Он был наслышан о теле-терапии. И заранее занял враждебную позицию. Определив свою позицию полузабытым советским словом МРАКОБЕСИЕ. Включил теле и сел, скептический, в громоздкое кресло. Должно было начаться шоу Кашпировского, но пока была сладкая музыка и геометрические фигуры. Почему они так любят здесь сиропную музыку?
      В комнате не было холодно, но ему хотелось бы больше тепла. Сдвинув решетку-чехол с радиатора, он нашел кран и отвернул его до упора. И оставил радиатор без чехла.
      Гуру оказался круглоголовым, коротко остриженным спортсменом лет 35–40. Синяя куртка с мао-воротником, два зиппера на груди, прилизанная ровная челка а ля Серж Лама в роли Наполеона, над лбом. Гуру сидел за столом, плотно уложенным бумагами. Стол помещался на авансцене вместительной студии, заполненной народом. В основном дамами в возрасте увядания.
      Опуская серые глаза к столу, Кашпировский стал читать приветственные телеграммы, адресованные Кашпировскому.

      «Моей маме — 90 лет. Вот уже десять лет как она потеряла волосы. После двух ваших сеансов из ее скальпа вытеснился волосяной покров. Спасибо вам, Анатолий Михайлович».

      Кашпировский прокашлялся.

      «Также мы имеем среди полученных писем много свидетельств о том, что уходит седина… Все-таки седина идет…»

      На экране крупным планом появилась пухлая пачка телеграмм в руках гуру.

      «Рассосались рубцы у многих… вот тут Лидия Петрова из Краснодара пишет, что ее рубец рассосался… Да, рубцы у нас тоже пошли все лучше и быстрее».

      До Индианы дошло наконец, что гуру-исцелитель претендует на то, что его сеансы теле-терапии превращают седые волосы в неседые, заставляют волосы пробиваться из лысых скальпов, чудесным образом заменяют уродливые шрамы здоровой мягкой кожей. «Претензии как у Христа!» — сказал себе Индиана.
      Чужеземца, его интересовал сеанс теле-терапии как таковой. Ибо он не видел ничего подобного ни в Соединенных Штатах, ни во Франции. Кашпировский же продолжал восхвалять Кашпировского. Косвенно, зачитывая телеграммы и с помощью живых свидетелей. Две дамы в возрасте увядания, с черными, как китайская тушь, волосами, свидетельствовали, что волосы их вновь выросли (после того, как они выпали в результате многих сеансов химиотерапии), благодаря Кашпировскому и телевидению. (Да как же, «хуюшки!» — пробормотал Индиана раздраженно.)
      «Многие не верят нам, — сказали дамы, как бы услышав это скептическое «хуюшки!» Индианы, — но мы готовы дать письменные свидетельства, заверенные нотариусом!» Кашпировский пробурчал, что это лишнее, имеющий очи да увидит. Дамы остались на сцене, поддерживать своего ГУРУ. Бывший больной раком вышел и сказал, что несколько лет он тщетно пытался восстановить свой дооперационный вес. Безуспешно. Благодаря же теле-терапии Кашпировского он в несколько сеансов прибавил шесть килограммов. («Ты все равно выглядишь хуево и можешь умереть во время сеанса», — отметил Индиана.) Толстый армянский подросток свидетельствовал исцеление своей ноги. Старый поэт Лев Ошанин («Боже мой, какая стыдоба! — воскликнул Индиана. — И этот, автор текстов многих советских песен, оказался мракобесом!» Некогда юным поэтом Индиана был приведен друзьями на семинар Ошанина в Литературном Институте.) прочел стихотворение, посвященное Кашпировскому! Раньше посвящал Ленину, теперь Кашпировскому. «На хера они это все показывают по Центральному Телевидению!» Индиана в возмущении вскочил с кресла и пробежался по комнате. Зашел в ванную и поглядел на себя в зеркало. Из зеркала взглянул на него рассерженный Индиана. «Всю эту стыдность, достойную слаборазвитой африканской страны!»
      Когда он вернулся к теле, Кашпировский цитировал Тютчева. На сцене было тесно от человеческих тел. Так и не встал из-за стола аккуратный и хмурый гуру. В зале массы внимали каждому его слову. Гуру сообщил, что получил около 250.000 писем. Непонятно было за какой период. За год? За месяц? Оказалось, что телесеансы Кашпировского «берут» и за границу. На авансцену вышел чех (во всяком случае он представился как чех) и сообщил, что вылечился от колита, благодаря Кашпировскому. Если еще было более или менее понятно, что в близкой Чехословакии возможно ловить советское телевидение, то появление излеченного Кашпировским грека было необъяснимо. Излечился ли грек, принимая советское телевидение с помощью параболической антенны или он приезжал в Москву и излечился здесь, сидя перед теле-ящиком? Кашпировский не посчитал нужным объяснить историю грека. Он процитировал Пушкина. С деревянным акцентом пролетария, научившегося грамоте вне школы, но водя пальцем по строчкам. «Почему он такой деревенский? — сказал себе Индиана. — Почему они, столпившиеся на сцене и сидящие сейчас перед ящиком, миллионы, верят во все это унизительное для великой страны мракобесие? Блядь, они же мой народ, они должны быть лучше всех, чтоб я ими гордился, а они такие глупые пейзане! Почему он так плохо говорит по-русски, словно лопатой гребет по асфальту?»
 
      Индиана перестал ожидать сеанса теле-терапии, решил, что на сей раз сеанс не состоится. Ан нет, за десять минут до начала следующей передачи Кашпировский объявил, что надеется, что сегодня

      «…я сумею послать вам такую установку, такой импульс…»

      («Установки посылают большие бюрократы бюрократам меньшего ранга, болван!» — крикнул Индиана теле-ящику.),

      «…садитесь перед телевизором удобно для получения моих сигналов…»

      Индиана сел, как велел Кашпировский. Дабы не быть голословным и подтвердить свое отвращение экспериментально. Пододвинул кресло ближе к экрану, вытянул ноги и уставился в серые глаза Кашпировского.

      «Хотя тайна и на виду… но чем более она на виду, тем более она скрыта»,—

      пробурчал гуру и поглядел на Индиану исподлобья.

      «Чтобы вам было легче попасть на волну, на то колебание, на котором я нахожусь, я помогу вам считанием… Раз… вам хорошо… два… три… Я внушаю вам еще хорошее отношение друг к другу… к вашим близким… девятнадцать… Все идет хорошо… И хорошее отношение к далеким… Двадцать шесть… Наш сеанс протекает прекрасно. Отличного качества колебания исходят от меня к вам…»

      Лицо гуру заменили титры. Последовали фамилии участвовавших в телепередаче. Индиана сидел в кресле и не смеялся. (Он предполагал, что будет хохотать.) В сущности все это очень грустно. Опять его народу нужен поводырь. Абсолютный лидер. Гуру.
      Он переключил канал, и на экране появилось озабоченное лицо лидера Государства. Он тоже работает теле-терапевтом. Кто ты, человек из Ставрополья? Чего ты хочешь от власти? Почему так херово развито в мире «лидероведение»? Почему нигде, ни в одной стране, даже дошлые янки не дошли до этого, не пытаются выяснить реальное отношение лидера к власти. Зачем вам власть, уважаемые? Что вы собираетесь с нею делать? Ханжеский лживый ответ всегда будет звучать приблизительно как «Мечтаю улучшить жизнь населения моей страны». На деле же мотор лидера несомненно честолюбие. И эксгибиционизм. И еще сотня причин…
      Психиатрам следовало бы изучать будущих перспективных лидеров еще в «Экодь Нормаль д'Администрасьен», и в какой там эквивалент у советских? Высшая совпартшкола? И выводить их на чистую воду. И принимать меры общественной безопасности. Например, никогда не давать придти к власти лидерам со вспыльчивым, мстительным характером. Предпочитать даже корраптэд может быть лидеров, склонных к коррупции. И ни в коем случае не допускать к власти идеалистов. Тех, кто лелеет грандиозные проекты перестройки общества. Кто однако будет ответствен за подобный надзор? Что за комиссия мудрецов? Согласно каким критериям следует отобрать психиатров в такую комиссию? Насколько Индиана знает, в Эколь Нормаль д'Администрасьен нет должности психиатра. Дяди из школы, готовящей французских лидеров, не подвергаются никакому психиатрическому надзору… Согласно твоим стандартам, товарищ Индиана, именно человека из Ставрополья не следовало бы допускать к власти. И в то же время, заметь, что если бы не произвел он свою консервативную революцию в советском обществе, ты бы не сидел сейчас в отеле «Украина» на берегу ледяной Москвы-реки и не смотрел бы в советский теле-ящик. И рассказы бы твои Соленову было бы напечатать не под силу. А, что ты на это скажешь? «Ну что ж, — вздохнул Индиана, — это как раз тот редкий случай, когда мои личные интересы противоречат моим философским верованиям». А согласился бы ты, чтоб твои вещи никогда не были доступны советскому читателю, но, в обмен, чтобы нерушимо стоял Союз нерушимых? «Согласился бы», — ответил себе Индиана без колебаний. Меня во всей Европе и в Северной Америке читают. Тщеславие мое удовлетворено. Обошелся бы я и без советского читателя. Зато чувствовал бы себя как в старой песне поется. Донского казачества песня. Спокойным бы был за страну.
 
Пей и надейся, что Русь безопасна,
Русского войска сила крепка…
Ой донцы-молодцы,
Ой донцы-молодцы.
Ой донцы
Да эх молодцы!
 
      Чувствовал бы я надежность где-то в тылу моего сознания. Я ведь чувствовал ее до середины восьмидесятых годов. Я пил, пел, глотал мескалин в Америке и был себе уверен, что Русь безопасна. Что серьезные дяденьки КГБ следят за ее безопасностью. Что серьезные дяденьки Политбюро, самые мачо в мире, мужики хмурые — не дадут ей покачнуться. Что они наденут свои сапоги, сядут в танки…
      Телевизор был старый и потрепанный. Настрадавшийся от жильцов комнаты. Очевидно, никто не читал гимн безопасности его, ужаснувшись грандиозности гимна. Или же напротив, постояльцы читали его, но, как вредные дети, решали из злобности поступать наоборот. Оставляли его включенным двадцать четыре часа в сутки, перегревали, роняли его на пол, и опускали в ванную и даже, может быть, поджигали сами спичками, и не тушили, как рекомендовалось, одеялом. Индиана нашел телекоммерческий канал. Похабный молодой человек по имени Тино («ГДР» оповещала надпись под его именем) кривлялся в такт плохоразличимой мелодии. Реклама парикмахерской на Калининском проспекте появилась после Тино, чтобы уступить место старой бляди-польке в черных чулках и золотом платье с разрезом. Полька прошептала слизисто-сперматозоидный речитатив и не оставив своего имени исчезла. Усатые мужики, одетые котами, и восемь дам, одетые, точнее раздетые, с позолоченными стрекозиными крыльями на спинах (минимум позолоченных скорлупок на сексе) запели по-немецки и исполнили несложный, но похабный балетный номер. Общипанная девушка Выдрачкова из Чехословакии промычала свое чешское сочинение. Португальцы, поляки, болгары, чехи… Индиана никогда не слышал о существовании этих певцов. В свое время в Париже некто объяснил ему (некто знающий предмет), что советские смогли купить лишь полминуты клипа Майкла Джаксона, уж очень дорого затягивает, а у советских мало валюты. (Индиана вообще не рекомендовал бы им покупать писклявого.)
      Он переключил канал. И еще раз. Музыкальное сопровождение повсюду слишком сладкое. Стиль «анкор-мэн» (как он называется у советских? Ведущий?) — фальшивая искренность. Интонации протестантских проповедников. Ранее фальшиво-искренне те же люди, или люди той же школы повествовали о компартии, авангарде, вдохновителе и организаторе всех наших побед. Сегодня они же расхваливают демократию. Демократия — универсальное средство от чесотки, чумы, холеры, изнасилований, убийств, от подагры, нехватки продуктов питания, от геморроя, от шизофрении, от поноса и коррупции. Ах, что за чудное средство демократия! «Универсам!»
      Телефон, немой свидетель его диалога с телевизором пожарно закричал. Он взял трубку. Щетинистый, как его голова, голос Пахана прохрипел: «Индианка, спускайся, милый, в вестибюль. Поедем, опаздываем, нас Василий Иваныч ждет. Увидишь его автобус внизу…»

 

      Через служебный вход они ворвались, агитпроп-коммандос, в недра концертного зала. Пахан впереди, в длинном, расстегнутом пальто, актриса в шубе, расстегнутой, морячок, заместитель Яша в очках, брат актрисы в иностранной одежде, но с русским лицом, — ворвались и были проведены в артистическую. Индиана привык и вел себя так, как будто весь век кочевал из одной артистической в другую. Диваны, низкие кресла. Принесли коньяк. Пришел конферансье в тройке, пришел шеф оркестра в шелковом белом костюме. Просили всех торопиться. Они должны были подпереть плечами организацию, взгромоздиться на сцену, показаться на первом концерте американского певца Токарева — ПЯТНАДЦАТИ ТЫСЯЧАМ потенциальных читателей.
      Под раскаты музыкальной пробной грозы из зала они пошли в зал. Через обширные закулисы, где гуляли артисты, дамы, господа, быть может, но не простые смертные. И здесь, не среди народа еще, их прикрывали с флангов молоденькие милиционеры. По пяти с каждого фланга. Или по три. На всякий пожарный случай. За сценой, в черном костюме, галстук, усы, маленький Токарев догуливал последние волнения. В тени черных ящиков, образовывающих сцену. Кабели. Провода. Усилители. Прожекторы. В полумраке за ящиками Соленов сказал, чтобы они вскарабкались вслед за ним на сцену. «Зачем, старик, что мы станем делать? Ты уверен, что это нужно?» — засомневалась актриса.
      «Я покажу вас, ребята, народу, и оглашу решение коллектива. Что мы вводим вас в состав редколлегия: Виленьку, Индиану и тебя, Викуля. Чтоб показать всем засранцам, что мы начинаем возвращать народные таланты на Родину. Чтоб им, сукам, век свободы не видать!» — загоготал Пахан.
      Оркестр, невидимый им, над ними задышал и заиграл. Конферансье стал пылко славить устроителя народных торжеств, САМОГО ПАХАНА СОЛЕНОВА, пригласившего для услаждения слуха и взоров толпы, — триремы, слонов, множество гладиаторов… Американского певца. Римляне захлопали и закричали и засвистели. Взяв Викторию и Индиану, словно детей, за руки, Соленов вывел их и поставил перед оркестром. Присоединил к Токареву и конферансье. Индиана наклонил голову, приветствуя пятнадцать тысяч душ. Дуло откуда-то, и ему захотелось потереть грудь. Он удержался. «Бюллетень наш стремится в эти тревожные времена поставлять вам правду и только правду. Правду о страшном времени, пережитом нашей страной в недавнем прошлом и правду о сегодняшних махинациях, коррупции, злоупотреблении властью, о борьбе наших органов правопорядка против драг-мафий и других криминалов, стремящихся расшатать нашу страну. Но это им не удастся…» Соленов огладил ладонью кактусовый свой затылок и продолжал. «Вы, конечно, помните, что еще в первом номере моего бюллетеня …да что я говорю, — «Вашего бюллетеня», потому что он ваш!» — Зал зааплодировал. — «Еще в первом номере я объявил вам, что САМ буду вести расследование убийства, не будет преувеличением сказать, ВЕЛИКОЙ русской актрисы Зои Федоровой, совершенного в 1981 г. в Москве на Калининском проспекте. Расследование ведется! И в последующих номерах нашего бюллетеня я буду держать вас в курсе этого расследования. А сегодня я счастлив вам представить нашу гостью, гостью вашего бюллетеня, дочь Зои Федоровой, выдающуюся русскую актрису Викторию Федорову, прилетевшую к нам из Америки…»
      Виктория поклонилась. Пятнадцать тысяч человек зааплодировали, растроганные. Тех, кто не растрогался, было, по всей вероятности, немного. Пахан скромно улыбался, отойдя к ящику усилителя. Пахан умел расшевелить сердца зрителей, упирая когда нужно на мелодраму и эксплуатируя все, что имеется под рукой. В неглаженных штанах, в рубашке без галстука, в ворсистом пиджаке цвета горчицы, каторжник Папийон, — родной отец толпы. Индиана попытался прикинуть, как же Папийон представит его, Индиану, какой стороной повернет, расправившись с Викторией. Пахан продолжал. «При застое, Виктория вынуждена была покинуть нашу страну и уехать в Соединенные Штаты к отцу, — адмиралу американского флота. Это ее первый визит к нам. Многие из вас, я думаю, помнят Вику по фильму «Двое». Скажи что-нибудь народу, Виктория…»
      Она приблизилась к микрофону, бывшая русская девочка, тонкая, что глядишь сломается, — мелко завитая, завязавшая пить бывшая алкоголичка (пьяные скандалы ее смаковала в свое время американская пресса), разведенная жена, мать мальчика двенадцати лет. Она сказала им, что счастлива быть среди них… Пятнадцать тысяч почувствовали себя причастными к роману опасной и блестящей жизни, сделались членами семьи, они сидели тихие, как дети… Индиана перестал слушать, что говорит Виктория, так как срочно стал придумывать собственную речь.
      «…и мы решили включить Викторию Федорову в почетные члены редколлегии бюллетеня, так же как и Вилли Токарева. Так же как нашего дорогого Индиану, нашего французского писателя». Часть зала захлопала. «На самом деле он у нас хохол из Харькова, настоящая фамилия его хохлацкая», — добавил Пахан, и количество аплодисментов увеличилось. Пахан нагло демонстрировал его нееврейскость. Подчеркнул ее. А толпа проглотила крючок.
      Он вышел к микро. Черный костюм. Белая рубашка. Черный галстук. Приглашенный на похороны кого? Кто умер? Далеко в полумраке зала, расплывчатые и дрожащие в свете, исходящем от космического корабля эстрады, различимы были лишь первые тысячи лиц. В первый раз в жизни он оказался перед таким количеством масс.
      «Здравствуйте, русские люди!» — повторил он формулу, саму собой образовавшуюся в первый его вечер на земле Империи. «Я жил когда-то совсем недалеко отсюда, на Погодинской улице, снимал крошечную желтую комнату за тридцать рублей в месяц. У меня не было прописки, не было работы, был я постоянно голоден, однако счастлив творчеством, стихами… Вот я приехал… Хожу по улицам, все говорят по-русски, так это мне странно… Дай вам Бог счастья, хорошие вы все люди…»
      Зал захлопал его лести гулко и длинно. Он же, спускаясь со сцены вслед за Викторией, размышлял, откуда взялся в его речи Бог, и если вдуматься глубже, то получается, что он пожелал им того, чего, по его мнению, у них нет, — счастья. Первое и становящееся все более глубоким его впечатление, — они несчастливы. За спиной его ударили по инструментам музыканты в белых костюмах, и американский певец запел.
      Им пришлось задержаться за кулисами — дать два десятка автографов служащим концертного зала в Лужниках. Эту легкую работу они проделали между прочим. После чего их усадили в первый ряд.
      В том, что Токарев смелый певец, не было сомнения. Он общался с пятнадцатью тысячами в той же небрежной манере, в какой пел для обедающих в русском ресторане в Нью-Йорке. Страннейший феномен народной приязни сорвал его из маленького ресторана в каменном городе на другом континенте и приземлил сюда. Американский певец нагло прочитал с листа новую еще не разученную песню, в коей обращался запросто по-одесски к Генеральному Секретарю: «Михал Сергеич, чтоб ты был здоров!» В следующий раз куплет звучал иначе: «Лишь бы был здоров Михал Сергеич…» Как видно, автор еще не остановился на окончательном варианте и пробовал песню на зрителях. Раиса, Супруга, не была забыта и удостоена была персональной песни. Прямая лесть, однако смягченная Одесским еврейским юмором.
      «Во дает, Вилик… — наклонился к уху Индианы усевшийся сзади Пахан. — Ни один советский певец не додумался поблагодарить Мишу. Но в конце концов, мы все ему обязаны, нет?»
      «Боятся, я так понимаю, прослыть льстецами».
      «За все им сделанное можно и польстить», — прохрипел сзади Пахан.
      От зрителей к ним по рядам время от времени поступали портативные календари, концертные программы, просто клочки бумаги. Вслед за Паханом и актрисой Индиана послушно подписывал все, что давали. Словно во время выступления дрессировщика диких зверей настороженно охраняли их с флангов молодые люди с лицами полицейских. Готовые метнуть пику в ребра зверей, если те вдруг восстанут. Отвязавшись от напечатанных текстов, американский певец становился все лучше. А Индиане сделался понятен метод автора. Тот создал как бы дневник: песенные сценки из жизни маленького еврея Вилли, советского эмигранта в каменной Америке. Антигероический, перепуганный персонаж Токарева однако привлекал юмором, наглостью, одесской находчивостью. Наилучшим образом выражала Токарева строка-припев: «Небоскребы… небоскребы, а я маленький такой».
      «Эту песню я посвящаю человеку, благодаря которому я имею возможность сегодня выступать перед вами, человеку, который устроил мне гастроли в Советском Союзе — СОЛЕНОВУ. Луч прожектора, высветив плечо Индианы, вырвал Пахана из полумрака. Пахан охотно защурился в горячем свету прожектора и попросил Токарева подождать чуть-чуть с исполнением посвященной ему песни, он, Соленов, желает сообщить зрителям нечто важное. И Пахан, не торопясь, пошел к сцене. Пятнадцать тысяч человек ждали. Поймав по пути конферансье и обнявши его, Пахан вышел к микрофону, как вышел бы в кухню, набрать стакан воды из крана.
      «Мы хотели оставить сюрприз на завтра, но я все же не могу удержаться и хочу объявить вам это сегодня. Прибыль от завтрашнего трехчасового концерта Виленьки пойдет целиком в пользу наших ребят, раненных в Афганистане. Давайте все дружно поаплодируем американскому гражданину Вилли Токареву за его щедрость и высокие качества души!»
      Зал зааплодировал. Токарев обнял Соленова. Соленов обнял конферансье. Шеф оркестра в белом шелковом костюме обнял всех ранее обнимавшихся. Музыканты привстали и тоже аплодировали, отложив инструменты. Индиана на своем месте морщился, находя все эти обнимания и всенародные умиления излишне сладкими. Был ли его народ склонен к сладкой фальшивости или он сделался таковым в его отсутствие за двадцать лет?
      Токарев спел посвященную Пахану песню. Женщины и девушки в сапогах и шапках поднесли, прибежав к сцене, букеты певцу. Певец становился на одно колено, продолжая петь, целовал девушкам руки, прыгая отступал и водворял цветы в целлофане на гору, целый кубометр букетов, возвышавшийся под стеной усилителя.
      Когда объявили антракт, Пахан увлек их всех за сцену и в артистическую, где они стали пить коньяк. Из буфета им принесли сэндвичи с холодной свининой. Индиана выпил коньяку больше других и нашел сэндвичи удивительно вкусными. В артистической их посетил большой человек из «Правды». Большой человек был моложавого вида и одет был запросто в джинсы, рубашку поло и куртку. Он явился слушать американского певца в сопровождении дочери, тоненькой девочки-блондинки, обещающей стать максимум через год нежной красавицей. Индиану познакомили с отцом и дочерью. Попивая коньяк, Индиана украдкой поглядывал на девочку-подростка и размышлял, каким образом подобные создания рождаются в грубой стране снегов, среди чреватой (он так и подумал «чреватой») насилием погоды и природы. Индиана мысленно окрестил девочку «юной княжной» и попытался представить ее в нарядах другой эпохи и в различных ситуациях. Какого-нибудь глубокого шестнадцатого века… склонившуюся над истекающим кровью телом князя-жениха посреди пустого снежного двора. И высоко в русском небе каркают вороны. «Исторические видения все чаще посещают меня, — сказал себе Индиана, — однако что можно поделать. Если в Париже меня окружает успокоившаяся старая история, то в этой стране, История живая и кровожадная, пробегает прячась за ели Парка Лужников, алая улыбка, зубы… Кровь и снег. Белое, красное и черное. Черное — это ночь и вороны».
      Во втором отделении американский певец завоевал сердце Индианы и всего населения зала. «Я хочу вам напеть популярные песни страны, где я родился, ваши, незаслуженно забытые советские песни. Хочется начать с песни о Москве…
 
Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля,
Просыпается с рассветом
Вся советская земля…
 
 
Холодок бежит за ворот.
Шум на улицах слышней.
С добрым утром, милый город,
Сердце Родины моей…
 
      Певец скрылся за черными ящиками усилителей, чтобы выйти из-за них уже с другой песней. Он вышел в зал с суровой мелодией Великой Отечественной войны:
 
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой,
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой.
 
 
Пусть ярость благородная
Вскипает как волна.
Идет война народная,
Священная война…
 
      Народ в зале вспомнил, какой он народ. Заволновались, зашумели, зааплодировали, сорвались с мест для чего-то, понимая, что нужно что-то делать. Скопились в проходах, стали литься к идущему к ним, таща за собой черный щнур микрофона, певцу. Схватить его — источник этих тревожных звуков. Схватить, чтобы качать и обнять? Или напротив, — заткнуть ему глотку, чтобы не напоминал им, какой они народ сегодня. Побежденный. Победивший сам себя. Чтоб не бередил душевные раны, задавить источник тревоги и жгучих воспоминаний.
      А он укорял их памятью. Привыкший каждый вечер играть на чувствах людей, он играл умело. И на пятнадцать тысяч душ это действовало, как на пятнадцать душ в ресторане. Он напомнил им их победы. Варшаву, Будапешт, Вену, Берлин…
 
…Мы вели машины, объезжая мины,
По путям-дорожкам фронтовым.
Ах, путь-дорожка фронтовая,
Не страшна нам бомбежка любая.
 
 
Ах, помирать нам рановато,
Есть у нас еще дома дела…
 
      Когда они готовы были коснуться его рукой, хлестнув бичом-проводом по полу, певец свернул в боковой проход. Стал уходить от публики. Оттуда он напел их «Землянку»:
 
Бьется в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза.
И поет в той избушке гармонь
Про улыбку твою и глаза…
 
 
…Мне в холодной землянке тепло
От твоей негасимой любви…
 
      «Молодец, Вилька!» — кричал вцепившись сзади в шею Индианы Соленов. «Ты понял весь позор их! Жид из Америки должен приехать, чтобы напомнить советскому народу его славные песни. Его историю. Гордые и сильные песни. Вот до чего они дошли! Ты понял, как он их сейчас взял за яйца, зацепил. Понял?»
      Взятые за яйца, они послушно текли за певцом. Метались обеспокоенные молодые люди с лицами полицейских, убеждая народ откатиться и занять свои места. Их задача была противоположна задаче певца, поднявшего их для атаки.
 
Не слышны в саду даже шорохи,
Все здесь замерло до утра.
Если б знали вы, как мне дороги
Подмосковные вечера…
 
      Стойкий иноземец, бесчувственный чужой Индиана сопротивлялся течению влаги из глаз. Но глаза так немилосердно щипало и жгло, что пара слезинок все же преодолела железный занавес. Ругаясь сквозь сжатые челюсти, он вынужден был констатировать, что принадлежит, все еще принадлежит, к этому народу. «Да, ОН-таки прочно взял ИХ за яйца», — сказал он, обернувшись к Соленову.
      Он простил Токареву его шубу.

 

      Пока мини-автобус нес их в Красную Пахру, Индиана пытался расшифровать для себя соленовский крик ему в ухо во время концерта: «Вот до чего они дошли! Жид из Америки должен приехать, чтобы напомнить советскому народу его славную историю!» Соленов, следовательно, сожалеет о славном прошлом, в возвеличивании которого сам поучаствовал, создав романы о чекистах и разведчиках. Сожалеет, что народ забыл это прошлое. Но одновременно тот же Соленов является так сказать первым ростком и примером нового молодого капитализма в СССР и, следовательно, есть противник этого самого прошлого. Пытаясь разрешить противоречие, Индиана понял, что следует отказаться от черно-белой логики. Введя полутона ВОЗМОЖНО, одновременно восторгаясь прошлым, сооружать отличное от него настоящее. Не подозревая о калькуляциях Индианы, слегка захмелевший Пахан говорил с актрисой, держа ее за руку. Заместитель, похожий на американца, разговаривал со своей женой, похожей на француженку.
      Вне автобуса лежали всеподавляющие снега. Индиана представил себе, что автобус ломается посреди дороги и они вынуждены выкатиться в снег. На нем опять были легкие парижские туфли. Индиана подумал, что при таком количестве снега Франция была бы парализована, и сотни, а может быть, и тысячи людей умерли бы от холода. Советские же скрипят, ноют, ходят с отвратительными минами, но живут. Ничто не останавливается. Дороги функционируют.
      Съехав с большой дороги на меньшую, они покатили сквозь совсем уже целинные снега. И втиснувшись в узкую деревянную улочку, остановились у солидного аккуратного забора. Взявши сумки, углубились вслед за Паханом в дыру калитки. Мимо амбаров, под высокими соснами пошли по снегу к дому. Лаяла невидимая собака (где она в самом деле?). Индиана запрокинул голову и увидел, что есть луна. И есть звезды. От дома несло дымом, и чужеземец вспомнил другую жизнь.