21-го августа поэт почувствовал, что очень заболел. Проснувшись в грубо меблированной комнате, принадлежащей хромому человеку по имени Борис, даже сквозь крутое похмелье поэт смог понять, что опухшие вот уже пару недель по неизвестной причине десны его опухли еще больше. Опухли до такой степени, что когда поэт встал и прислушавшись, убедившись, что ни единого члена передовой советской семьи Ивановых нет дома, вышел на общую кухню голый и попытался выпить стакан воды, оказалось, что ему больно глотать воду. Опухоль очевидно распространилась глубже в горло. Поэт выплюнул воду. Кухонная раковина на мгновение наполнилась бурой жидкостью, - как гнилое болотце, зараженное неизвестной плесенью. "Еб твою мать!" - воскликнул поэт вслух. Только ругательство могло выразить степень его озабоченности. Ему давно уже было больно есть, но в первый раз он почувствовал, что ему больно пить. Пройдя в ванную, где вечно шипело обрывком синей ленточки газовое пламя под горелкой, напоминающей не то эмалированный сверлильный станок, а скорее всего машину для автоматического разрезания трупов, поэт поглядел в зеркало. Зеркало, заляпанное детьми Ивановых (мама Нина и папа Дима были исключительно аккуратны) отразило опухшую физиономию, подобные лики возможно во множестве встретить у пивных ларьков. Типичный представитель московской фауны, поэт еще не отдалился от народа настолько, чтобы не исповедывать народных предрассудков и не впадать в народные крайности. Разомкнув губы и четырьмя пальцами обеих рук раздвинув их широко как мог, поэт поглядел на свои десны.
      Бледно-розовые обычно, нынче они выглядели желто-зелеными. Мягкими складками десны опустились далеко на зубы, да так, что передние два зуба верхней челюсти выглядывали в мир только несколькими миллиметрами. "Еб твою мать! - еще раз выругался поэт. - Кошмар!" Как все не болеющие или недостаточно болеющие люди, заболев, поэт не знал как себя следует вести. За две недели до этого, когда опухшие десны впервые привлекли его внимание, он решил отнестись к проблеме метафизически: забыть о ней. Такой метод отношения к болезни назывался "Метод имени Великого Русского художника Недбайло". Присутствуя однажды при том, как Великий Русский художник-сюрреалист неловко вывалил на руку кипящую бурду, - жидкость называемую "кофе", - и не принял тотчас никаких мер, каковые следует предпринять при ожоге, как-то: не намазал руку постным маслом, не приложил к ожогу разрезанную свежую картофелину, даже не подставил руку под струю холодной воды, не пописал на руку; поэт был поражен, даже остолбенел от неожиданности. "Коль, - заметил поэт, - пропадет рука на хуй. Сделай что-нибудь!"
      "Не хуя ей не будет до самой смерти, руке", - заверил сюрреалист приятеля. "Силою воли я заставлю себя забыть об ожоге. Как йог. Даже волдыря не будет." Поэт недоверчиво хмыкнул тогда, в знак недоверия покачал головой и поглядел вопросительно на подругу Великого Русского, здоровенную рыжую девку по кличке "Бабашкин". Бабашкин - была фамилия известного советского футболиста. Сюрреалист привез подругу из Сибири. Бабашкин поднесла указательный палец к виску и покрутила пальцем. Движение сие символизировало ее отношение ко многим сумасбродным идеям и поступкам Великого Русского. Она считала своего Кольку гениальным, но чокнутым человеком. Однако когда через неделю поэт опять посетил мастерскую Колькиной матери на Масловке, у стадиона Динамо (Колькина мать была заслуженная советская художница, рисовала цветы, а не кишки и мутировавшие тела, как ее сын - сюрреалист Колька, насильственно оккупировавший ее мастерскую), и увидел Колькину руку, то обнаружил, что лишь чуть более темное чем кожа пятно указывает место, где нормальным образом должна была бы обнаружиться рана, густопокрытая противоожоговым кремом и бинтом.
      Первоначально поэт попытался применить к своим деснам именно Колькин метод. С опухшими деснами, повторяя про себя, что ему не больно, он проводил Анну в Харьков. На Курский вокзал, откуда поезд за ночь домчит ее до Харькова, к маме Циле Яковлевне и осколку прошлого века бабушке Бревдо. Анна решила отдохнуть от безумной и полуголодной жизни, которую они вели в Москве вот уже два года. "Пойди к врачу, Эд, - сказала Анна, садясь в поезд. - Не будь идиотом. У тебя инфекция, заражение десен. С этим не шутят. Пойди!"
      К доктору поэт не пошел. Он жил в Москве без прописки, следовательно не мог воспользоваться услугами бесплатного медицинского обслуживания по месту жительства, как все нормальные обитатели Москвы, ее шесть миллионов законных сынов. Он был одним из... может быть миллиона незаконных сынов. Правда он мог посетить частного врача, но визит стоил бы ему денег, которых у поэта не было. Он и так надрывался, доставая необходимые ежемесячно тридцать рублей для отдачи их хромому Борису. Еда и алкоголь были куда более мелкими проблемами, чем квартирная плата. Справедливости ради следует сказать, что около этого времени родители поэта, не одобрявшие его профессии и образа жизни, стали высылать ему 25 рублей в месяц. Родительское жертвоприношение всегда оказывалось кстати: получая его на Главпочтамте до востребования, поэт всегда был счастлив. Впоследствии неблагодарный забудет об этом скромном, но постоянном участии родителей в его поэтической судьбе, и будет утверждать, что это против их воли он стал поэтом и писателем.
      Увы, вместе с позитивными вкладами в его судьбу, - уже упомянутые 25 рублей, и унаследованное от отца умение работать руками,- строгать, пилить, обращаться с металлами, умения, вылившегося в своеобразную форму, - поэт сделался подпольным портным благодаря навыкам, унаследованным от отца, а не от матери... поэту передались, увы, и кое-какие предрассудки его родителей. Нелюбовь и недоверие к докторам было одним из предрассудков. "Шарлатаны! утверждал отец. - В особенности прописывающие лекарства. Никогда не пей мерзкие таблетки, сын. Только в крайнем случае. Сукины дети сегодня вдруг открывают, что таблетки, которыми человечество пользовалось четверть века, были ошибочно рецептированы." Исключение отец делал только для хирургов. Фаворитизм по отношению к хирургам объяснялся просто: отец отца поэта, - дед Иван Иванович учился в школе вместе со знаменитым впоследствии советским хирургом Бурденко.
      Но вернемся к деснам поэта. С опухшими деснами, ежесекундно потрагивая их кончиком языка, он в три ночи, отстоящие друг от друга, - 14-го, 17-го и 19-го августа написал поэму "Три длинные песни". После написания поэмы он направил все освободившееся внимание на себя и констатировал, что метод Великого Русского художника оказался неприменим к его десна. Жевание макарон с парой кружков колбасы, - обычная пища поэта, сделалось еще более болезненным и мучительным процессом. По совету случайных собутыльников в пивной, поэт стал много раз в день полоскать рот раствором марганцовки. Пейзаж рта поэта после каждого полоскания можно было сравнить разве что со свежим разрезом сквозь сложную вязь коровьих кишок, когда синие жилы тесно сплетены с пылающими срезами мышц, "Слабо Великому Недбайле-сюрреалисту изобразить такое", - вздохнул поэт, разглядывая свой рот после марганцового полоскания.
      Десны поэта продолжали увеличиваться в размерах и выглядели все более зловеще. Грязная бурая кровь постоянно сочилась из них, и каждый плевок поэта был зеленовато-алым. "Сдохну еще на хуй..." - опасливо подумал поэт и обратился за советом к друзьям. Поэт Алейников предложил добавить к марганцовке несколько столовых ложек соли. "Соль, Эдька, - старое чумацкое средство. Пусть выщиплет всю заразу... И энергичное полоскание..." энергичный Володька издал булькающий звук. Он был постоянно энергичен в те годы. Его энергия постоянно подкреплялась свежими порциями алкоголя, принятыми в течение дня.
      Ворошилов приказал "Лимонычу" открыть рот. Они сидели у Алейникова на кухне. Дело происходило в далекоотстоящем от Открытого шоссе районе города, - неподалеку от метро Проспект мира, в двухстах метрах от знаменитой мухинской скульптуры "Рабочий и колхозница", в просторечии называемой "Чучела".
      "У тебя, Лимоныч, - цинга", уверенно резюмировал осмотр Ворошилов. "По латыни называется скорбут. Следствие недостатка витаминов. Ты фрукты жрешь? Лук нужно жрать, Лимоныч. И чеснок. Витамин "Си" купи. Капусту еще кислую хорошо жрать."
      Поэт не поверил, что у него цинга. Такая жуткая средневековая болезнь ассоциировалась у него с арктическими ледяными просторами и никак не вписывалась в атмосферу красивой и пышнозеленой столицы нашей родины в августе. "Какая на хуй цинга, Игорь. Заражение наверняка, вирус..."
      "Доставлял Лимонов даме запретные удовольствия, - съязвила присутствовавшая поэтесса Алена Басилова. - Как ее зовут?"
      Поэт застеснялся. Несмотря на только что написанную эротическую поэму, он был в общем не очень еще испорченным юношей.
      Наташа Алейникова дала ему гранат, и поэт, кривясь от боли съел его весь. Едкий сок впивался в раны, и десны болезненно чесались. Их хотелось разодрать ногтями... Володькины родители жили в Кривом Роге, каковой город находился еще на полтыщи километров южнее Харькова. У родителей Володьки были сад и огород. Именно в августе Володька, Наташа, Ворошилов, наш поэт и еще кто-нибудь из многочисленных друзей Володьки ездили на Курский вокзал встречать криворожскую посылку. Родители Алейникова передавали с проводником пять-десять ящиков разнообразных плодов криворожской южной земли. Плоды прибывали в различных видах: в виде варений, маринадов, свежие фрукты, сало, украинская в жиру колбаса, кабачковая домашняя икра в больших стеклянных банках. Баяки ценились дороже самой икры, их следовало сберегать после сьедания содержимого и отправлять в Кривой Рог с проводником. Гранат не был криворожским плодом, но от Кривого Рогa до Кавказа, чьим плодом был гранат, было рукой подать. Гранат в Кривом Роге стоил в десять раз дешевле, чем на московском центральном рынке.
      На следующий день поэт последовал советам сразу всех друзей. Он добавил соли в марганцовку и "верное чумацкое средство" заставило его стонать и плакать от боли. Но желая положить конец медленному гниению своего тела, поэт вытерпел огонь во рту. Он отправился в овощной магазин, где купил луку, чеснока и кислой капусты и в аптеку где приобрел полоскание для рта и витамин "Си" в таблетках. Возвратившись из похода, он занялся полосканием рта двумя жидкостями, - аптечной и чумацкой марганцовкой и поеданием лука, чеснока и кислой капусты. Он очень устал от этих активностей к концу дня.
      Верные средства не подействовали, 21-го августа наступило резкое ухудшение. Очевидно было уже поздно применять народные средства и витамины. Может быть нужен был хирург. Может быть он умрет? Кошмар! Поэт закрыл рот, чтобы не видеть кошмара. - Может быть у меня сифилис? - подумал поэт. Сифилис рта? Но где я мог его подцепить? Единственная случайная связь, которую он позволил себе в отсутствие подруги Анны не включала в себя обсасывание полового органа партнерши, но ограничивалась традиционным и даже несколько старомодным совокуплением. Существует ли сифилис рта и если да, каким путем он передается? Цинга? Поэт открыл рот. Бурая кровь постоянно присутствовала во рту, сочась из десен. - Может быть они наконец набухли как прыщи, и теперь их можно выдавить, опустошить, залить одеколоном и назавтра они подсохнут и заживут? Поэт взял чистое полотенце, осторожно наложил его на десна и надавил. Боль перекосила лицо, из глаз выкатились слезы, лоб и щеки и даже затылок взмокли от вязкого пота. Он отнял полотенце от десен и разглядел его. Кровавые отпечатки десен. Он заглянул в зеркало и увидел что рисунок ткани полотенца отпечатался на деснах, как в меру жидкая грязь сохраняет на себе следы прошедшего человека. Перед глазами, наплывая одно на другое, появились мутно-белые, как табачный дым кольца. Поэт закачался и стукнулся коленом о край ванной. Именно в этот момент он понял что у него, должно быть, высокая температура. На кухне, в одном из ящиков буфета соседей, должны, как обычно, находиться бинты, вата, йод, ненужные ему таблетки всех мастей и термометр. По странной иронии судьбы соседка Нина, чистенькая блядовитая женщина, похожая иа неизвестную поэту известную советскую артистку (так утверждала Анна, сам поэт редко посещал кинотеатры), была медсестрой. Увы, поэт не мог обратиться к соседке за помощью, в описываемый период ссора временно разделила соседей. Поссорились женщины Нина и Анна. Ни поэт, ни вполне благожелательный и красивый как Нина, преждевременно седой инженер Дима ссориться не умели.
      Поэт нашел в ящике буфета соседей термометр и на десять минут лег в постель, ожидая приговора ртутного столбика. За десять минут он решил, что именно он станет делать, если температура окажется выше 38 градусов. Он примет горячую ванну и пройдет пятнадцать километров быстрым шагом. Игорь Ворошилов, выросший в маленьком уральском городе Алапаевске, обычно применял этот радикальный народный метод против сильной простуды. Но может быть он подействует и против цинги или какая там зараза свила гнездо у него во рту.
      Ни хуя себе! - воскликнул страдалец, поглядев на термометр. - 39,2! Почему же я не почувствовал такой высокой температуры сразу при пробуждении? - Потому что ты занят своим ртом, который болит у тебя открытой раной постоянно и поглощает все твое внимание, - ответил он себе. Вчера ты заснул только после того, как выпил полбутылки водки... Поэт встал. И побрел в ванную. Открыл краны...
      Он допил оставшиеся в бутылке водки двести грамм, и чувствуя, что сейчас потеряет сознание, вошел во вздымающиеся над горячей ванной пары, содрогаясь опустился в кипяток, при этом вспомнив какого-то римского императора, кажется Тиверия, лечившегося от покрывающих его тело язв серными ванными. - Может быть и мне следовало бы полоскать мои язвы серной водой? Но где ее взять... Он полежал в горячем ужасе сам удивительно холодный до момента, когда ему стало казаться, что сейчас он потеряет сознание. Выступив одной ногой из ванной, он не смог поднять вторую ногу достаточно высоко и упал. Белые кольца дыма превратились в непроницаемые дымовые круги. Взаимно зацепляясь, круги -стаей летающих тарелок порхали на месте бледно-зеленой стены.
      Он все же встал, и, о железный поэт, взялся за осуществление следующего этапа варварско-скифского курса лечения. Он надел шерстяной свитер на голую грудь. Затем рубашку. И еще голубую рубашку. Он надел самые толстые темно-синие брюки, тяжелые башмаки для осени, габардиновый черный пиджак, оставшийся у поэта от тех благополучных времен, когда он работал в Харькове сталеваром. Он повязал вокруг горла шарф и вышел в пылающую печь московского августа. Жители Открытого Шоссе, в большинстве своем одетые в рубашки с коротким рукавом и платья вовсе без рукавов, с любопытством поглядели на невероятно бледное существо в черном пиджаке, неверной походкой устремившееся вдоль трамвайных рельсов, ведущих к Преображенской площади. "Больной, наверное, паренек", - сочувственно сказала одна старуха другой. Нынче все раком больны. Даже молодежь".
      Отец офицер сообщил как-то поэту что солдат на ученье при полной боевой выкладке шагает со скоростью шесть километров в час. Следовательно два с половиной часа соответствуют ворошиловским алапаевским километрам. За пятнадцать минут дошагав до Преображенской площади, поэт последовательно промочил больным потом свитер и первую из рубашек. Вступив во взаимодействие с давно нестиранным свитером, пот образовал вокруг поэта кисловатый неприятный запах. Поэт как бы шел в тухлом облачке. Но так как он был поэтом современным, "поэтом-моди", т.е. проклятьем, кисловатый запах его не смутил и даже обрадовал своей подлинностью. Следует сказать, что наш поэт не был автором, обожающим старомодные мимозы-розы, он с удовольствием упоминал в своих стихах пролетарский тройной одеколон, экскременты, пыль и грязь. Красивостям поэт предпочитал подлинности.
      На Преображенской площади выли по звериному сирены автомобилей и троллейбусов и по всей линии рельсов ведущих от Преображенки в Измайлово стояли на странной перспективе средневековых художников до Джотто, одинаковые, не уменьшаясь с дистанцией двухвагонные трамваи. И звенели. У переднего из трамваев лежало человеческое существо и вопило. Женщина. Одна нога женщины была похожа на вспоротый ножом рыбий трупик, развалившийся на две половины, странно белые и почти бескровные. Поэт тяжело глядел несколько минут на чью-то жизнь, бьющуюся в муках у его ног, и не испытал даже малейшего приступа жалости и гуманизма. Лишь желание впитать в себя происходящее, чтобы позднее использовать в одном из стихотворных произведений.
      Уходя от криков он двигался как бы в вате. Воздух встречал его лоб и тело сопротивлением, не чувствуемым здоровым человеком.
      Целью своего путешествия он выбрал квартиру своего друга Андрюшки Лозина. Туда, за Проспект Мира, за единственный в своем роде памятник архитектуры, - акведук времен царицы Екатерины, вздымающийся над гнилой речушкой Яузой, можно было добраться за полтора часа. Однако решив строго придерживаться ворошиловского рецепта и именно пятнадцати километров, поэт нуждался еще в часе ходьбы. Потому с Преображенки поэт на полчаса углубился в город и сверившись с часами еще полчаса шел обратно на Преображенку. И только после этого поэт свернул вместе с несколькими грязными грузовиками в зеленые окраины. Мимо частных жалких огородов, мимо небольших живописных старых заводов вышел он на финишную прямую. Цивилизация посетила эту часть Москвы давно, пробыла здесь недолго, и потому жалкие заводики исчезли в рощах и садах, обитатели невысоких зданий развели под окнами огородики, пристроили курятники. По деревням двигался он помня о скорости и напрягая все свои силы. Промокла еще одна рубашка и стал намокать пиджак... Десны постепенно исчезли из сознания, так как боль во всем теле и забота о том чтобы тело дивигалось заняли все сознание мокрого пешехода.
      В гастрономе рядом с домом Андрюшки он купил бутылку водки. Протягивая ему бутылку продавщица сказала: "Ты видел себя сегодня в зеркале, паренек?" Паренек кивнул.
      Дверь открыл Ворошилов. Похожий на рыбу камбалу, поставленную на хвост, Игорь сменил поэта на почетной должности ближайшего приятеля и квартиранта Андрюшки. "Лимоныч, бля, ты как смерть! Андрюха, посмотри, на кого он похож! Ни кровиночки в лице!"
      Бородатый Андрей с кистью в руке вышел в прихожую. "Что с тобой, Лимоныч! На хуя ты в таком состоянии разгуливаешь по улицам... Хочешь коньки откинуть?"
      "У него цинга," - сказал Ворошилов.
      "Открой рот," - попросил Андрюшка.
      "Я три часа к вам шел, через всю Москву", - объяснил поэт. И открыл рот.
      Фельдшер Лозин подтвердил, что Ворошилов прав, у поэта во рту цинга. И что сегодня уже поздно, но завтра он поведет поэта к знакомому доктору. У фельдшера Андрюхи было множество знакомых докторов, потому что мама фельдшера была доктор и в настоящее время находилась в Бухаресте, на должности доктора советского посольства. До этого мама работала доктором в советском посольстве в Пекине. Андрюха, которого мама еще в нежном возрасте запихала в фельдшерскую школу, медицину не любил, он хотел быть художником. В описываемое время он несколько ночей в неделю ходил на малолюдный заводик недалеко от дома и спал там, безуспешно ожидая что кого-нибудь из рабочих окатит горячим маслом или раздробит палец машиной. Увечья случались редко и сэкономленный от увечий спирт Андрюха приносил домой. Его с удовольствием поглощал сам Андрюха и его друзья и квартиранты.
      "Нужно очень стараться, чтобы заболеть цингой в Москве, да еще летом, констатировал Андрюха совсем невеселым тоном. - Боюсь что придется тебя госпитализировать. Слишком далеко зашла болезнь. Почему ты не позвонил мне, Эд?" повернулся ко мне. "Я очень рад тебя видеть опять, Эдуард. Ты единственный живой человек среди моих знакомых. Остальные - ходячие мертвецы."
      "Слишком сладко, Леопольд. Но все равно - спасибо за комплимент." - В глазах Леопольда, я полагаю, я выгляжу этаким срочно прибывшим из недр народа Джек Лондоном, живым и энергичным, не затронутым европейским гниением и увяданием Джеком. Противоположностью гниению и увяданию - писателем со свежей кровью. Каждый видит, что хочет. Мне Леопольд представляется порой умирающим от декадентства Мефистофелем, соблазнительным и лукавым проводником по их миру, который теперь и мой мир.
      "И ты очень хорошо выглядишь, - продолжал Леопольд, оглядывая меня так, как будто только что меня увидел. - Черное тебе очень к лицу. Великолепная куртка с громадными по моде плечами, но почему попугай?" (На моей куртке во всю спину распластался розово-белый хищник с мощным клювом).
      "Попугай, Леопольд, - сильная птица. Клювом он разбивает такие орехи, какие человек раскалывает молотком. На Востоке попугай - символ разбоя и агрессивной силы, как на Западе орел."
      "Разбогател, покупаешь дорогие вещи."
      "Куртка подарена приятелем в Штатах, плечи я купил в БШВ и вшил их в куртку сам. Не забывай, что я работал портным, Леопольд."
      "Когда уже у тебя будут деньги, Эдуард?" Я пожал плечами.
      "Будут, будут..." - ободрил он меня, хотя меня не нужно ободрять. Это я обычно ободряю Леопольда. Несмотря на его несомненную энергичность в реальном микромире Парижа, в больших вещах, как-то: смерть, любовь, цель жизни... Леопольд беспомощно путается и сомневается. У него бывают тяжелые депрессии. Иногда он звонит мне среди ночи и плаксиво просит увидеться. Обычно он приезжает на своей машине, забирает меня и мы сидим в ночных кафе и он ноет и мы злословим и обсуждаем прохожих или посетителей кафе и официантов. Всех живых существ, имевших несчастье попасть в наше поле зрения. От злословия ему становится легче. У Леопольда зоркий взгляд и он безжалостен...
      "Посмотри как он движется - речь идет о человеке с бородой, направляющемся к выходу вслед за длинноносой блондинкой. - Как он глупо, скованно и несмело движется. Он ничего не может в постели. Я уверен. Размазня. Плохой мужчина." Не зная своего приговора бородатый втискивается в подставленное ему пальто.
      "Она знает! - торжествующе вскрикивает мне в ухо Леопольд, и в азарте естествоиспытателя хватает меня за руку. - Я поймал ее взгляд. Она знает, и она поняла, что я знаю... "
      "Кто она?"
      "Его дама. Она знает, что он желе в постели. Но он богат, он водит ее в "Липп", покупает ей подарки, потому она спит с ним, бессильным, вынужденно... Она чуть-чуть насмешливо и грустно мне улыбнулась. Тебе не кажется что у нее вагнеровское лицо?"
      Из всех персонажей опер Вагнера я знаю только Брунгильду. И то только потому, что так называла себя одна моя знакомая девушка. Насколько я себе представляю, Брунгильда должна быть огромного роста здоровенной германской бабищей. Уходящая с бородатым, длинноносая на мой взгляд, не соответствует типу Брунгильды. Я решил дипломатично промолчать, не желая признаваться в своей некомпетенции по поводу вагнеровских женщин.
      Леопольд Мефистофилевич не упустил случая указать мне на убожество моего музыкального образования. "Ты не любишь классическую музыку, Эдуард!" - торжествующе объявил он. Возможно тут играют роль и его национальные чувства. Одно из национальных чувств. Кроме турецкой, в жилах моего Леопольда течет и германская кровь. Текут еще тихо французская и итальянская.
      "Не люблю классическую музыку. Даже ненавижу ее, - согласился я. - Если бы тебя, Леопольд, в детстве так насиловали классической музыкой, как меня бедного советского ребенка, и ты бы ее возненавидел. Ее изрыгает ежедневно советское радио, в порциях достаточных, чтобы убить слона... Все мое детство прошло под заунывные звуки Чайковского и ему подобных нудников. Классическая музыка соединяется в моем воображении с манной кашей, противно тикающими стенными часами и насильственным погружением в постель в девять часов. Ненавижу ее, навязанную извне, а не выбранную мной самим, также как и занудного графа Льва Толстого, которого нам вдалбливали в головы в школе..."
      "Толстой хороший писатель, - обиделся за Толстого Леопольд, и хотел было подлить себе и мне Шато-лафит, 1972, но подошедший старый официант укоризненно покачал головой и авторитарно забрал у Леопольда из рук бутылку. - "...Хороший... Несколько скушноват, это есть. И слишком много проповедей в его романах... Устарел чуть-чуть... - неожиданно для самого себя закончил Леопольд. - ...Но вот Чехов... Чехов - удивительно современный писатель."
      Я скорчил мину, перешедшую в гримасу отвращения. "Вы, - сказал я, подчеркивая это "вы", - западные интеллектуалы, играетесь в свои увлечения с убежденностью малых детей. Чехов был и всегда останется нуднейшим бытописателем конца девятнадцатого века. Он описал реальную российскую мидллклассовую скуку, скушнее которой не существует в природе. В сотнях его рассказов, в его пьесах, всегда одна и та же ситуация: беспомощные негерои утопающие в бессмысленности жизни, не знающие что делать, куда себя девать и как жить. Три сестры собирающиеся уехать в Москву. Тьфу, противно! Леопольд, когда я решил, что я должен уехать из провинциального Харькова в Москву, я погрузил свои пожитки в черный чемодан, и уехал в Москву..."
      Леопольд улыбался. "Ты наверняка думаешь сейчас что у меня вульгарный подход к русской литературе, - продолжал я. - Но это моя литература, я о ней знаю множество нюансов. Западный подход к. Чехову слишком современный. Вы видите в беспомощности его героев экзистенциальные ситуации, я же вижу все тех же раздражающих меня своей глупостью, нерешительностью и вялостью моих соотечественников... Был такой писатель Гончаров..."
      "Я знаю, я читал," - вставил Леопольд. Он все читал, сука образованная.
      "У Гончарова есть роман "Обломов". Главный герой - помещик Обломов на протяжении всего романа в основном валяется на постели в халате, то-есть действие происходит в одной комнате. Гончаров написал "Обломова" в середине девятнадцатого века. Если очень захотеть, можно увидеть в Гончарове гениального предтечу Джойса или по меньшей мере Перека, Саррот или Бютора. Плюс, на зависть авторам вашего самого нового романа, все титулы романов Гончарова начинаются с буквы "О". "Обломов", "Обрыв", "Обыкновенное лето"...
      Принесли вареную говядину, и мы заткнулись на некоторое время. Разница между грубыми и изысканными блюдами состоит только в том, где вы их едите. Дымящееся варево, поставленное перед нами, в деревенской забегаловке показалось бы грубым. Вареная говядина с вареной крупной картошкой и морковью, поданные в "Липпе", очевидно считаются изысканным блюдом.
      Мы поедали нашу говядину, запивая ее вином, и продолжали злословить по поводу посетителей ресторана. Группа старичков, обернувшись, дружно заглянула в объектив фотоаппарата, направленного на них также старичком, отошедшим для этого в самый недоступный угол зала. Недоброжелательный Леопольд предположил, что группа - члены корпорации владельцев фабрик туалетной бумаги. В момент, когда старичок нажал кнопку своего аппарата, я закрыл лицо рукой, так как мне показалось, что мы с Леопольдом также попадаем в объектив.
      "Эдуард, ты - советский шпион! - торжествующе объявляет Леопольд. Это его дежурное удовольствие. Он утверждает, что нееврей, молодой (хм...), мускулистый русский мужчина не может не быть советским шпионом. - Зачем ты закрыл лицо рукой?"
      "Чтобы Леопольд спросил меня об этом... Мое лицо давно разошлось по миру на обложках книг, чего уж тут закрываться, Леопольд. Я просто не хочу оставлять свою рожу на снимке туалетных старичков. Имею я право?"
      Леопольд и верит и не верит в то, что я советский шпион. Больше не верит. Но Леопольду нравится быть приятелем подозрительного типа. Думаю, я один из необычнейших экземпляров его коллекции. Разумеется, он коллекционирует человеков.
      "Серж, когда мы с ним последний раз были здесь, в "Липпе", представляешь, Эдуард... он шел за мной, Серж..."
      "Прости, Леопольд, кто такой Серж?"
      "Бандит... Эдуард, я же тебе говорил, мой парень. Он шел сзади и увидел, что выходящий с парой баб американец задел меня плечом. Случайно, впрочем, в дверях... Серж схватил американца за галстук и потребовал, чтобы тот извинился передо мной." Как ты мог толкнуть такого человека, салоп!?.." - прорычал Серж и встряхнул беднягу..."
      Я предполагаю, что Леопольду за пятьдесят. Он на голову выше меня, строен. Леопольд следит за своим телом, в его обширной и красивой ванной комнате я часто обнаруживал брошенные гимнастические снаряды - эспандер, гантели. Разумеется Леопольд не молодеет, а лишь с успехом замедляет процесс старения. Однако особая гордость пятидесятилетнего гомосексуалиста заставляет его постоянно щеголять передо мной физическими качествами своих любовников. Их интеллектом он, напротив, постоянно недоволен. Леопольд, как и все мы в этом мире, без различия пола и возраста, хочет 'настоящей" любви, и до сих пор не устал ее искать. В начале нашего знакомства мне казалось что он рассчитывал на меня, но что с меня возьмешь, от хулиганства несколько раз я спал и с мужчинами, и все же это не моя чашка чая. Сама идея строить жизнь только на личных отношениях, давно выветрилась из моей головы. Счастье - это случайный и хрупкий баланс.
      Леопольд с его германско-турецко-итальянско-французской кровью много более пылок и сентиментален, чем русско-татарско-украинский Эдуард. "Эдуард, познакомь меня с русским моряком?" - вдруг просит он меня, мечтательно сощурив глаза. "С моряком с голубыми глазами... Или ты мне не друг?"
      Я ему друг, но где я ему возьму русского моряка в Париже.
      "Я больше не могу жить с женщинами. Все." - объявляет Леопольд.
      "Что? - не верю я своим ушам. - Когда это ты жил с женщинами?"
      "А Мишель? - обижается он. - Помнишь большую девушку? Она была у меня, когда ты первый раз пришел ко мне, притащив алкоголичку Диан." - Леопольд никогда не упускает случая лягнуть Диан и без эпитета-определения "алкоголичка" ее имя не употребляет.
      С большим трудом, пережевывая говядину, я вспоминаю очкастую крупную тень в шерстяном платье пыльного цвета. Мишель. Весь вечер стеснительно улыбалась. Был обед. Нервный Леопольд в сногсшибательном синем костюме с серебряной искрой руководил двумя горничными, потом занимал своих гостей и не обращал на Мишель никакого внимания.