В девять уже можно было тревожить людей. Тяжело таща диск пальцем, он набрал номер, считав его с книжки.
      «Алле…» — сказал детский голос. «Можно Александра?» «Папа…» — ребенок, очевидно, думал, ориентируясь во времени и пространстве, — «папа ушел». «Можно маму?» «Маму, да, можно». Последовала пауза. «Алле?» — сказала женщина, вытирая руки. Индиана представил, что она вытирает руки, пришла с кухни. «Здорово. Это Индиана!» «Ты… А ты где», — она все же решилась назвать его, — «Индиана!?» «Здесь, в Москве. В гостинице «Украина». Надо бы увидеться». «Ты понимаешь, Сашки сейчас нет, он уехал в патриархию…» «В Патриархию?» «Ну да, мы устраиваем фестиваль религиозных фильмов». «А-аааа! Вот оно как…» Оба молчали. Индиана вспомнил, что ему сообщали об их новой религиозности. Это она-то, девушка, о которой говорили, что ее идеал счастливой жизни — мчаться ночью вдесятером в машине, вмещающей четверых и пить водку из горлышка! Религиозная семья! Папа в Патриархии! «ОК, я позвоню позже». «Да-да», — подхватила она с готовностью, ты позвони вечером, когда Сашка вернется… Или завтра…»
      «Или никогда», — сказал он, положив трубку. Собственно, этого и следовало ожидать, возвратившись через двадцать лет. На столе под стеклом гостиница «Украина» оповещала его, сколько стоят различные услуги, от пришива пуговицы до стирки покрывала. Операции стоили чудовищно малых денег. В прейскуранте присутствовали даже десятые доли копеек. Индиана подумал, что, может быть, прейскурант отпечатан еще во времена, предшествующие двум денежным реформам: 1947 и 1960 годов? Прейскурант соседствовал с длинной и нежной повестью о безопасности телевизионного ящика… Некоторые вещи предсказуемы по возвращении через двадцать лет…
      Там, где Варя когда-то жила, бывший муж дал ему телефон. (Индиана соврал, что он ищет Эф, которую знает Варя). Для бывшего мужа имя Индианы звучало как имя писателя его поколения. Как большое имя. Муж был польщен. Он надеется, что у Индианы будет все хорошо в Союзе. Хотя в Союзе, добавил бывший муж, ничего хорошего нет. «Все хорошее там у вас, на Западе. И старые романтические города, и новые деньги». Индиану прогнали еще через три номера, прежде чем он услышал ее голос. «Слушаю?»— сказала Варя строго. И затянулась сигаретой. «Это Индиана! Помнишь меня, не забыла?» «Ой, миленький… Вернулся?» «Не вернулся, но приехал… Как ты, с кем ты?» «Сейчас одна. С моим мальчиком. Ты помнишь, я ведь уже была беременна от Игоря, когда ты уезжал…» «Когда увидимся?» — прервал он ее. «Не нужно это, милый. Не нужно. Я очень изменилась. Я не хочу, чтоб ты видел меня такой, какой я стала…» «Слушай, я тебя так часто вспоминал все эти годы, что даже стал задумываться, а не любил ли я на самом деле тебя». «Любил, наверное», — согласилась она задумчиво. «И я тебя всегда вспоминала и вспоминаю. Какие странные у нас с тобой были отношения! Комнату твою вспоминала светлую. Очень бедный ты был. Какие мы были тогда молодые, а, Индианка…» «Ну, мы и есть не старые… Слушай, давай я сейчас приеду!» «Нет милый, это исключено… У меня сын в армию скоро уходит…» «Хорошо, ты подумай, а я позвоню тебе завтра…» «И завтра я скажу тебе то же самое…» «Но почему?» «Потому что я так хочу». «Я позвоню тебе завтра». «Я не сниму трубку…»
      Он встал и долго двигался по комнате, качая головой, улыбаясь, вдруг грустнея, улыбался опять. Большое зеркало старого шифоньера и большое зеркало на двери ванной отражали мускулистого мужика в тишорт и черных трусах, плотно охватывающих сильный зад. Мужик гримасничал. «Она стесняется себя постаревшей? Всегда любившая выпить, она много пила со вторым мужем. Она находит себя постаревшей. Он знал, что она скрывается от старых друзей. Но почему от него? Какой бы она ни стала сегодня, он навсегда останется благодарен ей за то ее юное очарование, за узкую юбку, медовые тяжелые волосы ее, лицо простонародной красавицы, дочери рабочего, за зеленые глаза и молодость. Двадцать один год ей было тогда. Индиана жил тогда на Погодинской улице и был влюблен в другую мужнюю жену. Варя, чужая жена в черной узкой юбке, приходила к нему вечерами, вся таинственная, как ему тогда казалось, единственно из удовольствия изменить любимому мужу.
      Они гуляли в парке у Ново-Девичьего монастыря, влюбленные в других. Пили вино у него в комнате, раздевались в темноте, вздрагивая от прикосновения друг друга, делали любовь, изменяя тем двум. Однажды его Любовь явилась к нему, когда у него была Варя. Хороший товарищ, она позволила спрятать себя в ванной. Запустив Любовь в комнату, он выпустил натягивающую кофточку на ходу, смеющуюся Варю на лестницу… Не один только Индиана пользовался благосклонностью Вари-Вареньки, впрочем. Он знал это и тогда. Немножко близорукая, она чуть-чуть щурилась и в сумочке носила очки. Во время любви быстро-быстро шептала ласковую абракадабру из слов и тихо смеялась. По зеленой Погодинской, под фонарями ходил он провожать ее на Кропоткинскую улицу на троллейбус. Подавал руку, чтобы, подняв одной рукой узкую юбку, она могла взойти по ступеням троллейбуса. Мужское население троллейбуса всегда приветствовало восторженными вздохами появление этой Дамы Утоли моя печали… И в тяжелое время кризиса его любви, он коротко побывал даже в психобольнице, Варенька приходила утешить его своим телом. «Ты не должен ебаться с грубыми бабами, Индианка…», — вспомнил он ее сквозь дым сигаретки (волосы, локоть на подушке, белое плечо). «Ты нежный и романтический. Обещай мне, что ты никогда не будешь ебаться с грубыми бабищами…» Тогда он заподозрил ее в пренебрежении. Заподозрил, что «нежный и романтический» следует понимать как «женственный». Теперь, когда он уже не нежный и не романтический (он со вздохом остановился у кровати и стал расправлять одеяло), теперь он понимает, что она имела в виду.
      «В какой город Украинской ССР вы хотите звонить?… Наберите следующий номер…» «Куда вы хотите звонить?» «Украинская ССР…» «Знаю, что Украинская… Какой город?» «Харьков». «Какой ваш номер телефона?» «Гостиница «Украина»… «Вы звоните по неправильному номеру. Для того, чтобы позвонить из гостиницы в другой город, наберите номер…» «Я хочу позвонить в Харьков по номеру девяносто восемь, четыре…» «Из какой гостиницы вы звоните?» «Из Украины». «Назовите номер вашего телефона в гостинице…» «Сейчас, одну минуту. Я знаю номер комнаты, но не знаю номера телефона…» «Ты что, идиот? Я что, должна ждать, пока ты сообразишь, какой у тебя номер телефона!» Голос искаженный телефонными помехами, превратился в собачий лай. «Да я тут надрываюсь, да у меня муж болен, сын в тюрьме, а ТЫ по гостиницам живешь, номера своего не знаешь, беззаботный…» «Ебал я тебя в рот, сука!» — закричал Индиана и бросил трубку. Он хотел и боялся оповестить родителей о своем прибытии.
 
      Первоначально, Индиана должен был встретиться с матерью своей подруги, намеревался встречаться с ОРГАНИЗАЦИЕЙ СОЛЕНОВА и если удастся, с иными, еще более могущественными организациями. И вовсе не был расположен возрождать сентиментальные связи прошлого и разводить слюни по поводу. Слюни нахлынули сами собой, когда он вылез из ванной. Игнорируя сантименты и слюни, он назначил несколько деловых встреч.

 

      Тощий Валерий посоветовал ему завтракать в буфете. «Быстрее, и проще».
      В буфете «его» девятого этажа жевали четверо. Пара больших русских парней («Похожи на обедневших скандинавов», — решил Индиана). Негритянка в бурнусе. Узбек (казах? киргиз?) в тюбетейке, и в пиджаке. Еще двое, низкорослые, по виду латиноамериканцы получали пищу у прилавка. В стеклянной витрине были выставлены два десятка пустых тарелок с ценниками. «Колбаса вареная: 28 коп. /100 грамм». «Икра паюсная 4 руб. 45 коп./50 грамм». «Яйцо вареное…»
      Массивная блондинка за прилавком. Мрачная тяжелая мебель из фанерита. Попытавшись передвинуть стул, маленький испанец передвинул только спинку стула. Его приятель захохотал хрипло, как хохочут много курящие люди… «Я жду!» — строго заметила массивная. Индиана понял, что следует подтянуться. Нечего разевать рот на испанцев со стульями. Вероятнее всего, они кубинцы. Он подтянулся. «Два яйца вареные. Порцию колбасы по 28 коп. Три черных хлеба. Чай», — отрапортовал он по-военному. И получил поощрение. Массивная корова о нем позаботилась. «Масла не берете?» «Нет». «Рубль семнадцать копеек».
      Он возвратился за чаем к прилавку. Взял чай и поворачивался. Странно неуместный, хрупкий и детский, прозвучал сзади французский вопрос. «Си жэ мэ нэ тромп па. Вы — писатель, мсье… Индиана?»
      «Да. Это я», — признался он, поворачиваясь на голос. Увидел очки. Седые виски. Галстук. Костюм. Мсье респектабельного вида. Интеллектуал. Профессор? Акадэми Франсэз? Писатель? «By зэт…?» — начал Индиана.
      «Антуан Витэз, режиссер. Я поставляю в эту страну то, в чем она меньше всего нуждается. Театральную продукцию нашей страны. Я читал пару ваших книг, видел вас по теле…»
      Массивная угрожающе застучала по прилавку стаканом. «Следующий!»
      «Пардон», — сконфузился фрайцуз, — «чай, колбаса…»
      Он сел к облупливающему яйцо Индиане. «Позвольте?» «Разумеется»*
      Первым делом режиссер стал облупливать его яйцо. Покончив с яйцом, развернул сахар из обертки. Засахарил чай. «Вы давно не были на Родине?»
      «Двадцать лет».
      «И как вы ИХ находите?»
      «Мрачны и, кажется, несчастны. Когда я уезжал, они выглядели куда более счастливыми».
      «Следовательно, вам здесь не нравится?»
      «Пока нет. А вам?»
      Режиссер стал намазывать хлеб маслом. Зажевал. «Мне нравится бывать здесь. Я приехал сюда в первый раз в 1968-м. Здесь много тяжелостей… — он улыбнулся, — но я имею такое впечатление каждый раз, что здесь НАСТОЯЩАЯ ВЗРОСЛАЯ СУРОВАЯ ЖИЗНЬ, а мы там живем как дети, ненастоящей жизнью… Комфорта у них здесь мало, это есть правда».
      «Мне наплевать на комфорт, — сказал Индиана, — я всегда был бедным».
      Некоторое время они жевали. И молчали. «Я вспоминаю, читал в газетах, что вы все же получили французское гражданство, мсье Индиана…»
      «Получил».
      «Почему же наши вас не хотели? Что за причина?»
      «Министр Социальных Аффэр мсье Сегэн ответил на письменный запрос Сенатора Ледермана, что закон не позволяет ему огласить причину отказа».
      «Узнаю великолепный стиль отечественной бюрократии! А сюда вы с какой целью?»
      «Основная цель моего визита, мсье…»
      «Я извиняюсь, — перебил его Витэз, — за мое, может быть, неуместное любопытство, но я ваш внимательный читатель».
      «…основная цель — повидать родителей. Причина номер два — любопытство. Причина номер три — позыв ностальгии. Есть еще десяток причин».
      Старуха-посудомойка бесцеремонно сорвала с их стола освободившиеся тарелки и стала стирать стол мокрой тряпкой. От тряпки крепко несло хлоркой. Витэз сдержанно рассмеялся. «Грубость и простота нравов вокруг восхитительны. Грубы окружающие предметы, мебель; грубы лица и одежды разноплеменного населения… Москва выглядит мрачнее, но энергичнее Европы. Вы знаете, что в правом крыле живет множество армянских беженцев из Азербайджана?» Индиана изобразил головою, что нет, не знает. «В коридорах «Украины» можно поселить все население Нагорного Карабаха. Вы обратили внимание на то, как много в «Украине» коридоров? Широких, комфортабельных. Внутри гостиницы может свободно оперировать хороший толстый танк. Сколько тысяч квадратных метров пропадает».
      «Гостиница предназначалась для иностранных гостей и заслуженных римлян из провинций. Архитектура ее намеренно недемократическая. Демократическая архитектура — это курятники ашелемов парижского банлье, где пролетарии, словно животные, предназначенные на убой, обитают под низкими потолками, в бетонных клетках».
      «Вы сказали «римлян»?»
      «Вы читали, я полагаю, о древней претензии московских царей и российских императоров на то, что Москва — это третий Рим? Вторым был Константинополь, столица Восточной Римской Империи. Четвертому Риму, согласно преданию, не бывать».
      «Ну и что, по-вашему, Империя разлетится в куски?»
      «Бывшим подданным Французской и Британской Империй очень хочется, чтобы разорвалась и Советская. Все будет зависеть от силы воли советского народа. Это ведь он сам, кажется, устал от великой исторической роли и сам от нее отказывается. Чтобы уничтожить Империю навсегда, следует прочно победить ее военными средствами. Побежденная лишь психологически собой, она всегда будет иметь возможность вновь стянуться в Империю, если у римлян вновь обнаружатся сила в кишках и желание доминировать. Вспомните, что в 1918 году Германия была побеждена не Антантой, но собственными внутренними волнениями. Союзники лишь воспользовались борьбой германцев с их собственной менталити, чтобы поставить Германию на колени. Незаслуженная победа принесла двадцать лет спустя множество несчастий победителям и всему миру. Не забудьте также о совершенно необычном факторе: о ядерном оружии. Никогда еще человечество не пережило распад Империи, обладающей ядерным оружием. Смотрите, вон идет депутат…»
      Трикотажные штаны, банные тапочки из резины, пиджак с колодками орденов поверх белой майки, тощий, небритый, ворвался в буфет юноша-старик. Прошел к витрине, оглядел ценники в тарелках. Воскликнул: «Какая нищета!» Ушел, энергично шлепая банными тапочками. Индиана вспомнил, что в его время их, такие, называли «вьетнамками». Старуха посудомойка повторила: «Нищета… Нищета». Обращаясь к Индиане, сказала: «Мы просим у Дирекции каждый божий день два листа продуктов, а нам и одного не дают. Нищета, ишь ты…»
      «Почему вы решили, что он депутат?»
      «Через неделю начинается съезд советского парламента. С таким количеством орденов он непременно депутат… Скажите, а что вы делаете здесь у них?»
      «Ищу Федру. Советскую актрису на роль Федры. Для совместной советско-французской постановки».
      «Это дама, охранявшая Золотое Руно, если не ошибаюсь? Но спуталась с Язоном и Аргонавтами и предала Родину?»
      «Своеобразное истолкование одного из греческих мифов. Однако это не Федра. Мне пора». Витэз встал. «До свиданья. До следующей встречи в буфете».
      Допивая чай, Индиана думал, что и он ищет женщину, возможно спутавшуюся с Язоном и, может быть, Аргонавтами. И тоже застрявшую между двух Родин.

 

      Утренний кровавый подсвет неба оправдался: было холодно. И в десять утра разросшаяся шайка мерзавцев держала в кольце вход в отель. Они круглосуточно дежурили, дожидаясь удобного момента, когда можно будет ворваться в бастилию «Украины», разграбить, разнести и разбить. Ожидая, они занимались мелким бизнесом. «Такси?» — успел открыть пасть ближайший шакал. «А в Гулаг, подонок, не хочешь?» — промычал Индиана себе под нос, и прыгнул в вертящуюся мясорубку дверей. Сбежав по ледяным ступеням, неловко ступая по ледяной корке, он устремился к мосту через Москву-реку. Река выглядела арктически-могучей. Не единожды оттаяв и замерзнув, поверхность ее изобиловала вставшими на дыбы льдинами. Индиана вспомнил, что на советском языке, такие льдины называются «торосами». На другом берегу в форме раскрытой стоящей «хард-ковэр» книги возвышалось с каменным гербом на фасаде здание Совета Министров Российской Федерации. Индиана знал, что только Российская Федерация по территории раз в тридцать больше его Франции, и представил себе, сколько комнат и отделов должно быть в столь могучем здании. Огромный зал Славян, комната Чукчей, комната Ительменов, комната Коряков…
      Мост оказался непривычно длинным и был открыт ветру. Сена вспомнилась Индиане живописной сельской речушкой в сравнении с мерзлой рекой под мостом. Река под мостом была сравнима разве что с Ист-Ривер. У другого берега кусок воды испарялся в морозное небо и был свободен ото льда. В красно-зеленой воде этой плавали в пару крупные облезлые утки. Твердо подчиняясь зеленому огню (неизвестно, какие у них тут сегодня правила…), он пересек два шоссе и вступил на Калининский проспект у комплексного семейства небоскребов Совета Экономической взаимопомощи. Высокие сугробы лежали по обе стороны тротуара. Большие мужчины и женщины в длинных пальто с меховыми воротниками, в меховых шапках, одна другой богаче и пышнее, шли и встречались. Светлым било с неба и от оснеженной земли, и в результате неуютно чувствовал вокруг себя Индиана множество лишнего пространства. Один лишь тротуар был много шире полной улицы в Париже. Троллейбусы, туго нашпигованные телами, тяжело, но верно пробивались сквозь снега, привязанные к небу проводами.
      На Калининском важны были, он немедленно понял это, не крупные архитектурные сооружения, но мелкие киоски. Здания советских небоскребов, обветшавшие и заметенные пожелтевшими сугробами, выглядели нежилыми. К киоскам же присосались очереди. Из киосков сквозь узкие окошки поступали к жителям абсолютно необходимые им мелочи: пирожки, исходящие паром, стаканчики, яблоки, мандарины, пакеты, содержащие чулки, носки, лифчики. Из киоска «Союзпечать» в упор глядел плакатный Ленин на плакатного Майкла Джексона в окне киоска «Видео». В другом окне-грани этого же киоска Индиана заметил развернутый на Декабре настенный календарь с фотографией его соседа по отелю — усатого Вилли Токарева. Вот, оказывается, какой прославленный человек скрывается под шубой… Афиша, растущая из металлических штанг, извещала москвичей о предстоящем показе «гангстерской драмы в трех актах» — «Однажды На Западе», Сержио Леоне. Плохо намалеванный окровавленный перочинный нож привлек внимание Индианы. Почему перочинный? Дабы не пропагандировать среди населения разбойные финские ножи и кинжалы?
      Но и в условиях отсутствия пропаганды оружия, ОНИ, его народ, выглядели распущенными и самоуверенными. Каждый шагал с достоинством, следовал не уступая тротуара. Его северный угрюмый и высокомерный народ… Чтобы они повиновались, следовало держать определенный и очень большой процент их в Сибири. Индиана вспомнил, как переводчица пары его книг на греческий уколола его замечанием: «Мы, греки, недолго терпели диктатуру черных полковников, — восемь лет. Мы не то что вы, русские, мы свободолюбивы!» — гордо сказала дама. Симпатичная пожилая дама не знает, однако, его народа. Жестокий, дерзкий, сентиментальный и угрюмый народ его всегда стремился к тотальной свободе. Дабы удержать его от разрушительной тотальной свободы, всегда требовались меры чрезвычайные.
      Подземный переход от ресторана «Прага» к кинотеатру «Художественный» был затоплен грязной водой и залит человеческими массами. В переходе не было киосков, но торговали мелочами с ящиков и с рук. Сушеными грибами, нанизанными на нитки, хреном в баночках, кочанами капусты и очевидно дефицитными газетами. Индиана не почувствовал презрения к своему народу за эту азиатскую нищенскую убогость, выставленную напоказ в центре города в шесть раз больше Парижа. Ну, торгуют с рук, как в бедной Азии на базарах, и пусть себе торгуют, как умеют. Он уважал советских за торговлю танками и Калашниковыми, а вот чулки и помидоры его нация так никогда производить и не научилась. И тем паче торговать чулками и помидорами. О, суровые граждане Третьего Рима, умеющие умирать, но бездарные в искусстве жизни.
      Он легко узнал Владислава, несмотря на плюс двадцать лет. Высоким и худым он был в юношах, таковым же и остался. Он облысел, но тыквенная голова его и в юности намекала на скорейшее облысение. Они обнялись и похлопали друг друга по спинам и плечам. Индиана Владислава — по серому пальто, Владислав Индиану — по бушлату. «Ты как морячок из Прибалтики», — сказал Владислав и улыбнулся в пегую бородку и усы. «Не холодно в бушлате?»
      Индиана отметил, что украинское круглое, харьковское произношение приятеля осталось круглым. «Холодно. Но ничего теплее у меня в Париже не было. К тому же я хотел замаскироваться под местного. Чтоб иметь свободу маневра и просачиваться, не привлекая внимания».
      «Ну нет, на местного не потянешь. За морячка из Прибалтики сойдешь, — Владислав еще раз оглядел Индиану, — однако в рабочие кварталы в таком виде забредать не советую, отпиздить могут. Они ведь отделяться решили от нас, прибалты… Пойдем, может, кофе выпьем тут рядом на Арбате? Там у нас кофеен наоткрывали. То ни одной не было, теперь десятки…»
      «А нельзя ли где-нибудь пива?»
      «С пивом тяжело. Бутылочного я лично уже несколько лет не видел. Только в баре может быть. Тут есть один на Калининском. Очень дорогой, правда, — Владислав, задрав с кисти рукав пальто, взглянул на часы. — Откроется только через час. Ты знаешь, наверное, по нам ведь антиалкогольная кампания пять лет назад прокатилась. Виноградные лозы в Крыму и в Молдавии повырубили на хуй, мудаки. Пивные заводы, только что купленные в Чехословакии и Германии при Андропове, разобрали и оставили ржаветь. А оставшиеся заводы переделали на производство минеральных вод…»
      «Следовательно, продолжают реформировать радикальными методами. Я предполагал, что методы изменились».
      «Какой там. Насаждают демократию насильственно. Впрочем, с нашими соотечественниками иначе и нельзя. Лозы вот жалко, лозы ведь в Крыму еще при Потемкине высаживать начали…»
      Ранее эта улица была закрыта заборами, застроена позднейшими флигелями и сараями. Заборы удалили и обнаружилось большое количество невысоких домов-особняков. Человечных, но вовсе скушных и некрасивых. Индиана предпочитал имперский стиль единственных в своем роде циклопических построек эпохи Цезаря Сталина, а не эти старорежимные пузатости. Замерзшие бородатые художники подпрыгивали у бездарных творений своих, прислоненных к стенам и расставленных на карнизах. Встречались и бледные безбородые художники. В цокольных этажах особняков разместились скушные организации с неуютными названиями «Союзплакат», «Сберкасса», «Видео-Русс»… и заведения со сладкими названиями «Лакомка», «Бабочка», «Снежинка».
      В «Бабочке» приятели получили две чашки кофе и два сока. Отыскали место за тяжелым хмурым столом. Нанесенная с улицы снегом на обуви посетителей вольно разливалась по кафельным плитам грязная вода. Они стали пить кофе, погрузив обувь в грязную воду. Владислав объяснил свое предложение. Вольное объединение при Одесской киностудии желало изготовить фильм по его роману «Автопортрет бандита в отрочестве». Сюжет: приключения пятнадцатилетнего Индианы в жестоком мире рабочего поселка. Первая любовь. Первые преступления. Подобно его сверстникам в Детройте или в Курнэв, рабочем пригороде Парижа, юный преступник и поэт Индиана завоевывал себе место под солнцем с помощью бритвы и стихов. Срок производства — два года. Аванс они ему заплатить, увы, не могут, нечем, но Индиана получит проценты от проката. Сценарий будет писать он, Владислав, если Индиана, конечно, не возражает. Договор подпишем через несколько дней, когда прилетит из Одессы продюсер.
      Индиана сказал, что он согласен, — делайте фильм. Что он подпишет договор. Он в них верит. Что Владислав, так как у них была общая юность в Харькове (Владислав правда не жил в рабочем поселке), представляет, каким следует сделать Индиану и его друзей. Идет. Дерзайте, товарищи. В любом случае, — прибавил Индиана цинично, — маловерятно, что западные продюсеры когда-либо заинтересуются юностью Индианы в советском рабочем поселке, а если это и произойдет, то можешь себе представить этот странный фильм, Владислав?
      «Ну как тебе наши кафе?» — спросил Индиану приятель, когда они покинули помещение. «В таком суровом климате сама суть кафе теряет смысл. Народ входит едва ли не в шкурах, во всяком случае в больших грубых одеждах, с сапог стаивает снег… мы сидели с ногами в луже, так что элегантное по сути своей занятие поливания кофе превращается в испытание. Если же устроить гардероб и снабдить пол сложной системой стока воды и впитывания грязи, или, того хуже, заставить посетителей снимать грубую обувь, кофе будет стоить во много раз дороже. Так? Кафе — забава легких климатов. Москве более пристали исконно русские типы заведений — «Водочные» и «Пельменные». Закончив тираду, Индиана осознал, что пытался объяснить Владиславу нечто большее, — всю советскую русскую жизнь, может быть, какой он ее видит.
      Индиане захотелось в свою очередь спросить Владислава: «Ну, как ты тут жил все эти двадцать лет, старый приятель?» — однако, не желая насиловать приятеля, не спросил. Захочет — расскажет. Они себе пошли по морозному Арбату, подчинив беседу системе. Индиана задавал вопрос: «А как?» «А что с…?» «А где…?» и называл фамилию общего знакомого. Владислав коротко оповещал Индиану об участи, постигшей приятеля. Выяснилось, что Ленька Иванов так и живет с Ниной. Что Горюнов пьет. Что Мотрич перестает пить, чтобы начать, то есть пьет циклично. Бывшая жена Индианы Анна… на ее судьбе Владислав и Индиана остановились надолго, — попадает в шиздом, выходит из шиздома, попадает опять. Однажды, будучи в Харькове, Владислав побывал у Анны и утверждал, что видел, как пришедший к дамам гость (у Анны жила ее подруга Вика), вынул и положил на стол «пушку». Владислав сказал, что думает, что дамы сблизились с преступниками. Индиана уточнил, что у Анны и Вики всегда наблюдалось определенное и ярко выраженное тяготение к преступникам. Что и он, Индиана, в год, когда познакомился с Анной, был полукриминальным-полурабочим юношей и еще даже не поэтом. Что проделав с Индианой траекторию длиною в шесть лет по его судьбе, Анна вернулась к предназначенной ей судьбе, к людям с пушками. В конце концов она станет содержательницей малины. Или уже стала. И слава Богу. Это лучше, чем если бы она опустилась до уборщицы. Так что все закономерно. Когда Индиана поедет в Харьков (очевидно, через пару дней), он явится туда «инкогнито». Ибо желает посвятить короткий свой визит родителям, он перед ними в долгу. Бывших друзей он не станет видеть.
      «Ребята узнают, обидятся, — сказал Владислав. — Если переменишь намерения, сообщи мне, я позвоню в Харьков, чтоб тебя встретили. Устроили выступления, интервью…»
      «Ничего не хочу. И здесь в Москве не хочу видеть старых друзей. Да и они, старые друзья, не очень-то желают меня видеть. Я было позвонил нескольким в приступе сентиментальности».
      «Со мной-то ты увиделся…»
      «Ты позвонил мне в Париж и у нас есть сегодняшние живые отношения. Общий бизнес, если хочешь…»
      «Да, это так», — согласился Владислав.
      «Я замерз, и очень», — признался Индиана.
      От холода они спрятались в метро у библиотеки Ленина. И долго еще разговаривали. «А что с…? А как…? А где…?»

 

      Он добрался с Калининского до площади Дзержинского пешком. И узнавая Москву и не узнавая. Задерживался на мгновение на углах улиц, чтобы уверенно продолжить путь. Огибая Манеж, мимо старых зданий гуманитарных факультетов Университета, он покосился на двор психодрома, где собирались на скамьях «смогисты», и он, Индиана, приходил. «Смогисты» — пылкие юноши-поэты, московское молодежное движение шестидесятых годов. Вождь Губанов умер, Дэлонэ умер, Кублановский живет в Германии, Соколов — канадский гражданин… Соколов, впрочем, сейчас где-то тут, в Москве. Может быть, следует его найти… Несмотря на холод, на нескольких скамьях Психодрома сидели обнявшиеся пары. Индиана вздохнул о своей юности…
      Москву, он отметил, пытаются ремонтировать и реставрировать. Возвели множество заборов, вырыли большое количество канав. Все начали и не закончили… Нет денег? Пешеходные тропы на снегу разрыхлились в сухую грязь. В грязи упорно торопились толпы. Куда? Никуда. Обыкновенно у толп нет цели. По нужной ему улице валили, словно автомобильное движение отменили, по проезжей части группы и одиночки сурового вида. Индиана, капитанка низко на глазах, сапоги разъезжаются, уверенно, тоже суровый, словно местный, продвигался.
      Он немного запутался в трех дворах. Во всех трех изобиловали вывески учреждений и организаций. Сминали колесами снег несколько старых автофургонов. Он бродил от вывески к вывеске. Там помещались и журналы, но все не те. Ему пришлось выйти на улицу и начать все сначала.
      Он отыскал красную, под стеклом, вывеску журнала. В темном подъезде воняло мочой. Старые стены в пятнах несли на себе автографы местных детей. На нужном этаже он отворил дверь и оказался в широком коридоре. Пусто было в помещении ежемесячного литературного журнала времен конца Империи. Скрипели старые желтые паркеты под ногами Индианы. Великолепные когда-то паркеты, но пришедшие в ветхость. Великолепные когда-то рамы окон разбухли. Было понятно, что все было некогда великолепно, но состарилось и умирало. Помещение, здание, столица, Империя. Первой же живой душе — миловидной ясенщине, разбиравшей бумаги за столом, он объявил, что он — Индиана. «Ох, — вздохнула женщина, — вы приехали!» Как бы удивляясь и печалясь, что он приехал. «Раздевайтесь, пожалуйста, я доложу Главному Редактору». Она ушла по коридору. В длинном советском приличном платье, — отметил Индиана.
      Он прошел в кабинет редактора в бушлате и капитанке. «О, вы — моряк! — воскликнул редактор, идя к нему из дальней части внушительных размеров кабинета, служащего, очевидно, и залом заседаний. — Имеете какое-нибудь отношение к морской службе?» «Никакого». Редактор в темной паре наконец дошел до него и пожал ему руку. «С приездом… извините, как ваше отчество?» «Иванович. Да не нужно меня по отчеству, называйте по имени. С отчеством я чувствую себя купцом из пьесы Островского. Я отвык…» Редактор еще раз с любопытством пристально оглядел его. Индиана подумал, что он без сомнения самый странно одетый писатель, когда-либо пересекавший порог этого кабинета. «Раздевайтесь, Индиана Иваныч, сейчас будем пить чай». В дверь постучали. «Это мой зам». Вошла тетка в очках со старомодными, а ля Алексей Толстой волосами. В свою очередь округлила глаза на костюм матроса, лишившегося благосклонности океана. Пожала руку. Индиана отдал бушлат и капитанку редактору, и тот, самолично распялив бушлат на плечиках, повесил его в шкаф. Заметив, очевидно, вытертый воротник бушлата.
      Они уселись все трое на краю длинного стола заседаний. Секретарша принесла им чай в стаканах с подстаканниками. Подстаканники ассоциировались у Индианы с былинной Русью трактиров и чайных.