Великая мать любви

      черный френч "а ля Сукарно" и бородку китайского философа. Несмеющийся, невозмутимый, Аргус поддерживал под руку Найоми, одетую в подобие желтого халата. Подбежавший к ним в джинсах и белой рубашке Никита был издали похож на хорошо ухоженного американского студента. Церемония рукопожатия Аргуса и Никиты выделялась из контекста этого, в сущности деревенского, несмотря на присутствие в нем элементов дебоша, празднества. Как будто испортилась машина времени и Аргуса сбросили не на китайскую, но на американскую гору, плюс еще ошиблись на пару столетий. Я подумал: Пойти, поздороваться? И не пошел. Выждав момент, когда Никита обернулся в мою сторону, я поднял руку и помахал Аргусу. Он вежливо наклонил голову. >
      - Это мой сын. - Проходя мимо и задержавшись лишь на секунды, Саймон оставил меня с молодым и очень круглоголовым Саймоном. У молодого Саймона, в отличии от старого, неприлично отсутствовала талия. Я подумал, мимоходом, что эту часть тела он может быть унаследовал от матери.
      - Возьми. Потяни. - Молодой Саймон дружески сунул мне в руку внушительных размеров джойнт. - Самосад. Но очень ничего. Горло, правда, дерет.
      Нужно было слиться с толпой и стать молекулой, иначе будет скучно и одиноко. Я знал по опыту. Я взял джойнт и затянулся. Жадно.
      - Ты откуда? - спросил молодой Саймон, может быть удивившись моей жадности. - Paris. - Paris, France? - Ага.
      - Оставь себе, - сказал он, сжалившись над выходцем из слаборазвитой страны, где не растет самосад. - Я не люблю город. Я -country boy*. И он ушел, посоветовав мне пойти и взять spare ribs** с маисом. Может быть он считал, что в Париже нет настоящей еды, как в country***
      Выстояв в небольшой очереди, получив бумажную тарелку со спэр рибс, салфетку, пластиковые нож и вилку, взяв стакан вина или пива, народ рассеялся по территории. Лучшие места у пруда были захвачены немедленно. Сад был разумно отгорожен и убегал вниз по другому склону куда-то может быть в самый каньон, но несколько беглецов уже преодолели невысокий забор и уселись обедать среди саймоновских
      * Провинциал. ** Свиные ребра. *** В провинции.
      роз. Явился сильный молодой человек, торс разрывал рубашку, и произошел первый скандал... Пам сказала, что молодой человек - конюх, то есть ковбой и бадигард Саймона. Оказалось, что у Саймона три бадигарда.
      - Как граф какой-нибудь, - заметил я. - Большой синьор... - Конечно, сказала Пам, - он очень важный человек в Калифорнии.
      - Хорошо живут, жертвы Голливуда, - обратился я к вернувшемуся к нам Никите. - Три оркестра. Даже если только посчитать одни spare ribs на тыщу человек... А пиво? А вино? ...Что сказала тебе другая жертва?
      - Аргусы ненадолго. Сказать "хэлло" Саймону. Натан плохо себя чувствует.
      Я обратил внимание на пару, уснувшую, обнявшись, в тени дерева. Ноги их вторглись в месиво бумажных тарелок и стаканчиков. Ее босая ступня вгреблась пальцами в горку маиса. "Смотри, Никита!"
      - Уже нагулялись. С другой стороны, за террасой, я видел, две пары совокупляются. - Никита сам любил совокупляться. Пам была его четвертой или пятой женой, однако он произнес "совокупляться" с ханжеским неодобрением и насмешкой.
      - Алкоголь, жирная пища, солнце... Неудивительно, - защитил я совокупляющихся. На меня самого подействовали уже перечисленные три элемента, плюс самосадная марихуана, я выкурил ее не поделившись ни с кем. Я с интересом поглядел на лежащую животом кверху уже знакомую мне беременную. Рука одетого парня обхватывала ее за шею, и хотя они не совершали ничего неприличного, было ясно, что очень скоро совершат. Таз и бедра женщины чуть заметно двигались.
      - До какого месяца беременности женщина может иметь секс? - спросил я Пам, смеясь. И я снял тишорт.
      - До семи, кажется... - Взглянув в направлении моего взгляда, Пам фыркнула.
      Я притянул Джули к себе. Тяжелые, под ее сиреневой тишорт, грозно качнулись шведские груди. - Я хочу домой, Эдвард, - прошептала она. Приличная учительница моя стеснялась всенародных проявлений чувств. Я же пожалел, что не могу поучаствовать в народном гулянии Саймона Нортона в полную силу: выпить еще, еще покурить и затем совокупиться, чтоб в спину грело жгучее калифорнийское солнце. Я опять взглянул на беременную. Парень гладил ей губы рукой. Она еще энергичнее двигала животом, забыв очевидно о том, что голая и лежит открытая сотням взглядов. Я бы совокупился с нею с большим удовольствием, чем с Джули.
      - Поехали, ребята, домой, - сказал Никита, почему-то вздохнув. Он тоже поглядывал на беременную. Очевидно, как и у меня, она вызывала у него аппетит. На подобные празднества следует являться одному.
      Мы не стали прощаться с хозяином, выбрались из толпы и сели в "тойоту". Пыль на дороге улеглась. Увы, оказалось, что мы покидаем празднество не одни. Впереди то медленно, то истерично катились три мотоциклиста из дружественной Саймону банды. Как осетинские джигиты они то вскакивали на рули мотоциклов, то повисали сбоку, короче эквилибрировали. Они эквилибрировали для наших девушек, ибо желая поговорить, мы с Никитой уселись на заднее сидение. В конце концов, один из типов, бросив мото, прыгнул на капот нашей "тойоты", и улыбаясь, проехал с нами пару витков, все время пытаясь разбить стекло. Бледная Джули в ужасе обернулась к нам с безмолвным вопросом или криком. Никита вытащил из-под сиденья Нам нечто вроде ломика. К счастью тип, продолжая улыбаться, вскоре соскочил с капота, а мы наконец съехали с горы на двухстороннюю асфальтированную дорогу. Сделав несколько прощальных пассажей вокруг нас, мотоциклисты умчались.
      - Пьяные или накуренные, - сказала Пам. - Я, честно говоря, думала, что их упражнения плохо кончатся.
      Я думал то же, что и Пам. И Никита ответил мне взглядом, что "да". Но мы не признались в этом, как и подобает настоящим мужчинам. Мы заговорили об Аргусе и об отличии его от Саймона Нортона.
      Жертв Голливуда я больше не видел. В конце июля, сбежав от Джули, я покинул Калифорнию.
      Через несколько лет, взяв со стула в Люксембургском саду оставленную кем-то "Хэральд Трибюн", я обнаружил короткую заметку о смерти Натана Аргуса "сценариста и новеллиста, в возрасте шестидесяти шести лет. От рака простаты".
      СТЕНА ПЛАЧА
      Рю дэ Лион, ведущая от Лионского вокзала к площади Бастилии, - улица грязная, пыльная, неприятная. Она широка, и могла бы носить звание повыше, авеню например, но никто никогда ей такого звания не даст. Любому планировщику станет стыдно. Ну что за авеню при таком плачевном виде! Только одна сторона рю дэ Лион полностью обитаема - нечетная. По четной стороне, от пересечения с авеню Домэсниль и до самой Бастилии тянулась ранее однообразная каменная колбаса виадука, - останки вокзала Бастилии. Раздувшуюся в вокзал часть колбасы занимало заведение, именуемое "Хоспис 15-20". В нем (если верить названию) должны были содержаться беспомощные долгожители и хронические больные. Сейчас на месте "Хоспис 15-20" лениво достраиваются игрушечные кубики и сферы Парижской Новой оперы. То есть местность все еще плохообитаема.
      Я изучил коряво-булыжную старую улицу по несчастью. В первые годы моей жизни в Париже мне приходилось каждые три месяца посещать ту сторону города. На рю Энард помещался (и помещается) центр приема иностранцев. Там, выстояв полдня в очереди, я получал (цвет варьировался в соответствии с тайным кодом полицейских бюрократов) повестку в префектуру для продления recepisse. Живя в третьем, я был обязан тащиться в двенадцатый арондисмант к фликам. Таков был регламент и таким он остался. Flics** нас не спрашивают, куда нам удобнее ходить. Чтобы добраться к ним я мог или "взять" метро до станции Реюйи-Дидро или мог достичь их более коротким путем по рю Фобург Сэнт-Антуан, она с ее мебельными магазинами была веселее, обжитее и чище; и позже повернуть на рю Реюйи, и только. Однако я предпочитал рю дэ Лион. Дело в том, что на рю дэ Лион был магазин оружия.
      Оружейных магазинов у нас в Париже немало. Оружие, продающееся в них, одинаково недоступно личностям без паспортов, с легкомысленными бумажками вместо, сложенными вчетверо. И личностям с паспортами оружие малодоступно, верно, однако индивидуум без паспорта воспринимает оружие более страстно. Мне нужно было приблизиться к магазину на рю дэ Лион, набраться сил. Перед тем, как идти к фликам, в унизительную очередь, меж тел национальных меньшинств, стоять среди перепуганных черных, вьетнамцев, арабов всех мастей и прочих (но ни единого белого человека... один раз, заблудившаяся скандинавская старушка, и только!) я шел прямиком к двум заплеванным грязью от тяжелых автомобилей, запыленным
      * Вид на жительство. * Флик - полицейский.
      витринам тяжелого стекла. Разоруженный, как солдат побежденной армии, я стоял, руки в карманы, ветер в ухо, ибо нечему остановить ветер на широкой рю дэ Лион, и жадно глядел на Смит энд Вессоны, Кольты, Вальтеры, Браунинги фирмы Херсталь, израильскую митральез Узи... "Тир ан рафаль"* ~ хвастливо сообщала прилепленная под митральез этикетка. Очередями, думал я, очередями... ха... Сгустившаяся в стальных машинах сила, власть минимизированная до размеров тесно пригнанных друг к другу металлических мускулов, гипнотизировала меня. Уже отойдя было с десяток шагов, я возвращался, утешая себя гипотезой, что именно сейчас в центре приема иностранцев, пик наплыва посетителей, благоразумнее подождать чуть-чуть, и опять прилипал к стеклу. Нет, я ни разу не вошел в магазин, ибо твердо знал, что ничего кроме ножа не смогу у них купить... С моей рэсеписсэ, без национальности, они мне не продадут и охотничьего ружья. Да мне и не нужно было охотничье ружье, и нож мне был не нужен, у меня было два ножа... Я бы приобрел митральез Узи, если бы имел возможность. И кое-что еще... Я не фантазировал, стоя у витрины, я всегда решительно пресекал свои фантазии в зародышевом еще состоянии... Дальше обладания Узи мои фантазии ни разу не забрались. В детстве, сына обер-лейтенанта (такое звание, я с удовольствием обнаружил, оказалось, было у моего папы в переводе на немецкий. Я прочел в своей биографии, в каталоге немецкого издательства "P.S.", что я сын обер-лейтенанта) меня окружало оружие. Пистолет ТТ, позже отца вооружили пистолетом Макарова, автомат и пулемет Калашникова, я на них даже и внимания не обращал! В одиннадцать лет я гонял по улицам с бельгийским браунингом сосед майор арендовал мне его на день, вынимая патроны. Когда однажды, я помню, мама Рая не возвратилась домой к десяти вечера, задержалась в очереди (за мебелью!), отец сунул в карман пистолет и мы отправились в темноту Салтовского поселка искать маму. Два мужчины. Только в детстве, в той стране на востоке, я немного попринадлежал к власти через обер-лейтенанта папу Вениамина и его пистолет системы Макарова: девятимиллиметровая пуля с великолепной убойной силой плясала в кармане папиных галифе при ходьбе, и не одна, но в хорошей и многочисленной компании. Мы шли по Материалистической улице, в темноте два-три фонаря и под каждым топтались большие зловещие дяди. Но мы не боялись их, с нами была машинка...
      Ветер врезал мне в ухо горстью пыли и я вернулся с Салтовского поселка на рю дэ Лион. Рядом стоял сутулый арабский, дядька с
      *TIe en rafale - стрельба очередями
      большим, покрасневшим от холода носом, в потрепанной шапке из цигейки. И неотрывно глядел на матовой синевой отливающую мускулистую жилистость карабина. Взгляд у него был грустный. Мы коротко переглянулись, без улыбки, но с симпатией, никто ничего не сказало я отошел ко второй витрине, целомудренно оставив его наедине с карабином. Так оставляют друга наедине с любимой девушкой.
      Стоя потом в этой блядской очереди в центр, они еще даже не открыли дверей, затылок к затылку... (сейчас все это бесстыдство организовано лучше, тогда же, в панике, боясь западни со стороны новых властей, социалистов, "этранжерс" приходили едва не с рассветом, нервничали, ждали, бегали лить и отлить, доверяя свои имена соседям, топали ногами под дождем и снежной крупой; я старался думать об оружии, а не о фликах. Если не об оружии, то на военные всегда темы! Так я развлекался тем, что представлял соседей по очереди в виде солдат моего режимант, роты, батальона, и пытался определить на взгляд из какого типа получится какой же солдат. Некоторые из. них решительно ни к черту не годились, недисциплинированных их придется расстрелять за дезертирство после первого же боя, другие, напротив, обещали стать отличными храбрыми солдатами. Я вовсе не воображал себя мегаломанически полководцем, всего лишь офицером, может быть обер-лейтенантом как мой отец. Обер-лейтенанта, я был уверен, я достоин. Почему? Потому что в воинской профессии, как и в мирных ценится спокойствие, уверенность в себе, педантичность и неистеричное поведение. "Ребята меня уважали во всех странах, в которых мне привелось жить... Ребята разных социальных классов и разных степеней развития, почему же вдруг окажусь я негодным к командованию людьми с оружием?" - думал я. Я не терялся при пожарах (два раза), в морских несчастьях (тоже два), не дергался... Я вспомнил, как некто Эл, старый нью-йоркский адвокат, сказал мне как-то во время приема в доме моего босса-мультимиллионера: "Ты напоминаешь мне, Эдвард, гуд олд бойз моего поколения. На тебя можно положиться, парень". И Эл похлопал меня по плечу. Босс общался с Элом по необходимости, у Эла была плохая репутация, он был адвокатом всяких темных людей с итальянскими фамилиями, живущих в Бруклине и Литтл-Итали, босс морщился, завидев Эла на своих парти. Но я, его слуга, имел свое мнение на этот счет, я всегда думал, что Эл - hard and real man, в то время как босс - сорокалетний мальчик, выебывающийся своими экзотическими автомобилями и бизнесами. Мой босс Стивен Грэй был кем-то вроде Бернара Тапи задолго до Бернара Тапи... "Man"... Между мужиками всегда бывает ясно, кто "мэн", а кто нет. Настоящий мужчина Эл меня одобрял, я был горд тогда очень. Я горд и сейчас. На нем был старомодный твидовый пиджак, на Эле, поредевший после пятидесяти кок зачесан назад... "Гуд олд бойз" его
      поколения очевидно были все эти люди с итальянскими фамилиями, которых он защищал...
      Визита к витрине на рю дэ Лион хватало мне, чтобы выдержать фликовскую церемонию на рю Энард. За годы этих походов, каждые три месяца, я многое понял об оружейных магазинах. Я понял, что витрина магазина оружия - стена плача современного мужчины. Он приходит к ней, чтобы лицезреть свою насильственно отсеченную мужественность. Грустный, лоб к стеклу, он молча молится и грезит о своей былой мощи. К витрине магазина оружия приходят очень разные люди. Да, старые, вылинявшие, облезшие, прогулявшие безвозвратно свою жизнь, но попадаются и очкастые аккуратные буржуа в хороших пальто, и краснощекие типы в кроссовках, джинсах, с яркими горячими глазами, по таким, как поэтично выражались в России, "тюрьма плачет". Однажды я застал у витрины, и это меня растрогало, несентиментального, маленького горбуна с желто-зеленым лицом, веснушчатый кулачок прижимал к носу платок. О чем он думал, маленький, недоросший, недосформировавшийся, в куртке, потертой на горбу?
      Я начал посещать стены плача еще в Вене. Свое первое западное оружие крепкий золингеновский немецкий нож, похожий скорее на штык вермахта, чем на нож, я купил в магазине оружия на Бродвее, на самом Таймс Сквер. Он находился между магазином "Рекорде" и "Таймc Сквэр Эмпайр" - в этом торговали куклами, изделиями из слоновой кости, тостерами, лампами, портфелями, бумажниками из искусственной кожи, масками Кинг-Конга, статуэтками Эмпайр Стэйтс Билдинг, тишотками "Ай лав Нью-Йорк" и еще сотнями наименований подобного же говна для туристов. За магазином "Рекорде", под козырьком порно-кинотеатра продавали поп-корн, и с тех пор понятие нож или штык неестественным образом соединяется в моем подсознании с запахом поп-корна. Безусловно, прежде чем войти внутрь, я больше часа простоял у витрины. У той стены плача топтался целый коллектив. Большие, но робкие черные неотрывно глазели, кто на пистолет-пулемет Маузера, кто на Винчестер, короче, каждый выбрал себе объект желания. Я помню, что в центре витрины, на кусочке красного бархата была выставлена знаменитая итальянская винтовка Каркано М.91, калибра 6,5 мм. Это из нее Ли Харвей Освальд пристрелил Кеннеди. Зачем не знаю, но я посчитал нас. Нас было шестеро у стены плача. Был еще один, но тот... было непонятно, интересовала ли его винтовка Каркано М.91, а может он ждал благоприятного момента, чтобы залезть в отдувающийся карман или чтобы раскинуть карты на картонном ящике и ограбить прохожих легально... Двери магазина были гостеприимно открыты, из них несло холодом, по-американски щедро расточаемым, и я вошел в аэр-кондишионэд помещение. В застиранном до дыр джинсовом костюмчике, купленном на Канал-стрит. 1 доллар 25 центов брюки и 3 доллара куртка. Аборигену не стоило труда мгновенно понять, что я за птица.
      - Что я могу для вас сделать, young man? - спросил меня сэйлсмэн Зигмунд Фрейд. Черноглазый, веселый и подозрительный он изъяснялся на грубейшем английском, свидетельствовавшем о куда более низком социальном происхождении, чем у его двойника, но по хитрым глазам было видно, что опыт и практика сделали из него отличного чтеца человеческих душ. - Я хочу приобрести нож, - сказал я. - Мне он нужен. - Я вижу, "янг мэн", согласился Фрейд. - Тебе он действительно нужен. Представители его племени обыкновенно отличаются разговорчивостью. В штате Нью-Йорк, продажа населению оружия по воле властей чрезвычайно затруднена, магазин вовсе не был забит посетителями, бедняга Фрейд по-видимому страдал от вынужденного мутизма... Правда он мог разговаривать с другими сэйлсменами... - О, тебе ужасно нужен нож, "янг мэн", - воскликнул он и сочувственно поглядел на меня. А что еще он мог сказать? Мой костюм, такой можно было подобрать в мусоре, сандалеты были из той же коллекции, контактные линзы мои покрылись налетом пятнышек неизвестного происхождения и царапали глаза и глаза болели. Покрасневшие, они, я предполагаю, сообщали мне больной вид. Я много пил тогда и физиономия моя оставалась перманентно опухшей, я курил крепкую марихуану и ...короче, я был не в лучшем состоянии. "Янг мэн изрядно потрепанный жизнью" - вот как я сам себя определял, глядя в зеркало. И было непонятно, выпутаюсь ли я из моих историй.
      - Сколько денег ты можешь истратить? - спросил меня Зигмунд Фрейд. Двадцать долларов.
      - Жаль, - сказал он. - За двадцать два есть отличный немецкий армейский нож. Они, - джерманс, понимают, как наилучшим образом отправить человека на тот свет. Хочешь посмотреть?..
      Я хотел. Кроме двадцати у меня было еще множество монет во всех карманах джинсов, но я не был уверен, наберется ли на два доллара. В любом случае, я взял все свои "мани", следующий же чек из Вэлфзр должен был прибыть только через пять дней. Меня это обстоятельство мало заботило, я врос в Нью-Йорк корнями, я мог прожить в нем пятьсот пятьдесят пять дней без "мани". Я знал как. Единственная серьезная неприятность безденежного существования состояла в том, что оно лишало меня одиночества. Одиночество, я выяснил на собственной шкуре, в сильно развитом капиталистическом обществе стоит денег. Странно, казалось бы с первого взгляда люди боятся одиночества и ищут именно общения. Почему же одиночество стоит "мани"?..
      - Хочешь полюбоваться? - повторил он. - Да.
      Он беззаботно оставил меня и ушел во внутреннюю кишку. Впрочем все витрины были заперты на замки и в большом ангаре магазина присутствовали еще два сейлсмэна и несколько покупателей. Вернулся и положил передо мной изделие в ножнах из грубой свиной кожи. Извлек. Тяжелая рукоять, сильное тело с двумя канавками для стока крови. Инструмент предназначался не для разрезания, не для легких хулиганских порезов по физиономии, нет, у него в руках находился инструмент для глубокого пропарывания, для достижения внутренних укромных органов, спрятанных в глубине тела.
      - Видишь, - сказал Зигмунд Фрейд, - это, янг мэн, именно то, что тебе нужно. Порет глубоко и верно. Ты ведь собираешься ходить на охоту на дикого зверя, я так предполагаю? Никакой зверь не устоит перед прямым ударом, нанесенным верной рукой.
      Я ощупал нож и прочел надписи, удостоверяющие, что он немецкий. - А у вас нет таких, знаете, лезвие выскакивает изнутри... С пружиной?
      - Но, son,* - сказал он весело. - Такие запрещены законом. Форбиден."Верботтен!" - повторил он почему-то по-немецки. - И поверь мне, son, эти игрушки с пружинами, с кнопками, - они для легкомысленных фрикс, для хулиганов, не для серьезных людей. Я тебе предлагаю серьезного, боевого друга, "сан". Нож для настоящих мужчин. Бери его, он не избавит тебя от всех твоих проблем, но в его компании некоторые из них покажутся тебе куда менее значительными. И Зигмунд посмотрел на меня психоаналитическими глазами. - Вы немецкий еврей? - Спросил я. - Да. А что, чувствуется национальный патриотизм? - Чувствуется. И еще вы похожи на Зигмунда Фрейда. Вам когда-нибудь говорили? На отца психоанализа.
      - Лучше бы я был похож на Президента Чэйз Манхэтган Бэнк, "янг мэн", сказал он. - Берешь нож? - Если дотяну до двадцати двух долларов.
      Я извлек двадцатку, вывалил монеты и мы стали считать. Оказалось лишь 21 доллар и 54 цента. - I am sorry, - сказал я.
      - Take it, - он придвинул нож ко мне. - Он таки нужен тебе. Нью-Йорк серьезный город, "янг мэн".
      И он стал сметать мою мелочь, ведя ее по поверхности ящика из непробиваемого стекла в ковшик руки. Под мутным стеклом, пронизанном проволоками лежали совсем уж серьезные вещи. Револьверы
      * Son - сын. (англ.).
      больших калибров. Я заметил среди них "Маузер 57". От выстрела из такого череп человеческий разлетается как спелая тыква с хваленым серым веществом головного мозга. Брызгами.
      Он помедлил, склонившись над ковшиком своей руки. Вынул из нее десять центов. - Take a dime.* Позвонишь кому-нибудь. Скажешь, что ты жив.
      До Бродвэя далеко, но я прохожу иногда по рю дэ Лион. У витрины всегда стоит male!** Мне кажется, что поскольку улица пустынна, пугливые и скрытные мужчины могут вдосталь полюбоваться на отнятую у них мужественность. Вот, скажем, у магазина на рю Ришелье, который и больше и богаче, они останавливаются куда реже. На рю дэ Лион же всегда стоят, ветер или дождь, или жара плавит асфальт... И глаза у них невыносимо грустные. Как у кастрированного кота, которого хозяин лишил мужественности, дабы он не причинял ему хлопот своими романтическими страстями.
      * Возьми монету. ** Самец [он].
      ПЕРВОЕ ИНТЕРВЬЮ
      Когда я вылез наконец из сабвэя, стемнело и пошел снег. Пардон, я выбрал не тот глагол, снег не шел, но ветер швырял его мне в физиономию, залепляя и ослепляя. Если добавить к этому, что прошлой ночью шел дождь и наутро капризная нью-йоркская температура, вдруг упав, заморозила выпавшие осадки и превратила город в гигантский каток, то можно себе представить, в каких условиях я добирался от сабвэя до его дома... Я приехал на первое в моей жизни журналистское задание. Моисей Бородатых поручил мне взять интервью у Юрия Тихонова, знаменитого когда-то перебежчика, у одного из первых послевоенных предателей родины. Еще Сталин приговорил его к расстрелу.
      Хватаясь за ограды и столбики почтовых ящиков, я двигался в нужном направлении. По телефону он объяснил, как мне добраться. - Всего ничего, сказал он, - несколько блоков. Однако когда я ему звонил, были еще другие погодные условия.
      Мне его окраина не нравилась, хотя в редакции мне с уважением сказали, что "Тихонов имеет дом в очень хорошем районе". Его очень хороший район был также мрачен и черно-бел, как и нехорошие районы, и судя по всему даже в мае в нем не цвели розы. Цемент, кирпич, металл... Снег стучал о мое, вдруг съежившееся, как шагреневая кожа у Бальзака, кожаное пальто. Мне сделалось тоскливо. Мне часто последнее время вдруг становилось тоскливо. Тому были разные причины. Первый год в Нью-Йорке заканчивался, однако похвалиться . мне было нечем. Тесная квартирка на Лексингтон, тараканы, постоянно отсутствующая девушка-жена, пытающаяся стать моделью, что-то у нас с ней не ладилось, работа... тут я вспомнил похвалу старого мафиози Моисея Бородатых и приободрился: "Вы будете очень хорошим журналистом, Лимонов, - сказал он мне как-то. - Вы уже хороший журналист. Вам лишь не хватает опыта."
      Подающий надежды журналист поднялся по ступеням к его двери. Это был его дом, весь, все три этажа. Фасад его дома ничем не отличался от фасадов других домов улицы. Все выпуклости и вогнутости (архитектурные в прошлом украшения) окрашены были некогда в небесно-голубой, превратившийся к моменту моего прибытия в грязно-серый цвет. Я позвонил.
      Он оказался отличным от фотографии, виденной мной. Там он, правда, был снят с общего плана, под крылом самолета на базе во Вьетнаме. Он с другими военными инженерами строил эту родную американскую базу. На том фото на нем была кепи с козырьком и армейская рубашка с рукавами до локтя. Под кепи худая физиономия в очках... Крупным планом, в дверях он оказался очень лысым типом с несколькими резкими морщинами у рта, мощной шеей и...
      - Из "Русского Дела"? Журналист? - Он не дал мне времени додумать его портрет. - Проходите.
      Постучав ногами о порог, дабы сбить снег, я прошел за ним. В холле было неприветливо. И мне это не показалось. Плохое освещение создавало желтую сумеречность и у него было холодно в доме, вот что! - Идемте на второй этаж, - ответил он на незаданный вопрос. - Там теплее. - И он ступил на лестницу, а я за ним. Ступени скрипели. - Что-то случилось с отоплением в бейсменте, - счел нужным объяснить он. - Еще вчера я вызвал рабочих. Жду. В этой стране разучились работать... - На площадке второго этажа он открыл крупную дверь и мы вошли в... очевидно ливинг-рум, если судить по нескольким старым креслам и искусственному камину, в котором светились жаркие спирали электрообогревателя. Подвинув к электрообогревателю стул, он указал мне на него. "Садитесь." Сам он уселся в деревянное кресло с подушкой, привязанной к сидению лямками. Где-то недалеко явственно вскрикнул младенец. Я достал блокнот.
      - Я вас слушаю. - Недовольной мгновенной гримасой он отреагировал на вскрик младенца или на мое прибытие? И, не дав мне времени открыть рта. Это ваша личная инициатива или затея старого жулика?
      - Инициатива Главного редактора.
      - Главного Редактора... - язвительно повторил он. - Лет десять они имени моего не упоминали, как умер, теперь вдруг... Чего он хочет?
      - Мне поручили взять у вас интервью. Это все, что я знаю. Вы готовы?
      Он поскрипел креслом. Вид у него был недовольный. Я же, напротив, был доволен своей решительностью. Ловко я пресек его демагогию. Я знал, что у него старые счеты с Моисеем. Но меня это не касалось. Я пришел делать мой job. Я старался быть американцем, потому я подумал о "джаб", а не о "работе".
      - В среде русской эмиграции вас считают убежденным антисемитом. Более того, теоретиком антисемитизма. Я просмотрел ваши статьи в ныне покойной газете "Русское Возрождение", и нашел их фантасмагорическими. Даже Солженицына вы назвали замаскировавшимся евреем и утверждаете, что настоящая его фамилия - Солженицкер. Сами вы считаете себя антисемитом?
      - Я называю себя антисионистом, Я выступаю против евреев нс как расы, но как преступной организации.
      В этот момент я доделал его портрет. У него оказались очень густые и черные, может быть, крашеные брови. В сочетании с лысым розовым черепом брови выглядели как две мохнатые пиявки, присосавшиеся над глазами. Когда он говорил, пиявки шевелились.
      - Ну уж Солженицын-то, какой же еврей? Его, как и вас, случается называют антисемитом.
      - Если вы внимательно читали мои статьи, вы должны помнить, что я представляю доказательства. Его отца звали Исай и он был кантонистом. В ту эпоху было в обычае отдавать еврейских сирот в кантонисты. Еврейский сирота Исаак Солженицкер был окрещен и стал в царской армии Исаем Солженицыным. Все просто.
      - Но вы не можете этого доказать, Юрий Егорович... Нужны подтверждающие бумаги, по крайней мере.
      - Если бы мы находились в России, а не в Нью-Йорк Сити, я бы это доказал.
      - Хорошо, предположим вы бы нашли свидетельство о рождении, запись о рождении Исаака Солженицкера... Однако что это меняет?
      - Это многое меняет, молодой человек. Моя теория, что Солженицын агент мирового сионизма и преследует цель расколоть русский народ, перессорить русских. И он этого добился.
      - Юрий Егорович! Я лично считаю Солженицына плохим писателем и путанным фантастом во взглядах на общество, однако ваше утверждение абсурдно. Да, Солженицын не думает о разрушительных последствиях его деятельности, но служит он только своему огромному "Я". А еврей он или русский или чукча, какое это имеет значение! - А вы сами, случайно не еврей? - Он улыбнулся. Ваша дежурная шутка? С моей-то рожей? С моим носом? - Шучу, да. Но рожа ничего не доказывает... - ОК, - сказал я.-А вы сами, случайно не еврей? Он не выглядел чокнутым. И статьи его, при всех ошеломляющих основных положениях (мировой заговор сионистов) однако не были статьями сумасшедшего. В них была своя, может быть, сюрреальная, но логика. "Вы у нас единственный русский журналист в газете, вот и отправляйтесь, - смеялся Моисей Бородатых, по-лягушачьи складывая рот. - Возьмите интервью у антисемита. Мне все ставят в вину, что единственная ежедневная русская газета за рубежом не публикует, видите ли, "философа" Тихонова. Раньше, к моему удовольствию, существовало . "Русское возрождение", где он мог публиковать свои пасквили. Газетенка закрылась три года тому назад, и вот уже три года мне морочат голову подписчики. "Почему вы не печатаете Тихонова? В демократической стране, каковой являются Соединенные Штаты..." - передразнил он кого-то. - Этот Тихонов, при другой исторической ситуации с наслаждением отправил бы меня в печь крематория... И вас, за то, что работаете в моей газете..."
      Я решил сменить тему. - Молодым офицером, в 1947 году, вы попросили политического убежища в американском секторе Берлина. Предположим, вам пришлось бы принимать это решение сегодня. Сделали бы вы то же самое? - О нет, - воскликнул он и снял руки с подлокотников кресла. - С моим сегодняшним опытом, я бы скорее запулил бы в них межконтинентальную баллистическую ракету с ядерной боеголовкой. - Вы серьезно?
      - Молодой человек, через полгода мне стукнет шестьдесят. Мне терять нечего. Ты давно приехал? - Года нет еще. - Я подумал, что хорошо, что он перешел на "ты". Я буду называть его "Вы" и между нами останется дистанция.