Рассказы

«Ни хуя не слабо… – возразила Леля, споткнувшись на букве с в „слабо“. Очевидно, стакан вина, принадлежащего грузину, шибанул ей в голову. – Не слабо, – повторила она и, соскользнув со стула, вдруг опустилась на сияющий паркетный пол голым задом и раздвинула ноги. – Иди, иди сюда, милый!» – позвала она отшатнувшегося было бульдожку. Бульдог засопел и с удовольствием ткнулся носом в Лелину пизду, обнюхивая.

«Га-га-га-га!» – смущенно загрохотал казак и расстегнул еще одну пуговицу на своей клетчатой рубахе, уже и без того обнажавшей его пузо.

«Ну и блядь! – криво усмехнулся Алекс. – Сказано, русская баба и со свиньей ляжет. Ну, Фунт, покажи ей, какие мы… Воткни ей по самые уши!»

Бульдог в явном замешательстве не знал, что ему с Лелей делать. В конце концов, не отнимая носа от Лелиной пизды, он пристроился пузом на одну из ее ляжек и быстро-быстро задрожал по ней.

«Не так, не так, маленький дурачок… – ласково проговорила Леля и схватила Фунта за передние лапы, потянула его на себя, на живот. – Сюда, дурачок, сюда иди…»

Казак засопел, и лицо его вдруг сделалось темно-красным, он, не отрываясь, глядел на копошащихся бульдога и Лелю. Элиз, привыкшая, очевидно, ко всему, хихикала. Я? Я думаю, что я чуть натянуто улыбался. Алекс с ухмылочкой превосходства покачивал головой и повторял: «Ну что, бля, возьмешь с русской бабы…» Однако, зная Алекса очень хорошо, я понимал, что ситуация ему, в общем-то, нравится.

Бульдог сопел, как первый паровоз братьев Черепановых… Леля продолжала ласковым шепотом давать бульдогу советы. Шуточка переставала быть смешной. Ебаный зверь был, кажется, по-настоящему возбужден. Не совсем было понятно, попал ли он своим бульдожьим членом в Лелю… Мне, во всяком случае, с моего стула видно не было, ко мне Леля лежала боком.

По-видимому, не я один почувствовал, что шутка уже пересекла границы смешного и переходит в нечто иное по характеру, потому что Элиз встала и, подойдя к Леле, наклонившись, схватила ее за руку. «Вставай, хватит хуйней заниматься!» – раздраженно сказала она. Бульдог поднял голову на Элиз и вдруг зарычал.

Алекс, тяжело ступая по паркету своими сшитыми на заказ кавалерийскими сапогами, прошел к Леле и Фунту и вдруг коротко ткнул ее носком сапога в ребра.

«Вставай, пизда… Я не хочу, чтобы Фунт подхватил от тебя гонорею…»

«Иди на хуй, Алекс…» – обиженно сказала с пола Леля.

«Ах ты, вонючка поганая!» – удивился Алекс и, сделав несколько шагов к стулу, на котором лежали штаны Лели, взял их и пошел с ними к противоположной стене студии.

«Отдай мои брюки!» – вскочила Леля. Фунт жирно шлепнулся на паркет и обиделся.

Леля подбежала к Алексу и попыталась схватить его за могучую руку.

«Вонючка паршивая!» – ласково повторил Алекс и выставил руку, в которой держал Лелины штаны, в открытое окно. Лелю он легонько оттолкнул, от этого легкого тычка Леля улетела на самую середину лофта…

«Не бросай, мудак!» – закричала Леля. «Хэй, Алекс… – сказал я. – Отдай ей брюки. Это уж слишком…»

«Да, Алекс, успокойся…» – сказала Элиз. «Алекс?» – попросил даже казак. Но железный Алекс, неумолимый Алекс, разжал пальцы, и послушные закону земного притяжения Лелины штаны устремились к земле. Вниз.

«Мудак! Сука!» – закричала Леля и, подбежав к двери элевейтора, нажала кнопку. Почти тотчас же двери отворились, и из элевейтора шагнул к нам Шалва, прижимающий к груди несколько блоков пива, поставленных один на другой. Едва не сбив его с ног, Леля вскочила в элевейтор.

«Леля! Ты же голая!» – крикнула ей вдогонку Элиз.

«Ха-ха-ха! – ехидно смеялся Алекс, стоящий у окна. По его особенно иезуитскому издевательскому смеху было понятно, что он пьянеет, что, впрочем, происходит очень быстро, когда он распивается. – Сейчас получим удовольствие. Хэй, Лимон, иди сюда! Посмотрим, как эту голую жопу выебут прямо на улице… Шалва, все идите сюда!..»

Я подошел, и в самом деле любопытствуя, что же произойдет, хотя происходящее мне и не нравилось. Алекс унижал Лелю. А какая бы она, Леля, ни была, алкоголичка, садящаяся писать на улице, она была наша подруга, посему Алекс ведет себя гнусно. Я решил уйти тотчас, как только Леля и ее штаны воссоединятся.

«Хэй, пизда голожопая!» – закричал Алекс, высунувшись в окно и, очевидно, увидев Лелю. Я подошел к другому окну, также открытому, а точнее, это было то же огромное, во всю стену окно, только другая его часть, и заглянул вниз. Далеко внизу, этаж был седьмой американский, я увидел голоногую фигурку в красной короткой тишотке, растерянно метавшуюся по улице.

«Пизда голожопая! Смотрите, люди, на голожопую пизду!» – истошно заорал Алекс в ночь, и из дома напротив, из таких же, очевидно, лофтов, как и у Алекса, стало высовываться местное население и смотреть туда же, куда смотрел и Алекс и мы, на метавшуюся по улице в поисках штанов Лелю. Несмотря на половину третьего ночи, половина окон в Сохо светилась и из некоторых доносилась музыка.

«Муд-ааак! – прокричала Леля, задрав лицо в нашу сторону. – Муд-аак!» – Подняв руку, она погрозила Алексу сжатым кулаком.

«Ха-ха-ха-ха!» – злорадно прокаркал Алекс. «Вправо, вправо иди, Лелька! – закричала рядом со мной Элиз. – На мусорный бак… Еще правее…» – Элиз пыталась помочь подруге. Я увидел, что, следуя совету Элиз, Леля нашла штаны, взяла их и исчезла из поля зрения.

«Зачем ты ее так? – сказал я Алексу, когда мы отошли от окна и вернулись к столу. – Насколько я понимаю, она тебе ничего плохого не сделала, а только хорошее». Я мог ему сказать: «Она же, мудак ты этакий, недавно тебе денег на еду одалживала и пизду свою, очень может быть, предоставляла как хорошему другу, а ты?» Но Леля просила меня никому эту его тайну не рассказывать.

«Что это ты, Лимон, за Лельку-блядь заступаешься?! – изумился Алекс. – Гуманист хуев! – И решил пошутить: – Молчи, Лимон, а то сейчас тебя самого выебем». – Он захохотал.

Иногда, когда ему это было очень нужно, Алекс умел произвести впечатление интеллигентного и воспитанного человека. На открытиях своих выставок, во время интервью с прессой… Но сейчас в Америке, где вообще все опрощаются, Алекс, привыкший к ношению масок и поз, в дополнение к своей природной невоспитанности и хамству, еще стал носить хамство, как позу. Может быть, он в стране, где все боятся друг друга, быстренько соорудил себе устрашающее, намеренно мужланское защитное поведение. Не трогайте меня – я ужасен! И чтобы выглядеть пострашнее, украсил себя шрамами? Не знаю, это только догадка…

Я промолчал. Раздался гудок интеркома. Шалва пошел к элевейтору и оттуда прокричал Алексу: «Это Леля!»

«Вот видишь, Лимон!» – сказал Алекс нравоучительно. – «Эта пизда даже не способна обидеться. Ты ее гонишь в дверь, а она входит в окно».

Леля вывалилась из элевейтора. Штаны были на ней. Нетвердой походкой она подошла к столу и стала между Алексом и Элиз, которая теперь восседала на моем месте, так как я решил себя обезопасить на всякий случай от дальнейших проявлений Алексовой любви. Проявления еще вполне могли последовать, Шалва принес три пакета пива, по шесть бутылок в каждом.

«Эх ты… сука-а! – протянула Леля укоризненно, заглядывая Алексу в глаза. – Я думала, ты мой друг, а ты… говно ты!..» – Правой рукой Леля загребла со стола тяжелую пивную кружку и замахнулась ею у головы Алекса.

Замахнулась слишком медленно, Элиз успела поймать ее за руку:

«Ты что, с ума сошла, Лелька!»

«Сошла, – согласилась та, – а чего он поступает, как говно?» – обернулась она к нам за справедливостью.

«Пизда, – сказал Алекс. – Я же тебя люблю. Иди сюда…» – И не дожидаясь согласия маленькой женщины, потянул Лелю на себя. Та, как пушинка, влекомая неудержимым сквозняком, подлетела к нему и переломилась о его высокое командирское колено. Чмок! – и Алекс жирно поцеловал Лелю в губы и долго так держал ее у своих губ, не отпуская.

Когда же он Лелю отпустил, та выглядела примиренной. «Блядь!» – еще раз, последний, выругалась она и как бы в виде компенсации отобрала у Алекса его красивую кружку с пивом. И выпила.

«Что ж ты на попу тянешь, дура… – миролюбиво, как бы желая лишь легко обсудить случившееся, подвести итог, сказал Алекс. И вдруг отряхнул Лелю с колен. – Ты что, обоссалась?» – Алекс провел рукою по своим черным брюкам.

«Сам ты обоссался, Алекс! – засмеялась Леля. – Это вино, дурак!» – Но ушла на всякий случай за мою и Элиз спины на противоположную сторону стола.

Я подумывал, как бы свалить, мне стало неинтересно. Алекс и казак наперебой стали рассказывать мне то, что я знал куда лучше их – о Нью-Йорке и его происшествиях, о мазохистской ежедневной ненужной напряженности Великого города. Рассказывали, все время сравнивая Нью-Йорк с Парижем. Для них Нью-Йорк только начался год назад, для меня он уже кончился. Время от времени Алекс вставлял в нью-йоркские рассказы фрагменты воспоминаний о своем папочке-кавалеристе; эти воспоминания его я знал наизусть. Я сидел и думал, что Алекс ограничен, что он живет в прошлом, что у каждого есть потолок и, может быть, Алекс достиг своего потолка.

Приблизительно через полчаса еще более охмелевший Алекс сидел с кривой улыбочкой на лице в своем деревянном троне, а на поручне трона сидела Элиз, которую Алекс полуобнимал широкой рукою со шрамами. Может быть, я слишком пристально поглядел на Алекса и Элиз, не знаю, потому что Алекс вдруг хитро спросил меня: «Что, Лимон, ревнуешь?» – и еще теснее прижал Элиз к себе рукою, лежащей у нее на животе, отчего она, ласково хмыкнув, свалилась с поручня трона на Алекса.

Я фыркнул и пожал плечами. Элиз вполне симпатичная девушка, но такие отношения, какие у нас с нею существуют, у меня существуют с еще не менее чем полсотней женщин в разных странах земного шара – от Калифорнии до Британии и Франции. Элиз меня ни о чем не спрашивала, я ее ни о чем не спрашивал. И, если уж на то пошло, я ее ведь даже не выебал еще в этот приезд из-за ее боязни херписа и из-за резинового пошлого презерватива.

«Знаю, знаю… любишь… – продолжая криво и пьяно улыбаться, бубнил Алекс, в то же самое время разминая то грудь, то ляжки девушки, сидящей на нем. – Любишь ты ее, Лимон, знаю…» – Лицо Алекса то появлялось из-за спины Элиз, то исчезало за спиной Элиз, порозовевшее от пива, бледное лицо Алекса. Он никогда не загорает, мой друг Алекс. Принципиально. Поговаривают, что у него плохие ноги и он стесняется их показывать, потому никто не видел его раздетым и без кавалерийских сапог.

Леля и казак галдели над своим пивом, грузин Шалва равнодушно сидел в самом дальнем углу стола, погруженный в грузинские думы, Алекс тискал Элиз, впрочем, безо всякого, по-моему, интереса, исключительно, чтобы меня позлить. Элиз, уже тоже одуревшая от количества пива, глупо хихикала. Я решил, что Алексу не удастся меня разозлить.

«Хорошая жопа… – ворковал Алекс. – Правда, Лимон? Правда, у нее хорошая жопа?..» – Алекс пощупал жопу Элиз. Говоря объективно, жопе Элиз не хватало пышности и округлости, но я не сказал об этом за столом, при всех, не желая обидеть подругу Элиз. Только подумал.

«Ох, какая жопа! – продолжал Алекс. Вдвоем они тихо возились в кресле, похихикивая… – Ну-ка, – вдруг приказал Алекс, – покажи им свою жопу! – Элиз смущенно завозилась. – Да не стесняйся, покажи… Если бы у нас были такие жопы, мы бы их показали, правда, Лимон?..»

«Он ко мне приебывается. Раньше он не избирал меня мишенью своих шуточек. Одичал, наверное. Но на меня где сядешь, там и слезешь», – подумал я. Алекс заставил Элиз встать во весь рост на троне. «Жопой к ним… Вот так…» – ласково приговаривал Алекс, возясь с черными штанами Элиз. Что-то там не расстегивалось, потому что он тихо выругался: «Бля!» Элиз время от времени оборачивалась к нам, физиономия у нее была пьяная, красная и улыбающаяся. Алекс наконец расстегнул штаны и стал стаскивать их, плотные, с бедер Элиз. Стащил далеко к коленям и там, да, была жопа. Я видел жопу Элиз множество раз до этого. Я пожал плечами. Алекс раздвинул ноги девушки ровно настолько, чтобы просунуть между ними свою рожу. Рожа улыбнулась нахально и сказала: «Нравится жопа, Лимон?»

«Да, нравится», – сказал я. Леля и казак засмеялись. Шалва-грузин равнодушно и без эмоций сидел в дальнем углу. Элиз обернулась к нам и кокетливо-пьяно улыбнулась опять.

«О, какая!.. – Алекс положил обе руки на жопу Элиз, сжал ее. – А тут у тебя что? – хитро пробормотал Алекс из-за Элиз. – А-а-а, я знаю, тут у тебя пиза!.. – восхищенно проговорил Алекс, проглотив букву д в знаменитом слове.

– Тут у тебя пиза… – повторил он с удовольствием. – А мы туда палец, палец… – И чуть повернув Элиз к нам, так, чтоб нам было видно, Алекс действительно сунул туда палец. Улыбаясь все той же азиатской улыбочкой, Алекс, прижав свою голову к бедру Элиз, некоторое время держал палец в девушке. Затем вынул и показал нам. – Хочешь пососать, Лимон?» – спросил он.

«Соси сам», – ответил я. И твердо решил хорошо ему врезать. Не по роже. Посадить его на место. Если бы по роже, они бы меня побили – Алекс, казак и Шалва-грузин. Мне надоели его штучки.

«А я пососу, – сказал Алекс. – Хочешь минет, Лизка? – взглянул он наверх в лицо Элиз. Та хихикала, да и что вразумительного она могла сказать, даже если бы и хотела. – Я сделаю тебе минет, а Лимон посмотрит, – Алекс облизал свой палец, вынутый из Элиз, и победоносно посмотрел на меня. – Посмотрит и пострадает… Поревнует… Он ведь тебя любит…»

«Охуел ты, Алекс… – сказал я, все же не сумев скрыть свое неудовольствие. – Я уехал из Нью-Йорка почти три года назад. И ни одного письма ей за это время не написал. Мы друзья с нею, и только. Совсем он охуел у вас?!» – обратился я к казаку, Леле и Шалве. Но приближенные главы космогенической школы только улыбались.

«Любишь… любишь», – пробормотал Алекс и взялся за Элиз. Мне не было видно хорошо, что именно он там делает, потому что Элиз стояла все в той же позе – жопой к нам, но, очевидно, Алекс ебал ее пальцем и целовал, может быть, в самое начало пизды. Далеко проникнуть языком он не мог, мешали штаны, которые все еще были на лодыжках Элиз, а снять их и заставить Элиз поместить одну ногу на поручень трона он не догадался. Судя по мечтательным стонам, которые издавала Элиз, то, что делал с ней Алекс, ей нравилось.

«Ну как, приятно тебе, Лимон? – спросил Алекс, опять появившись между ног Элиз, – розовая рожа в шрамах, мокрые губы блестят, улыбочка все так же крива. – Больно, но приятно, да?..»

И тут я подумал: «И что же я это говно жалею. Если он хочет войны, то пусть ему будет война. Я тебя проучу, Алекс». И я, очень задумчивым и строго-отвлеченным тоном вдруг сказал негромко: «Между прочим, Алекс, твоя жена и дочь ведь живут в Париже совсем одни, да?..»

Улыбка исчезла с его лица. Его семья – жена и семнадцатилетняя дочь всегда были его самым уязвимым местом. Он повелевал и помыкал ими с жестокостью восточного правителя. Они писали его картины, стаскивали с него пьяного сапоги, отмывали его от блевотины, терпели его любовниц… Ему было можно все, им – ничего. Дочь ненавидела его. Об этом он не знал, а если и знал, не верил. Алекс молчал. Рожа его медленно серела и оставалась между ног Элиз, он не вернулся к минету. Замолчали тревожно и Леля и казак. Шалва впервые проявил эмоцию – вытаращил глаза.

В тревожном молчании присутствующих было особенно слышно, как я неторопливо и тщательно отсчитываю слова: «А я, Алекс, часто захожу к твоим. Не забываю… Очень часто. Вот и на дне рождения твоей дочери недавно был… – Я помолчал. – Большая девочка стала… Сколько ей уже лет?.. Восемнадцать исполнилось или семнадцать?..»

Молчание. Алекс моргнул между ног Элиз и посерел еще. Я знал, что сейчас произойдет, но мне уже было все равно. «За девочками в этом возрасте нужен глаз да глаз… Как ты можешь быть уверен, что какой-нибудь негодяй, ну один из твоих многочисленных друзей, например… – я помолчал опять, – не… не ебет твою дочь…»

Он взревел: «Убью-уууу!» и бросился на меня. Элиз упала с трона. Я отклонился, и его кулак оцарапал мне ухо. Я вскочил со стула и пошел, минуя его, к двери. Он опять проорал: «Убью-уу!», ринулся на меня откуда-то сбоку и сзади и опять промазал, лишь чуть задев плечо, Я не хотел с ним драться, я абсолютно не чувствовал в себе нужной для драки злости. К тому же в окружении его приближенных мне было не победить. И сам он, даже пьяный, был здоровенным мужиком… Я нажимал на кнопку элевейтора, когда надо мной ударилась о металлическую раму двери окислившаяся бронзовая скульптура. Ее, вырывая друг у друга, держали сразу двое – Алекс и казак. Шалва, удерживая Алекса сзади, замком стянул руки на его груди.

«Убью-ууу! – в последний раз проорал Алекс и затих. – Пустите меня, паскуды!» – швырнул он подчиненным.

«Алекс, Алекс… ты не прав…» – бормотали они, но не отпускали.

«Я не буду его бить!» – проревел Алекс, и они его отпустили, но скульптура осталась в руках казака.

Элевейтор приехал, и открылась дверь. Алекс закрыл мне дорогу. «Ты никуда не пойдешь, Лимон… – объявил он. – Извини меня, я погорячился».

«Я ухожу, – сказал я равнодушно. – Сойди с дороги».

«Лимон… – Он тяжело дышал еще от напряжения. – Лимон, я же тебя люблю, дурак. Извини…» «Я вижу, – сказал я. – Дай мне пройти». «Лимон, ты же мой брат…» – Он попробовал обнять меня. От него пахнуло потом и духами «Экипаж».

«Неужели ты думаешь, что после того, что сейчас произошло, я стану с тобой поддерживать какие-либо отношения?» – отвернувшись от него, спросил я.

Он отступил от двери, я вошел в элевейтор и спустился вниз.

Вонял отвратительно гниющий мусор. Бродяга, таких я еще не видел, без церемоний, горстью зачерпывая из бака, жрал отбросы при свете красной лампы, горевшей над заплесневелой ржавой дверью, может быть, ведущей в рай. Я дошел до Вест-Бродвея, взял такси и поехал на свой Верхний Вест-Сайд. «Одним другом меньше», – думал я рассеянно. Странное дело, я не чувствовал ни боли, ни потери. Чуть позже я даже обнаружил в себе удовлетворение от разрыва очередной бессмысленной связи. Подъезжая к своей 93-й стрит и выходя из такси на Бродвее у турецкой овощной лавки «Низам», настежь открытой несмотря на 4.30 утра, я уже чувствовал только элегическую грусть.

Американский редактор

Издатели, редактирующие книги, – это особые существа.

«Вот тут у вас очень хорошо, но нужно убрать». «Почему же убрать, – спрашиваю, – если хорошо?» «А потому, – говорит она, – что этот эпизод, около двух третьих главы, уничтожает структуру». «А мне положить на структуру», – говорю я. «Нельзя, – говорит она. – Вы в этом куске переносите действие в Калифорнию, тогда как все остальные действия происходят в Нью-Йорке».

«Что же им теперь и поехать никуда нельзя, даже на вокейшан, бедным моим героям?» Нет ответа. Очевидно, нельзя.

«И у вас слишком много сексуальных сцен в книге…» – «Но мой герой сексуальный маньяк». – «Хорошо, но оставьте ему двух девочек, достаточно. У вас же их слишком много, вы повторяетесь, герой повторяется». – «Да, но если я оставлю ему только двух, то какой же он сексуальный маньяк?..»

«Политические речи нужно убрать. Герой мыслит ужасно наивно». «Да, – соглашаюсь я. – Я извиняюсь, у него радикальные взгляды, и вообще он психопат и анархист». – «Нельзя, его высказывания несерьезны». – «Ну пусть будут несерьезными, он же не министр финансов в роговых очках, он сексуальный маньяк и авантюрист, – пусть поговорит». – «Нет, речи нужно убрать». – «ОК. Может быть, уберу речи».

«Вот тут скучно – нужно все убрать». «Почему же скучно? – спрашиваю. – Герой издевается над героиней… Она строит планы на будущее вместе с ним, он поддакивает, а в то же время внутренне подает совершенно иные реплики. Он негодяй, невеселый негодяй. Он использует героиню. По-моему, это смешно…» – «Нет. Ужасно скучно». «…Может быть», – думаю. Беру у редакторши рукопись и иду домой. Читать.

Поездка героев в штат Вирджиния к ее родителям. Редакторская пометка на полях: «Много интересного здесь, но лучше было бы убрать эту линию. Может быть, очень быстро пересказать эту поездку?» – «Почему „лучше было бы убрать“, если „много интересного“? Опять карантин, нельзя уезжать из Нью-Йорка? И как это быстро пересказать? Телеграммой? Двумя? Стенографически?»

«Вообще тема героини – просто смерть. Читать про нее любые вещи – скучно. Не знаю, что посоветовать, убрать эту линию почти невозможно, и, как идея, она нужна, но она заставляет читателя зевать. Я предлагаю сильно сократить все, что с ней связано».

«Герой с ней связан. Может быть, сократим героя? – зло думаю я. – И потом, если разобраться, мы все скучные – герои, авторы. Едим, работаем, ебемся, гуляем… Чего ж тут веселого? Чего она от нас хочет? Что мы должны делать, чтобы ей было весело?»

В одном месте мой герой говорит: «Я несколько раз пытался ее убедить поебаться со мной…» На поле быстрая приписка редактора: «Совсем ненужные сведения». «Не согласен, – размышляю я. – По-моему, самые что ни на есть нужные».

Герой работает поваром в ресторане. Реакция редактора: «Следует убрать эту историю, а жаль». Автор уже привык к тому, что следует убрать ту или иную историю и что жаль. Начинает постепенно выясняться идеал редактора – редактор явно предпочитает героя, который бы как можно меньше двигался. Желательно даже, чтобы он вовсе не выходил за дверь своего дома. В книге есть пятистепенный эпизодический персонаж в инвалидном кресле – Энтони. Автор думает, а не сделать ли ему Энтони героем книги, чтобы угодить редактору. Уж Энтони-то не полетит в Калифорнию и не поедет автобусом в Вирджинию, и в ресторан его поваром не возьмут, и таким образом можно будет избавиться от героини – здоровой американской девки с большой пиздой. Ей явно нечего будет делать с начисто парализованным Энтони. Даже в карты играть не смогут.

Привязанность редактора к месту жительства героя невероятна. Страница 163 – герой на Шестой авеню и Девятой улице остановлен членами сексуальной коммуны, которые хотят взять его к себе. «Наши девочки обратили на вас внимание…» – объявляет бородатый юноша-коммунар герою. Близок желанный миг… Но редактор не дремлет, она уже тянет героя за рукав. На полях невероятная пометка: «Пора вернуться к дому!» Ни хуя себе!.. Не дает герою погулять. Никаких сексуальных коммун, иди домой, ишь ты, распустился. Остановился на углу и пиздит, блядь такая!

Почти единственный раз, когда редактор просит что-то включить, а не убрать, касается момента, когда герой торопится в бар. Заметка на полях гласит: «Включить здесь намек на разные неудачи»… Почему?! Что, он не может просто так пойти и выпить? От радости. Впрочем, извиняюсь, есть еще один случай, когда редактор просит добавить, а не убрать: эпизодическая встреча героя и героини с братом героини – музыкантом и наркоманом Майклом. Редактор заинтересованно написала на поле: «Добавить все про его наркотики. Здесь кратко». «Чего это она? Может, она сама наркоманка, а может, хочет с братом Майклом познакомиться?..» – подумал я. Возможно, ее заинтересовали те интригующие начальные сведения, которые я о нем сообщил в книге? …Коротко, под полубокс остриженные темные волосы. В темной тишотке и кожаном пальто, надетом прямо на тишотку, – хулиганский шик. Два-три бритвенных пореза на шее, лицо негладкое, но сурово-красивое, мужское… «Может быть, она в садомазохизме?» – подумал я.

Нет, она нет. На странице 180 она безжалостно выбросила из жизни лысую еврейскую девочку в парике. Сэру-то за что? По-моему, она милая… Заодно выброшены и все друзья Сэры, в том числе и садист Рафаэль – великолепный экземпляр, украшение моего романа. «Убрать!» – написала безжалостная. «Как фашистка, – подумал я. – Издевается…»

Постепенно людей вокруг героя становится все меньше. Из общительного распиздяя, каковым я его задумал и создал, в результате непрерывной деятельности редактора он становится одиноким мизантропом. Он никуда не ездит, не выходит из дому, никого не видит. В угоду редактору он едва ли ебется раз в полгода, хотя до этого не мог без секса дня прожить.

«Из служанки не сделаешь даму!» – сказано у меня со вздохом на 220-й странице. Эта фраза подчеркнута, не вычеркнута, и на полях стоит редакторское женское недоуменное восклицание: «Звучит странно, и в Америке очень неубедительно. Желание стать дамой нужно, кажется, больше всего!»

Какие мы с моей редакторшей разные, думаю я со вздохом. По-моему, по-русски, хуй ты станешь дамой, если у тебя внутренний мир служанки, с которым ты родилась где-нибудь в штате Южная Дакота. Если у тебя руки, и ноги, и жопа служанки… Пальцы и ногти… Леди невозможно стать, леди нужно деликатно и тихо родиться, думаю я с нежной жалостью к моей редакторше, которая этого не знает. Об этой невозможности и мой роман написан – герой моего романа пытался всеми силами сделать из своей служанки леди, но увы… И служанка очень хотела, но никакое, даже самое сильное желание тут не поможет. Американцы верят, что все возможно, что достаточно выйти замуж за фабриканта носков, или нижнего белья, или кетчупа, чтобы стать леди. Они молодая нация – они бодрые и энергичные. Я не верю. Куда мне. Я даже не могу себя заставить бегать по утрам, чтобы дольше жить. Я пью, я алкоголик.

А вот и вовсе чудовищная акция. Хладнокровно перечеркнута вместе с другими страницами моя радость и гордость: сцена, в которой герой встречает «девушку в шеншелях» – мечту всякого мужчины. Встречает на огромном, залитом солнцем гольфовом поле, на берегу океана, где происходит выставка красоты автомобилей. Чудовище редактор даже не соизволила написать: «Хорошо тут, но нужно убрать» или: «Много интересного, но убрать». Нет. Перечеркнула, и сердце не дрогнуло. Выброшены без сострадания трогательные жалобы героя. «…С любовью к красоте, думаете, легко ли было мне жить в отеле „Дипломат“, где самым красивым были лица пимпов, здоровыми во всяком случае? Думаете, легко ли, преклоняясь перед красотой, было мне ебать румынскую танцовщицу Рену с обезьяньим ликом…» Мой гимн красоте ее не тронул, не остановил. Ей важна структура. Герой произнес свой гимн в Калифорнии, без разрешения редактора покинув свой боевой пост в Нью-Йорке, а все сказанное в Калифорнии – табу для него. Ему не позволяется туда ездить. Даже на север штата Нью-Йорк не позволено отлучаться герою. И когда он становится, по несчастью, землекопом, ему ничего другого не оставалось делать, у него не было другой работы, в стране же был кризис, недремлющий страж – редакторша вычеркивает его пребывание в ста милях на север от Нью-Йорка и возвращает беглеца в Новый Вавилон. «Начать отсюда!» – сурово указано мне на странице 228.

На странице 232 меня неожиданно поощрили. «Хороший конец!» – сказано по поводу следующих строк: «Очнулся я у себя в постели на 83-й улице. За моим плечом, обнимая меня, спал Лешка. Вот так, господа, мечтал человек оказаться в постели с бразильской красавицей, а вместо этого проснулся вместе с седым здоровенным гомосексуалистом…» По-моему, ничего хорошего. Грустно. Плохой конец. А может, она ненавидит мужчин и радуется, когда у них что-нибудь плохое происходит?

На странице 283 по поводу моего текста «втиснул свой хуй в ее уже начинающую склеиваться щель…» стрелой и восклицательными знаками обозначен командирский окрик редакторши в просвете между строк: «Сократить! Слишком много фактов!»

На странице 284 ей «не нужен Станислав!». «Ей никто не нужен… Ей противны мои герои…» – грустно думаю я.

На странице 326 она ликвидировала мою сцену беседы героя с проституткой в борделе – пародию на известную сцену в «Преступлении и наказании». «Убрать!» «Ужасно!», «С ума сойти можно!», «Могу жить без этой страницы!». Есть пословица «Если хочешь передать мэссидж – иди в Вестерн Юнион – имейте это в виду!» Последнее замечание редакторши о Вестерн Юнион относится к моменту, когда герой дискутирует с датскими интеллектуалами проблему контроля рождаемости, одновременно помня о том, что должен выебать польскую хозяйку.

Моя кульминационная заключающая книгу сцена несостоявшегося убийства, по ее мнению, должна быть проведена быстрее. Против самого убийства она нет, не возражает. Ее не интересуют психологические мотивировки, все мотивировки вычеркнуты ею, она относится к проблеме по-американски: хочешь убить – убей, не раздумывай. Она презирает моего героя, слюнтяя, который не убил в конце концов. Я, просмотрев все ее заметки на полях и между строк, относящиеся к сцене убийства, также начинаю сомневаться в своем герое. «А может быть, мой герой не настоящий мужчина?» – грустно думаю я. «Быстрее надо!» – разумно и хладнокровно замечает редакторша, вонзив карандашную стрелу во фразу: «…мои пальцы тихо придвигались к спусковому крючку…»

«Им виднее, – думаю я робко. – У них стрельба в президентов – национальный спорт. Они – профессионалы. Я же – робкий европеец… – думаю я самоуниженно. – Куда мне до них!» А что же ей – американскому редактору – понравилось в моей книге?.. Только одно поощрение с тремя восклицательными знаками нашел я, опять перерыв свою истерзанную рукопись. Одно только место ей пришлось по душе. Вот оно. Сцена на кухне: «Все мы, сидя на кухне в различных позах, осудили маркизу за ее полиэстеровые брюки и решили, что англичане все же очень провинциальны. Даже лорды».

Американские каникулы

Очевидно, прожить жизнь так, чтобы никого не обидеть, невозможно. Я обидел в свое время немало людей. Я уже обидел нескольких прототипов, личностей, послуживших мне прототипами для героев моих книг, они уверены, что они на самом деле совсем не такие, какими я «их» изобразил. Одни обещают меня убить, другие подать на меня в суд. Прототипы помягче грозятся просто избить писателя.

Еще я обидел множество женщин. Одна женщина очень обидела меня в этой жизни, и несколько обидели меня несерьезно. Зато я обидел целый батальон женщин. И, наверное, придется обидеть еще столько же.

Сегодня я получил письмо из маленького городка в Калифорнии – сухой ответ на мою новогоднюю открытку. Среди десятка аккуратных, но злых строчек, были и следующие:

«Катрин сообщила мне, что ты не писал, потому что не хотел давать мне „ложных надежд“. Не беспокойся, у меня нет никаких надежд по отношению к тебе, и я, представь себе, очень-очень счастлива в эти дни, счастливее, чем в целые годы».