5

      Нет, даже в наше время человек с пистолетом все еще кое-что значит. Особенно в небольшом помещении. Хозяин не понял, что мсье — начинающий грабитель. Мсье хорошо натренировался у себя в квартире, бессчетное количество раз крича: «Hold up!», наставив при этом пистолет в висящеее над камином большое старое зеркало. Испуганный Генрих с пистолетом отразился в зеркале первый раз.
      Так было нельзя. Генрих Супермен снова и снова клал оружие в карман пиджака и уходил в дальний угол квартиры. Оттуда он решительной походкой устремлялся прямо в зеркало. Подойдя к зеркалу над камином почти вплотную, он вырывал из кармана пистолет и, схватив его и другой рукой, беря на мушку воображаемую цель, вновь орал: «Холд ап!», но уже с большим металлом в голосе. Увы, Генрих поспешный и непрофессиональный смотрел на него из зеркала. Хотя и преисполненный решимости.
      Перепробовав дюжину поз, Генрих остановился на двух. Одна — поза спокойной, неторопливой, но угрожающей уверенности. В такой позе, очень близкой к его темпераменту, Генрих Супермен выглядел наиболее убедительно. Личность, отражающаяся в зеркале, спокойно и методично пустит пулю жертве в лоб и не спеша уйдет, не меняя походки.
      Вторая поза — которую он и применил к седоусому красавцу: стеклянные, пустые глаза, дегенеративно скошенный в сторону рот, ни следа боязни, инстинктивно подергивающаяся правая часть лица.
      — Это вооруженное ограбление. Я убежал из тюрьмы. I am desperate! Одно движение — и ты мертв.
      Генрих левой рукой вынул из кармана пластиковый пакет и протянул его седоусому:
      — Все деньги сюда! — И, дернув крылом носа и углом рта, добавил угрожающе: — Я сидел за убийство…
      Седоусый взял пакет. Он понял, что мсье сумасшедший, безумец высокого класса, может быть, параноидный шизофреник или шизоидный параноик. Из тех, кто вначале инстинктивно нажимают курок, а уж потом думают, откуда взялся труп.
      Над кассой горела маленькая лампочка, и, глядя на свои в синих жилах натруженные руки, покорно вынимающие из кассовых ящичков банкноты различного достоинства, хозяин ресторана думал злобно и бессильно о том, что проклятые иностранцы превратили прекрасную Францию в дикий Запад. В сущности, дневная выручка, которую унесет в пакете сумасшедший с пистолетом, его, Гастона Лебруна, не разорит, но отвращение и чувство бессилия останутся надолго. Третье ограбление за пять лет. Два предыдущих совершили арабы, сумасшедший же, по-видимому, германец. Или поляк. Мсье Лебрун передал пакет сумасшедшему. Чуть ниже, под кассовым ящиком, за двумя блоками сигарет «Житан» у мсье Лебруна лежал револьвер, но, глядя в пустые глаза сумасшедшего, будто приклеившиеся к его рукам, мсье передумал спускать руку ниже кассового ящика. «Нет».
      У выхода из кухни замерли испуганные официанты. Рука Генриха Супермена, взявшего пластиковый пакет из рук хозяина, застыла в воздухе. Затвердели в позах, замерзли как бы несколько посетителей ресторана. Был краткий момент равных возможностей. Неделю назад мсье Лебрун наконец все же уволил нестерпимого Жако. Только одно качество плохого официанта, неряшливого, вечно опаздывающего Жако, заставляло мсье Лебруна терпеть его целых два года. А именно: человек с достаточно темным прошлым, хорошо известный полиции, марселец Жако всегда носил сзади втиснутый в разрез позвоночника и поддерживаемый брючным ремнем пистолет. И Жако знал, как его употребить. Гастон Лебрун выругался вслух: «Merde!»
      Генрих Супермен не знал и никогда не узнает о существовании Жако и о том, что, реши он стать Суперменом ровно на неделю раньше, это наверняка был бы его первый и последний день в суперменах. «Мерд» мсье Лебруна разморозило воздух, задвигали ногами официанты у стены, и Генрих понял, что нужно уходить с добычей. Волк, перекинув овцу через шею, тяжело убегает в лес, домой.
      Отступив пару шагов, попятившись, он жестом предложил хозяину последовать за ним — «Come». Левой рукой приподняв перед мсье Лебруном вверх прилавок, Генрих выманил пузатого коротышку в зал. «Ложись, — приказал он и, не найдя нужного французского слова, продолжил по-английски: — Ложись, face down!» Хозяин опять свирепо выдохнул: «Мерд!», но Супермен, как и полагается Супермену, не прореагировал на возглас простого смертного и, убедившись, что мсье Лебрун, опустившись вначале на колени, лег все-таки на живот, на плиточный прохладный пол собственного ресторана, он обратил внимание на официантов у входа в кухню. Генрих предложил им свою лучшую безумную ухмылку и, погрозив пистолетом, каковым жестом сразу же остался недоволен, приказал: «Don't move!» После чего, продолжая пятиться, перешагнул порог двери и, оказавшись таким образом за пределами заведения мсье Лебруна, повернулся, наконец, спиной к заведению и поскакал вниз по ступенькам. Тут-то Супермена и должна была бы застигнуть пуля неряшливого и недисциплинированного Жако, но Жако уже неделю не работал в ресторане.
      Галопным топотом шлепая своими кроссовками, как бы обмотанными в тряпки копытами, по восемнадцати ступенькам, ведущим вниз, где-то на десятой ступеньке Генрих Супермен испытал и свой первый социальный триумф в новой для него роли налетчика и разбойника. А именно: шарахнувшаяся от него к стене пара с ужасом плеснула в него глазами. Два глаза были фиолетовые и принадлежали существу женского пола, молодому красивому животному, которое вело на обед другое животное — мужского пола, старое и некрасивое. Ужас и остолбенение пары относились, конечно же, к пистолету Генриха. Пистолет Генриха, легкомысленно подпрыгивая, спускался по лестнице. Тут-то Генрих понял, что пистолет отслужил свое и лучше всего на некоторое время запрятать его в одежды. Улица была в двух скачках.
      Характерно, что позднее опрашиваемая полицией пара резко разделилась во мнениях на внешность Налетчика. Молодое животное женского пола утверждало, что Налетчик предстал перед нею красивым молодым человеком лет тридцати, под пиджаком которого блистал желтым и красным и синим суперменский свитер, знаменитая буква S. Старое же животное мужского пола утверждало, что налетчик был одет в коричневый пиджак и синий свитер с красной буквой S в желтом круге, но будто бы являлся огромного роста уродом лет пятидесяти. Гориллой. Полиция опрашивала обоих свидетелей по отдельности.
      На уровне улицы Генриха приняла в «свои» ничего не подозревающая, бессмысленно колышущаяся толпа, и, только пройдя в ней, неотличимый, шагов десять, он услышал далеко сзади сухие щелчки выстрелов. Очевидно, хозяин, мсье Лебрун, добравшийся наконец до своего револьвера, вымещал злость на потолке или стенах.
      Толпа, впрочем, не обратила никакого внимания на несколько сухих щелчков, и даже не слез со своего столба фальшивый Чарли Чаплин с тросточкой. Только несколько среднего возраста мужчин в потрепанных пальто настороженно повернулись в ту сторону, откуда донеслись щелчки, и прислушались. «Может быть, ветераны Алжирской войны», — подумал Генрих Супермен и ускорил шаги. Наверное, ветераны.

6

      Перед тем как войти в кафе «Клуни», Генрих осторожно вглядывается внутрь через стекло. Зеленого попугайчика не видать. Почему-то Генриху становится грустно. Возбуждение и радость по поводу первого в жизни и удачного ограбления как будто проходят, и Генрих знает почему — ему нужна Алис, чтобы поделиться радостью и восторгом, чтобы показать пластиковый советский пакет, полный французских денег, чтобы…
      Впрочем, часы показывают только пять минут восьмого. Сорокапятилетний Генрих всегда точен, трудно требовать точности от пятнадцатилетней Алис, и Генрих ободряется. Он входит в кафе и садится за столик, находящийся в самом конце кафе, в том конце, что загибается в бульвар Сен-Мишель. Генрих садится было лицом к улице, но потом, вспомнив, что он уже не Генрих Ротозей, но Генрих Грабитель, меняет место и усаживается лицом в зал.
      Еще не затих скрежет стула под пересаживающимся Генри Суперменом, а уж стоит перед ним свежеподмазавшая губы темно-красной помадой Алис. В его подарке — мундирчике.
      — Hi! The spy, — весело говорит Алис и плюхается на стул напротив. — Как бизнес? Встретился с резидентом вашей разведки beatiful Наташа Реброфф? — «Наташа Реброфф» попугайчик произносит, намеренно упирая на два ф, и благодаря этому несложному приему характеризации перед Генри Суперменом моментально является сама Наташа Реброфф в песочного цвета мундире, обольстительно улыбающийся Джеймсу Бонду комиссар. «Никто не может отказать комиссару, дорогой Джеймс», — говорит Наташа Реброфф, впрочем, это уже реклама водки «Комиссар».
      — Сделал немного денег, — гордо говорит Генри и небрежно кивает на пластиковый пакет, лежащий на полу, рядом со стулом. Так ему всегда хотелось: кивнуть женщине на пакет, чемодан, мешок денег, всю его жизнь хотелось, начиная с детства. Теперь, четверть века или больше спустя, он именно так небрежно кивает на добычу. Дескать, большое дело, немного денег…
      — Я думаю, ты получил «quick blow job» в туалете, — смеется наглая панк Алис, верная своему поколению — все вышучивающему и не верящему ни во что.
      — Грубо, — говорит Генрих и, чтобы сбить спесь с девчонки, пытающейся быть вульгарной и взрослой, наклоняется, берет пакет, оглядывается по сторонам, раскрывает его и жестом приглашает Алис заглянуть в него.
      Заглянув в пакет, полный денег, Алис смотрит на Генриха, открыв рот. Зрачки у нее расширились, как от кокаина.
      — Я думала, you are bullshiting me, man! — Гримаса удивления сменяется выражением почтительности. С таким же выражением одураченные дети глядят на очень хорошего иллюзиониста, только что вместо аккуратно распиленной красавицы представившего им живого бенгальского тигра. «Р-р-р-р-р!»
      — Что будешь пить? — рассеянно спрашивает Генрих, закрывая пакет и роняя его деланно сонным жестом опять на пол, на прежнее место у ножки своего стула.
      — А, м-м-м, джин энд тоник, — не сразу соображает Алис. И замолкает.
      Генрих думает, что ему очень приятно быть сейчас Генрихом, только что показавшим Алис пакет с деньгами. Но еще приятнее, наверное, очень здорово быть сейчас Алис, решает Генрих. Ему всегда, до самого сегодняшнего дня, хотелось однажды, ни за что ни про что, войти в сказку. Не заработать сказку трудом, прилежанием, умом или талантом, а так вот — войти благодаря случайности, везению, легкому и шаловливому случаю. Но ему никогда не посчастливилось войти в сказку. Алис повезло. Алис счастливее Генриха.
      — Джин энд тоник и… — Генрих хотел было заказать себе обычный виски, но решил, что виски — недостаточно праздничный напиток для праздника, и заказывает ром с содой и лимоном. Праздник следует встречать с экзотическими напитками в руках.
      — Где ты взял их? — наконец позволяет себе спросить зеленый попугайчик, повернув к Генри выжженно-солнечную сторону прически. И сразу стесняется своего очень не «cool» вопроса. Панк-девочка должна вести себя сдержаннее, будто она «don't give a fuck» ни о чем в мире. Ничто ее не ебет, т. е. не колышет.
      Генрих некоторое время думает, что же ему ответить Алис Малолетней, какой вариант для детей старшего школьного возраста подыскать, но с удивлением ловит себя на том, что он все время возвращается с наибольшим удовольствием к реальному варианту истории. К Генриху Грабителю. «Скажу ей, — думает Генрих, — только не скажу, что грабил в первый раз. Стыдно, что в первый. Это как мальчишке признаться, что он в первый раз был с женщиной».
      — Я ограбил ресторан. — Генрих улыбается. И смотрит прямо на Алис. В этот раз Алис наклонила голову, и взгляд Генриха направлен строго по линии, разделяющей соломенно-желтую и зеленую половины ее волос. «Очевидно, несколько очень квалифицированных подруг трудились над окраской волос юного существа, линия ровная».
      — С тобой не соскучишься. — Дитя поднимает голову. По лицу ее, скептически насмешливому, ясно, что она не верит Генриху.
      — Я ограбил «Тартюф», — заявляет Генрих упрямо, тоном, не оставляющим сомнения. Неверие Алис раздражает его.
      — И часто ты это делаешь? — спрашивает Алис уже более серьезно.
      — Раз в неделю, — кратко отвечает Генрих, почти обиженный недоверием.
 
      Слава Богу, приход мсье официанта вторгается абсолютно необходимой паузой в их неклеющуюся беседу. Пока официант снимает с подноса напитки, ставит бутылочки с содой и бокалы с джином и ромом, Генрих и Алис размышляют, как им каждому себя вести. Пакет с деньгами, лежащий у ног Генриха, официант почти задевает его ногой, — незримый центр, вокруг которого вращаются их внимание и мысли.
      Официант уходит, и Алис говорит Генриху дружелюбно, заранее приготовленное:
      — Когда-нибудь они тебя заметут.
      — Когда-нибудь да.
      — Ты знаешь, Генри, — вдруг быстро сообщает ему Алис и не смотрит на него — только кусочек ее носа да выжженная сторона прически стеснительно обращены к Генриху, — ты самый интересный человек, которого я встретила за всю мою жизнь…
      Генрих хочет сказать, что Алис еще и жила-то всего ничего, но воздерживается от упоминания о возрасте Алис. В детстве его, Генриха, всегда раздражало, когда ему напоминали о том, что он малолетка. Потому он только вертит в руке свой бокал и тянет неуверенно:
      — Встретишь еще…
      — А я как-то украла пальто, — вдруг радостно вспоминает Алис. — Я была с этой блядью, моей сестричкой, в большом универсальном магазине, в Лондоне, ну вот она хотела, чтоб я выглядела прилично — я мерила, мерила все их пальто, shit man, серое дерьмо, буржуазный стиль, для pussycats вроде нашей принцессы Даян… — Алис остановилась, глотнула джина. — Я перемерила штук пять или шесть, наконец надела поверх одного уродливого свой плащ, вышла из примерочной, свалила оставшиеся пальто на руки продавщице, а сестричке объявила: «На хуй мне эти серые мерзости, не нужны… Уродство такое никогда на себя не надену». — Алис смеется. — И со скандалом выбежала из магазина, а сестричка-блядь за мной — ругаемся… Вышли мы на Кингс-роад, я плащ расстегиваю, и сестра вдруг видит под плащом — пальто… Эта блядь очень смеялась, — неуверенно заканчивает Алис. — Я думала, она заставит меня отнести пальто обратно в магазин…
      Генрих смеется. Минус одно пальто, вырванное из зубов капиталистического общества бесплатно. Малышка сделала себе подарок.
      — Мерзость эту я отдала потом сестричке Магги, — добавляет Алис, чтобы Генрих Грабитель не подумал, что панк Алис стала носить пальто в стиле а-ля принцесс Даян.
      — Ну, — сказал Генрих, — теперь у нас труднейшая задача. Растратить награбленное. Ты чего-нибудь хочешь?
      — Не знаю, — сказала Алис. Подумав же, добавила: — Ничего не хочу.
      — Ну вот, — сказал Генрих, — есть money, а у тебя нет желаний.
      — Ты что, хочешь растратить твои money на меня? — спросила подозрительная Алис.
      — «Растратить твои…» — передразнил ее Генрих. — Просто у меня есть money, не знаю даже сколько, и я, как твой приятель, хотел бы, чтобы мы их растратили вместе. Я заработал их всего за десять минут.
      — Не обижайся, — твердо сказала Алис, — но у меня, ей-Богу, нет никаких желаний. Подарок ты мне уже купил. — Алис любовно погладила мундирчик по плечу. — Может быть, у тебя есть? — с надеждой спросила она.
      — И у меня нет, — со вздохом объявил Генрих. — Позже можно пойти пообедать, конечно, но пока я есть не хочу. А вообще, что ты делаешь вечером? — вдруг робко спросил он Алис, вспомнив, что она, может быть, вовсе и не хочет таскаться за 45-летним Генрихом по Парижу, даже и с Генрихом, у которого в пластиковом мешке много денег… Может быть, Алис имеет свои планы на этот сентябрьский парижский вечер, и… Генрих вдруг понял, что Алис 15 лет, а ему — 45. И что общего у этой девчонки с ним? Однако Генриху хотелось, чтобы Алис осталась. Он знал определенно: больше всего на свете ему сейчас хочется, чтобы Алис осталась. «Если попугайчик уйдет, — со страхом подумал Генрих, — у меня будет депрессия…»
      — Я хочу позвонить этой пизде, сестричке, — вдруг выругалось веселое существо, — а потом мы с тобой пошляемся по городу, шпион, — сказала она. — Так кто же ты все-таки, шпион или грабитель? — сказала она шепотом, приблизив свое лицо к лицу Генри.
      — Опустившийся до ограбления ресторанов шпион, — со вздохом сказал Генри.
      Дитя захохотало на все кафе и, быстро-быстро прочесав руками двухцветную шевелюру, встало.
      — Я пошла звонить любимой сестричке, — сказало существо. — А то еще будет звонить в полицию, один раз она уже так сделала. — И под неодобрительными взглядами почти всех посетителей кафе «Клуни» дитя вразвалку пошло к туалет-телефонам. В обычный гул голосов вмешались несколько злых смешков.
      Генрих зло выпрямился и вызывающе оглядел зал. «Не смейте смеяться над моей девочкой», — подумал Генрих. И, представив, что он отец Алиски — зеленого попугая, Генрих незаметно потрогал «беретту» за поясом брюк, под пиджаком. Папочка обязан охранять свое дитя.

7

      — Fuck it, man, — решительно объявила Алис. — Fuck it. Что произошло, то произошло. Разве ты можешь переиграть случившееся?
      Было двенадцать часов ночи. Они сидели в «Ла Куполь» и опять ели устрицы. Выпив пару бутылок белого вина «Сенсир», Генрих вдруг решил, что и Алис фактически участвовала в казавшемся им до сих пор безобидным ограблении, что Алис видели и хозяин, и официанты ресторана «Тартюф», и, возможно, несколько посетителей. Генрих осторожно извинился перед Алис, внутренне негодуя на себя за собственное дилетантство, благодаря которому он втянул дитя в некрасивую историю. Не совсем втянул, — во всяком случае, никто не может сказать, что видел Алис стоящей с револьвером, воткнув его дуло в живот обладателю капиталистической собственности или его соратникам, но втянул. Как объяснит Алис полиции свое пребывание с ним в ресторане «Тартюф»?
      — Fuck it, — еще раз сказала Алис и насмешливо добавила: — Ты что, гуманист, член общества защиты детей и животных?
      Генрих Воитель засмущался. Он забыл, с кем именно имеет дело. Алис — участница движения молодежи мира за право послать все их ценности на хуй и независимо сплюнуть — вовремя осадила его и напомнила, что она — существо самостоятельное. «Нелегко ей, наверное, каждый день подставлять свою желто-зеленую гривку, и черную помаду, и эти зеркальца в ушах под дула взглядов, на съедение парижских обывателей», — подумал Генрих Супермен с участием.
      Когда-то, тридцать лет назад, сам Генрих, с длинными волосами, в зеленых узких брюках и ярко-желтом пиджаке, в тяжелых туфлях-танках, на улицах другой столицы, Москвы, ежедневно чувствовал на себе сотни скрещений оптических прицелов ебаных простых людей — обывателей советских. Следует признать, опыт показал это, что обыватели французской столицы оказались едва ли не консервативнее обывателей столицы советской, они до сих пор свистят, шипят, смеются и улюлюкают, завидев Алис или ее друзей и подруг, хотя вот уже много лет разгуливают угрюмые юноши и девочки по улицам европейских городов.
      — Fuck it! — согласился Генрих. — Давай выпьем!
      — Давай, Супермен! — охотно согласилась Алис. — За тебя!
      — За тебя! — поднял свой бокал с вином Генрих.
      — Нет, за тебя, — сказала упрямая Алис. — У тебя же сегодня день рождения, поэтому за тебя, Супермен. Расти большой, и умный. Сколько тебе, кстати, стукнуло сегодня?
      — Тридцать, — соврал Генрих, с ужасом подумав, что убавил себе возраст на целых пятнадцать лет.
      — Ты моложе моей сестры на два года, — сказала Алис. И искренне-любопытно прибавила: — Чувствуешь ли ты себя старым?
      Генрих Супермен подумал немного.
      — Внутри, — сказал он, — вовсе нет. Снаружи. — Генрих Супермен быстро-быстро прочесал граблями-пальцами свой кое-где седой еж, с удивлением вспомнив, что это не только Алисин, но и его жест, и продолжал: — Снаружи — ну, конечно, никто не молодеет — несколько морщин там и тут, седые волосы здесь и там…
      — Ты потрясающе выглядишь, — льстиво перебила его Алис, светская девушка, сестра своей сестры.
      — Не пизди, — строго оборвал ее Генрих…
      Алис застеснялась вдруг неизвестно откуда проявившейся своей светской лживости и, задумчиво послюнив палец, стала водить пальцем по краю бокала, пытаясь издать красивый и музыкальный звук. Звук был не очень музыкальный, и Алис остановилась.
      — Ты знаешь, — продолжал Генрих, — как-то, когда я был в Лондоне…
      — Ты жил в Лондоне? — с удивлением переспросила Алис.
      — Да, в Лондоне, несколько лет, — односложно отвечал ей не склонный в этот момент к детализации своего прошлого Генрих. — Так вот, когда я жил в Лондоне, одна моя русская знакомая…
      — Твоя герл-френд, — хитро перебила его Алис.
      — Ты хочешь слушать или, может быть, ты знаешь мою историю лучше меня? — Генрих скептически посмотрел на раскрасневшуюся физиономию девочки Алис.
      — О'кей, о'кей, продолжай, — смутилась Алис и опять заводила пальцем по стакану.
      — История очень простая. Мы ехали в автомобиле. Моя знакомая по пути должна была забрать книги у очень известной старухи. Я хотел остаться в машине — не люблю посещать стариков и старух, их вид и их общество вызывают у меня депрессию, — я сказал: не пойду…
      — Правильно, — одобрительно вставила Алис.
      — Но моя знакомая…
      — Твоя герл-френд, — опять быстренько подсказала Алис и хитро взглянула на Генриха.
      — О'кей, — засмеялся Генрих, — моя герл-френд, если уж ты так хочешь, хотя эта знакомая и не была моей герл-френд. Она почти умолила меня войти с ней в дом, уверив меня, что хотя старухе девяносто один год…
      — Ни хуя себе! — в ужасе закатила глаза Алис.
      — …Хотя ей девяносто один год, она совершенно необыкновенный экземпляр и полностью сохранила живость ума. Тебе будет интересно, сказала мне знакомая, не моя герл-френд. — Генрих наклонил голову в сторону Алис, подчеркнув этим свою любезность.
      — Угу… необыкновенный экземпляр, — скривила рот Алис и, задрав голову, допила несколько капель вина «Сенсир», оставшихся в бокале.
      — Старуха, да, оказалась здоровой, высокой, костлявой, пила со мною виски.
      — Правда? — спросила обрадовавшаяся за старуху Алис.
      — Да, виски, выпила два стаканчика, — подтвердил Генрих. — Выглядела она лет на двадцать моложе, но визит мой к старухе запомнился мне другим…
      — Чем? — сказала внимательная, уже пьяненькая Алис и заглянула в бутылку, вынув ее из ведерка со льдом. Бутылка была пуста, но Алис все же перевернула ее и выжала в бокал несколько капель вина.
      — Я решился спросить у старухи то, чего никогда не спрашивал у старых людей, а именно: как это чувствуется — быть очень старым? Мне показалось, что она цинична в девяносто один год, первая петербургская красавица, женщина, которую хотели или имели в свое время лучшие мужчины России, прожившая красивую жизнь и ни о чем не жалеющая. Как это чувствуется — быть старым, очень старым, спросил я ее, потому что не увидел в ней печали от того, что жизнь ее не сегодня-завтра закончится.
      Алис посмотрела на Генриха с интересом. Упоминание о том, что старуха была когда-то первой красавицей, заставило ее поинтересоваться историей Генриха. Генрих же, в свою очередь, посмотрел на Алис с интересом, подумал, что зеленый попугайчик через год-два будет, пожалуй, очень красивой женщиной. Под двухцветной прической на Генриха с любопытством глядело почему-то знакомое, нежное девичье личико — нос с едва заметной горбинкой, розовато-белая кожа заставляла предполагать, что естественный цвет волос попугайчика медовый, рыжеватый. Лицо со старых портретов.
      — Внутри, сказала мне бывшая красавица, я чувствую себя так же, как чувствовала себя, когда мне было двадцать. Или тридцать лет. Те же чувства, те же мысли. Только тело мое, — продолжал грустным голосом старухи Генрих, — я с недоумением обнаруживаю, уже не может так быстро и резво двигаться.
      Генрих замолчал и посмотрел на Алис. Последнее его сообщение не произвело на инглиш герл никакого впечатления.
      — Ты понимаешь, как это ужасно? — сказал Генрих. И, не дожидаясь ответа Алис, объяснил: — Значит, «я», внутренний «я», истинный наш «я» не стареет, и как же, бедный, он страдает, заключенный во все более и более изнашивающуюся оболочку. Душа юной женщины, заключенная в темницу тела старухи…
      — Shit! — сказала Алис озабоченно. Видимо, она представила свою юную душу, взятую из ее симпатичных и милых ей панк-тряпочек, оторванную от зелено-соломенной ее шевелюрки, из Алискиного панк-тела и помещенную в тело дряхлой бабки. — Фу, ужас какой, — содрогнулась Алис.
      — Уж лучше бы и душа и тело старели вместе, — сказал Генрих. — Тогда не так обидно.
      — Shit! — сказала зло Алис. — Fucking shit! Совсем не деньрожденческий разговор завел ты, Супермен. Веселенькие мысли! Брось! — сказала Алис. — Тебе еще шестьдесят один год до ее возраста. — И Алис захохотала.
      Генрих тоже засмеялся, хотя тут же в уме подсчитал, что не шестьдесят один, но всего сорок шесть. Однако, невзирая на арифметику, Алиска была права: зачем разводить слюни. Генрих был, к сожалению, уверен, что ему-то не дожить до возраста знаменитой некогда петербургской красавицы.
      — Давай выпьем, kid, — сказал Генрих, возвращаясь из путешествия в свою славянскую сентиментальность. — Давай возьмем еще бутылку.
      — Вот это правильно, шпион, — сказала Алис. — Только мне надоело пить эту кислятину, давай закажем по порции айриш-кофе, я думаю, они делают здесь айриш-кофе?
      Они выудили из толпы все еще суетившихся вокруг поздних посетителей официантов их мсье, и тот принес, ухмыляясь полупьяным папе с дочкой, айриш-кофе.

8

      Когда они выбрались из ресторана около двух часов ночи на бульвар Монпарнас, обнаружилось, что зеленый попугайчик вдребезги пьян. Генрих тоже не был трезв, но привычка и сознание того, что, кроме пьяной девочки, повисшей на его руке, в кармане у него пистолет, а в другой руке пакет с неприлично большой суммой денег, заставляли его держаться и не пьянеть. Хотя он с удовольствием бы последовал примеру Алис и бормотал бы себе в удовольствие всякую невнятную чепуху, топчась на месте и с трудом сохраняя равновесие. Генрих любил опьянение.
      Остановив такси, под неодобрительным взглядом пожилого шофера Генрих втолкнул в машину пьяное существо, а потом влез сам, подвинув существо, как сумку или сьюткейс, существо прошелестело одеждами по скользкой искусственной коже сиденья.
      Генрих назвал недружелюбному шоферу свой адрес.
      Назвав адрес, он подумал было, что, может быть, ему следовало бы отвезти пьяную свою собутыльницу домой, к сестре, и хотел было спросить у юной алкоголички ее адрес, но почему-то этого не сделал. И тотчас же понял почему. Ему хотелось девочку. При одной мысли об Алис в его постели у Генриха закружилась голова. «Хочешь девочку, старый развратник? — спросил он себя по-русски. — Хочешь, конечно, хочешь», — подтвердил он сам себе и ухмыльнулся довольно.
      При звуке незнакомой ему речи шофер чуть покосился назад, посмотрел на Генриха и уже уснувшую, навалившись на него, Алиску. Не увидев ничего необыкновенного, шофер чуть-чуть покачал головой и с важным видом наклонился к рулю, может быть, он гордился тем, что он представитель французского рабочего класса, и презирал шляющуюся ночью по «Ла Куплям» мелкобуржуазную публику типа Генриха Супермена.
      «Мудак, — подумал Генрих. — Через полчаса я буду спать с девочкой пятнадцати лет, а ты со своей рабочей гордостью покатишь по ночному, уже зябкому городу развозить ночной, не всегда такой спокойный, как Генрих и Алис, люд, сгорбившись за рулем, воняя по улицам своим автомобилем». Генрих всегда презирал толпу, даже будучи одной из неотличимых ее частиц, а сегодня, когда он сделал такое блестящее сальто-мортале и вылетел из толпы, он снисходительно прощал шоферу его недружелюбие. И, подъехав к старому дому на рю дез Экуфф, перед тем как вытащить из такси свою новую подружку, Генрих дал недружелюбному и плохо побритому существу пять франков на чай. «Бедный раб», — подумал он.
      Раб принял пять франков на чай как должное, даже не поблагодарил. Вынимая теплую Алиску из машины, Генрих почему-то решил, что шофер, по всей вероятности, член французской компартии.

9

      Оказалось, что девчонка не способна даже передвигать ноги. Неся Алиску по лестнице, винтом закручивавшейся вверх, при этом, когда он только ступил на лестницу на первые ступеньки, гнусно залаяла карликовая собака консьержки, Генрих думал, что юные существа все же доверчиво относятся к этому миру, даже панк-существа, и позволяют себе расслабиться, пьянеть. Не доверяющий этому миру Генрих находился в куда худшем положении — он вынужденно ломал себе кайф, напряженно, сжатым комком мышц и нервов встречал он разлившийся по жилам алкоголь. То есть, в сущности, «переводил добро» — вспомнилось давно забытое старое русское выражение.
      От Алиски и ее одежд несло дешевыми сигаретами, алкоголем и почему-то сыростью. Новенький мундирчик пованивал официозным запахом тряпичного магазина, но запах уже почти растворился среди других запахов панк-личности. Генриху вынужденно приходилось нюхать Алиску, так как французская лестница во французском, почти средневековом доме была узкой, ступеньки обрывистыми, и тело Алиски на поворотах приподымалось и приближалось к лицу Генриха. «Запах от нее, как от беспризорницы», — улыбнулся во тьме Генрих Взрослый.
      Жилище мсье Супермена разместилось невысоко над улицей и своими тремя окнами счастливо обозревало эту узкую и грязную, но необычайно оживленную артерию жизни. Ночами, впрочем, артерия была безлюдна, трудовые мясники, многочисленные зеленщики и кондитеры спали, положив руку на животы своих индустриально-промышленных женщин.
      Генрих локтем зажег свет и сложил спящего попугайчика на тахту в большей из двух комнат. С недовольным стоном попугайчик тут же отвернулся от света и даже прикрыл рукою глаза. Над тахтой у Генриха висела картина неизвестного художника, изображающая белые стрелы на белом же фоне.
      Зеленый попугай Алис лежал под белой картиной, и следовало решить, что с попугаем делать…
      Вообще-то говоря, Генрих отчетливо понимал, что он хочет девочку, и никакие размышления по поводу аморальности сожительства с несовершеннолетними девчонками его не мучили. В конце концов попугайчик находился где-то между пятнадцатью и шестнадцатью годами, и, пожалуй, даже французские мужи, хранители и толкователи законов, не стали бы уж очень оспаривать право Генриха на тело девчонки. Об этом Генрих не думал. Его заботила совсем другая проблема.