Но поднимаясь по лестнице я еще имел надежду что может быть она одна. Идеалист ебаный. В наши дни в большой, практически никем серьезно неоспариваемой моде объективность. И я, во многом оспаривающий мнения современников, подвластен этой дурной моде. Я виноват, подумал я, я не уделял ей достаточно времени, и вот результат - она смеется с другим... И бля, ей было действительно весело! Я опустился на колени и попытался заглянуть в замочную скважину. Дверь, увы, выходила на крошечную китченетт, красиво устроенную пэдэ и уже чуть разрушенную русской певицей неорганизованных и вольных нравов. Меня же интересовало, что происходит в комнате, в стороне. Пролететь бы на воздушном шаре и заглянуть... Или увидеть с крыши прилегающего, но более низкорослого, чем ее дом, дома.
      Это верно, что male* находит в ревности к своей женщине источник сексуального возбуждения. Точно. И вот пролететь и посмотреть на то, как она это делает с другим есть желание чисто сексуальное? Мне, стоящему на коленях в пятом часу ночи, заглядывая в замочную скважину, хотелось увидеть их, чтобы возбудиться? Может даже только в очень небольшой степени из-за этого. Мне хотелось увидеть, как она делает с ним это, чтобы еще раз взглянуть в голое, безобразное лицо жизни. Ее кровавое, в синяках и ссадинах, в крови и ссадинах любви эпидермальное лицо - сочащееся, облитое спермой, дышащее вывороченная наружу щель моей подруги - вот оно лицо жизни. Я был уверен, что она делает это с ним, новым мужчиной, с большим энтузиазмом, чем со мной, куда более бесстыдно и страстно. Я хотел убедиться что это так. Не для того, чтобы отчаяться, но чтобы посмотреть, содрогнуться и не испугаться. Я всегда был храбрым типом и зная, что можно избегнуть опасностей, не избегал их. Зная, что существуют светлые и безопасные улицы, я ходил по темным. На темных улицах, я знал, скрывается правда. Безобразная и голая, и сияющая.
      * Самец.
      Я позвонил. Смех мгновенно прекратился, музыка умело не оборвалась, но всосалась постепенно в "ШАРП ЖиэФ-4500" стоящий у изголовья. Ра-Два-Три. Покажите мне правду. Пустите меня, - мужчина и женщина! Я - бывший мужчина этой женщины, которая теперь женщина этого мужчины. Раз-Два-Три. Я слышал, как ее босые ноги прошелестели по макету. Она никогда не умела ходить и постоянно обивала ноги, полупьяная и пьяная. И даже сейчас, соблюдая все возможные предосторожности, она заплеталась ногами. Что я могу знать, может быть она провела неделю в постели и разучилась ходить... Она выключила свет в кухне. Ошибка. Следовало оставить. Даже не заглядывая в замочную скважину посетитель может убедиться в исчезновении света по потемнению щели под дверью. Я застучал в дверь кулаком и сказал (даже в таком мало нормальном состоянии я не способен был закричать?) "Открой, я слышу как ты там ходишь."
      "Уходи, - сказала она. - Уходи... Что тебе надо?"
      "Открой".
      "Я не могу тебе открыть. У меня мужчина."
      "Значит между нами все кончено?"
      "Значит кончено..." - прогудела она из-за двери, звуча совсем легкомысленно, не задумавшись, случайно, как отказываются от стакана воды, или на вопрос "Который час?" роняют, не останавливаясь "пардон... не знаю..."
      "Ты уверена...?" - Я произнес это и тотчас удивился сам глупости вопроса. Лицом я вжался в угол, образованный дверью и дверной рамой. Дверь пахла десятками жизней, едой приготовленной всеми соседями сразу, по крайней мере тремя ближайшими соседями, пахла ее кухней и может быть ее сексом. Она там молчала. Протопала босыми ногами от двери, заговорила вполголоса в глубине квартиры по-французски со смешливыми интонациями. Я простучал в дверь кулаком, в ритме "моего звонка": Раз-Два-Три. "Открой, я хочу с тобой поговорить."
      "О чем? - Она подошла к двери. - Ты что, не понимаешь... У меня мужчина, мы оба голые."
      "Я не могу так уйти, - сказал я. - Я хочу все выяснить сейчас же, сегодня же, чтобы больше к проблеме не возвращаться. Если между нами все кончено, пусть будет так. Открой!" Она молчала.
      "Хорошо, - сказала она. - Спускайся вниз, я оденусь и выйду. Пустить тебя в квартиру я не могу."
      "Спускаюсь," - поспешно согласился я.
      "Джизус Крайст!" - воскликнула она и слышно было, отошла от двери.
      Я стал спускаться вниз по многострадальной, самой мрачной на свете лестнице...
      Как жить. Загадка сфинкса, самая большая мудрость жизни, сквер на рю дэ Бретань... По пустынным бульварам ночных городов. По пустынным бульварам... Но из женщин не пил я холодную кровь... Что же я теперь буду делать? О, я не умру, естественно, я буду жить и писать книги. Когда подобное случалось со мной в восемнадцать и двадцать восемь лет, я бросался резать себе вены. Сейчас я закаленный в бурях мужичище сорока трех лет. Я даже не запью, И если выпью, поднявшись на свой чердак, оставшуюся бутыль "Кот дю Рон", то только для того, чтобы попытаться уснуть... Ноги у нее были голые и хотя я не видел шрамов и синяков я знал, что они есть, как постоянные старые шрамы, так и временные синяки. Также как и обожженная грудь и переломанный нос, они есть непременные атрибуты моей женщины. Как для богини Артемиды - рог, для Афины Паллады - символ мудрости - змея, так ее шрамы - символ хулиганства и алкогольного безобразия. Вакханка, еб ее мать... Четыре года я знаю эту женщину. Все эти годы я старался отучить ее от привычек хулиганской юности. Отучить от морей алкоголя, который в конце концов сломает и ее русское здоровье. Старался внушить ей простейшие идеи христианской цивилизации: среди прочих хотя бы понятие о том, что ебаться с несколькими мужчинами сразу, это не спортивное достижение, которым можно гордиться, но что? "Грех"? Я и она, дети советской цивилизации, не знаем, что такое грех. Ебаться с несколькими мужчинами одновременно в одной постели со всеми, или даже распределив их по протяженности дня и принимая отдельно, - нехорошо, если у тебя есть мужчина, с которым ты по собственной доброй воле живешь. Кажется это несложное моральное правило мне все же удалось ей внушить. Великая Победа, необычайное достижение! Аустерлиц разума над хаосом страстей! Дальше этого мы так и не сдвинулись... Ну, разумеется, она не афишировала свои связи. (Как звучит: связи! Ей больше подходит слово "столкновения".) Только после того как мы разъехались по разным квартирам, я удостоился от нее нескольких признание. На каждую холодность или косой взгляд с моей стороны, она, выяснилось, неизбежно отвечала жестокой местью (как я и подозревал, но надеялся что нет, и если да, то не в такой степени) - она ложилась под кого-нибудь.
      Секс женщины как рог носорога или бивни слона, или зубы и когти тигра, - он служит ей оружием нападения и защиты. И довольно часто раны, наносимые этим оружием - смертельны. Немало храбрых тореадоров погибло от этого мягкого органа. Однако вспомним некоторые цветы-карнивор, - привлекая насекомых красивой, чаще всего алой мягкостью сердцевины, они мгновенно закрываются, сжимая жертву в мягком смертельном объятии. Ну да, палка, стик, - выглядит агрессивно, но ЯМА - тотально эффективное оружие: в яму свалится и танк и человек. Яма, дыра - не пронзает часть тела, но поглощает все тело. Недаром от пропасти, равно как и от опасной женщины, кружится голова. Однако и мужчину тянет в пропасть, и пропасть тянется к нему. Короче, они друг друга желают. В результате, когда real man встречает real woman ему нелегко от нее отделаться. Им всегда есть что показать друг другу, их трюки многообразны, наверное исчерпаемы, но все-таки многообразны. Просто люди знают только секс, или только привязанность, потому им и бывает так скушно очень скоро. "Риал мэн" на самом деле не любит "риал вумэн" он в высшей степени attracted ею. Attraction - самая высокая степень любопытства, скажем сходная с тем любопытством, которое заставляло древнего человека лезть в темную пещеру, почти наверняка зная, что там живет саблезубый тигр или семейство трехметровых медведей...
      Розово-желтый мир мгновенно образовался из слияния розовых стен и света двух стоваттовых лампочек, едва я прижал кнопку освещения. Но было холодно. В индивидуальном Ночном Кафэ сидел я на синем стуле, и пил, не чувствуя вкуса, черное "Кот дю Рон". Выпив бутыль, одел бушлат и выскочил на улицу. Пошел в "ее" направлении. На углу рю дэ Вертю-Добродетели, тихо смеющиеся ночные китайцы продолжали выгружать ящики. "Рисовая бумага, 28. СА. Бангкок, Таиланд" - прочел я на самом верхнем. Китайцы беззлобно и безбоязненно оглядели остановившегося человека в бушлате и что-то безразлично прочирикали на их языке. Я погладил ящик и вернулся на рюдэТюрэнн.
      Когда real man разбит усталостью, очередь real woman действовать. На следующий день, не выспавшаяся, красноглазая, она возникла в двери. "Я пришла попрощаться..." Прошла, обдав алкоголем, мимо меня в глубь студии, упала распахнув пальто на постель, и в момент когда я собирался открыть рот, дабы сказать ей, чтобы она убиралась, я увидел, что она, подняв ноги, задирает юбку. "Выеби меня в последний раз."
      Я лег на нее. Потому, что однажды в жизни, давно, я уже отверг подобное предложение, предпочел свою мужскую гордость и страшно жалел об этом годы спустя. Сейчас я уступил своему желанию. Секс ее был распухшим и горячим. Не желая, чтоб он остыл, она примчалась по рю Рэомюр и по рю Бретань ко мне? Может быть даже взяла такси. Возбужденный ею и им, я много и долго делал с ее сексом всякие штуки. А что бы я делал с мужской гордостью? Сомнении же в том, что она у меня есть, у меня никогда не возникало.
      Слабость характера? Мазохизм? Есть еще одно определение моему поведению, старее первых двух, и куда благороднее их: СТРАСТЬ. Страсть к страсти моей женщины есть .моя собственная страсть...
      Еще три недели она, другого слова не подберешь, еблась с двумя мужчинами, - им и мной, извлекая из этого свое собственное, - бабье счастье. Губы ее и груди распухли, ресницы и волосы разрослись необыкновенно буйно, клянусь! секс пульсировал как обнаженное хирургом сердце... Она сделалась разбухше-красива, как ядовитый цветок, нажравшийся до отвала теплых насекомых. Через три недели, собрав всю свою силу воли, я явился к ней (позднее оказалось что он только что ушел) и стал силой паковать ее вещи. Через несколько часов явились мои приятели, и мы перевезли ее, мало что соображающую и время от времени начинающую протестовать, ко мне на рю дэ Тюрэнн.
      МАЛЬТИЙСКИЙ КРЕСТ
      Было четыре утра. На 57-й улице мело так, как будто над городом повисло красноярское, сибирское небо. Из желтого как ядро крутогор яйца купола вторые сутки валил настырный снег. Уставшей цикадой, большим кузнечиком с промокшими до колен штанинами я выпрыгнул из 57-й улицы на Шестую Авеню. И воткнувшись в снег, напрягал силы для следующего прыжка. Течение воздуха от Карнеги Холл пронесло мимо меня такого же как и я, беспомощного прыгуна, и мы едва не столкнулись.
      "Ха, это ты маленький! - воскликнул тип грубо. По-русски. -Блядуешь?"
      "Борщаговский! - Я рад был видеть его упитанную рожу украинского еврея. - Что вы делаете в хаосе стихий, уважаемый коммерсант?"
      "Плаваю", отплевываясь и отфыркиваясь, он протер физиономию. "На свиданку иду с важным человеком".
      "Ни хуя себе! В четыре утра... в такую погоду..."
      "Кой хуй... Погода не имеет значения, когда речь идет о больших, деньгах. За пару тысяч я в Хадсон-ривер прыгну в такую погоду. - Выпростав из рукава парки пухлую кисть, он взглянул на часы. - У меня есть еще четверть часа. Кофи могу тебя угостить. И можешь ватрушку какую-нибудь сожрать, ты ж у нас всегда голодный..."
      Мы вошли в кофе-шоп на том же углу. Он был открыт двадцать четыре часа в сутки. Функционируя на манер мочевого пузыря, этот кофе-шоп то разбухал от народа в ланч-тайм до максимума, то сокращался, как сейчас в четыре утра, до минимума. Подержанный щекастый черный в пилотке и фартуке спал себе в кресле у бака с кофе, но тотчас привычно проснулся. "Good morning, early boys"* , сказал тип.
      * Доброе утро, ранние ребята (англ.).
      "Гуд монинг, спящий красавец!" - грубо ответил Борщаговский. Меня восхищала легкость с какой Борщаговский адаптировался в новом мире. Он жил в Соединенных Штатах столько же времени, сколько и я, однако прекрасно вписался в город как визуально (жирный, сильный и бесформенный), так и со звуковым оформлением все было у него в порядке. Он знал может быть лишь несколько сотен английских слов, но оперировал ими с наглостью и грубостью. Слушая его, странным образом не возникало ощущения того, что он бывший советский, но само собо определялось "Вот тип из Бруклина или Квинса." Если крысы Нью-Йорка, я знал, подразделяются на два основных подвида: серую обыкновенную, и brown - большую, то несправедливо перенеся это же подразделение на человеческих существ возможно классифицировать Борщаговского как brown-большого. Я подумал, что Нью-Йорк, получается, очень провинциальный город, если типы вроде Борщаговского чувствуют себя здесь на месте, вписываются...
      Черный дал нам кофе и каждому по тяжелому изделию из теста, посыпанному сахарной пудрой, как рожа старой красавицы. Изделие было жирным, как свинина и сладким, как копченый финик. Откинув капюшон парки, Бощаговский вгрызся в мякоть. Поглядев как он жрет, некрасиво, но с наслаждением, я, вернувшись к своим мыслям, решил, что, по-видимому, Нью-Йорк по своей психологической структуре ничем не отличается от Киева. А Борщаговский явился из Киева. Я посетил когда-то Киев два раза и был поражен жопастой сущностью города столицы Украинской республики. Детство мое и ранняя юность прошли в Харькове, бывшей столице этой республики. Харьков был скучным университетским и заводским городом, но я всегда находил его тоньше, неврастеничнее и интеллигентнее Киева. Харьков переживал жизнь, нервничал. Киев самодовольно нагуливал жиры над Днепром: жители были толще и спокойнее.
      "Нью-Йорк не похож на твой Киев, как ты считаешь?" - Я съел треть изделия и остановился отдохнуть.
      "Не знаю, маленький, я не психоаналитик... Дался тебе Киев. Дела надо делать, а не философствовать. Нашел бы мне лучше богатую шмару. Я бы тебя впоследствии отблагодарил..."
      "Ты же знаешь, Давид, вокруг меня одни пэдэ..."
      Он захохотал так же грубо, как жрал до этого. "Пэдэ, маленький, очень любят дружить с богатыми старушками. А мне и нужна богатая старушка, я же тебе объяснял."
      Я нравился Борщаговскому. Он начал с того, что объявил себя поклонником моего журналистского таланта. "Забияка, этакий, хулиган!" - хлопал он меня по плечу, приходя в "Русское Дело" давать какие-то подозрительные объявления. И, наклоняясь к моему уху, шептал так, чтобы не слышали другие сотрудники; "Учи английский, и вали из этой богадельни на хуй! Далеко пойдешь... У тебя размах есть. Как и у меня, безуминка в крови..." Что-то общее между нами несомненно было. "Безуминка в крови?" Мы Таки были слегка безумны, я и этот упитанный еврей, лишь по-разному. Иначе почему бы он со мной общался. А он общался, И однажды даже устроил для меня и моего приятеля Львовского богатый обед, кормил нас икрой и поил водкой. Ни я, ни Львовский, никому на хуй были не нужны, нас обоих к тому времени выставили из русской эмигрантской газеты, а вот Борщаговский почему-то интересовался изгоями. Львовский было предположил, что "жирный Давид стучит для ФВ1", но под давлением моих насмешек вынужден был снять обвинение: "Кто мы такие, Львовский, в конце-концов? Устраивать нам вечера с икрой и водкой, чтобы выяснить наше мировоззрение? Да мы с вами выбалтываем его каждый день добровольно по десятку раз кому угодно... Борщаговский сам чокнутый, потому его к нам тянет. Только он веселый и положительно чокнутый, а мы с вами серьезные и отрицательно чокнутые..."
      Случайная встреча в тяжелую метель в четыре утра лишь подтверждала, что между нами много общего. Он и я сошлись у Карнеги Холл, в то время как одиннадцать миллионов жителей Большого Нью-Иорка почему-то не выбежали на этот угол.
      Борщаговский взглянул на часы и допил кофе. Неожиданно физиономия его сделалась счастливо изумленной.
      "Слушай, маленький! Ты мне как-то говорил, что познакомился через твоих балетных пэдэ с Барышниковым? Или я что-то перепутал?"
      "Не перепутал. Познакомился. И даже на репетиции "Щелкунчика" был, он меня приглашал. А что такое?"
      "А то, что можно заработать большие мани. И тебе и мне... Слушай меня внимательно... Ты когда Барышникова увидишь?"
      "Не знаю. У меня есть его телефон, и он заходит к моим друзьям довольно часто... Скоро наверное увижу. А в чем дело?"
      "Узнай у него, не нужен ли ему орден?.. Денег у него невпроворот, должность есть, теперь ему наверняка хочется иметь награды... Поговори с ним... Лучше не по телефону."
      "Что ты имеешь в виду?"
      "Что имею, то и введу, - загоготал Борщаговский. - Ордена я имею в виду. Например Мальтийский крест, или там орден Подвязки, или..."
      "Георгиевский крест, - подсказал я. - Ты что в арт-дилинг перешел? Антиквариатом торгуешь?"
      "Ты не хуя не понял, маленький, - сказал он ласково. И плюнув на зеленую пятерку, пришлепнул ее к прилавку. - Новый, что ни на есть взаправдашний Мальтийский крест может Мишаня поиметь, если захочет выложить определенную сумму. С бумагой, как положено, удостоверяющей что он - кавалер ордена... Мальтийский крест - 50 тысяч долларов, орден Подвязки - тот подороже будет... Хули ты на меня вылупился, думаешь Борщаговский с ума соскочил? Нет, маленький, просто у меня связи появились. Давай, сумеешь загнать Барышникову орден, десять тысяч из пятидесяти - наши. Пять мне пять тебе. По-братски. А если за шестьдесят загонищь - двадцать тысяч наши! Ловкость рук и никакого мошенничества... - Он опять 1 взглянул на часы. Ой, бля, мне надо валить. Я завтра тебе в отель позвоню, идет?"
      Мы вышли в метель.
      Прыгая по Централ-Парк-Вест к отелю я думал, что могу попросить Лешку Кранца познакомить меня с Нуриевым. Лешка был когда-то его любовником. Пять тысяч с Барышникова, пять с Нуриева, я смогу снять квартиру и перебраться наконец на следующую ступень социальной лестницы... А может Борщаговский заливает? Вряд ли... он конечно любит помечтать, и у него остается достаточно нереализованных проэктов, но многие он реализовывает. И мани какие-то у Борщаговского всегда есть. И квартиру на пятьдесят первой улице и Девятой авеню он сумел выбить от Сити-Холл бесплатно, как "артист". Живет теперь в модерном билдинге с элевейтором и двумя дорменами на каждый подъезд. Правда в этом билдинге полно черных и даже пуэрториканцев, но все они "артисты", а не просто черные и пуэрториканцы. И опять же - центр Манхэттана, а не у хуя на рогах... Нет, Борщаговский умеет делать дела и зря пиздеть не будет. Каким однако образом он достает ордена? Для этого нужны связи с правительствами. Ведь ордена даются правительствами. А может быть за этим скрывается мошенничество? Скажем я уговорю Барышникова купить крест, а грамота, или какой там документ сопровождает крест, окажется подделкой? Бланк, например, подлинный, но украден?..
      Размышляя над всеми этими проблемами, я поднялся в грязном, как опорожненный мусорный бак, оцинкованном элевейторе на свой десятый этаж отеля "Эмбасси". Из многих комнат просачивалась громкая музыка. Черные обитатели отеля и не думали еще ложиться. В то время как в белых домах пригородов уже звенели очевидно, первые будильники...
      Разбудил меня звонок телефона. "Да..." - пробормотал я.
      Бодрый голос Борщаговского заорал зычно и сильно в мое сонное ухо: "Ты совесть имеешь, бандит... Давно, еб твою мать, следует звонить Барышникову, дело делать, а ты в кровати телишься..."
      "Не ори, Борщаговский, - попросил я. - По утрам у меня уши хрупкие..."
      "Чтоб был в десять вечера сегодня в... - он помедлил, обдумывая где... - в том же кофе-шопе, где мы кофе ночью пили. ОК? Хозяин хочет видеть тебя. Хочет с тобой побеседовать. И получишь плакаты..."
      "Какой Хозяин, какие плакаты?"
      "Не задавайте лишних вопросов, товарищ. Подробности объясню при встрече." - Хохоча, злодей положил трубку.
      Никакого Барышникова конечно дома уже не было. На звонок ответила строгая женщина, убиравшая его квартиру на Парк-Авеню. "Он с восьми утра на репетиции." Ясно было, что Барышников встает рано, дабы тренировать свои ноги. Они ведь приносят ему мани. Барышников был обязан заботиться о своих ногах.
      С предосторожностями мы приблизились к нужному дому на седьмой авеню. Борщаговский несколько раз огляделся, прежде чем войти в дом. В холле, довольно запущенном, дормена не обнаружилось. Не взяв элевейтор, мы стали взбираться по лестнице. Он впереди, пыхтя я - сзади. На мое предположение, что он опасается закона, и следовательно мы совершаем нечто криминальное, Борщаговский обругал, меня.
      "Дурак ты, маленький... закон не запрещает давать ордена известным людям. Дело лишь в том, что Хозяин - важный человек, и он не хочет быть скомпрометирован связями с такими подонками, как мы с тобой."
      "Я не считаю себя подонком", - возразил я, обидевшись. "Хорошо, маленький, считай себя, кем ты хочешь. Только, пожалуйста, никому не пизди о том, что увидишь. Хозяин - важный католический церковный чин, что-то вроде архиепископа будет, если на шкалу рашэн ортодокс церкви перевести. Ему связи с жидами анархистами противопоказаны."
      "Ты значит - жид, но почему я - анархист?"
      "А кто ты, маленький? - ласково спросил он и даже остановился чтобы взглянуть мне в лицо. - У тебя ни хуя нет и висит плакат с лозунгом Бакунина над кроватью: "Distraction is Creation"*. Анархист, кто же еще..."
      * Разрушение есть Созидание.
      На пятом этаже мы остановились. Ближайшая к нам дверь тотчас открылась. Очевидно к нашим шагам прислушивались за дверь" "Входите быстро" - сказал голос. Мы вошли. В темноту.
      За нами закрылась дверь. Вспыхнул свет. Из-за спины Борщаговского вышел человек. Поношенный черный костюм, черная рубашка с куском белого целлулоида под горлом. Седые короткие волосы. Лицо загорелое и морщинистое. Сильные серые глаза. "Вас никто не видел на лестнице?" - спросил он.
      "Нет, экселенс, - сказал Борщаговский. - Ни одна собака. - Взяв меня за плечо, Борщаговский развернул меня. - Вот этот парень, о котором я вам говорил, "экселенс".
      "Экселенс" поморщился. "Я неоднократно просил вас, мистер Борщаговски, называть меня Стефаном..."
      "I beg your pardon"*, Борщаговский выглядел очень смущенным. Об этом свидетельствовала даже несвойственная ему формула извинения. Он замолчал. Вслед за "экселенс" мимо книжных шкафов мы прошли в высокую залу. Я понюхал воздух. Пахло как в музе. Нежилым помещением.
      * Я умоляю вас простить меня.
      "Садитесь, young man", - обратился ко мне "экселенс" ласково. И выдвинув один из восьми стульев, вдвинутых под массивный стол мраморной крышкой, указал мне на него. Сам он сел на такой же стул, но во главе стола. За спиной его оказалась стена с барельефом. Да-да, настоящий барельеф, и может быть из мрамора, изображающий две скрещенных руки - одна сжимала меч, другая свиток, очевидно по идее скульптора - папирус. Что бы это значило? подумал я. Барельеф, стол... У них что тут? Молельная? Зал заседаний?..
      "Мистер Борщаговский очевидно объяснил вам суть дела. Но чтобы у вас не сложилось неверного впечатления о характере деятельности, которой мы занимаемся, - "экселенс" перевел взгляд на Борщаговского и глаза его сделались злыми, - я хотел бы объяснить вам наши цели. Когда вы станете говорить с известным танцором Барышникофф, молодой человек, он, естественно, задаст вам вопрос "А кого вы представляете?" Вы можете объяснить ему, что мы представляем fond-raising отдел организации называемой "Союз Свободных Церквей". Наша цель - добывание фондов для организации. Может быть манера fond-raising покажется вашему другу Барышникофф необычной, но заверьте его, что мы находимся в пределах легальности. У нас очень сильные связи в правительствах стран мира и, как видите, мы стараемся употребить их на пользу, а не во вред..."
      Я хотел было разочаровать его, что Барышникофф, с его двумя "фф" не мой друг, что мы всего лишь знакомы, но не успел. "Экселенс" включился опять.
      "Союз Свободных Церквей стремится к объединению церквей мира, к слиянию религий в одну, к преодолению разобщения, к уничтожению религиозных распрей..."
      Борщаговский улыбнулся половиной лица, обращенной ко мне, и подмигнул мне соответствующим глазом.
      "... таким образом, удовлетворяя тщеславие богатых и сильных мира сего, мы однако, преследуем благие и праведные цели..." - закончил "экселенс". Он пристально посмотрел нa меня, и я почувствовал его сильный взгляд давлением на лобной кости. Может быть он хотел прочесть мои мысли?
      "Я хочу продемонстрировать вам, что мы можем предложить мистеру Барышникофф". Он взял со стола колокольчик и коротко позвонил.
      Одни из дверей открылись и вошел пожилой тип в красной жилетке, белой рубашке с бабочкой и черных брюках. Лысый. Перед собой, прижав к животу, он нес длинный ящик. Поставил его на стол передо мной. Под стеклянной крышкой на черном бархате покоилась красивая шпага, старинная шляпа-треуголка и орден.
      "Спасибо, Леон. - Экселянс встал и приблизился ко мне. - Видите: четыре расширяющиеся к концам ветки. Мальтийский крест. Редкая и ценящаяся знатоками, награда. Черчилль имел Мальтийский крест..." "Наш император Павел 1-ый был магистром мальтийских рыцарей, - вспомнил я. - Кажется последним. Рыцари избрали его, надеясь что он поможет им освободиться от французов."
      "Неплохо, - одобрил мои знания "экселенс". - Именно поэтому, моей первой же идеей было предложить вашему соотечественнику Барышникофф именно Мальтийский крест. Я предположил, что русский, он должен знать историю Павла Первого и рыцарей Мальтийского креста. Комплектом к ордену служит шпага и треуголка. Как вы видите, шпага убрана у рукояти полудрагоценными камнями, так что в дополнение к вещи, льстящей его тщеславию, он получи еще и красивую вещь."
      Я представил себе маленького Мишу, пришедшего в гости к друзьям пэдэ балетному критику Владимиру и танцору Лешке Кранцу с шпагой, волочащейся по тротуару Коломбус-авеню, по ступеням иx лестницы до самого четвертого этажа, и улыбнулся.
      Экселенс истолковал улыбку по-своему. "Леон! - Красножилеточный выступил из-за наших спин. - Орден Подвязки!" Леон осторожно поднял ящик и унес его.
      Продемонстрировав три ящика, "экселенс" (ловко свернув их в трубочку и стянув резинкой) вручил мне десяток цветных плакатов c изображением орденов, и выставил нас с Борщаговским за дверь, 3a нами защелкнулись несколько замков.
      "Во, бля, жулик! - воскликнул Борщаговский, когда мы оказались на улице. - Fond-raising, как же, на хуй! Мани он кладет себе в карман. Я вот жулик, так я этого не скрываю и горжусь этим. А он, падла религиозная, под благородного честнягу подделывается, спасителя человечества! Все они одинаковы, маленький, что поп, что прист, что рабай, ну их на хуй всех..."
      "Я так понимаю, что он не для меня старался, но чтобы я пересказал его речь Барышникову... А что это за тип был в красном жилете? Слуга его, что ли?"
      "Батлер" он его называет. И "кадиллак" он жулику водит. У меня такое впечатление, что когда оба помоложе были, то веселые ребята в одной постели спали. Ха-га. К шестидесяти страсти поутихли..."
      Мы расстались с Борщаговским на углу у кафе-шопа. Там же где встретились. Под цементным козырьком Карнеги-Холла собирались уже к вечернему концерту зрители. Крупная афиша с физиономией Ростроповича обещала его концерт через две недели. "Вот еще кандидаты в орденоносцы, - заметил я. - Я знаком с одной из его дочерей..."
      "Этот? - Борщаговский расхохотался. - Да он за сто долларов удавится... Жадный, говорят, неимоверно. Тщеславный, да, но жадный. Впрочем, можешь попробовать. Десять тысяч наши с тобой."
      Когда я вышел на Бродвей, пошел дождь и мне пришлось спрятать плакаты под кожаное пальто.
      Барышникоффа очевидно не было в Нью-Йорке, потому что на телефонные звонки никто не отвечал, в квартире моих приятелей на Кодомбус он не показывался, потому Мне пришлось поделиться моим бизнес-предложением с Володей. Он презрительно высмеял затею "достать Мише орден" (О десяти процентах, причитающихся мне с продажи я благоразумно умолчал).
      "Чтоб Мишаня, с его славой, покупал себе орден! Ты совсем свихнулся, Лимонов, от жизни в окружении черных, живя с ними в одном отеле... Да Мишке, куда бы он на гастроли не прилетел, везде награды и титулы сыпятся. Да у него, от подарков, кубков и медалей, шкафы лопаются. За кого ты его принимаешь? Он что, разбогатевший внезапно торговец готового платья из Бруклина?"
      "Но Мальтийский крест, Володя, такая редкость на дороге не валяется, а? Что тебе стоит, спроси... Вдруг он как раз о нем мечтает..."
      Володя сказал, что бесплатно он лично взял бы Мальтийский крест, но что Мишке он на хуй не нужен, однако обещал спросить. "Только из симпатии к тебе, Лимонов, вообще же - это жуткая глупость."
      Через пару дней, придя на Коломбус-авеню я застал там Барышникова и сам спросил его не нужен ли ему Мальтийский крест.
      "За пятьдесят тысяч?, - расхохотался супер-стар. - Володя мне говорил. Нет Лимонов, дудки, дураков нет. Ты лучше мне разведай, не продает ли кто-нибудь дом в Коннектикуте? С бассейном? Я хочу дом купить."
      Я знал, что у него уже есть дом в Апстэйт штата Нью-Йорк. Зачем ему еще один?
      Меня отвлекли от спекуляции орденами другие дела и скоро я о них забыл. Плакат с изображениями Мальтийского Креста, шпаги и треуголки и поясняющими историю ордена надписями еще долго висел у меня в "Эмбасси", ниже "Distraction is Creation", напоминая о несостоявшейся афере. Покидая отель, я оставил его на стене.
      Через несколько лет, сидя на кухне миллионерского дома, располневший и успокоившийся слуга мировой буржуазии, лениво перелистывая "Нью-Йорк Пост" я увидел знакомую физиономию. Седого человека в черном костюме и с пристовским белым пятнышком под горлом держали под руки двое полицейских. Кисти седого соединяли наручники. "Арест лже-епископа" - гласил заголовок.
      "Джозэф Залесски, алиас "епископ", "экселенс", "прист", он же "Стефан" и пр. (единственной его принадлежностью к религии является то обстоятельство что его отец, Залесски из Варшавы действительно был прист, мошенник интернационального масштаба, арестован вчера вечером в своем манхэттанском апартменте на седьмой Авеню..." Далее репортер на целую страницу с явным восхищением смаковал подвиги лже-епископа. Среди прочих упоминался и нелегальный бизнес продажи орденов. Однако мельком, и без деталей. Сказано было, что "Залесски использовал для получения орденов свои обширные связи внутри foreign goverments * и в ...Ватикане." Фамилий репортер не назвал.