По тюрьмам

Мы с Пашей отлично ладили и получали удовольствие от общества друг друга. В те дни, когда я не ездил на суд-допрос, нас выводили в срезанный сбоку бетонный замороженный куб, где мы с Пашей, два энтузиаста, дружно бегали. Затем Паша выполнял свои диковатые упражнения по единоборствам, бил ногами и кулаками воображаемого врага, у него была своя собственная система, я уже упоминал. Я представляю, какими любопытными отморозками выглядели мы с Пашей в глазах персонала СИЗО, всех этих добрых, злых, активных и пассивных фашистов по долгу службы! Да и в глазах нормальных зэков или шнырей. В тюрьме, кстати сказать, я обнаружил, что имею, оказывается, обширные познания. В истории, географии, этнографии, жизневедении, в мистике, политике и войне.

Паша высказал мне однажды и повторил затем в последние часы моего пребывания на двойке: «Эдуард Вениаминович, по своим параметрам Вы как вор в законе старого образца».

Очевидно, лицо мое изобразило такую степень иронического неверия, что Паша даже поднял руки, призывая в свидетели то ли небеса, то ли потолок камеры № 39. «Судите сами. У Вас нет ни семьи, ни детей. Нет имущества. Нет постоянного места жительства. Нет никаких сбережений. Нет даже прописки. Кроме этого, Вы, Эдуард Вениаминович, мудрый человек. Я бы лично предложил Вас короновать».

Я посмотрел на Рыбкина строго. «Павел Владимирович, не кощунствуйте», — сказал я. Я заявил, что не смогу стать вором в законе прежде всего потому, что имею «косяк» по линии морали. Написал несколько аморальных книг. Где имеются нестандартные сцены.

«Да хуйня это все, Эдуард Вениаминович, — сказал Паша. — Вон Отарий Квантришвили сидел за изнасилование, а вором в законе стал. Сейчас другие нравы…»

Часть Паши осталась скрытой для меня, как айсберг. Понятно, что он недаром попадал десяток раз в тюрьму за преступления, которые не удавалось доказать. Очевидно, что Паша живет рядом с преступлениями, как, живя в лесу, живут рядом с деревьями. Жаль, что я не посидел дольше с русским чудаком Пашей Рыбкиным. Когда ключник открывал мне двери, Паша обычно стоял там на лавке, босиком, улыбаясь всем личиком парубка-неандертальца. «Добро пожаловать, Эдуард Вениаминович!» Если же он не говорил: «Добро пожаловать!», то выглядел именно так, что «добро пожаловать!» Я считаю Пашу странным и потому приятным молодым человеком. Думаю, и Паша расценивает меня как чрезвычайно странного персонажа.

Паша согласился со мной, когда я сообщил ему, что существует еще один мир, более высокий. Метафизический. И что я большей частью живу в том, метафизическом, мире. Несколько раз мы с Пашей беседовали о метафизическом, трансцендентном мире.

ГЛАВА 18

Кормили на двойке плохо. Утром — каша, утопленная в подозрительного происхождения желтом жире. В обед — «щи в солярке» — как я их называл — гнусное пойло и деревянные макароны на второе. Сносных блюд было два: сырая резаная свекла и вареная рыба. Если отделить ее от кости, извлечь из гнусного масла, промыть, а потом заново заправить чуть-чуть постным маслом, то можно употреблять внутрь, представляя, что это рыбный салат.

На третий, кажется, день моего пребывания на двойке со мной встречался начальник изолятора подполковник Магомедов. Я был вызван в тот же кабинет, где меня принимал Шальнов. По совету Прохора я попросил перевести нас в большую камеру, в тюрьме было несколько пустых «рабочек», где только решетка отделяет зэков от коридора. В «рабочке» разрешалось иметь телевизор, потому мы туда и намылились. Магомедов сказал, что решит эту проблему. Помимо этого, я попросил выдавать нам плитку на время приготовления. Прохор посоветовал выпросить у Магомедова разрешение спать днем, но это пожелание Прохора я не озвучил. Еще я попросил выводить нас, обитателей 39-й хаты, на прогулку во двор, а не под крышу. Обыкновенно заключенные второго этажа гуляли в крытых хатах на этом же этаже. Один раз я успел сходить туда с Прохором.

Прогулочная представляла собой мрачноватую цементную клетку с решкой вместо двери. Вверху над головой — также решетка, а над ней высоко — стропила крыши тюрьмы. Я пробежал тогда 1530 шагов, а Прохор сделал свои упражнения по дзюдо. Подошел soldaten, охранявший нас, закурил сигарету и выпустил клуб дыма нам в прогулочную клетку. «Гондон!» — промычал Прохор. Этот солдат был его личный враг, Прохор поведал мне об этом еще до выхода на прогулку.

Магомедов выполнил единственную мою просьбу — повелел водить нас, обитателей 39-й, не под крышу, а в реальный снежный двор под серое небо города Энгельса. С Пашей Рыбкиным нас выводили гулять во двор, спускали на первый этаж и мимо душевых — в дверь. Прогулочный дворик выстроен из бетонных плит. Он чуть больше лефортовского, но вдвое меньше двориков на третьяке. Одна длинная стена дворика срезана на высоте чуть ниже плеч и заменена решеткой. Посему есть и боковой обзор. Просматривается пространство шагов в десять — оснеженный дворик двойки. Просматривается охраняющий нас белобрысый soldaten с собакой Малыш, а также видна дверь, откуда нас выводили на прогулку. Просматривается шнырь с лопатой. Он, пыхтя, отбрасывает снег. Вот вышел завхоз Мишка Макеев. Он спросил, доволен ли я старыми советскими книгами, принесенными им вчера. Я сказал, что доволен, но статья Ленина «Государство и революция» поступила без начала и конца, зэки выдрали страницы для своих нужд. Вполне человечная получалась прогулка. Павел делал свои упражнения, я бегал. Очки я положил в трубу.

Справедливости ради следует сказать, что я видел, что двойка делает усилия, чтобы быть ко мне лично человечнее. Меня старались вывести на суд-допрос и прошмонать последним, чтобы мне не ждать унизительно, сидя на корточках, руки на затылке, носом в стену. В автозэк меня сажали первым. Однако сам режим фашистский, направлен на подавление, так что их старания мало что меняли.

Я размышлял о причине моего перевода на двойку. Возможных причин я насчитал три. Первая: меня решили попугать, чтобы жизнь медом не казалась. 9 декабря я закончил давать показания, 12 декабря меня перевели. Вторая причина: 11 декабря я дал интервью НТВ по поводу Дня Конституции, заявил, что встретил в решке человека, которого пытали электротоком, подключив ток к наручникам. Третья причина: решил, что меня убрали с третьяка, чтоб я не общался с зэками. Администрация пришла к выводу, что я достаточно разложил обитателей третьяка своими свободомыслящими разговорами на сборке. Сейчас я склоняюсь к тому, что причиной моего перевода явилось интервью НТВ. В наказание с безрежимного третьяка меня загнали на строгий режим.

В двойке я ни с кем не познакомился, кроме сокамерников Прохора и Паши. Отныне меня возили только в боксе и никогда не сажали в общак. Сидя в боксе, я, впрочем, не унывал и стал напевать песню Лешки Хвостенко и Анри Волохонского. Я поминал их добрым словом: хрипатого Алешку, живущего в тихом Париже, и экзотического Анри, он где-то в Израиле. Кстати, эту песню пел после них БГ — Гребенщиков, и общественность неверно приписала эту сладостную небесную мелодию БГ. Нет, авторы Хвост и Анри. Спасибо им, потому что мелодия скрашивала мою автозэковскую тьму. Вот она:

Под небом голубым, есть город золотой

С широкими воротами, с высокою стеной.

А в городе том сад, все травы да цветы.

Гуляют там животные невиданной красы…

Тебя там встретит огнегривый лев

И юный вол, исполненный очей,

С ними золотой орел небесный,

Чей так светел взор неза-бы-ва-емый…

Ла-ла-ла-ла и так далее…

Эту барочную музыку, я ее распевал в пугачевском тулупчике, сидя в железном ящике автозэка…

Я давно убедился, что я человек необычный, и потому к распеванию подобной песни в автозэке отнесся со спокойным удовольствием. Причудливые повороты мелодии услаждали мой слух. И вносили немного изящного в жизнь порядочного человека. А в хате меня ждал святой Паша Рыбкин.

24 декабря нас везли из областного суда тяжело и долго. По дороге подобрали множество заключенных из других судов и из ИВС на Соколиной горе, куда свозят заключенных для допросов их следователями. В конце концов, нас скопилось столько, что в боксы нас загнали по двое. Я висел над пацаном по имени Саня, голова у меня была подвернута, как у гуся, а выпрямить ее я не мог ввиду недостатка пространства, бокс был короче меня на голову. Пять круглых дырок не пропускали в бокс достаточно воздуха для двоих. Потому, лишенный кислорода, когда мы, наконец, приехали, я чуть не выпал из бокса. Голову мою, перенесшую четыре сотрясения мозга и контузии, бедную мою голову повело, и меня шатнуло, когда я выскочил из автобуса.

— Быстрее! Бегом! — закричал казах у входа в СИЗО-2, в мой дом родной.

Я прошествовал мимо так быстро, как мог. Нам велели быстро обнажиться до пояса в присутствии милицейского конвоя. Для того чтобы, если у нас обнаружатся кровоподтеки и ссадины, предъявить их конвою. Тюрьма не хочет отвечать за чужие избиения.

— Жалобы на конвой имеются? — спросил дюжий развязный soldaten в глупом серо-синем камуфляже.

— Набили нас как скотину, гражданин начальник, кислорода не было совсем, — заявил я громко.

— Ну что, бывает. Главное, все живы остались, — бодро заявил soldaten. И отошел от меня в другой конец шеренги как можно быстрее. Зэки наши молчали. А ведь в машине стонали и просили открыть боксы подышать.

26 декабря меня так же неожиданно увезли с двойки, как и привезли. Но до этого случилось еще одно событие — из облсуда бежал Цыганок. В конце года вообще случилось много событий, словно они медлили и тянули до конца года, чтобы случиться.

ГЛАВА 19

Цыганок же бежал так. Я сидел в тот день в суде в 4-м боксе, а он в первом, в самом конце конвоирки, в тупичке. Ранее я довольно долго содержался в первом. Первый был просторнее. Там легче дышалось. Я видел, как их тотчас после перерыва около 14 часов провели в зал суда. Голову Цыганка в глазке я прозевал, не уследил, но верхнюю часть черепушки маленького Анисимова, его подельника, видел. Анисимов — хрупкий, худющий и ходит с палочкой. Они ушли. Тихо ушли и незаметно. Был будничный день, будничное судебное заседание по их делу. Нас должны были выводить через полчаса, наше заседание судья Матросов назначил на 14.30, он любит такое время.

Я сидел в четвертом боксе один и размышлял о том, какой унизительный режим на двойке в сравнении с третьяком. Даже в деталях. Ночью ты можешь покинуть свою шконку, только если идешь на дальняк. Если ты сядешь за стол, тебе сделают замечание, при повторении поступка могут загнать в карцер. При каждом открывании двери заключенные обязаны вставать, а дежурный, стоя в повязке (косяк), должен доложить: «Гражданин начальник, в камере столько-то человек. Дежурный имярек». Телевизор в двухместных камерах запрещен. Новостей не знаешь. На большом продоле орет радио, но в 39-й радио не слышно, только безобразные музыкальные шумы. Поскольку 39-я расположена в стороне, в колене коридора. Таким образом, новостей обитатели 39-й не знают. Единственный отрывок новостей мне удалось услышать в Волжском суде. О смерти Радуева. Далее мои мысли передвинулись на судьбу осужденных по делу Радуева. Радуев умер в декабре. Атгериев, 35-летний здоровый мужчина, умер в августе, отсидев восемь месяцев в колонии. Объяснения смертей чеченских националистов, данные администрациями колоний, путаные и противоречивые. Радуева и Атгериева просто убили. Подлость содеянного состоит в том, что и судили, и убили. Нужно было либо убить и не судить, а уж судив, государство должно было соблюдать свои же законы. Атгериев был приговорен к 15 годам, а Радуев получил пыжа, это тяжелейшие наказания. Государство поступило по беспределу. Опасное, безбашенное русское государство. Они на все способны. И меня могут убить… могут или не могут?

В разгар моих размышлений послышался растерянный топот тревожных ног, в конвоирку вбежал не видимый мне мент и закричал: «Пацаны, все на выход, кроме дежурного!» И топотом их ног покрылось все звуковое пространство.

Минут через 10—15 в конвоирку, ругаясь, топчась, шумно дыша и отплевываясь, они приволокли заключенного, вцепившись в него и вися на нем, как стая собак влечет зверя, вися на нем. Я догадался, что они приволокли Цыганка. Видно же его под ментами не было. Проволочив его в тупик к первому боксу, его там свалили и еще побили. Были слышны характерные удары в мягкое, в плоть. Он шумно дышал, стонал и редко ругался. Из бокса рядом со мной, из номера три его защищал возгласами маленький храбрый Анисимов. «Он же человек, что вы его бьете, как скотину!» В ответ менты злобно огрызались: «Отойди от волчка, Анисимов, а то и тебе достанется. Отойди на хуй!» (Я не отошел, но все равно и менты, и Цыганок находились вне поля моего зрения. Справа.) Очевидно, при аресте ему спустили штаны, что ли, чтоб опять не бежал, не мог бы. Потому что, когда его забрасывали в бокс № 1, звучала команда: «Подыми штаны!»

В 14.30 нас увели в зал. Вели нас жестко, наручники вогнали в мякоть. Сзади менты просунули нам каждому под наручники дубинки и пригибали к земле, как водят пыжей и полосатиков (то есть зэков особого режима, их одевают в робы с широченными синими и белыми горизонтальными полосами). Возмущаться было бесполезно, менты обезумели от попытки побега. Вернулись мы из зала суда довольно быстро, где-то через час. Но Цыганок еще был там, в конвоирке. Лежал у стены в тупике. Я слышал, как его еще раз избили в очередном приступе ярости. Еще одного из ментов он вывел из себя, послышались удары. Обыкновенная русская жестокость.

Дело в том, что у Цыганка уже есть приговор: пожизненное заключение. Два раза Верховный суд РФ отменял уже пожизненный приговор по делу Алексея Цыганкова. Но Саратовский областной суд всякий раз приговаривал его опять к пожизненному заключению. После его третьего приговора, третьего пыжа, мы с ним и познакомились. Он сам обратился ко мне в автобусе из бокса. В автобусе, идущем в областной суд. Дело было еще летом или в самом начале сентября. «Здорово, Эдик! Как сидится? Это Цыганок, ты обо мне слышал?» Я ответил, что сидится нормально и что я о нем слышал. Он задал пару вопросов о Лефортово. И сказал, что хорошо бы нам посидеть вместе, «но, конечно, менты хуй посадят нас с тобой вместе».

Я согласился, что не посадят.

— И книга о Толике Быкове, говорят, у тебя здесь, в централе?

— Да, — сказал я, — со мной в тюрьме.

— Я хотел бы прочитать, — сказал невидимый мне Цыганок. — Быков непростой мужик… Но на этот ебаный спец книгу не пропустят.

Так мы с ним обменивались репликами. Звучал он как писатель Дима Быков — голос похожий, а интонация — уверенный в себе голос лидера. Он сообщил тогда, что дела его херовые, но не безнадежные, что он собирается в Москву.

О том, что он уехал, сообщил мне заключенный Алиев, прибывший из Москвы, куда ездил на заседание Верховного суда. На одну ночь Алиева кинули в нашу хату 125. Алиев встретил Цыганка в «транзитке». Ближе к зиме по тюрьме пронесся слух, что Цыганок вернулся и приговор ему отменили. Тюрьма всегда полна слухов и измышлений. Зэковские надежды на лучшее рождают слухи. Я сам раза два слышал, что меня «нагнали», то есть освободили из зала суда, задолго до того, как суд начался. В течение месяца я слышал, что «нагнали» мою подельницу, товарища Силину… В конце концов, выяснилось, что Цыганок приехал, но Верховный суд не отменил ему пыжа. По-видимому, для того чтобы он никогда не поднялся, его стали судить по еще одному уголовному делу, сути которого я не знаю, там тоже ему вменяют 105-ю статью. По этому делу проходит также маленький Анисимов и еще один пацан, известный мне по сборке, но они держат язык за зубами, потому я почти ничего о сути дела не знаю. Кроме Анисимова и Цыганка, проходят по этому делу еще трое. Цыганок — сын очень богатого саратовского олигарха, сам предприниматель. Пыжа он получил по уголовному делу, в котором фигурируют, если не ошибаюсь, шесть трупов. То есть даже больше, чем у энгельсовских ребят. У Цыганка слава толкового, умного и образованного человека. Именно так он и звучал в наших беседах в автозэке.

Вторая беседа состоялась, когда Цыганок уже вернулся из Москвы и началось судебное разбирательство по их новому делу в облсуде. Действие происходило все в том же синем тюремном автобусе. Цыганка привели последним. Таков порядок. Вначале сажают основной контингент. А последними приводят пыжей и полосатиков. Им не снимают наручников.

— Бен Ладен здесь? — спросил Цыганок, устроившись невидимый в своем стакане.

— Да. Здесь я, — ответил я из своего железного ящика. К тому времени кликуха Бен Ладен уже прилипла ко мне. Правда, Хитрый дал мне другую: Жиган-Лимон. Они некоторое время сосуществовали. Затем Бен Ладен вытеснил Лимона.

— Как движется? — спросил Цыганок, — говорят, ты речь на восемь часов закатил.

— Ага. Допрашивали подсудимых. Всего на мой допрос ушли четыре рабочих дня.

— Слышал, что мне оставили без изменения? Ты извини, говорят, Алексей, пыжа в третий раз не отменяют… Ну, чего-нибудь придумаем.

И вот попытка побега. Понятно, что он не готовился. В большом коридоре он бросился бежать, выскочил в наручниках на улицу, пересек ее и скрылся в лабиринтах строящегося напротив здания суда дома. Возможно, он и убежал бы, рослый и сильный отпрыск здорового рода энергичных людей, но поскользнулся, и тут его настигли. Существует две версии относительно того, как он избавился от наручников. По одной версии, он был пристегнут к менту и открыл свой наручник и убежал. По другой версии, он бежал с наручниками за спиной, но, когда его настигли, оказалось, что один наручник он успел отстегнуть. Последнюю версию поведал один конвойный мент другому в караулке в день побега. А я ее слышал из четвертого бокса своими ушами. Мент еще говорил, что Цыганок поскользнулся и остановился, когда услышал хруст затвора.

После его побега нас подымают в зал суда группами по три подсудимых. Режим стал намного строже, и когда нас привозят, то встречают нас шпалеры ментов и собак во главе с большими чинами. Даже по тому, как жестко затягивают наручники и как вцепляются менты в мои руки, когда я спрыгиваю из тюремного автобуса, можно понять, как они дергаются. 9 января мент, сопровождавший меня из автобуса в караульную, с криком «А, политический!» ударил меня головой о раму двери. Голова у меня — самое уязвимое место. Правда, меня тотчас отобрал у него начальник конвоя. И больше я того поганого конвоира возле себя не видел. В зале суда в присутствии адвокатов они — конвойная сторона, начальник конвоя — извинились передо мной за своего товарища. Я сказал, что жалобы писать не буду, но чтоб подобные вещи не повторялись. Дело в том, что если бы я написал жалобу, то в ответ они бы написали на меня в тюрьму, что я у них там что-то нарушил. И меня загнали бы в карцер. Возможно, и не загнали бы, но я решил не ввязываться в эту еще одну борьбу, ведь шел судебный процесс.

На следующий день, 26 декабря, у нас не было заседания суда, был назначен перерыв до 30 декабря. Утром, после завтрака, на поверке мне объявили: «Савенко, готовьтесь с вещами после поверки!» Мы с Пашей Рыбкиным тотчас собрали мои вещи. Уже несколько дней на двойке ходили слухи, что тюрьму расформировывают, потому вопросов у нас не возникло. Их «после поверки» на практике растянулось до темноты, а затем и до ночи. Мы с Пашей Рыбкиным успели поговорить на все возможные темы и даже потом заглохли. Подумав, Паша съехал на свою любимую тему:

— Таких людей, как Вы, Эдуард Вениаминович, больше нет, во всяком случае, я таких не встречал и о таких не слышал. Я думаю, Вы отлично можете разруливать, мудро разрешать споры. Надо Вас выдвинуть.

— Нет, Павел Владимирович, я Вам уже сообщал. По моему мнению, у меня косяк есть. Я в воры в законе не гожусь. Меня и в простые блатные не примут.

Паша Рыбкин стал убеждать меня в обратном. Потом мы опять заглохли. Наконец явились soldaten и меня с сумками и с матрасом под рукой повели на первый этаж. Я было заикнулся, что в один раз не унесу столько вещей, но ехидные soldaten ободрили меня: «Унесешь, ты тренированный». И я унес. Матрас я сдал. Меня тут же отшмонали на продоле напоследок по всем лучшим стандартам двойки — с приседаниями в обнаженном виде, переворачиванием листочков рукописей, щупаньем резинки трусов. Физиономии при этом у всей этой команды были, впрочем, не злые. Задним фоном для этой сцены служила уходящая к самому выходу шеренга зэков, сидящих на корточках у своих вещей, ладони на затылке. Уходя вдаль, зэки уменьшались в размерах, лысые тыквы голов все меньше и меньше…

В качестве последнего подарка администрации меня вместе с вещами поместила в пустую хату с четырьмя шконками. Там я просидел часа три или даже более того и вволю наслушался «Радио на семи холмах», влетавшего сквозь амбразуру с зоны. Находиться в чужой пустой хате накануне переезда в другую тюрьму оказалось интересно. Детонированные новым окружением, у меня живо двигались мысли, работали чувства. Я даже, в конце концов, сумел испугаться, когда через два часа меня так и не вызвали, а снаружи не раздавалось никаких голосов. Я представил себе, что тюрьма переехала, а меня забыли. Несмотря на идиотизм предположения, я перешел к действию, стал стучать в дверь. Долгое время никто не обращал на мой стук внимания, возможно, не слышали. В конце концов, в волчушке появился один большой водянистый глаз с плавающим серым зрачком и спросил: «Чего тебе?» Я попросил, чтобы меня не забыли в тюрьме. Мне серьезно ответили, что не забудут. Никакой насмешки. Обещали не забыть.

Прошло еще часа два. В амбразуре камеры уже было кромешно темно. «Радио на семи холмах» то и дело прерывалось объявлениями администрации зоны. Судя по объявлениям, на зоне свирепствовал 47-й год. Упоминались «ударники» и «передовики». Все-таки замки открыли, меня вывели и провели в самую голову шеренги. Без очереди. Я уселся на корточки и положил руки на затылок. Ввалилась команда тяжело снаряженных в валенки и тулупы милиционеров, псов-рыцарей, и нас стали опознавать.

Я встал. «Шапку! Сними! — пролаял принимающий рыцарь-мент. — Почему волосы?» — рыкнул он.

Но наш мент с двойки что-то шепнул ему и показал в бумагах. «А, базара нет!» — воскликнул мент. Я пошел в воронок первым с моими тюками. Набилось нас в воронок с вещами 11 человек в одну голубятню и 10 человек в другую. Сдавленные, придавленные и замерзшие, зэки, однако, были возбуждены, счастливы. Все были рады покинуть двойку и уверены, что хуже, чем на двойке, нигде не будет. Зэки вслух мечтали, что попадут на третьяк.

Через морозную темную ночь нас привезли вначале на 33-ю зону, где выгрузили шестерых. А ближе к полуночи мы въехали во двор главного корпуса Центральной тюрьмы города Саратова. Выгрузились на продол первого этажа. Пришла фельдшерица в резиновых перчатках. Нас обыскали на предмет вшей, наличия побоев и синяков. Спросили, есть ли среди нас спидовые и туберкулезники. В конце концов, нас всех загнали в угловой отстойник, с которого я начинал свою тюремную жизнь в Саратовском централе 5 июля.

Еще более драматично все это выглядело бы, если бы происходило в новогоднюю ночь. Но событие происходило за пять ночей до новогодней, на вторую ночь после католического Рождества, в счастливый праздничный период года, называемый в западных странах Season of Greetings — сезон поздравлений.

В отстойнике зэки дружно закурили. Тринадцать из них были нормальными пацанами. Один обильно ругался и хвастался. Чем вызывал отрицательные эмоции. Через час нас стали группами выдергивать из отстойника. Я попал во вторую группу.

Нас привели в помещение для шмонов. Меня поманил к себе рукой тот самый длиннолицый офицер в фуражке с высокой тульей, который провожал меня, шмонал две недели назад, отправляя на двойку. «Опять к нам? — сказал офицер. — Что, не понравилось в Энгельсе? Запрещенные предметы есть?»

Длиннолицый шмонал дружелюбно и неторопливо, расспрашивая меня обо мне. Форму шмона он соблюдал (я снял трусы и приседал), но по молчаливой договоренности мы вместе лишили эту форму сути. Я не просил его о послаблениях, но он мне эти послабления давал тем, что не копался в моих бумагах, не заглядывал в мои письма и лишь на поверхности касался моей одежды, в то время как он должен был ее сжимать и ощупывать. К часу ночи офицер проводил меня на склад, где я сдал мои баулы, а в ответ получил квитанцию о приеме от меня баулов.

— Ночь проведете в карантине, а часов в восемь отвезем Вас домой, на третьяк, — пошутил длиннолицый. Я сидел в это время уже на продоле на корточках, а длиннолицый стоял рядом. — А что вы чувствовали, когда вас брали на Алтае? — спросил он, снял и вновь надел свою фуражку.

— Чувствовал, что если вот сейчас меня застрелят, то никто не узнает об этом. Можно будет свалить на медведей, медведи съели…

— Страшно было?

— Страшно.

Подошел продольный soldaten и повел меня в карантин. На самом деле мы всего лишь перешли на противоположную сторону коридора и прошли в конец его. Продольный открыл хату № 11. Около хаты уже дожидался какой-то гражданский тип в длинном черном пальто. Продольный потянул дверь, и я оказался в страннейшем помещении. Оно одинаково могло служить предбанником общественных бань, общей спальней гостиницы в провинциальном городе и больничной палатой. Но назвать его тюремной камерой было невозможно. Покажи фотографию и спроси, ни один из сотни не скажет, что это тюремная камера. У самой двери помещался отделанный кафелем до потолка дальняк, нет, настоящий туалет. Цвета слабого кофе с большим количеством молока были эти плитки. Далее у стены помещался просто-таки огромный высокий стол, накрытый скатертью и уставленный кухонными агрегатами, от электрочайника до тостера. Над сияющей белизной раковиной висело огромное зеркало в раме, а над столом висела картина маслом. В зеркале я увидел полуседого человека с длинными волосами, с усами и бородой. Человек выглядел недоверчивым, но уверенным в себе. Вид у него был несколько усталый. О нем можно было сказать, что он много путешествует. Вдоль двух стен стояли белые кровати, я насчитал их двенадцать. Вдали камера кончалась большущим цветным телевизором и окном, окаймленным цветными шторами, забранными в узлы. На кроватях спали аккуратные заключенные.

В полосатых брюках и свитере крупной вязки на голое тело, с недельной модной щетиной на щеках меня ласково встретил лысоватый блондин — старший карантинной хаты № 11 Дима Бешеный.

— Хотите чаю, Эдуард? — спросил Дима Бешеный. — Мы давно Вас ждем. Что, этап запоздал?

Ошеломляющая светскость заключенного Бешеного, обаятельный прием («Чай? Печенье? Может быть, приготовить поесть?»), то, что от господина Димы пахло одеколоном, все это потрясло меня. Гонимый зловонными ветрами ГУИНа, я впервые попал в подобный интерьер.

Мне предложили постель, изголовье к изголовью с постелью старшего. Теплое одеяло извлекли и укрыли им озябшего путника. Часа два мы проговорили с господином Бешеным. Я понял, что он отсидел в своей жизни 16 лет, что последний раз он сидит уже девять лет и что осталось ему еще пять. Впоследствии заключенные третьяка называли другие цифры. Мы побеседовали с Димой до двух ночи, а затем уснули. Под его постелью был застлан ковер, а под шконкой снизу ковер обогревала электроплитка.

Утром я выпил чаю и лицезрел вежливых и тихих заключенных камеры № 11. Они встали и тихо гомонили между собой о чем-то, сидя с ногами на нижних шконках. Карантинные камеры в тюрьме служат для акклиматизации заключенных. Здесь их обламывают, если нужно (и кого нужно, потому что обламывают не обязательно всех), приучают к порядку и дисциплинируют.

В восемь часов, как и обещал длиннолицый в фуражке, меня вынули из Тадж-Махала Димы Бешеного. Потому что в последний момент я решил, что одиннадцатая похожа на кафельный мавзолей. Я попрощался с Димой, уже облачившимся в полосатые брюки и включившим телевизор. Он потягивался, стоя в полосатых брюках на выкрашенном в красно-синие квадраты полу. Я забыл сказать, что пол там был шахматный.

В ледяной голубятне вместе с человеком по фамилии Топта (возможно он тоже происходит из племени сойотов, как и Женька Топчу, мой некогда сокамерник по хате № 125) меня отвезли на третьяк. Принимавший нас солдат Андрей очень удивился: «Ты? Опять к нам?» Андрей посадил нас в адвокатскую, где дико дуло и было холодно, как на улице. Заморозив нас там, только через час нас вывели на продол и снова обшмонали все баулы, вывалив содержимое на мой пугачевский тулупчик. Рядом шмонали Топта. Заледеневшего, меня раздели до трусов и приказали одеться. Одетых, меня и бедного Топта (у него почему-то не было шапки) опять кинули в адвокатскую, но на сей раз в другую. Где было еще более холодно, был виден пар изо рта. Когда я уже думал, что мне настал пиздец — заболею, появились продольные и повели нас вначале на второй, а потом на третий этаж. Мне открыли камеру № 156.

ГЛАВА 20

Уже в марте, после осуждения Цыганка по второй «делюге» («делюга» — это дело на тюремном языке), саратовские газеты дружно осветили и процесс, и личность Цыганка. Вот что я из них почерпнул.

Отец Алексея Цыганкова был в 80-е крупным партийным функционером, мать его была тогда известным адвокатом. Сам он учился в юридическом институте, но, учась на третьем курсе, был осужден за вымогательство. До института Цыганок занимался в спецшколе с углубленным изучением английского. Свое первое прозвище-погоняло Цыганок вынес именно из этой английской школы, где его звали Потат, от английского potato — картофель.

Ко времени своего ареста осенью 1999 года Цыганок числился помощником адвоката в фирме «Илком». Один из свидетелей рассказывал, как он там в первый раз появился. Крепкие ребята в «братковском прикиде» на глазах потрясенных сослуживцев втащили в офис массивный письменный стол. За него уселся помощник адвоката Цыганков. В деле Цыганкова имеется записная книжка с цитатами из Ницше, Шопенгауэра, Клаузевица. На титульной странице изречение: «Быть жертвой — это неталантливо». Несколько страниц книжки занимает диалог, озаглавленный «Диалог с богом», там есть такие строки: «Вера определяет мотивы! Есть много богов, в которых люди верят, и этот бог имеет над ними власть. В начале своего пути человек еще ни во что не верит, до той поры, пока у него не появляется его первое „хочу“. При этом человека совершенно не заботит процесс получения желаемого. Самое страшное, что инстинкт полностью завладевает волей человека, а человек считает, что его цель есть результат его свободной воли…» В книжке есть еще много рассуждений о Власти, Страхе, Справедливости, Дьяволе — все эти слова Цыганок писал с большой буквы.