Иностранец в Смутное время

Индиана смотрел на советских писателей, они — на него. Что могли они о нем думать? «Талантливый чудак», может быть. Что думал он о них? Вполне приличные вещи. Редактор, бывший офицер, фронтовик, уже одним тем, что фронтовик, вызывал в нем дружественные чувства. Сын офицера, Индиана с симпатией относился к военным. Зам-редакторша пару лет назад, участвуя в полемике в «Литературной газете», сказала несколько приличных слов об Индиане. Так что для него они были пусть и советские писатели, но как бы свои. Союзники. К тому же в прошлом месяце они уже напечатали его роман. Сходу. Отложив произведения других писателей или заставив их потесниться. По всей вероятности, они думают, вот «приехал этот Индиана, талантливый тип, но со странностями…»
      «Знаете, — начал он, — это в первый раз в жизни я сижу в помещении редакции советского журнала, автором». «Ну и как себя чувствуете?» — спросила зам. «Чувствую себя хорошо. Просторно как у вас тут». Он хотел добавить, что мог бы сидеть в редакциях советских литературных журналов уже и двадцать лет тому назад, его литературная продукция того времени уже была зрелой и оригинальной литературной продукцией, однако он воздержался от выражения своих эмоций. К тому же эти «дядька» и «тетка» вовсе не были ответственны за других дядек и теток, дружно отвергавших некогда его стихи. Он задумался о происхождении атавистического своего обращения «дядьки-тетки». Юноше из провинции литературные мужи и жены виделись в свое время взрослыми далекими именно дядьками и тетками. И вот, извлекши из недр своего, замороженного двадцатью годами жизни за границей, словаря эти старости, он пользуется ими если не в голос, то мысленно. Да ты сам теперь дядька, Индиана, очнись! Двадцать лет прокатились и по тебе! Дядька, ты сидишь с дядьками и тетками!
      «Вы привезли нам что-нибудь еще?» — спросил Редактор.
      «Привез вам «Автопортрет бандита». Не случалось читать? «Автопортрет» написан ранее «Годов», но является по сути дела продолжением их». Индиана вынул книгу из пакета и отдал ее редактору. Редактор, полистав, передал книгу заму. Та развернула, перелистала. «О, так давно напечатана, еще в 1983 году! Мы разумеется, прочтем ее со вниманием. Однако хочу вам сказать, Индиана Иваныч, что мы решили впредь отдавать предпочтение новым, только что написанным произведениям. Именно потому мы так быстро напечатали ваши «Великие Годы», что в дополнение ко всем талантливым и оригинальным качествам повести, о которых я не стану распространяться, чтобы не делать вам комплиментов, мы получили ее от вас в рукописи! Только что написанную! Еще горяченькую. Посему мы ее быстро и напечатали, заставив чьи-то вещи подождать…»
      «Нам приходит множество рукописей от вас с Запада, — перебил зама Редактор. — К сожалению, большая часть рукописей, — очень низкого качества».
      «Факт проживания на той стороне глобуса не сообщает автоматически талантливости», — сказал Индиана.
      «Ешьте печенье, не стесняйтесь. — Редактор подвинул к нему вазу. — Хотите еще чаю?»
      «А у вас случайно не найдется алкоголя?»
      «Не держим. Вы что, много пьете?» Редактор усмехнулся. Может быть, ему рассказали, что Индиана не только драг аддикт и секс-маньяк, но и алкоголик?
      «Когда-то пил много. Сейчас воздерживаюсь, но пью».
      «Ну и как вам у нас нравится?» — спросила зам.
      «Еще не успел разобраться. Вчера только прилетел. Мрачновато… Когда я уезжал отсюда, люди не выглядели такими мрачными».
      «Некоторая мрачность, да, разлита в народе… — согласилась зам. — Вы планируете жить здесь?»
      «Нет. Невозможно, знаете, менять Родину… каждую декаду. Несерьезно». Однако одновременно Индиане пришло в голову вовсе противоположное мнение. Что в определенных условиях он мог бы жить в Старой Империи. В каких условиях? Если бы он мог жить здесь живой жизнью… «Я ведь французский гражданин», — заключил Индиана.
      «А вас что, советского гражданства лишили декретом?»
      «Ну нет. Много чести такому как я. Я был для них рядовой антисоциальный элемент. Это БОЛЬШИХ СВОИХ людей лишали гражданства торжественно, с китайскими церемониями, Декретом Верховного Совета. Солженицына, Ростроповича… Я выехал в толпе народа».
      Им, он понял, понравилась его скромность. Советским всегда импонирует скромность в паре с наглостью. Дядька и тетка переглянулись. Зазвонил телефон. Вошла миловидная секретарша в длинном платье, и редактор, извинившись, покинул помещение. Индиана с замом остались глаза в глаза по разным сторонам стола. Сколько же лет этой тетке? — подумал Индиана. — Полсотни? Вполне европейского вида тетка. Серый костюм. Увеличенные за стеклами очков глаза. Волосы а ля Надежда Крупская, — жена Ленина или Алексей Толстой, что то же самое. «Я читал, как вы меня защитили в «Лит. Газете». Спасибо». «Не за что. Это нормально. Над чем вы сейчас работаете?»
      «Все больше пишу рассказы. На мой взгляд, современная жизнь не имеет нужной для романа протяженности, корни ее неглубоки, потому наилучшим образом наше время выражает рассказ — «шорт-стори».
      «Ну и что вы думаете у нас будет, товарищ моряк?» — сказал редактор, входя в кабинет. Индиана отметил одобрительно его вполне прямую фигуру бывшего офицера, а ведь редактору, если определяться по войне, должно быть не менее 65 лет. По всей вероятности, редактор только что по телефону обсудил с кем-то положение Империи.
      «Скорее я должен вас спросить: «И что же, товарищи, у вас будет?»»
      «И то верно. Однако свежему глазу легче подметить то, чего мы по привычке не видим. И потому анализ свежего глаза может быть вернее».
      Дядька и тетка глядели на него, ожидая. Почему-то сделавшиеся хрупкими.
      Ему вдруг стало их очень жаль. Они как бы спрашивали его: «Сожрет нас Чудовище, как ты думаешь, прохожий иностранец? Сожрет или нет?» В очках и тонких европейских пиджачках, люди умственного труда, спрятавшиеся здесь, а в окне, в снегах, ревет, машет лапами, приближаясь, Чудовище. «Историю не нужно было трогать. Хрущев уже ведь Сталина снес с пьедестала в 1956 году, зачем же было и цоколь государства разрушать и в почву углубляться. Если раньше была у вас идеология коммунистическая, то теперь — нигилизм исповедуете как идеологию. Уже и на Ленина у вас замахиваются. Скоро и Рюрика достанете, а там и Христа начнут за застойные настроения из храмов выволакивать. Вы убили в народе доверие к какой бы то ни было власти, в известном смысле развратили его, сделали его циничным. И неуправляемым…»
      «Ну не мы…» — остановил его Редактор.
      «Все не так просто, как вам оттуда кажется», — сказала зам и сложила руки на груди. «Вы считаете, что народу не следует говорить правды, что он не способен осмыслить историю? По-вашему народ состоит из недоумков и детей-подростков?»
      «Народ состоит в большинстве своем из индивидуумов, не имеющих времени профессионально мыслить. Посему не следует отягощать людские массы многими правдами. Я присутствовал здесь при выступлении историка, некогда репрессированного Сталиным. Он требует ПРОЛИТИЯ СВЕТА НА ВСЕ ПРЕСТУПЛЕНИЯ СОВЕТСКОЙ ИСТОРИИ. Еще пару шагов по этой же дороге, и История превратится в синоним Преступления. Под радостные крики обезумевшего от восторга разрушения народа ваша интеллигенция разносит в куски государство».
      «Вам жаль то, тоталитарное государство?»
      Индиана обнаружил, что оба глядят на него насмешливо. Они раскололи его на возбужденную речь, а сами оставили свои мнения неизвестными. А он распелся! Дурак иностранец. «Увы, о государстве обыкновенно вспоминают с сожалением только когда его уже не существует, во времена отсутствия закона и порядка. Только тогда народу становится очевидной вопиющая необходимость существования Государства».
      «Вы у нас давно не были, — мягко сказала зам. — Многое изменилось. Народ говорит вслух то, о чем раньше подумать боялся».
      «И то, что он говорит, вам интересно? Я прочел какое-то количество номеров советских журналов. Письма в редакцию — постыдный детский лепет. Старые начальники во всем виноваты, даешь хорошую жизнь с новыми начальниками, выбранными народом. Народ себя объявляет несчастным, страдающим и безгрешным. Таким он себя любит. Невинный народ — удобная народу идея. Сталин их, видите ли, соблазнил, как германцев соблазнил Гитлер. Однако они охотно соблазнились — и те и другие… Если они — неразвитые дети, то это их вина!»
      «Ну это вы упрощаете, Индиана Иванович…» — улыбнулась зам. Он понял их тактику. Они воздерживались от высказывания своих мнений, а на его иностранные мнения снисходительно улыбались. Двадцать лет в отрыве от родной почвы на легких западных хлебах, — очевидно, думали они, — что с него взять. Индиана был уверен, что и Редактор и зам тоже считают себя несчастными и страдающими вместе с несчастным и страдающим народом Империи, и что они испытывают от этого удовольствие. Разумеется, они, если их спросить: «Вы испытываете удовольствие от ваших местных несчастий?» — закричат: «Нет! Не испытываем! Как вам не стыдно даже предполагать такое!» Сунуть бы вас в мою жизнь носом! — подумал Индиана, впрочем, беззлобно. Сбросить на парашюте в Нью-Йорк, никому не известными, заставить заработать на кусок хлеба, не то что стать интернационально известным писателем, как я стал. Да вы бы сломали себе шеи, товарищи. Вы оба советские буржуа, ни хуя об остальном мире не знающие. Занимаетесь тут мазохизмом со своим сумасшедшим народом, отфутболиваете мяч-ответственность среди трехсот миллионов игроков плюс еще миллионы мертвых. Драчите на демократию. Я, Индиана, все эти двадцать лет был там на фронте, на Западе, воевал двадцать лет ежедневно за себя и свою судьбу, никого ни в чем не обвиняя. Я работал все эти годы, а что делали вы, русские засранцы? Жаловались впьяне на строй, на всех кроме себя? Последнее его замечание, — подумал Индиана, — уже относилось ко всему ИХ НАРОДУ. К ЕГО, ИНДИАНЫ, НАРОДУ, между прочим.
      Они немного попререкались с ним по поводу «мата». Они считали, что употребление мата в русской литературе не привьется, что русская традиция… и так далее. Индиана возразил, сказал, что пока он добирался, к ним по улицам Москвы, услышал сотни «хуев», «пизд» и «еб твою мать!» в разных видах, с суффиксами и префиксами. Что если в литературе такой матерщинный и дерзкий народ желает видеть себя прилизанно-сладкоречивым, то таковое желание называется ханжество. Лично он никогда ханжеству не потворствовал, и сильные и энергичные типы в его книгах выражаются сильно и энергично, а не на литературной латыни.
      Он спросил, как он может получить деньги за публикацию. Вызвана была та, что в длинном платье, и объяснила как. Пока она объясняла, Индиана хрустел печеньем. Оказалось, что Редактор не вынимает рубли из своего кармана или из ящика редакторского стола, но Индиане следует поехать в понедельник в издательство «Правда». Там ему и выплатят соответствующую сумму. Сколько же? — поинтересовался Индиана. Длинноплатьевая быстро составила цифры на листе блокнота. «Две с половиной тысячи». «Две с половиной! Одним махом! В свое время я был счастлив, если мне удавалось заработать в Москве 60 рублей в месяц», — сказал Индиана. Благородные Редактор и зам вежливо ничего не сказали, обменявшись лишь улыбками. Индиана встал и оделся. «Сообщите мне тотчас же ваше решение по поводу «Автопортрета», — попросил он. Они обещали. В уме он посчитал, что «Автопортрет» в два раза длиннее и наверное затянет на все четыре тысячи.
      Оказалось, что ему предназначены десять номеров журнала с его повестью. «С романом», — поправил Индиана. «Повестью», — настоял редактор уже в дверях. Уже вне редакторского кабинета длиннополая стала сложно, но умело заворачивать номера в лист бумаги. Индиана смотрел.
      Появились две сотрудницы журнала, одна в шали, и их познакомили с Индианой. Вышел Редактор, и передал ему несколько писем читателей. Зам редактора вывела из коридора пожилого высокого мужчину с седыми щеками и познакомила с Индианой. «А почему бы нам не устроить короткий редакционный разговор товарища Индианы с сотрудниками?» — предложил вдруг Редактор смущенно. «У вас есть время?» — спросил он Индиану. Индиана кивнул, что есть. Может быть, Редактора убедившись, что алкоголик, наркоман, анархист способен к беседе без применения насилия над несоглашающимися с его мнением, решил рискнуть и подвергнуть риску коллектив?» «Зовите всех!» — воскликнул Редактор. Индиана в бушлате, шарф на шее, капитанка в руке, вернулся в кабинет, куда уже, скрипя паркетом, стекались и сотрудники. «Речи у меня к вам нет, не приготовил, — сказал Индиана, — потому давайте вопросы». «Пишите ли вы на иностранных языках?» «Пишу довольно свободно на английском и с недавних пор на плохом, но понятном наборщику французском для сатирического еженедельника «Интернациональный Идиот». Он объяснил им, что это за издание. Нет, переходить на писательство на французском языке он не собирается. Ему будет сложно освоить в совершенстве 28 времен спряжения французских глаголов, плюс глупо менять язык 300 миллионов человек, то есть русский, на язык, на котором говорят всего 55 миллионов». «Не испытываете ли вы ностальгии по Родине?» Ностальгию по прошлому, когда его родители и его друзья были молодыми, он, да, испытывает. Родину свою он ни разу не заложил. (Он не отказал себе в удовольствии ввернуть, что диссиденты, те, да, закладывали Родину оптом и по республикам и областям. Работали на всех радио и в газетах, финансируемых США, но не он). Однако прыгать, как несерьезная блоха, меняя гражданства в соответствии с сегодняшним направлением ветра он не намерен. Он намерен умереть французом, что не исключает патриотизма по отношению к бывшей Империи. (Высказавшись по поводу патриотизма, он был счастлив, что они не поймали его на явном противоречии и не попытались углубить сюжет). Вспомнив вчерашний успех у пяти тысяч зрителей анекдота о его бывшей жене, вышедшей замуж за графа, он проиграл им выигрышный анекдот. Они предсказуемо смеялись. Он сообщил им несколько анекдотов из того героического периода его жизни, когда он работал батлером у мультимиллионера. Шоу удалось. Десяток женщин в шапках и пятеро мужчин смеялись. Провожая его к выходу, Редактор привел его вначале в туалет. «Зайдите перед улицей. Вам это нужно». Индиана подчинился, хотя ему «это» было не очень нужно. Может быть, запах мочи в подъезде объяснялся тем, что стеснительные писатели, покидая журнал, не отлив в его туалете, тотчас бросались к ближайшей стене?
      Из комнатки у выхода на него выглянула старуха с чайником. Консьержка?
      Со свертком в руке, держа его за бечевку, он вышел под уже темное небо, в снег. Как по сцене оперы «Борис Годунов», он побрел по трем дворам, и ему встречались большие люди в воротниках и шапках.
      Он пошел в отель пешком. За ним должен был приехать шофер, везти его на коктейль соленовской организации, потому он шел скоро, следуя за затылками толпы. Темные спины москвичей колыхались, народ многочисленный, валил с работ. Встречный поток, с шапками надвинутыми на глаза… Вдоль заборов, по настилам, по грязным снегам… Выбравшись на Калининский, Индиана уже чувствовал себя своим. Очень хотелось есть. На Калининском, он приобрел у парня в белом фартуке поверх ватного пальто три жирных беляша по 13 копеек штука и проглотил их, стоя на холодном ветру, сверток с журналами зажат меж ног. Как в старые добрые времена, когда он еще был здешним юношей.

Утро бездельное

 

      Утром у него болели нога и грудь. С ногой, он разглядел ее, поставив на край ванной, было проще. Во всяком случае с ней все было ясно. Ноги хватило на восемь лет правления Миттерана. Восемь лет назад ему сделали операцию. Вырезали куски сосудов и пустили кровь по иному руслу. С починенной ногой он совершал свои сто тридцать разнообразных приседаний с гантелями ежедневно. Но вот износились и некогда свежие сосуды. Воспаленные, они вздулись узлом под коленом.
      Садясь в ванну, он, как и в первое утро, почувствовал себя римским проконсулом, боевым генералом. Болят у генерала старые раны. Сколько ран собрало его тело! Множество. Самая последняя — самая заметная. На рабочем празднике в Курнэв, в 1987 году в драке (он начал сам!) ему проломили лоб. Начинаясь над левой бровью, заметная впадина уходит к носу. Нос также смещен. И проломление сопровождалось некстати сильнейшим сотрясением мозга. Тридцать шесть часов находился он в бреду. До этого, в 1984 году, он пережил еще более катастрофическое сотрясение мозга. Две недели провалялся в кровати, и в глазах его (открытых!) постоянно ползла красивая и пушистая, оранжевая гусеница… Тогда он боялся, что потеряет способность писать.
      Он с сожалением констатировал, что шампунь, взятый им в поездку, весь вытек внутрь туалетной сумки. Пришлось намылить голову их позорным кубиком серого мыла. Благо у него короткие волосы.
      …В 1985-м, играя с мадам Хайд ночью на пляс дэ Вож, он умудрился сломать плечо. Убегая от нее, пьяный (хохотали оба), он споткнулся. Подруга, настигнув его именно в этот момент, прыгнула на это его плечо и упала вместе с ним. Все 179 сантиметров роста, вес и энтузиазм тигра в прыжке. Результат: левая рука не выворачивается за спину так далеко, как правая.
      Вода в десятом часу утра уже была недостаточно горяча. Грудь, увы, жгло по-прежнему. Чтобы принять горячую ванну, следует вставать в восемь. Горячая ванна была для него не только удовольствием, не только избранным местом размышлений, но сделалась в последние годы болеутоляющим грудь средством. Проклятое жжение в груди. Индиана даже не знает, как называется его болезнь.
      Иногда ему кажется, что жжение в груди — форма аллергии… к мадам Хайд. Год назад… да, именно год назад, прошлой зимой он посетил госпиталь Сэнт-Антуан, где за большие деньги его кровь подвергли шестнадцати анализам, подвергли брюшную полость экографии, засняли его грудь, пронизанную рентгенолучами. И констатировали. Седая, в мелких колечках волос голова, иудейская докторша с молодым лицом констатировала: «На основании имеющихся у меня анализов, я не могу считать вас, мсье Индиана, больным». Отреагировав улыбкой на подобный осторожный формализм, он отправился приободрившийся домой вдоль ярко-вонючего рыбного рынка на фобурж Сэнт-Антуан, прикрывая грудь под бушлатом рукою. На мокром тротуаре валялся грязно-сизый, склизкий кальмар. Индиана представил, что подобное существо поселилось в его бронхах, и с отвращением содрогнулся…
      От того, что все их сверхсовременные анализы не показали наличия в его теле СПИДа, рака брюшной полости и туберкулеза, вовсе еще не следовало, что он здоров. Нездоровый, он стал презирать современных докторов, ибо понял их метод. Первым делом они ищут у являющихся к ним жертвам нездоровья модные современные болезни СПИД и РАК. А если у больного Индианы всего-навсего одно из сотен банальнейших легочных заболеваний: бронхит, например, один из видов хронического теперь уже бронхита? Он стал жить со своею болезнью в интимной близости, мечтая встретить старого бородатенького «семейного» доктора. Послушав грудь Индианы стетоскопом и пощупав ему шею, доктор скажет: «У вас, батенька, запущенный бронхитик, но ничего страшного, мы вас выходим…» — и выпишет ему лекарство.
      Болезнь приходила, когда хотела. А хотела довольно часто. Она предпочитала сырые и холодные месяцы и острее всего проявляла себя «а домисиль», — в его розовом чердаке в Париже. Отрезав воротник и рукава у старого, купленного некогда в Нью-Йорке тулупчика, он соорудил нечто, к чему приклеил название «селиновка» из-за сходства с меховым жилетом Луи-Фердинанда. На известной фотографии. Однажды он обнаружил, что сидит за столом в «селиновке» в мае месяце.
      В поездках болезнь донимала его меньше. Чаще всего вовсе оставляла в покое. И это есть еще один довод в пользу предположения, что жжение в груди — результат его аллергии на мадам Хайд.
      Вчера на коктейле он увидел всех больших людей ОРГАНИЗАЦИИ. Среди прочих соотечественников: французов. Двоих стариков, вложивших франки в создание организации, передового плацдарма наступающего на Империю капитализма. Его форпоста. Мсье Гийом, настоящий француз, был бледен и с костистым черепом, олицетворял аскетическую смерть. «Ненастоящий» француз — толстый старик с палкой, по происхождению польский еврей, губастый, ругавшийся неприлично по-польски и по-русски, олицетворял непристойную жизнь. СОЛЕНОВ — президент, в присутствии иностранных коллег сделался неприятным. Пьянее, похабнее, более отдаленным. Коктейль имел место в здании Министерства Иностранных Дел на Зубовском бульваре. Вход (Индиана уже привык) охраняли милиционеры.
      Он еще раз намылил голову, выскальзывающим из руки кубом. Настолько он был мал… Вслед за привезшим его вторым шофером организации, не Василий Ивановичем, Индиане привелось пройти через три зоны привилегированности в одном и том же здании Министерства. НИЗШАЯ: самообслуживание и бар. Столы без скатертей, бумажные салфетки. Шумно и накурено в зале. Все места заняты. СРЕДНЯЯ: просторные несколько залов со столами, накрытыми белыми скатертями, салфетки накрахмалены. И зона их назначения: ВЫСШАЯ. (Соленов не мог принимать своих акционеров и гостей в низшей или средней. Только по высшему разряду!) В высшей: иностранные напитки, русская водка, рыба, икра, шампанское…
      «Поздравьте нас! — сказал Индиане улыбающийся Яша. — Мы выбили себе 33 и 1/3 процентов. Раньше мы имели 25 от прибыли».
      «Да, старик Индиана, — прохрипел из-за плеча Яши Соленов (в куртке хаки со многими карманами), — мы сумели выебать наших французских коллег. На хитрую жопу нашелся им хуй с винтом!»
      «Поздравляю!» — воскликнул Индиана. И он выпил рюмку водки за процветание ОРГАНИЗАЦИИ… Позже он выпил еще множество рюмок. Впрочем, в целом он вел себя вчера очень хорошо, молодцом. И грудь у него не болела. И черный костюм сидел на нем очень ОК. Он испугал мсье Гийома отличным, по мнению мсье Гийома, французским. Он сумел вежливо отвязаться от пьяной жены этого пьяного мужика, он выбивает для публикации Организации бумагу, как его звали? Андрей? Антон? В памяти всплыло его московских лет формалистическое произведение, двустишие.
 
«Антон и Андрей — австралийские аборигены
А Артур — американский авиатор!»
 
      Когда-то много лет назад жена Антона/Андрея присутствовала на чтении его стихов. Они звали его к себе, эта пара. Непонятно, с какой целью. Скорее всего по причине пьяной дружественности. Похоже, что жена задает курс семье. Она властно услала мужа погулять пока она поговорит с Индианой — «наедине». Наедине она стала произносить совершенно пьяные бессмысленности. К счастью для Индианы, явился журналист Артем Боровик, рослый, с опухшим лицом молодой человек. Он сказал, проходя мимо: «Вы, если я не ошибаюсь, Индиана?» Индиана охотно покинул пьяную жену мужчины, достающего бумагу. Тем более, что Боровик его интересовал. Он помнил куски из афганистанских репортажей Боровика, процитированные «Интэрнэшнл Херальд Трибюн». Они разговорились… Курьезно, что Боровик оценил костюм Индианы. Настоящий 1965 года производства американский Воррэн Хэндрикс, сделанный для «Сирс энд Врубэк». Весь остаток вечера он пил и разговаривал с Боровиком и его женой. Совсем девочкой. С журналистом было интереснее беседовать, ибо можно было пользоваться нормальным языком повидавших немало городов и стран интернациональных бродяг… Хорошо, что Индиана разумно не сел с пьяными «бумажными» мужем и женой в их машину. Не говоря уже о том, что ехать с пьяным шофером по снежному скользкому городу — занятие опасное, он не добрался бы в отель, наверняка не попал бы ранее утра. У пьяной жены, может быть, была задняя мысль, затащив Индиану в дом, затащить его и к себе в постель. Услав мужа на полчаса, как она услала его на коктейле. «Когда Соленов станет печатать вашу книгу, скажите, что я обещал вам бумагу. Пусть делают миллионный тираж, я найду бумагу для вас в Сибири!» — говорил ему муж, держа его за пуговицу.
      Визг телефона явственно прорвался сквозь сладкие звуки утренней передачи для детей. Индиана вынул тело из ванны, прикрыл грудь полотенцем и пошел, оставляя за собой мокрые следы. Снял красную трубку с красного телефона. «Да, я слушаю». Кто-то глубоко дышал в трубку, словно ее приблизили к пасти большой собаки. «Я вас слушаю. Говорите!» Последовали неопределенного происхождения звуки, Индиана интерпретировал их как «некто переворачивается в кровати, устраиваясь поудобнее». Смех, лишенный согласных, защекотал его ухо. «Говорите. Не то я положу трубку». Связь прервалась… Это она, — подумал Индиана. Грудь заныла. Он вернулся в ванну и открыл горячую воду. Относительно горячую воду.
      Это был ее подлый приём: тревожить и держать его в напряжении. В Париже он спасался, выдергивая телефон из сети. Здесь выдернуть телефон невозможно. Откуда она узнала, что Индиана в Москве и в отеле «Украина»? Проще простого узнала: он звонил ее матери… Куда больше вероятности, что это не она. Кто угодно другой. Русская подруга богатого армянина, ошиблась номером, названивает ему с утра, похмельная: «Приезжай, Хачик, и выеби меня…» Ленивая рука не дотянула диск…
      Молочная новая вода была ненамного горячее, чем вода в ванной. Ему захотелось его подругу. Он вспомнил ее большое своевольное лицо, зад, крупные руки с длинными пальцами. Стерва. «Любовь зла, полюбишь и козла». Русская народная пословица. Имеет она в виду, что и к страшному как козел партнеру толкает нас неумолимый секс. То есть желание. Его подруга не была страшна. Напротив, красива этакой дикой красотой. Животной. Вот где связь с козлом. То есть полюбишь и дикое животное. И тем более его-то может и полюбишь сильнее. Диспропорциональна: лицо сбито чуть на сторону. Татарские скулы, широко расставленные глаза с желтоватыми пленочками, много раз разбитый крупный нос. Плечи хрупкие и ненормально широкие, как бы надставленные дополнительными отрезками косточек… Когда вспоминающий взгляд его достиг интимной анатомии его любимой женщины, он выскочил из ванной. Стал на резиновый коврик и принялся энергично растирать себе грудь. Стерва!
      Обыкновенно после нескольких подлых «немых» звонков она все же вспоминала язык человеческий. «Это я. Я хочу вернуться. Ты меня не выгонишь, если я приеду?» (Вариант: «Мне стыдно… Ты не отказываешься от меня? Может быть, я могу приехать?») Глухим, замогильным голосом. Возможно, и сейчас она поступит таким же образом. По шаблону психологического поведения.
 
      Впереди его беженец из Баку (возможно, грудастый молодой восточный человек таковым не был, но Индиана представил его себе беженцем) получил в принесенную банку килограмм развесной икры. Красной. Позавидовав, Индиана тоже взял себе икры. Сто грамм. Масло. Два яйца. Черный хлеб. Большую пиалу чая. В большой пиале, он сообразил уже, чай был крепче и горячее. Благодаря его за четкий заказ, на него благосклонно поглядела буфетчица и положила, он заметил, лишний пакетик сахара. Так что он быстро осваивался.
      Завтрак с икрой стоил ему в восемь раз дороже, чем вчерашний, с колбасой, но ему в любом случае некуда было девать деньги. Вчера на коктейле (!) бухгалтер Организации, отведя его в сторону, выдал ему наличными еще тысячу рублей. И где их держать, эти деньги? Оставлять в отеле ясно что нельзя. Брать с собой? Расхаживать по московским улицам с полутора тысячами рублей? Следует найти в рассыхающейся комнате щель. Где-нибудь над дверью, скажем. Или спрятать деньги внутрь радио?
      «Бонжур, мсье Индиана». Не спрашивая его разрешения, соотечественник выложил потертый черный портфель на свободный стул. Напротив Индианы. «Кавьяр… опять кавьяр. Придется взять кавьяр».
      Режиссер отошел к прилавку. Индиана вздохнул. Он ничего не имел против мсье, однако ему хотелось побыть одному. И по утрам ему было сложно общаться с людьми. Привыкнув к молчанию за рабочим столом, по утрам Индиана одинаково плохо говорил на всех языках, не исключая русский. Он собирался молчать сегодня до половины третьего. Только в половине третьего он должен был присоединиться к компании Соленова.
      «Как протекает ваш сежур?» Витэз все же не взял икру. Взял сухой колбасы и яиц. Чашку чая.
      «Са ва. И ваш?»
      «Самая большая беда этой страны состоит в том…»
      «Самая большая беда этой страны состоит в том, что у нее нет никаких бед. Но она верит в то, что они у нее есть».
      «…состоит, во всяком случае мне так кажется, во многовластии. Добраться наконец до человека, который имеет право принять решение, необычайно сложно. Подписав контракт с театром, обнаруживаешь, что следует… По вашим глазам вижу, что вам мои злоключения неинтересны. Расскажите мне о ваших, если хотите…»
      «Я выполняю моральные обязательства перед пригласившей меня организацией. Присутствую на массовых собраниях, произношу короткие речи перед читателями. Сегодня буду показан пятнадцати тысячам потенциальных читателей в концертном зале «Лужников». Индиана отпил большой глоток чая и неожиданно для себя добавил: «Выполнив официальную часть визита, займусь персональной проблемой — поисками любимой женщины. Представляете она… она сбежала от меня».
      Режиссер, казалось, только и ждал признания. И знал, что оно последует. Разумеется, не знал и не ждал, но относился к категории людей всегда готовых к выслушиванию чужих тайн. «Однако каким образом ваша жена оказалась в Москве?»
      «Моя конкубин, если следовать терминологии французской бюрократии, русская. Уехала из Империи в возрасте шестнадцати лет. Явилась сюда в октябре. Это был ее первый визит на Родину после пятнадцати лет отсутствия».
      «Ой, мой Бог, какому же шоку она подвергалась! Уехав девочкой, вернулась взрослой женщиной. Она попросила советский паспорт?»
      «Это не ее стиль. Хуже. Она исчезла из квартиры матери, пропала в снегах. Я предполагаю, что она спит с каким-нибудь здешним бандитом. Ей всегда нравились бандиты».
      «Но возможно, с ней действительно случилось несчастье? Вы уже обращались в милицию?»
      «Несчастье — ее способ жизни. Она жива, уже после исчезновения звонила матери. Ее не украли, она сама украла себя».
      «Вот вам будет история для следующей книги! И какая история!» — восхищенно воскликнул режиссер. Индиана пассивно отметил, что, начав раскалываться, трудно заставить себя остановиться. Ему захотелось расплакаться на плече режиссера. Судьба в любом случае больше никогда не столкнет их в одном отеле на берегу ледяной реки. И он раскололся еще чуть-чуть.
      «Моя подруга — нимфоманка и алкоголичка. Тяжелый случай. Вся моя жизнь с ней — история болезни. Может быть, не только ее. Моя тоже».