«Может быть, – сказал я, философски пожав плечами. Наблюдательность маленького Эдварда меня раздражала. – Что мы можем сделать в любом случае?» – добавил я, так как маленький Эдвард все еще вопросительно глядел мне в глаза. – «Может, она бегает в туалет отлить, может, у нее слабый мочевой пузырь…» – закончил я зло. Маленький Эдвард в Нью-Йорке не в первый раз, но ему все еще мерещатся наркоманы-джанки в каждом мирно глотающем квайлюды драг-дилере. Когда вернулся злой и одинокий Жигулин, мы с Эвелин откланялись. Я понял, что далее меня ожидает бессмысленное таскание по ночи в компании нервных, желающих поебаться молодых людей, и только.

«Слушай… – обратился я к Эвелин, – поедем к тебе. – И добавил: – Если ты не возражаешь».

«Поедем, – согласилась Эвелин. – У меня есть четыреста квайлюдов, пол-паунда кокаина, и если ты любишь мескалин…» – Она засмеялась, она счастлива была поразить меня изобилием наркотиков, имеющихся в нашем распоряжении. «А трава есть?» – спросил я.

«Есть, – заверила она. – Хорошая, для гостей… Я не курю. Только дурь от нее в голове. Лоу-класс драг».

Мы попрощались с ребятами. Ребята каждый криво улыбнулись. У Жигулина уже была какая-то новая идея по поводу того, как с наибольшей пользой провести остаток ночи, и они тоже покинули «Эксцесс», устремившись к своему «конвертабл». Маленький Эдвард, выпивший еще пару скотчей, платил уже Ричард, скользнул по нам с Эвелин пьяными глазами, покачал головой и расхохотался.

«Дурак, – подумал я снисходительно. – Я еду туда, где есть полпаунда кокаина, мескалин, четыреста квайлюдов, трава… и пизда. А ты, маленький Эдвард, куда едешь ты?»

В «бьюике» Эвелин дала мне еще один квайлюд.

Она жила теперь в Бруклине. До этого она жила в Манхэттане, но теперь она купила «бьюик» и живет в Бруклине.

«Это недалеко», – сказала она заискивающе. «Не имеет значения», – заверил ее я. После всех квайлюдов и чего там еще того, что она принимала в себя в туалете, ее слегка пошатывало, и она стала шепелявить. Но, сев за руль, повела машину резко и уверенно.

Через пятнадцать минут мы уже были в тихом провинциальном городке, вдалеке от новой волны, эксцессов и Билли Идола.

В квартире (путь туда был обычный, – заплывший от множества слоев краски холл, две несвежие пальмы, колонны, элевейтор с якобы сделанными из нержавеющей стали дверьми, три крепких с бронзовыми язычками замка) она плюхнулась на кровать, перевернулась на спину и выдохнула облегченно: «Уф – ф!» Я подошел и как мог нежно поцеловал ее, склонившись над нею. Закрыв при этом глаза. Я знаю, что молодых женщин следует целовать страстно, женщин же ее возраста следует целовать нежно, жалея их за их усталость.

«Понюхаем? – предложила она. – Я нуждаюсь в энергии». – Разумеется, я согласился. Сколько себя помню, я не отказывался от драгс никогда.

Кокаин у нее был действительно розовый – самый лучший, какой только существует. Она взяла кусок из стеклянной банки (в таких хранят сахар или соль или зародыши в формалине) и бритвочкой в черепаховой оправе быстро и ловко стала рассекать кусок на черном зеркале, эпохи, по-моему, арт-нуво. Или, может, это копченое зеркало было подделкой, ибо как может такое зеркало прожить 50 – 60 лет? «В обычном кокаине в два раза меньше чистого кока, чем в этом», – сообщила мне Эвелин, продолжая рассекать розовый кусок.

Я кивнул согласно. Химические формулы меня не интересовали, так же как и процентные соотношения Нужна была энергия, значит, следовало рассечь кокаин и нюхать его. Но она была профессионал, ей хотелось поговорить о своей профессии. Она передала черное зеркало мне. Я втянул линию одной ноздрей и линию другой.

«Как было в тюрьме?» – спросил я, передавая зеркало ей. Спросил о профессии.

«Гнусно и скучно», – ответила она коротко и втянула только одну линию, половину одной ноздрей и половину другой. На лице ее появилось выражение довольства. Она легла на спину и стала смотреть в потолок с тем же довольным выражением лица. За все ее щедро раскидываемые передо мной дары (пластиковый мешочек, набитый квайлюдами, она положила на ночной столик у кровати) следовало ее выебать. Но выебать ее так, свежим после кокаина, или покурить? Я с сомнением, осторожно, покосился на нее. Нет, все еще замшевый костюм, истертый и старый, а не желаемая пизда, лежал на спине.

«Ты говорила, что у тебя есть трава?»

«Да-да, есть, – согласилась она. Только тень неудовольствия смутно скользнула по ее лицу. Она встала с кровати и принесла железную коробку и большое кухонное сито. Вывалила содержимое коробки в сито. Я поглядел в сито. Травы хватило бы и на месяц. – Сенсимиллия», – констатировала она равнодушно, называя сорт травы. «Живут же люди!» – подумал я с завистью.

«В Париже такую траву найти трудно, – пожаловался я – С травой вообще плохо. Гашиш».

«Ливанский?» – спросила она.

«Ливанский и афганистанский», – подтвердил я. «А какие цены на кокаин?»

– поинтересовалась она, скручивая для меня джойнт.

«От 500 до 700 франков за грамм».

«Ну почти такие же, как здесь», – удовлетворенно заметила она и выдала мне джойнт, а сама достала из мешочка квайлюд и откатилась в угол кровати. Покурив, и покурив спешно, ибо замечал на себе ее нетерпеливые взгляды, недаром она проглотила столько квайлюдов и только осторожно коснулась кокаина, чтобы, не дай Бог, не вывести себя из квайлюдного чувственного тумана, я протянул к ней руку. Она даже задрожала, когда я сунул руку ей под юбку и погладил ее голый живот, так долго ждала, бедняжка… Когда после десятка минут всевозможных развлечений без члена я наконец медленно (с ней следовало делать это медленно) ввел в нее свой член, она захрипела от радости, и руки и ноги ее одновременно дернулись в сладкой конвульсии. Дернулись и на мгновение застыли. Дело было сделано, хуй был в ней, губы ее пола и волосы ее пола крепко обнимали и обвивались вокруг члена мужчины. «Опять эта сладкая наполненность, – наверное, думала она. – Опять во мне самец. И, значит, я жива. И, следовательно, я опять женщина, и опять молода. Во мне мужчина, и это доказательство».

Так как мы были друг другу совершенно чужие, чувства наши были чистыми и честными. Никакой стеснительности между нами не было, последние остатки неживотности и цивилизованности были уничтожены квайлюдами и травой, и она орала, стонала и рычала, а я с шумом вдыхал воздух, время от времени взглатывая слюну, с похабнейшим шумом, следует сказать. После многочисленных движений и несколько раз сменив позиции, все время чувствуя друг друга, чувствуя любое, мельчайшее движение, мы наконец кончили вместе, хрипя, надуваясь и дергаясь, как две огромные лягушки. Я глубоко вжал ее живот своим пахом в кровать, в последней конвульсии, и там, невидимо, в нее, в глубь ее внутренностей, брызнула моя сперма…

Очнувшись через мгновение, я увидел экран ТВ – и рожу Рода Стюарта. Рожа мистера Стюарта напоминала оголенный, стоячий хуй, по которому, содрогающемуся, течет вниз сперма. Я захохотал.

«Что?» – спросила она, высвобождая себя из-под меня, осторожно, нежно и благодарно. «Род Стюарт похож на член», – сказал я. Она заглянула в ТВ, стоящий в изножье кровати. «Да, ты прав, – расхохоталась она. – Стюарт очень сексуален».

«Похабно сексуален, – добавил я. – Мужчина и женщина одновременно. Старая блядь с хуем».

Она, хохоча, встала и пошла в ванную комнату. Через несколько минут она вернулась оттуда, завернутая в красное кимоно, с полотенцем, от которого исходил пар.

«Дай мне твой член, – потребовала она, улыбаясь. Я послушно повернулся и подставил ей член. – Французская женщина – это не американская женщина, – сказала драг-дилер нравоучительно. – Французская женщина с детства приучена к гигиене и к заботе о мужчине. – Она тщательно протерла мой член горячим полотенцем и унесла полотенце в ванную. – Ты хочешь есть?» – спросила она, появившись опять.

«Да, – согласился я. – Очень».

«Я закажу по телефону еду. Правда, в это время ночи, – она посмотрела на часы, – только китайский ресторан открыт. Ты любишь китайскую еду?»

«До сих пор еще не выработал предпочтений и неприязней, – сказал я. – Да, я люблю и китайскую еду».

Она заказала два блюда креветок, свинину для меня, еще биф и два морских супа. Как женщина разбитная и практичная, она некоторое время поболтала с принимающим заказы китайцем, чему-то засмеялась, повторила заказ опять и вдруг углубилась в беседу о качествах креветок. Я опять поглядел в ТВ, тот же самый канал, что и в жигулинском «охуенном пентхаузе», представлял миру людей рок-энд-ролла. Эвелин закончила разговор о качествах креветок. «Через десять минут, – сообщила она довольно и, погладив меня по голому колену, я сидел в кровати по-турецки, спросила: – Хочешь чего-нибудь?»

«Джойнт», – попросил я. Она послушно стала делать мне джойнт, время от времени посматривая на меня.

«Это было замечательно, – сказала она. – Ты знаешь женщину, Эдуард, ты европейский мужчина. Это было очень-очень хорошо».

«Ты была тоже очень хороша, дорогая, – сказал я и погладил ее по шапке мелких кудрей. – Ты все чувствуешь, с тобой приятно это делать». Она смущенно засмеялась.

«Саша сказал, что у тебя вышло несколько книг во Франции… О чем твои книги?» – спросила она.

«Обо мне. О моей жизни. О моей социальной жизни, и о моей… – я замялся, – …сексуальной жизни».

«Интересно было бы прочесть. У тебя нет с собой твоих книг?»

«Увы, нет. Я уже не вожу с собой по свету свои книги. Я подарю тебе мою американскую книгу, которая только что вышла».

«Правда? – обрадовалась она. – Я куплю у тебя…»

«Зачем? Я тебе подарю. Издательство дает мне какое-то количество книг бесплатно. Как автору…»

«Спасибо, – сказала она. – Только не забудь. Держи джойнт». Я закурил. Почти тотчас же раздался гудок интеркома. Она пошла в кухню и что-то там бормотала в интерком. Я глядел в ТВ, время от времени затягиваясь марихуанным дымом. В ТВ опять был Майкл Джексон в розовой курточке. «Бит ит!» – опять кричал он. На хорошенького Майкла было так сладко смотреть.

Последовал звонок в дверь. Эвелин вышла из кухни со свертком в руке и отворила дверь, впрочем, не снимая массивной цепочки. Эвелин просунула сверток в образовавшуюся щель, и я увидел, что сверток взяла чья-то рука. Другая рука, пальцы были смуглые и длинные, дала другой сверток, поменьше, Эвелин. Оказывается, это не был деливери-китаец. Я решил не размышлять на тему, кто это был, я решил в это дело не входить. Я опять с удовольствием поглядел на тоненькую фигурку Майкла Джексона на экране ТВ. Очевидно, Майкл нравится не только мне. Второй раз за эти сутки показывают Майкла. Я докурил джойнт и полностью растворился в атмосфере хорошо схореографированной балетной драки.

Снова взвыл интерком, но на сей раз, когда несколько минут спустя Эвелин открыла двери широко, в дверях появился китаец с большим грубым пакетом. Эвелин заплатила китайцу, и тот ушел, с удовольствием опустив свой чаевой доллар в заветный задний карман черных штанов.

Эвелин поместила еду на большой поднос и поставила поднос на кровать. Мы начали с супа.

После китайской пищи и нескольких банок пива я ебал ее, а по ТВ показывали старую музыкальную комедию. Черно-белую. Мелькало личико юной Мэрилин Монро, она не была еще даже в главной роли. Я чуть повернул мою женщину на кровати, взяв ее для этого за мягкую жопу обеими руками так, чтобы мне было видно сладкую Мэрилин, и принялся ебать кого-то из них, обильно награждая это существо длинными пенальными движениями члена в нее и из нее, в нее и из нее… Чуть позже, когда началась скучная сцена, все участники которой были мясистые глупые мужчины в шляпах и при галстуках, в двубортных костюмах, я вынул мой член из существа и, приблизив свою физиономию к ее пизде, некоторое время вглядывался в затекшее липкое месиво складок и поверхностей и редких блондинистых волос. Затем я вернулся на мягкий живот существа, опять ввел в нее свой расслабившийся было член и стал ебать ее длинными, заставляющими ее напрягать живот все сильнее, движениями. По степени напряжения живота я чувствовал, что мой драг-дилер находится всего в нескольких минутах, или секундах, или сантиметрах от оргазма. И верно, чуть позже она затряслась подо мной и вонзилась когтями мне в спину…

Я не помню, сколько раз я выебал ее в эту ночь. Много. Мы все время жрали квайлюды, чтобы не позволить искусственному возбуждению выветриться из наших тел и вдруг превратить эту пещеру страстей в обыкновенную бруклинскую квартиру старой полуфранцуженки-полуеврейки. Я не знаю, каким она представляла себе меня. Я имею наглость верить в то, что она не выдумывала меня, а воспринимала меня тем, кем я и был, – писателем, живущим в любезном ее сердцу Париже, интересным для нее незнакомцем. Мы были, я думаю, одного возраста, но ей не нужен был Лимонов моложе того, который лежал с нею в постели. Ее сексуальный восторг был по поводу меня, она с удовольствием ебалась именно со мной. Я же с помощью марихуаны воображал не ее… кого-то… ну хотя бы на десять лет моложе.

Под утро я уже ебал именно ее, с презрением к ней и пониманием власти своего хуя над ней. Все тайны открылись, и мы – реальные – встретились. Я ебал старую полуфранцуженку-полуеврейку, ебал, ясно видя, как она хочет ебаться, до какой степени ей нужна эта широкая, вольная, хамская ебля. ЕБЛЯ.

В антрактах она гордо расхаживала по квартире голая, щеголяя своей натертой моим хуем щелью. Она кружилась, счастливая, перед зеркалом в красной тишотке с надписью «Кокаин», доходившей ей до самой пизды.

«Хочешь такую же?» – спросила она меня.

«Хочу».

Откуда-то она достала красную тишотку номер два с белой надписью «Кокаин», и я надел тишотку на себя.

Около семи часов утра из щелей между шторами и окном уже просачивалось солнце, мы все еще не спали и танцевали голожопыми близнецами в красных тишотках под музыку неизвестного телевизионного канала, танцевали что-то тихое, почти танго.

«Давай поспим, – предложила она, вдруг остановившись, – а в десять встанем и поедем на пляж в Рокавей. Доспим там. Хорошо?»

Мы легли в постель и уснули, обнявшись дружески, как брат и сестра. Засыпая, я ухмыльнулся, представляя себе, с каким ужасом я проснусь… и, наверное, убегу тотчас от старой полуфранцуженки-полуеврейки… Нет, я не убежал. Зазвенел будильник, который она, оказывается, завела, и она, о чудо, встала. Может быть, тюрьма приучила ее рано вставать, не знаю. Встал и я и, натыкаясь на мебель, начал искать свою одежду.

«Одень тишотку, которую я тебе подарила, – сказала она и сунула мне в руки зеркальце со множеством линий кокаина на нем. – Возьми. Без этого ты уснешь».

Я послушно вынюхал целых четыре линии, по две на ноздрю, и стал влезать в брюки. «Нет, – сказала она, – ты не можешь ехать на пляж в черных узких брюках. Тебе будет неудобно. Я дам тебе брюки».

Порывшись в другой комнате, она принесла мне спортивные синие брюки с двойным красным лампасом по боковому шву. Кокаин привел меня в порядок, я преспокойненько стоял через несколько минут готовенький к пляжу и глотал горячий кофе из большой чашки.

«Мы поедим там, на пляже», – сообщила она, заботливо улыбаясь.

«Ты ко мне по-человечески, и я к тебе по-человечески», – вспомнил я далекий советский анекдот… С такими словами обращается жена к мужу, подавая ему великолепный обед с водкой в сияющей чистотой квартире, на следующий день после того, как муж преотлично выебал ее…

Пляж оказался забавным и смешанным: нудистско-гомосексуальным. Вокруг были вполне симпатичные рожи, груди и жопы, весьма круглые порой. К сожалению, ассоциация местных жителей недавно одержала судебную победу над нудистами и гомосексуальными нудистами: лежать с голой жопой и сиськами уже несколько недель было нелегально. Эвелин оставила свою пизду закрытой, но обильно посыпанные веснушками сиськи выставила миру на обозрение. Впрочем, мир был дружелюбный. Здоровенные юноши-атлеты или их полуседые аккуратные обожатели не обращали никакого внимания на сиськи Эвелин и круглую жопу и полурастворенную пизду девушки, невинно лежащей на расстоянии метра от меня.

Так как я подозрительно пристально стал изучать большие мягкие сиськи Эвелин и ее обильно-веснушчатую спину с несколькими прыщиками на ней, я решил выкурить джойнт, дабы не обнаружить больше дефектов на ней и таким образом не испортить себе прекрасного драг-настроения. Под неодобрительным взглядом Эвелин, затем потеплевшим (по-видимому, от воспоминания о прошедшей ночи), я скрутил себе под прикрытием ее большой сумы джойнт и закурил. После пары затяжек веснушки исчезли с сисек Эвелин, но, когда я посмотрел на невинно дремлющую, полурастворенную пизду кругложопой девушки, мой член встал, и мне пришлось спешно перевернуться на живот.

Через час Эвелин, у которой оказалось на пляже множество знакомых, повязавши на грудь цветастый шарф, отправилась за едой. Вернулась она с хат-догами и сладкой тушеной капустой. Хат-догов я, к своему удивлению, проглотил целых три. После еды Эвелин сняла шарф с груди и, улегшись на спину, почти мгновенно заснула. Я некоторое время понаблюдал за растрескавшимся соском одной ее груди, и мне захотелось ее выебать. Отвращение к ней, а одновременно и желание еще более усилились, когда она вдруг захрапела и вскоре после нескольких пробных трелей перешла на постоянный, не очень громкий, но тщательно оркестрованный храп. Я лежал, и хуй мой, вдавливаясь в песок, зудел, и я думал о том, как глупо лежать между двух пизд, хотеть их, а законы общества не позволяют тебе тут же утолить твое желание.

«Полиция!» – прервала мой огненный бред полурастворенная пизда. Она спешно натягивала юбку и, натянув, плюхнулась на спину и прикрыла массивные сиськи зеленым лифчиком крошечного размера. «Разбудите же вашу подругу, полиция…» «Что? – не поняла Эвелин. – А, полиция…» – сказала она спокойно. И повязала вокруг груди шарф. Оглядевшись вокруг, мы обнаружили толстого человека в громадных черных штанах, с ремня вниз спадал живот Гаргантюа. Человек был в голубой рубашке с шерифской звездой, от которой, всплескивая, лучами отлетало в разные стороны солнце, и широкополой черной шляпе с эмблемой. За ним, переступая через лежащих, пробиралась точно так же одетая женщина. Когда полицейские отошли на достаточно безопасное расстояние, Эвелин сняла с грудей шарф, а очень кругложопая девушка, повозившись, высвободила из юбки свой почти лошадиный зад.

«Хорошо бы подержаться за ее зад», – грустно помечтал я.

К шести вечера, купив по дороге всевозможных напитков, из алкоголя, впрочем, только пива, мы вернулись в апартмент моего драг-дилера. Вернулись для того, чтобы совершить мескалинное путешествие. Океана я не запомнил и, даже взобравшись в постель, засомневался, а был ли я на океане.

Мескалин обычно делает меня необыкновенно похотливым. В этот раз тоже. Мескалин и квайлюды, которые мы начали принимать опять еще на пляже, в конце концов довели меня до такого состояния, что я уже не мог оторваться от ее пизды. Если я не ебал ее, то я должен был хотя бы перебирать ее пизду руками или смотреть на красноватую от всех моих действий пизду.

И уж во вторую ночь как она своей пиздой гордилась, ох как! Она лежала, развалясь на постели, и телефонировала своей подруге Жаклин, владелице модного магазина, сообщая ей по-французски, как я ее прекрасно ебу.

«Нет, – кричала она в трубку, весело поглядывая на меня. – Это тебе не американский мужчина-элефант… Эди, он прекрасен! Вот и сейчас он лезет в мою пизду…» – объявила она, так как я действительно, положив руку на пелвис, большим пальцем проник в нее…

Затем мы опять ебались, приведя кровать в состояние необыкновенного разгрома. По моему предложению мы намазались кокосовым маслом с головы до пят, оба, и ебались, скользя друг по другу. Отскользив, мы приняли еще по маленькому лиловому кристаллику мескалина. Мескалин, как и кокаин, был у нее очень хороший – без спида, менее галлюцинаторный и более, ну как бы его охарактеризовать, глубокий… Потом мы добавили еще квайлюдов. Ебались опять. Позвонил ее приятель, пуэрториканец Луис, с которым она познакомилась в тюрьме. Ему она тоже сообщила, что ебется с русским и что русский ее очень устраивает. Луис что-то сказал ей, на что она захохотала. От мескалина и квайлюдов она стала говорить нечетко, речь ее превратилась в гундосое бормотание, но разве нам нужна была в постели ее речь. Луис, тот, очевидно, ее понимал…

ТВ работал, и я поставил его на тот же рок-видео-канал и… опять увидел Майкла Джексона…

«Кого убили? – спросила Эвелин Луиса… – Неужели?» – Потом она долго слушала Луиса, сделав сочувственное лицо.

Я, глядя на Майкла Джексона, представлял себя и его в одной постели. Какой он тоненький, какой он прекрасненький, думал я. И вдруг я заплакал.

«Что с тобой, Эдуард?» – спросила Эвелин, оторвавшись от трубки.

«Ничего, – ответил я, шмыгнув носом. – Драгс». – И чтобы не расстраиваться, убрал Майкла Джексона. Черно-белые злодеи крались среди плохо видимых кладбищенских плит.

«Я познакомлю тебя с Луисом, – пообещала мне Эвелин, повесив трубку. – Он живет на Нижнем Ист-Сайде. Полиция застрелила одного парня, которого мы оба хорошо знали. Вчера. Луис мой партнер, – сообщила она доверительно, приползла ко мне и обняла меня за ноги. – Мы вместе работаем. Он замечательный парень». Она поверяет мне свои секреты. Это следует оценить, подумал я и погладил ее по мелко завитой шевелюре.

«Луис утверждает, Эдуард… – она засмеялась, – что нож выглядит куда страшнее револьвера. Как ты считаешь?»

«Разумеется, пуэрториканец прав, – сказал я. – Быть неаккуратно порезанным почему-то страшнее, чем опасность того, что в тебя выстрелят и сделают в теле аккуратную маленькую дыру. Опять же лицезреть блестящее холодное лезвие – удовольствие не из приятных. Б-р-р!»

«Пуэрториканцы очень любят ножи».

«Как некоторые любят пизду», – подытожил я и, поставив ее на колени, влез вначале в ее пизду рукой, а потом вставил туда член. Злодеи в ТВ, быстро мелькая лопатами, вырывали гроб из земли.

На следующий день, около 11 часов, разваливаясь на части от усталости, мы понюхали кокаина, влезли в «бьюик», и она отвезла меня в Иммигрэйшан Сервис на Федеральной площади, где у меня был в тот день апойнтмент.

«Позвоню тебе вечером», – сказал я ей, прикрывая дверцу машины… Я не позвонил ей вечером и не позвонил ей никогда. Зачем, ей-Богу? Следующая наша встреча была бы неинтересна. И я и она, мы присовокупили друг друга к нашим альбомам воспоминаний, и, возможно, сейчас, в Нью-Йорке она как раз рассказывает подруге: «Был у меня однажды и русский парень. Он был писатель…»

Американские каникулы

Очевидно, прожить жизнь так, чтобы никого не обидеть, невозможно. Я обидел в свое время немало людей. Я уже обидел нескольких прототипов, личностей, послуживших мне прототипами для героев моих книг, они уверены, что они на самом деле совсем не такие, какими я «их» изобразил. Одни обещают меня убить, другие подать на меня в суд. Прототипы помягче грозятся просто избить писателя.

Еще я обидел множество женщин. Одна женщина очень обидела меня в этой жизни, и несколько обидели меня несерьезно. Зато я обидел целый батальон женщин. И, наверное, придется обидеть еще столько же.

Сегодня я получил письмо из маленького городка в Калифорнии – сухой ответ на мою новогоднюю открытку. Среди десятка аккуратных, но злых строчек, были и следующие:

«Катрин сообщила мне, что ты не писал, потому что не хотел давать мне „ложных надежд“. Не беспокойся, у меня нет никаких надежд по отношению к тебе, и я, представь себе, очень-очень счастлива в эти дни, счастливее, чем в целые годы».

«Эй-эй, легче, пожалуйста, – подумал я. – Легче. Что я тебе сделал?

Обокрал? Ну счастлива, я рад. Я вот, к сожалению, все еще несчастлив».

Я попал в небольшой приморский городок в Калифорнии случайно. Так же случайно я уже попадал в него до этого два раза – в 1978 году на несколько часов только, и в 1980 году я переночевал в этом городке две ночи. Может быть, все запрограммировано «у них» там где-то в самом большом компьютере, вместе с конструкциями слона, кита, с генетическим моим кодом вместе запрограммирована и моя судьба, и где и кого мне следует встретить, и в какой городок или столицу приехать.

После интернациональной литературной конференции в Лос-Анджелесе, оставив позади, нужно признаться, с некоторым сожалением, отель «Хилтон», профессоров и литературных «группи», я вместе с двумя приятелями-писателями, от нечего делать, впереди было целое лето, деньги у меня были, я удалялся в автомобиле на север.

Было чудесное майское утро, солнечная Калифорния была солнечной, в открытое окно автомобиля врывался дикий ветер, сметая даже мой упругий армейский ежик, и жизнь была на подъеме. Тогда же в автомобиле я выкурил последнюю в жизни сигарету и выбросил окурок в окно, чего в пересушенной Калифорнии, с ее частыми пожарами, делать нельзя, 100 долларов штраф. Бросил курить от избытка чувства жизни. От избытка счастья этим майским днем. И не курю до сих пор.

Спустя, кажется, семь часов мы оказались в этом городке. Было уже темно, так как по пути мы останавливались часа на два пообедать в немецком ресторане. Минут через несколько после того, как мы съехали с хайвея номер пять, луч наших фар при повороте вырвал из темноты испуганно застывшее у зеленой изгороди чьего-то дома небольшое грациозное стадо оленей…

Один из двух писателей уже полгода жил в этом городке, но остановиться всем нам в тесной квартире, которую он снимал, явно было бы стеснительно, – пришлось бы спать на полу, посему мы, выпив лишь по бокалу вина в его жилище, опять загрузились в машину и отправились к одной из его знакомых, дабы разместиться там на ночлег.

Все эти размещения и передвижения будут скучны тебе, читатель, ты сотни раз уже читал, наверное, как разъезжают на автомобилях по Калифорнии писатели или их герои, потому я хотел бы представить тебе лишь самое основное – экстракт происшедшего, то, ради чего я и вставил бумагу в пишущую машинку, а именно – мою встречу с Джули, 26, американской девушкой шведско-немецкого происхождения. В результате этой встречи я остался в городке на два месяца, и приобрел опыт, которого у меня еще до этого не было, а именно, опыт совместной жизни с необыкновенно «порядочной» женщиной, невероятно положительной, и уравновешенной, и религиозной тоже – в ее апартменте я насчитал три (!!!) Библии. И приобретя этот опыт, я стал еще чуть-чуть грустнее.

Рослая, с простоватым, но красивым лицом, с русыми, как мы, русские, говорим, волосами до талии, она вышла ко мне из темноты, буквально из зарослей, и такую, в летнем платье цветами, в платье-сарафане без рукавов, я затащил ее в мою жизнь, а когда она мне наскучила, я выбросил ее из моей жизни одним достаточно холодным утром в конце июля. И я шел по бетонированному полю местного маленького аэродрома, а она стояла в дверях и посылала мне вслед воздушные поцелуи. У нее было растерянное лицо.

У нас, у живых существ, называемых людьми, естественно, все временно. И только степень временности отличает одну связь от другой, встречу и встречу. Некоторые лица остаются в нашей жизни надолго, другие же всего лишь на момент – на ночь, на неделю, на год. Одни лица нам не хочется отпускать, от других мы избавляемся с облегчением, но в любом случае, оглядываясь назад, я вижу, я вдруг понимаю, что жизнь – это очень грустный бизнес. Я ввалился в ее жизнь вдруг из ночи с моим большим шикарным европейским чемоданом, пишущей машинкой и сумкой, полной рукописей. Я устроился спать на диване в ее ливингрум, не очень спрашивая ее согласия на это, и спал там шесть ночей один. Ровно шесть ночей понадобилось мне на то, чтобы разрушить добродетель лютеранки в 1981 году и перебраться на седьмую в ее спальню. Шесть ночей требуется на то, чтобы взять крепость между ног очень порядочной женщины сейчас, читатель. Я не знаю, много это или мало? Я никогда не воображал себя Казановой, мне девушка, к которой я сам навязывался на постой, понравилась. Сказать, что я сознательно обманул ее, притворился влюбленным, было бы неправдой. Я приехал в Соединенные Штаты после тяжелой, с несколькими депрессиями, зимы в Париже, с твердым решением в ближайшее же время найти себе постоянную подругу жизни. Джули – учительница, только что (в феврале) сбежавшая от алкоголика, с которым она прожила два года, спасая его, вполне подходила для этой роли. И в конце июля мне все так же было ясно, что она подходила в подруги жизни, как никакая другая женщина. Это я не подходил.

Шесть дней я вел себя примерно. «Примерно» – не то слово. Я был мужчина из мечты. Я был взрывчато весел, остроумен и прост. Я настаивал на том, чтобы в каждый ее ланч мы отправлялись бы ланчевать в новый ресторан. Обедать мы также отправлялись в рестораны, и, хотя Джули время от времени смущенно указывала мне на то, что я трачу слишком много денег, я, энергичный, шумный и светский, загорелый, в белом пиджаке и белых туфлях, – «парижская штучка», как выражались старые русские писатели, медленно, но наверняка шесть дней и ночей разъедал волю суровой протестантки.

Опасный писатель, аморальный вертлявый типчик из Европы, зараза с парижских тротуаров, вдруг повернулся, окрутился вокруг себя и превратился в соседского парня, с которым пьют пиво, сидя на ступеньках крыльца, или переговариваются через хорошо подстриженные кусты, разделяющие два калифорнийских или висконсинских дома. Я старался быть простым и понятным.

Когда на третий день нашей совместной жизни она, зашнуровывая сникерс, объявила, что отправляется бегать, я тотчас же, собравшись радостно, взялся бежать с нею, хотя до этого ни разу в жизни не бегал, и в апреле в Париже перенес операцию сосудов на правой ноге, а на левой у меня до сих пор смещена коленная чашечка. Я не только бодро и энергично пробежал с ней несколько миль по красивейшей дороге, по самому берегу океана, но после пробега вдруг оказалось, что она обычно бегала намного медленнее, чем со мной. Когда мы оба, обливаясь потом, закончили наш пробег у окрашенной в ядовито-желтый цвет водоколонки, я, взглянув на физиономию моей новой подружки, понял, что совершил необыкновенно верный ход. Мои акции подпрыгнули сразу на несколько пунктов. Писатель из Парижа оказался не избалованным педерастом, а настоящим мужчиной. Джули даже вдруг поймала меня за руку и дружески сжала ее. Так мы и шли домой, взявшись за руки, отдуваясь и весело разговаривая. И весь обратный путь среди дюн и сосен я ловил на себе ее взгляд, выражающий ласковое уважение. И удивление.