремились к знаниям: желали знать свои права и обязанности. Тип, покинувший номер 1063, у которого мы нашли комод, покинул его не добровольно - его арестовала полиция.
      Заполнив комод новой начинкой (среди прочих бумаг, треть рукописи "Дневника неудачника"), я лег у окна и раскрыл "Дуче". Вчера я оставил юношу Муссолини в Швейцарии. "Кажется однако, - ехидно прокомментировал Смиф, что он был куда менее беден, чем он будет претендовать позднее. Письма и фотографии показывают его очень хорошо одетым и далеким от исхудания." Зазвонил телефон. "1026? Спустись-ка вниз."
      Ебаный Пэрзе звучал плохо. Ебаный Пэрэс скажет мне, чтобы я заплатил рэнт. У меня оставалось семнадцать долларов на десять дней. Мне придется отдать их Пэрэсу. Бросить кость собаке, чтобы не давать ей мяса.
      Неизвестное злоумышленное животное успело нагадить, очевидно, лишь за пару минут до моего выхода в коридор, потому в коридоре удушливо воняло свежим дерьмом. У элевейтора стоял черный старик с собакой, перманентно прижав кнопку пальцем. Приглядевшись, я увидел, что ухо и часть щеки старика представляли сплошную кроваво-гнойную язву. Я не видел гнойного старика до этого. Возможно он поселился в номере арестованного.
      Над конторкой менеджэра был натянут желтый пластик. С потолка холла на пластик тяжело и часто сваливались капли воды. Каким образом вода сумела протечь через все одиннадцать этажей отеля? Пэрэс сидел под пластиком злой, и очень. Я выложил семнадцать долларов.
      "Ты что, смеешься надо мной? - сказал Пэрэс, брезгливо приподняв мои доллары одной рукой. - Ты должен нам за полтора месяца, следовательно 240 плюс таксы".
      Я был уверен, что он возьмет money, но повыебывается. "Кэмпбэлл согласился подождать, - сказал я. - Следующий чек весь отдам вам. Я плачу лучше других, разве нет? ЭФ-мэн должен еще за прошлый год, за 1976-й..."
      "Shit! - сказал Пэрэс.- Тебе не стыдно? Фэт-мэн имеет два грамма мозга. Черным вообще один хуй, их ничто не колышет... А ты книжки имеешь..."
      "Не будь расистом", - сказал я. Он покачал головой. Придвинул к себе мои доллары.
      "Квитанцию..." - сказал я.
      "Рубашки по двадцать долларов носишь... пиджак из бархата..." - сказал Пэрэс грустно, оглядев меня, И стал писать квитанцию. Качая головой.
      Поднявшись к себе, я вернулся к Муссолини. Страничка уголовного кодекса штата Нью-Йорк, послужившая мне закладкой, лежала под фразой "он был куда менее беден, чем он будет претендовать позднее. Письма и фотографии показывают его очень хорошо одетым и далеким от исхудания."
      СПИНА МАДАМ ШАТЭН
      Муж ее отправился в Бейрут. Ясно, что нормальный артист не полетит к богу на рога - в Бейрут с медикаментами и одеялами для якобы не имеющих оных, бейрутских детей. Дело это, -развозка мешков, - впору скромным служащим "Красного креста". Вдохновенному Анакреону, каким ее муж всегда себя представлял, что же мешки-то таскать. Если исключить дипломатов ( эти вынуждены жить в некомфортабельной стране поневоле, служба...), отправляющиеся в гиблые для западного человека широты индивидумы обыкновенно ищут прибыли. Нет - нет, не какой-нибудь вульгарной, денежной, ту следует искать в здании Биржи, но особый. Отвозя аборигенам ненужный в Париже хлам, как-то: состарившиеся медикаменты, старые одеяла, свитера, куртки, полотенца или мясо, пролежавшее год в морозильниках, отважные сорви-головы возвращаются в CRN.
      Что такое CRN? О, CRN стоит всех сокровищ мира, камрады! О CRN грезят, за него дерутся в муках, среди страстей и крови лучшие люди планеты. Его невозможно потрогать руками или лизнуть языком, но на нашей планете, тот кто имеет CRN даже лишь только десять процентов, может сделать миллионы щелчком пальцев. Небрежно. Он может добиться любой должности. Любой женщины. CRN изобретено разумеется, американцами, и расшифровывается как "Coefficient of Recognition of the Name" - степень известности имени. Вы думаете Президент Соединенных Штатов Америки имеет 100% CRN? Ну нет! Даже Джизус Крайст не имеет ста. Никто не имеет ста. У Президента Картера был CRN 33%. У Фараона Рейгана - 46%: Голивудские супер-актеры и супер-актрисы обходятся кто двадцатью двумя, кто семнадцатью.
      У ее мужа Жан Шатэн коэффициента вообще не было. Ну может быть легчайший, местный, только в пределах Франции, какие-нибудь жидкие франко-проценты. Потому, найдя себе в опасной близости к пятидесяти годам, певец Жан Шатэн полетел в неудобном транспортном самолете, в спину ему врезались ящики с аспирином; по ногам ударили сумки с телеоборудованием, устремился на Восток, добывать себе CRN. Его агент сумел договориться с другом лицейских лет - Президентом Антэнн-В*, и тот послал в Бейрут экип из трех человек (все трое алжирские арабы), снимать подвиги Жана Шатэна на бейрутской земле, где CRN валяется под ногами и пропитывает воздух.
      * Французская телекомпания
      В начале все шло хорошо. Люди его агента подсуетились, - собрали в аэропорту небольшую кучку детей. Дети femmes de menages* из нескольких неэвакуировавшихся посольств арабских стран, дети горничных из отеля, набралось с полсотни душ. (Вообще-то умный телеэкип** может представить пятерых как толпу в пять тысяч, если он умный телеэкип.) Жан Шатэн, вдохновенный, изможденное лицо, (седая шевелюра, кожаная куртка, платок вокруг горла, - раздал детя комплекты, - каждому коробочку с аспирином и одеяло. Мы увидели его в Париже, в Новостях Антэнн-В в течение пяти минут. (Президент Антэнн-В не только сидел в одном классе с агентом Жана Шатэна, его дочь была замужем за сыном брата Жана Шатэна). Комментарий трогательный и красивый, однако уступал визуальному имиджу. Певец Жан Шатэн, вложив одеяло в руки маленькой крошки с серьгами виде полумесяца, прижал ребенка к щеке, и из глаза певца выкатилась слеза. В его краткой, взволнованной речи, хорошо отрепетированной до того как стать исполнителем хрипловатых монотонных баллад, Жан Шатэн был актером, прозвучали "solidarity", "care", "aid"***, - все трогательные слова, что звучат обыкновенно в таких случаях. Закончи речь, Жан Шатэн взял гитару. Гитара его звучала в Бейруте (увы, я должен это констатировать), так же бездарно, как и в Париже. В нескольких вечерних газетах появились фотографии "Певец Жан Шатэн раздает детям Бейрута..." - плечо кожаной куртки Шатэна, нос, пятно глаза...
      * Уборщиц ( франц.).
      ** Съемочная группа телевидения.
      *** Солидарность, забота, помощь (фр.).
      Неизвестно, насколько повысился CRN ее мужа за эти пять минут в восемь часов вечера на Антэнн-В, пять минут наполненные раздачей аспирина с одеялами и дерганием струн. На мой взгляд, вся их затея удалась бы эффективнее, если бы они выбрали другую группу детей. Те, которых мы увидели, были слишком пухлощекие и веселые. Из-можденность Жана Шатэна, его средиземноморская мрачная уксусность кожи и взгляда (maigre-vinaigre* ... Я предполагаю, что мрачна брюнетистость большинства французских мужчин объясняется многолетним воздействием красного вина на их внутренности), резко контрастировала с откормленными щечками и двойными подбородками девочек и гаврошей Бейрута. Впечатление было такое, что эти дети принесли Жану Шатэну одеяла и аспирин, дабы он согрелся, - бедняга maigrichon** , и остановил лихорадку аспирином... Трудно судить, что бы случилось с CRN Жана Шатэна, каких цифр он достиг бы, если бы поездка развивалась нормальным образом. Однако она неожиданно развилась ненормальным. Через сутки, в восемь вечера следующего дня Антэнн-В объявила, что Жан Шатэн исчез из отеля.
      * Худой - уксус (фр.).
      ** Худоба (фр. Арго).
      Сознаюсь, в начале я подумал, что это подстроенный паблисити трюк. "Га-га-га, - смеялись мы с моим соседом по лестничной площадке, старым прокуренным коммунистом Аленом Ратье, и вышучивали исчезновение. - Кому на хуй нужен бездарный певец... Вернется, загулял с девочками. Жена коллеги Алена по РТТ* убирает у Щатэнов квартиру, так что мы с Аленом знаем: игнорируя жену, любит Жан Шатэн молоденьких пезд. У оставшихся в Ливане немногих иностранцев у всех тонкие нервы. Сколько раз уже подымали там панику из-за ничего. Из-за того что майор войск ООН задержался в постели горячей "ханум" и не явился спать в свой режимент. Из-за того, что журналист запил в горах с командиром христианской милиции, а другой журналист накурился гашиша до полусмерти с командиром шиитской милиции в тех же горах, но в соседней долине... "Долины у них там, как у нас улицы. Мы с тобой, представь, Эдуар, - предположим, - христиане, держим нашу долину - рю дэ Тюренн, а шииты - держат рю Вьель дю Тампль", - объяснил мне Ален. Похохотав, мы разошлись. Он, надвинув кепочку на брови, стал спускаться с нашей горы в нашу долину. Четыре пустые бутылки "Бьен Веню"" в корзинке.
      * РТТ - Почта, Телефон, Телеграф.
      ** "Добро пожаловать" пролетарское дешевое вино.
      Однако Жан Шатэн не появился в отеле и через сутки. И еще через сутки не появился. Прибывший вместе с ним в Бейрут телеэкип Антэнн-В ввиду исчезновения объекта передал в Париж несколько пейзажных зарисовок бейрутских развалин со следами пуль, дал нам рассмотреть подробно, что лежит на лотках уличных торговцев, продемонстрировал несколько плачущих неизвестно по какому поводу женщин. Но "зиро" Жана Шатэна. Как и не было певца.
      Потом пришла эта кассета. Жан Шатэн на фоне портрета имама Хомейни, знамя исламской организации "Фу дэ Дье"*' по правую руку. "Франсэ, франсэз, мсье ле Президент, мсье Премьер Министр..." Голос певца звучал глухо, потерял привычную хриплость. Не то его лишили любимых сигарет "Житан", не то любимого аперитива, но голос был неузнаваемым.
      * Безумцы бога (фр.).
      "Хм, - Ален Ратье вынул из угла рта окурок, что бывает с ним крайне редко. - Мэк похудел, но выглядит свежее." И высказал предположение, что "Фу дэ Дье", как и подобает исламской организации, алкоголя у себя не держат. Потому впервые за полстолетия, Жан Шатэн не проглотил и капли алкоголя в целую неделю.
      После показа кассеты впервые предстала перед нами она. Его жена. Никто до этого во всей Франции, я думаю, даже и не подозревал, что у него есть жена. Да и вообще, что людям делать больше нечего, интересоваться плохоизвестным певцом. Мы с Аленом знали его жизнь лучше других, изнутри, благодаря коллеге из РТТ. Случайно.
      Жена его, обещающая стать вдовой ("Фу дэ Дье", сказал Жан Щатэн, угрохают его, если Франция немедленно не прекратит поставь оружия Ираку) оказалась маленькой некрасивой мадам с испуганным лицом и двумя резкими, спускающимися от носа ко рту морщинами. Грязные, или просто-напросто жиденькие волосы собраны сзади в пучок. "Большое горе, - сказала она, постигло нашу семью. (Показали семью, - двух жопастых подростков, мальчика и девочку, и собаку.) Мои дети остались без отца. Я обращаюсь к Правительству Президенту лично с просьбой матери и жены. Сделайте все возможное, мсье, чтобы муж и отец вернулся в семью..." Голос ее задрожал. )
      "Как вы себе представляете вмешательство Правительства в освобождение вашего мужа?" - спросил комментатор. '
      "Франция должна прекратить поставку оружия Ираку", - сказала она просто.
      Комментатор, тронутый ее простотой, заметил однако: '"Вы безусловно знаете, мадам Шатэн, что Францию связывает с Ираком многолетнее сотрудничество и союзничество. Разорвать дружбу с государством ради..." - он замялся.
      "... ради того чтобы вернуть детям отца", - подсказала она так скорбно и выигрышно и красиво, без фальши, что я понял - вот жснщина на моих глазах сейчас выдула одним махом отличный CRN. Так вздымают высоко к лимиту могучие легкие ковбоев уровень аппарата для измерения объема грудной клетки на американских сельскохозяйственных выставках. Она сделала себе мгновенно CRN, какого ее муж не смог добиться за двадцать с лишним лет дерганья струн. "Star is born"*. Алена Ратье, увы, не было рядом, и некому было засвидетельствовать, что я отметил новую телезвезду в первое же ее появление на экране.
      * Звезда родилась! (англ.).
      Не только я заметил рождение звезды. Назавтра все утренние газеты опубликовали ее фото. Скорбное треугольником личико размером c кулачок, пучочек волос, покатые плечи под кожаной курткой. "Ради того чтобы вернуть детям отца!" кричали заголовки "Фигаро" и "Ле Монд". Обыкновенно расходящиеся во взглядах и правые и левые газеты одинаково влюбились в мадам Шатэн с ее обезоруживающей новой формулой французской внешней политики. "Мяч находится на поле Правительства. Мы ждем от Правительства ответа." заключили эдиториалисты. Ни одна газета не обвинила ее муженька Жана Шатэна в детской безответственности. Ни один журналист не задумался над вопросом, зачем Шатэн поперся в Бейрут, где в свое время погибли десятки французских солдат и откуда благоразумно убралось французское посольство. В Бейрут, где никто не знает, какой CRN у Жана Шатэна. "Фу дэ Дье" скорее всего по наводке людей отмечающих паспорта в аэропорту захватила Шатэна, думая что захватывают большого человека, Элвиса Престли французской песни, что французское правительство не устоит, сломается под напором общественного мнения.