Белье нам меняли раз в месяц, если мы настаивали. Если не настаивали, не меняли, В любом случае, что они за 160 долларов в месяц обязаны были менять нам белье ежедневно? Белье было серое от старости. Рваное покрывало из когда-то алого репса покрывало мою кровать. К покрывалу не следовало принюхиваться, ибо в различных его местах возможно было обнаружить различные прошлые запахи: один угол попахивал откровенно дерьмом, другой - блевотиной, еще один - чем-то удивительно живучим, гадковато-едким... Во все мое пребывание в "Эмбасси" запах так и не исчез, Яну Злобину я сказал, что это запах пизды, и объяснил запах привычкой жившей до меня в комнате 1026 проститутки протирать свою пизду после каждого акта именно этим углом покрывала. "Бессознательно, Ян, - сказал я, - как кобель поднимает лапу, чтоб отлить." Шуточка, грубая и грязная, признаю, была в духе Злобина, он хохотал и с отвращением понюхал покрывало. По правде говоря, я не знал, кто жил в 1026 до меня, проститутка или нет, однако моя гипотеза вполне могла оказаться правдивой, в отеле жило множество черных проституток. "Работали" они вне отеля, но подрабатывали и в отеле. Не однажды я видел "наших" ребят, стучащих в дверь к Розали. Дверь приоткрывалась на длину цепочки. Бели мани просовывались, цепочка снималась и соискатель пизды получал доступ в комнату...
      Возвращаясь к покрывалу из алого репса, отвечаю на безмолвный вопрос: "Почему ты сам не выстирал его в Ландромате"? Потому как находился я в антисоциальном состоянии духа. Ненависть к обществу, загнавшему меня на дно жизни была во мне столь сильна, что я принимал знаки мерзости, - вонючее покрывало в частности, - гордо, как знак отличия. Как еврей- свою желтую звезду. И если я не хотел, я им не укрывался, сбрасывал его на пол. Я был владельцем двух, болотного цвета с черными буквами "ЮэС Арми", одеял.
      И стал я жить в "Эмбасси". Из прежних знакомых заходил ко мне теперь только Ян, а единственным близким другом моим стал в тот период телевизор "Адвэнчурэр". Я вспоминаю его пыльное пластиковое серое тельце, как тело друга. Трещину на лбу над экраном-лицом, резкие морщины трещин под подбородком. Он разделял со мной тяжкие алкогольные запои и .ужасы одиночества. В его обществе я улыбался, кричал, плакал, танцевал (да-да...) танго, вальсы и рок-энд-роллы... Одетый, полуодетый, голый. А вы что думаете делают одинокие типы в сингл-рум окупэйшан отелях? Именно то, что делал я: пестуют свое безумие. Все пестуют его по-разному, в зависимости от интеллекта и темперамента. Выпив галлон вина в одиночестве, я произносил пылкие речи на бессвязном русско-английском деформированном языке: ругательства смешивались в них со стонами. "Адвэнчурэр" благожелательно внимал мне - мой маленький дешевый друг, приобретенный уже в побитом судьбой состоянии за двадцатку, и развлекал меня как мог. Показывал мне рожу сенатора, чтоб я мог в нее плюнуть. Демонстрировал мерзких миддллклассовых дам, чтобы я мог представить как я сдираю с них шелковые тряпки и бью их ногами по тяжелым задницам... Что вы хотите, я ненавидел общество в ту весну...
      Я рассказал Яну Злобину о документальном фильме, о Муссолини на балконе, о счастливых лицах фашистов. Так же как и я, Злобин мало что знал о .Муссолини. В нашем Советском Союзе мы только и знали что дуче, как и Гитлер, "болел" манией величия, что он был сумасшедшим. И то, что итальянские дивизии хуево воевали против наших. Ну и конечно само слово "фашист" было в Союзе дико отрицательным. Ян сказал, что чувствует себя фашистом, однако Муссолини вылез из своего дерьма, а мы в дерьме и никогда из дерьма не вылезем. Что сейчас другие времена, и таким как мы с ним, со страстями не светит. Что сейчас "светит" всякой бесталанной и бесстрастной погани, тем кто в школе хорошо учился и слушал родителей. Я сказал, что пойду в "Барнс энд Ноблс" (Кэндалл уверил меня, что это лучший книжный магазин в Нью-Йорке) и куплю книгу о Муссолини. Что его рожа и мощные руки меня заинтересовали. Что он не сумасшедший. " От нас что-то скрывают, Ян, сказал я.-И в Союзе скрывали, и здесь. Я хочу знать что."
      "Книги дороги, - заметил Ян. - Твой .Муссолини будет стоить десять, а то и пятнадцать долларов. У тебя что, есть лишние доллары? Лучше бы купил себе туфли."
      Я сказал, что знания не имеют цены. Что они необходимый инвэстмэнт. Что я очень жалею, что концентрировался в свое время на 1ании русской и мировой поэзии, более или менее неплохо знаю статую историю, но вот с новой, двадцатого века историей у меня слабо.
      В "Барнс энд Ноблс" они удивились, что заросший тип, едва говорящий на их языке, ищет книгу о Муссолини. Однако парень в галстучке, с прыщами возле ушей прошел со мною в отдел "Истори" и смотрел полки.
      В отделе "Истори" книг о Муссолини не оказалось. Было множество книг о Второй мировой войне, с ярчайшими фото, были отдельные книги о танках, о вообще вооружении, о военных флотах разных стран том числе итальянском, но ни единой биографии человека в черной рубашке, мощные руки, щетина как у дикого кабана. "Вы итальянец?" - спросил парень в галстучке. "Да", согласился я. "У нас есть итальянский отдел. Может быть в нем вы найдете биографию Мусолина?"- предположил парень благожелательно. Но исказил окончание фамилии таким образом, что я понял: спрос на кулинарные книги и идиотические книжонки типа "Чего хочет женщина?" не оставляет ему времени для произнесения соответствующим образом фамилий великих исторических лиц. В итальянский отдел я не пошел, хуля же мне там было делать.
      Через пару дней, упрямый, я отыскал и приобрел неподалеку от 14 Стрит, уцененное, - 99 центов, произведение некоего Б.Смиф, изданное лишь за год до этого, в Лондоне. Называлась она коротко "Дуче" и по в нем 400 страниц. Я был уверен, что книги мне хватит на несколько месяцев. Уже с полгода я изучал "Реминисценции Кубинской Гражданской войны" Че Гевары и "Философию Энди Уорхола". Прибавив к этим двум книгам "Дуче" получаем портрет чтеца. С определенными интересами человек, не правда ли? "Философия Энди Уор хола" казалось бы мало гармонировала с Че Геварой и Муссолини однако при более внимательном размышлении придется придти к выводу, что деклассированный советский парень, живущий в отеле с черными, видел в Уорхоле Сильного Чеха. Выбравшегося из эмигрантского гетто Чеха, сумевшего благодаря своему таланту и могуча энергии сделаться эдаким Дуче вначале поп-арта, а затем и всего сои ременного искусства.
      В отель я попал к вечеру. Книга под мышкой, прошел по коридору. Оно (человек или собака, так и осталось неузнанным мною) вновь нагадило в коридоре. Запах был мерзкий. Я подозревал, что у собаки старого китайца, понос. Я также подозревал, что китаец - бывший мелкий гангстер, тихо живущий, уйдя от дел. Обыкновенно китайцы обитают кучей, кагалом. Очевидно у желтого старого человека были достаточно серьезные причины, заставившие его отказаться от общества себе подобных желтых людей. В нашем отеле в свое время спрятался и жил себе тихо известный советский разведчик полковник Абель. Здесь же его и арестовали. Так что китаец (если мои подозрения оправданы) не первый, прячущийся в "Эмбасси". Кэмпбэлл присутствовал при аресте Абеля ФВI. Он уже был менеджером, Кэмпбэлл. В те годы "Эмбасси" еще не оккупировали черные, но - он уже был средней руки запущенный отель.
      Я взял словарь, лег на пол и раскрыл книгу. На старом лож "Эмбасси" было удобно спать, лежа на спине и на боках. Но читать, лежа на животе было крайне неудобно. Потому что проваливался в мат рас живот и спина прогибалась в ту сторону, куда она, плохо прогибается. В джинсах и черном свитере я лежал на вытертом красном макете, перекатываясь, когда нужно от "Дуче" к словарю... Через полтора часа я уже знал, что мать Муссолини - Роза, была очень религиозна мамма, в паппа Аллесандро, кузнец, был полусоциалист полуанархист, и читал семье за столом куски из "Капитала". Помимо этого, паппа любил дам и не забывал об алкоголе. Аллесандро повлиял на сына как ни один другой человек...
      Три удара в дверь.
      "Кэн?"
      "Get out, Эдди. Пожар в 1037."
      Я вскочил и вышел к нему. В коридоре пахло гарью и висели, ясно видимые, как паутина, нити дыма в углах. У 1037 собралась кучка наших. Розали и Базука, одетые на выход, мощнейшие зады затянуть в искусственный шелк, он лучше всего липнет к телу, в абсолютно идентичных накидках из голубого искусственного меха на плечах, каблуки рвут ковер, губы накрашены. Целая банда тинэйджерс с девятого этажа, этим постоянно не хуй делать, еще десяток черных рож, среди них эф-мэн, и даже наш китаец. Старый китаец считался у нас белым, хотя с другой стороны его поганая рожа была скорее зеленого цвета. Поганым считал его Кэн, он мне сообщил что китаец "поганый", и я не вдумываясь в jugement принял точку зрения Кэна и черного большинства, за что-то они его не любили. Но выжить не могли. Впрочем, китайцев не смогли выжить даже монголы...
      Наши стояли и смотрели под дверь 1037. Из-под двери подымался дым, густой и черный. Появился Кэмпбэлл, затемненные очки старого неудачника, джинсы, клетчатая рубашка, бывшие блондинистые, а теперь серые, буклины над лбом. Связка ключей в руке. За ним мирный мексиканский Пэрэс, зам. менеджера или младший менеджер, энтузиаст, нес огнетушитель. Наши радостно закричали.
      Кэмпбэлл отпер дверь. Из комнаты в коридор ввалились сразу десяток кубических метров вонючего дыма. Как будто горел склад автомобильных покрышек. Отважные менеджеры прошли в дым. Кашляя, выскочили из дыма. I am going to call Fire Department"*, сказал, разворачиваясь эф-мэн.
      *Я позвоню в Пожарный Департамент.
      "Стой, где стоишь, - закричал Кэмпбэлл.- Меня оштрафовал твой файр-департмэнт за предыдущий пожар. Справимся сами. Всего лишь тлеет матрас."
      "Эф-мэн прав", - сказал мне тихо Кэн. Но так как все мы или почти все постоянно были в долгу у Кэмпбэлла, часто должны были рент за много месяцев назад, даже самые умные умники заткнулись. Кэмпбэлл и Пэрэс, намочив платки и набросив их на лица, ушли в дым. Кто-то из них разбил стекло в окне и дым потянуло из коридора. Выскочив подышать, отплевавшись и отхаркавшись, они вернулись из второго похода со злополучным матрасом. Из черной дыры в брюхе матраса вздымались черный и серый дымы. Матрас был скорым пробегом вынесен на одну из лестниц, ближайшую, и был обильно залит водой. Мы, толкаясь разумеется протиснулись и на лестницу. Включая Розали и Базуку. "Чего приперлись, - сказал нам Кэмпбэлл, - вам что делать нечего? Рты раскрыли... А вы, красотки, валите на улицу, вас уже клиенты ищут. Гоу!" - Кэмпбэлл шлепнул Базуку по заднице.
      Смущенные, мы стали расходиться. Нам действительно нечего было делать, а пожар - крупное развлечение. И бесплатное. Кэн, я, банда тинейджэров и эФ-мэн, ни у кого из нас не было денег. Мы были народные массы отеля. У народа нет мани. Мани есть у серьезных людей. В "Эмбасси" серьезные люди были видны по одежде. Серьезные люди были пимпы или (часто в одном и том же лице) - драг-дилеры. Не драг-пушеры, прыгающие целый день в холле с пакетиками, но дилеры, те кто снабжает пушеров пакетиками. Серьезные люди такими, как я, Кэн, или эФ-мэн даже не разговаривали. О чем? За все время моего пребывания в отеле один раз ночью в элевейторе со mhoi заговорил пимп. Протирая платком бриллиант на кольце. И в эту ночь я был одет в мои лучшие тряпки. "Если тебе нужны отличные девочки - приходи в 532."
      Кэн спустился в холл, я вернулся в компанию Муссолини. В 1901 году, Бенито, также, как и я в этом возрасте, писал стихи; пытаясь их опубликовать. Расчувствовавшись, я вспомнил, как покойный Витька Проуторов и Сашка Тищенко понесли мое произведение в газету "Ленинська Змина", а я остался на противоположной стороне Сумской улицы - в парке Шевченко среди весенней зелени, - потел, переживая. Стихотворение, написанное мной к Празднику Первомая1 (я уже тогда был готов продать свой талант), комсомольская газету отвергла. Деликатно, посоветовав моим приятелям "пусть ваш друг вначале научится писать стихи" и вручив им лист бумаги с титулом книги, если я не ошибаюсь, Матусовского "Как научиться писать стихи". Мое горькое поражение мы запили портвейном в кустах парка Шевченко. Но я хотя бы жил в городе с миллионным населением, в Харькове, а Муссолини - в деревне Предаппио... Летом 1902 года, в возрасте 19 лет, Муссолини сбежал в Швейцарию. Почему? Никаких убедительных сведений о причине побега не сохранилось. Б.Смиф высказал несколько упреков в адрес юноши Бенито, якобы бросившего семью без поддержки, в момент, когда паппу Аллесандро посадили в тюрьму и даже не постеснявшегося выманить у матери денег на билет. Историки, вынужден был заметить я, немедленно становятся глупыми, если речь идет не о профессорском знании, но об опыте "подлой" жизни. Мне казалось естественным, что молодой человек бежит из Предаппио в Швейцарию. Смиф же искал причину. Да без причины, остолоп. Инстинктивно. Весной 1961 г. я, продав свой вело Борьке Чурилову за 50 рублей, уехал в Новороссийск. Один.
      В Швейцарии Бенито взяли чернорабочим на строительство шоколадной фабрики. Сука историк укорил его, что долго на своем первом. эмплойменте он не удержался. Бля, тебя бы в чернорабочие, достойный Смиф, профессор Оксфорда, я посмотрел бы, как долго бы ты удержался. Живой ум и пылкое сердце всегда стремятся вырваться из капкана трудоустройства. На своей первой работе, - чернорабочий бригады монтажников-высотников, я проработал с октября I960 г. по февраль 1961-го. Мы сооружали далеко на окраине Харькова новый цех танкового завода. В степной грязи и жуткой стуже. Я выдерживал стужу лучше, нежели общество грубых людей... Я застрял на странице 17, потому что на ней обнаружилось сразу целое множество неизвестных мне слов, приходилось вгрызаться в словарь, и кое-каких слов в нем не оказалось...
      От борьбы со словами меня отвлек запах. Дыма. Взглянув на дверь, я обнаружил, что ленивые толстые нити серого дыма просачиваются из-под нее в комнату. Распахнув дверь, я оказался лицом к плотной стене дыма. В дыму, было слышно, хлопали двери. Пожар. Новый, еще один.
      Я проявил хладнокровие, для меня не удивительное, так как мне случалось уже замечать, что лицом к лицу с опасностью я становлюсь холоден и рассудителен. Я захлопнул дверь. Вынул из-под кровати чемодан с дневниками и рукописями (я хранил их в чемодане не на случай пожара, но использовав оный как файлкабинэт). Взглянул на часы. Был час ночи. Я одел кожаное пальто. Намочил грязную рубашку, валявшуюся в ванной. Снял с двери, где он висел среди прочих одежд, прикрытый тряпкой, - белый костюм. Накрыв голову рубашкой, я вдохнул глубоко и вышел в дым. Закрыл дверь на ключ. И, держась рукой за стену, побежал...
      Я даже не пытался разглядеть что-либо в дыму. Я знал, что дверь на пожарную лестницу в этой части здания была четвертой после двери Кэна... Я выскочил на пожарную лестницу во вполне приличном состоянии. Не наглотавшись дыма, лишь с мокрой головы текли по спине и груди липкие струи. На лестнице не горел свет, но возможно было дышать. Спускаясь, я вспомнил о Кэне. Что если он спит? Перед тем как заснуть, он обыкновенно долго кашляет. Мне его кашель хорошо слышен, ибо наши комнаты разделяет окрашенная в цвет стен бывшая дверь, некогда связывавшая две их в приличный номер. Он не кашлял, следовательно его нет в номере. Да он и никогда не ложится в постель в столь раннее время. Разве что пьяный... Через несколько маршей воздух совсем очистился.
      Внизу в холле, хохотали, собравшись с чемоданчиками, сумками и пластиковыми мешками в руках, такие же погорельцы как я, и сочувствующие. Черный человек, насколько я мог судить, исходя из личного опыта, употребляет смех не только в качестве демонстрации своей радости, но и для демонстрации многих других эмоций. Смущения например, или же замешательства. Я знаю теперь, что черные смеются даже от страха. Холл стонал от хохота. Плакал лишь грудной младенец на руках мамы-подростка. У телефонов-автоматов в глубине, хохотали, сгибаясь и держась за животы телефонирующие типы, у конторки спинами к Кэмпбэллу; хохотали, словно у бара, три пимпа, почему-то собравшиеся вместе, хохотали драг-пушеры, поспешно собирая с подоконников образчики товара... Ведь ожидались файрмэн, а с ними конечно же, прибудет и полиция... "Га-гага-ха, мэн, Fire!"*. Баретта, держа пуделька на поводке, ошейник ослепительно сиял гранеными стеклами, поздоровался с приятелем "Fire, мэн, a! Fire!"
      * Пожар.
      В тот период жизни мне удалось отрезать себя от прошлого. Я был обитатель "Эмбасси", а не русский парень - сын советского офицер внук русских крестьян. Позднее, через годы, я воссоединил себя с моими корнями, вспомнил, что я русский, что папа мой проходил всю жизнь в эмвэдэшных галифе с синим кантом, и все такое прочее, но в течение нескольких лет я был только я. Мне нечего было терять, как и моим соседям, горел отель, и хорошо бы сгорела с отелем вся эта, tакая жизнь. Весь Нью-Йорк хорошо бы сгорел. Когда у тебя ничего не ты хочешь, чтобы все сгорело, может быть тебе даже что-нибудь достанется в пожаре. И потому увидев Кэна, я бросился к нему, веселый, с чемоданом и белым костюмом в руке, мокрая голова... "Гага-га-i, мэн, Fire!"
      Он хлестанул своей ладонью о мою, мы шлепнули еще раз ладонями. "Yes, Fire man. Fire! - Кэн уже выпил, видно было по его сочным губам. - You look ruculous. Эдди!" - сообщил он мне хохоча.
      "Sure, - признал я, и захохотал - Потому что Fire, man, Fire!"
      Мастодонтами, в слоновых ботах с заклепками, в касках, ввалились пожарные, таща за собой кишки и все их дьяволово оборудование. Толп пожарных. Часть их стала подниматься по трем лестницам, один отри захватил элевейтор, выгрузив оттуда кучу протестующих, черт знает куда собравшихся, не на горящий ли десятый этаж, разряженную группу девок и парней... Отель надрывался от хохота.
      К двум часам утра первые группы наших стали робко просачиваться на свой этаж. Вопреки строгому запрету пожарных. Три комнат зияли выгоревшими черными дырами место дверей, коридор был залит водой, пожарные выволакивали из коридора на лестницы обгоревшую, мокрую, еще дымящуюся мебель. Наши с Кеном комнаты оказались нетронутыми пожаром, ибо находились хотя и недалеко от 1037, но в другом колене коридора. Это в 1037, незатушенный остался тлеть под макетом невидимый очажок огня и раздулся до размер большого пожара. Осторожно появившись из разных лестниц, сбились в толпу. Все наши, то-есть те же подростки с девятого этажа, Кэн, я, китаец, эФ-мэн, девки, вся семья человека по кличке "Кассиус". (Если жена и трое детей сидели под дверью 1051, всякому в отеле ясно было, что "Кассиус" напился, выгнал семью и трахает свою тринадцатилетнюю дочь. Происходило это раз в неделю. Ни жена "Кассиуса", ни он сам, ни его дочь, не делали из банального инцеста трагедии)... Мы наблюдали и комментировали.
      Время от времени, кто-нибудь из пожарных, раздраженный нашим хохотом и замечаниями, отрываясь от выброса мебели или разрушения Топориком остатков двери, огрызался: "Исчезните отсюда, пипл, валите вниз!"
      "Мы здесь живем, мэн, - кричали ему наши. - Идти нам некуда. Мы принадлежим к здесь, спасибо Анкл Сэму... Га-гага..."
      Огонь был уничтожен якобы повсюду, когда обнаружилось, что продолжает пузыриться почему-то краска на стене коридора, незатронутой пожаром. Пожарные решили проверить изнутри комнату, которой принадлежала пузырящаяся стена, и так как мэнеджера поблизости не было, без церемоний врезали по замку топориком. И ворвались. Мирно и не спеша горела панель 1043 и спал себе на кровати одетый жилец.
      Когда он вышел, мокрый, протирая глаза: смесь черного с китайцем или корейцем, черная рожа, но узкие глаза и прямые волосы, вышел качаясь и моргая, мы все, не сговариваясь, зааплодировали. "Whaf's happens? - спросил человек, хватая протянутую ему бутылку в бумажном пакете. - Whaf's happens?" Он отхлебнул из бутыли, закашлялся, и очевидно проснувшись наконец сказал: "Looks like Fire to me... "
      Подростки завопили и запрыгали от восторга.
      "Ему кажется, что это похоже на пожар, а? - эФ-мэн обвел всех нас взглядом, как бы приглашая в свидетели. - Фаэрмэн сломали полстены в его комнате, сломали дверь, уже второй час он спит в дыму, грохоте, среди огня, и он не проснулся, пока его не облили водой из кишки... Ха... Теперь он слегка подозревает, что происходит пожар..."
      Явился Кэмпбэлл, злой оттого очевидно, что всем было ясно, что это он виноват во втором пожаре и разогнал нас. Обсуждая происшедшее, качая головами, мы разошлись. Я лег спать, потому как переживания и беготня меня утомили. Все остальные вовсе не легли спать, но веселились до рассвета. Пожар не сумел заставить их изменить инстинкту даже на одну ночь.
      Влево от моего окна стена изгибается в один из двух внутренних дворов отеля, образованный тремя его крыльями. Тихо во дворе. Одиннадцать часов утра - самый тихий час в "Эмбасси". Не переговариваются из окна в окно, спят обитатели. Устали. Накричались, натанцевались, наглотались алкоголя и наебались. Только проснется вдруг нервно особенно поздно засидевшийся вчера в баре мэн и, обнаружив рядом роскошный черный зад подруги приладится, и разбуженная закричит обладательница зада, засмеется, задышит тяжело... Окна обыкновенно открыты, старый отель фыркает радиаторами, хорошо отапливается, - потому стоны пары реверберируются двором-колоколом, всем слышны... А то прилетят и заорут над двором, заклюют нечистоты на дне его неправдоподобные, казалось бы, в каменном городе чайки. Отстонет пара в тяжелом алкогольном сексе, улетят чайки, и опять тихо... Спит отель, омываемый тяжелым прибоем Бродвея...
      Я уже не спал, я читал, оставшись в кровати.
      Смиф был суров к Муссолини, как директор школы к плохому. подростку. "Плохой конец" - труп Бенито, подвешенный за ноги на Пьяззале Лорето в Милане казался оксфордскому профессору достаточным основанием для произнесения поучений девятнадцатилетнему итальянцу, бродяжничающему по Швейцарии. "Подобно Гитлеру в Вене, он не любил тяжелых работ, кроме этого ему не хватало силы воли или же качеств, необходимых для регулярного эмплоймент".
      "Для регулярного эмплоймент ему не хватало глупости", - воскликнул я, и выбрался из постели. Нужно было собираться в Эмплоймент секцию Вэлфэр-центра на 14 улице, куда меня вызвали, письмом. Я знал, что мой инспектор проведет со мной беседу, убеждая меня найти работу, угрожая лишить меня пособия, и нужно выглядеть жалким и как можно более глупым. Я пошел в ванную комнату и прорепетировал нужное выражение лица - раскрыл рот. Готовясь к походу я не брился уже несколько дней, жиденькая татаро-монгольская щетина под носом и на кончике подбородка выглядели грязью. Сам себе я был противен, следовательно буду противен и инспектору. Явиться в Эмплоймент секцию в моем нормальном виде (чистые джинсы, пиджак фиолетового бархата) еще не значит, что инспектор лишит меня вэлфэр-пособия, это решает комиссия; но он может настучать рапорт в комиссию и через полгода блядская машина может выбросить меня из числа облагодетельствованных. Не следует смущать инспектора - бедняк должен выглядеть как бедняк. Если Муссолини попрошайничал в Швейцарии и "употреблял насилие, чтобы добыть себе питание" (основываясь неизвестно на чем, так утверждает Смиф), то в нынешние времена этот метод не годится. Если бедняк схватит богатого за горло у фонтана Линкольн-центра, бедняк: отправится в тюрьму. В вэлфэр-государствах, чтобы выжить, бедные люди научились хитрить. Мы прикидываемся дураками... Уже одетый, я вернулся к кровати и заглянул в книгу: "Он часто посещал ночлежки, но находил контакты с другими нищими невыносимыми. Однажды-ночью он нашел убежище в ящике под "Гранд Понт"* в Лозанне. Едва ли несколько недель прошло после того, как он покинул Италию, но он был уже арестован за бродяжничество. Полицейский рапорт замечает, что он "болен и мало склонен к работе." Приключившееся в Швейцарии с Муссолини показалось мне настолько актуальным, так захватило меня, что я взял книгу с собой.
      * Под Большим Мостом.
      Между Историей с Большой Буквы и жизнью обитателей ночлежек или отелей типа "Эмбасси" (я вошел в элевейтор "Эмбасси") нет обыкновенно никаких точек соприкосновения. История с Большой Буквы движется первыми учениками, приличными членами общества - парламентариями, профессорами, министрами и генералами. Она совершается в результате заседаний, постановлений, голосований, в хорошо освещенных залах дворцов. В массовые сцены допускаются почетные караулы в военных костюмах прошлых веков, стенографистки, посыльные, лакеи в белых перчатках. Посему плохо скрытое презрение сквозило в повествовании оксфордского Смифа (пополам с гадливостью и недоумением), когда он вынужден был констатировать, что вот иногда "История с Большой Буквы" забредает под "Гранд Понт" в Лозанне или в ночлежки. Смиф потерялся, и не знал как себя вести, осудил юного итальянца по кодексу морали даже не профессорской, но буржуазной: "не обладал любовью к постоянному труду... подобно Гитлеру в Вене..."
      Пересекая Бродвей, направляясь к остановке автобуса я злорадно представлял себе оксфордского Смифа (или другую суку со страстью к Истории с Большой Буквы), - насильственно поселенного в "Эмбасси". Дабы он понял, что существуют иные нравы, иные нормы. Я представил себе как эФ-мэн, сделав страшные глаза, подкатится к профессору и скажет: "Дай мне тэн доллар билл, мэн, если ты хочешь дожить до утра!" Позеленев, Смиф, мгновенно выступивший пот ужаса каплет с носа, будет рыться в карманах в поисках десятки. ЭФ-мэн дождется его в холле утром, и поддав профессора пузом, как тугим мешком, придвинет к стене. Дыша свининой и пивом в профессорский нос, прогундосит: "Дай мне тэн доллар билл, мэн, если ты хочешь дожить до вечера ..." И прижмет профессора пузом. Только если в душе у тебя, профессор, есть настоящая решимость ударить ножом в брюхо эФ-мэн, если она светится в глазах твоих ярко, ты сможешь остановить процесс своего заклевывания. ЭФ-мэн трус, однажды его в моем присутствии избили тинейджэрс с девятого этажа, но ты-то этого не знаешь. Он всего лишь толстый шакал и вымогатель, но он знает как надуть щеки, выпятить губы, как следует понизить голос, дабы напугать белого человека. Понять, что эФ-мэн трус, в Оксфорде этому не учат. Для тебя он будет Циклоп Полифем. А я знаю, что у него слабые бока и возможно, если не противно, защекотать его до истерики...
      В центре на 14-й воняло, как в ночлежке. Ясно, что клиентов запускали в девять и выгоняли в шесть, но за это время они успевали загадить воздух.
      Бледный, шелушащиеся (от кожной болезни) морщинистые щеки, инспектор заметил книгу на моих коленях. Привстал заинтересованный, протянул руку "Можно?" Муссолини... Ты читаешь это?"
      "Медленно. Для практики английского... Очень медленно." Я подумал, что совершил ошибку, взяв книгу с собой. Одной из причин для получения вэлфэр-пособия служило мне незнание английского. Основной причиной.
      Инспектор помахал книгой коллеге за соседним столом "Посмотри на это, Джерри. Полюбуйся. Они теперь пропагандируют фашистов. Fucking publishing business. За мани они продадут родную мать... Их не ебет, какое влияние могут иметь подобные книги..."
      Я хотел было успокоить инспектора, сказать ему, что даже уцененная до 99 центов книга "Дуче" очевидно не заинтересовала его соотечественников, пройдя мимо магазина, где я ее купил, я увидел, что цена на "Дуче" снижена до 79 центов, но я промолчал. "Do you like that book?", - спросил инспектор.
      "Я не знаю еще. Он был бродягой в Швейцарии. Ночевал в ночлежках. Интересно."
      "Он был один из самых крупных сукиных сынов в современной Истории", воскликнул инспектор, и вдруг схватившись за стол, объехал угол. Оказался рядом со мной, едва ли не упираясь в меня коленями.
      "Может быть, - сказал я, стараясь звучать равнодушно. - Однако в Италии, где я прожил четыре месяца, простые люди говорили мне, что он построил дома для рабочих, дал людям хлеб и работу..." - Я хотел сказать, если Муссолини сукин сын для моего инспектора, не обязательно он сукин сын для всех.
      Инспектор уехал на стуле на свое нормальное место. "Я говорю тебе, Джерри, однажды мы будем иметь здесь в Юнайтэд Стэйтс своего Муссолини или Гитлера. Черни у нас скопилось достаточно. Они лишь ждут сигнала. Суровый экономический кризис, и они выльются из вэлфэр-отелей на улицы..." Он покосился на меня, как бы подозревая и меня в намерении вылиться из вэлфэр-отеля на улицы в момент прихода экономического кризиса. Шлепнул моей книгой о стол рядом со мной: "Ты ищешь работу?"
      "Sure, - сказал я вяло. - Но вы же знаете, в Нью-Йорке депрессия. Работы нет, тем более..." - я хотел добавить обычное "для не знающего английского", но не добавил, оборвал фразу.
      "Я знаю, я знаю..." Собеседование вернулось в нормальное русло. Он обязан был вызывать Мр. Савенко раз в три месяца. Дабы оставить в моем досье запись о собеседовании. Он даже не мог развести передо мной демагогию, что он и другие американские налогоплательщики нас содержат. Нам они давали мани, которые недоплачивали нашим же бразэрс - беднякам. "Нью-Йорк Тайме" только что опубликовала статью "Вэлфэровские деньги", где объяснила, что платя работающим идиотам из национальных меньшинств по 2.50 в час, Америка содержит таких как я, да еще и имеет прибыль.
      Двадцать минут мы дружно сочиняли фальшивую бумагу. Я называл ему имена организаций, в которых я якобы побывал за последние недели, ища работу. Он безостановочно писал, наклонившись над моим "делом", не переспрашивая меня, может быть даже добавил несколько организаций по своей собственной инициативе.
      На скамье меж двух потоков Бродвея сидел полупьяный и злой Ян, дожидаясь меня. С бутылкой водки "Абсолют". Он приходил теперь в мой отель выпить со мной и поебаться с Розали. До этого он находил проституток на улице. Я рассказал ему о простом трюке со стуком в дверь и просовыванием банкноты.
      Мы поднялись. В коридоре, у элевейтора, стоял почему-то комод. Мы подняли его и понесли. У меня в 1026 стоял точно такой же, но имущество мое недавно увеличилось. Я получил "в подарок" несколько ящиков рубашек, пиджаков и брюк. Проще говоря, наследник старика (я подрабатывал грузчиком в "Бьютифул мувинг") намеревался вышвырнуть тряпки на тротуар, я лишь спас их от мусорного трака. Если меня вдруг одолевало желание замаскироваться, я напяливал тяжелый черный костюм, могучий плащ и шпионом совершал по Бродвею круг почета. До 42-й и обратно.