Она позвонила в полдень. Сказала, что хочет с ним поговорить. Немедленно. Что для этого он должен приехать к ее матери. «Ты вернулась к матери?» — удивился он, обрадовавшись. «Какое твое дело, куда я вернулась и откуда я ушла?..» — безучастно сказала она. Индиана озлился, ему захотелось закричать ей, что она… что он видел ее лежащей под… Но он воздержался. Следовало с ней встретиться. Ради этого он и прилетел в мрачный город, в ледяную страну, в черный комикс.
      В такси, к неудовольствию водителя, он молчал.
      Она открыла ему, стакан желтой жидкости в руке, покачиваясь. В серой толстой юбке, советской, без туфель, в черном свитере. Очень худая и с темным лицом. Свежий шрам меж правой бровью и виском. «Здравствуй, — сказала она, — ты как будто меньше сделался… ха-ха…» Она улыбнулась смещенной улыбкой, не в фокусе. Губы густо накрашены.
      «Ты не могла удержаться, чтобы не выпить», — поморщился он. И тотчас пожалел о том, что выразил свое неудовольствие.
      «На хера ты пришел… — бросила она и пошла по коридору в комнату. — Вместо того чтобы обнять меня, ты начал с недовольства».
      Он предпочел остановить свое недовольство. Они вошли в комнату, и она уселась на кровать, а он в кресло. «А где твоя мать?» — спросил он.
      «Дежурит в больнице. Ты съездил к родителям? Как они?»
      «Грустно все оказалось. Печально до жестокости».
      «Да-а…» — Она закурила.
      «Почему ты такая худая… и почернела вся…»
      «Ничто в горло не лезет потому что, еда их…»
      «Зачем же ты тут торчишь третий месяц, слоняясь Бог знает где. Почему не возвращаешься в Париж?»
      «Что ты хуйню городишь, а? — рассердилась она. — Ты же знаешь почему. Запила я, и с парнем спуталась…»
      «Так распутайся… И вообще, долго ты будешь вести образ жизни девочки-потаскушки? Не говоря уже о том, что в наши времена твои случайные связи могут дорого обойтись мне — твоему постоянному партнеру…»
      «Ладно, партнер, — она усмехнулась, — я тебя жить с собой не заставляю».
      «Наглая ты девушка. Кто это еще с кем живет. Не ты ли в последний раз, когда я вернулся из Будапешта, клялась, божилась и плакала, что пить никогда не станешь, просила, чтоб я тебя не оставлял…»
      Она зло ткнула окурок в пепельницу и стала долго раздавливать его, пепельница застучала по столу. «Скажи еще, что ты меня кормишь».
      «И это тоже…»
      Он глядел мимо нее в окно, где белесые здания сливались с грязными снегами, и пытался найти в себе пусть одно хотя бы чувство к ней. Ничего. Чужая злая русская женщина со свежим шрамом. Однако это вовсе не значило, что чувства не появятся через час или завтра. Однажды он ушел из их общего жилища на чердаке, возмущенный, собрал вещи, взял даже нужные книги, но вернулся через неделю. От грусти. Ему все же хотелось, чтобы они были: он и она, чтоб была их пара. Чтоб не зачеркивалось их прошлое…
      Она водила пальцем по клетчатому пледу на кровати матери. Плед привезла матери она. Большие руки русской девушки пролетарского происхождения. Ему всегда нравились пролетарские девочки, вот что. Катьки-бляди из блоковской поэмы.
 
«У тебя на шее, Катя, шрам не зажил от ножа.
У тебя под грудью, Катя, та царапина свежа!»
 
      Ожог, а не царапина под грудью, поправил Блока Индиана.
 
«Ах ты, Катя, моя Катя, толстоморденькая…
Гетры серые носила, шоколад Миньон жрала,
с юнкерьем гулять ходила — с солдатьем теперь пошла?»
 
      «Что делать собираешься? В Париж вернуться не хочешь?»
      «Шампанского хочу… — сказала она зло. — Открой мне бутылку в холодильнике, будь другом, я не умею их бутылки… я всегда обливаюсь этим софийским пойлом, а?»
      «Исключено, ты же знаешь. Ни с тобой, ни в твоем присутствии я не пью, тем более открывать тебе бутылку…»
      «Принципиальный мудак ты был, таким и останешься…» — Она встала и, заметно покачиваясь, ушла на кухню.
      «Слушай, — сказал он ей вдогонку, — остановись, пора остановиться. Я куплю тебе билет, сходим в милицию или куда там у них следует явиться, заплатим штраф и улетим. Если возникнут осложнения, я все улажу… Соленов…»
      «С чего ты взял, что я хочу возвращаться в Париж? — закричала она с кухни. — Что я там оставила? Что? Ты опять будешь стучать на своей пишущей машине, а я буду сидеть и ждать, пока ты обратишь на меня внимание. И так дни за днями…» — Ругаясь, она стучала на кухне предметами.
 
«Катька, — вспомнил он объяснение к поэме самого Блока, — здоровая, толстомордая, страстная курносая русская девка: свежая, простая, добрая — здорово ругается, проливает слезы над романами, отчаянно целуется… Рот свежий, «масса зубов», чувственный. «Толстомордость» очень важна (здоровая и чистая, даже до детскости)…»
 
      Блок забыл руки, чрезмерно большие кисти рук, длинные пальцы, предназначенные, может быть, для черенка, рукояти ножа… Когда Индиана познакомился со своей «Катькой», она именно такой и была: свежей, простой, иногда пьяненькой. Но ее личная, особая «толстомордость» выражалась в могучей, всегда горячей шее и широких косточках плеч. Теперь «толстомордость» прошла, явились худоба и чернота…
      Со стаканом в руке она вернулась из кухни.
      «Если ты не хочешь возвращаться в Париж, какого тебе от меня нужно? — воскликнул он зло. — Зачем было вызывать меня, тревожить… Я уже стал привыкать к жизни без тебя. Что ты меня дергаешь?»
      «Эх ты, — она отпила большой глоток и укоризненно поглядела па него. — Эх ты, я-то считала тебя единственным человеком, кто понимает меня, кто может меня понять».
      «Я могу тебя понять. Но ты перестань пить. Посмотри на себя, ты почернела от пьянства!»
      «Это не от пьянства. Я болела тут… тяжело болела, какая ты безжалостная сволочь, Индиана. Я плакала над твоими книгами, а ты… безжалостная сволочь!»
      «Заболела ты еще в первую неделю жизни здесь. Пора бы уже выздороветь, а? Пора прекратить спать с ворами и превратиться в нормальную женщину. А вместо того, чтобы плакать над моими книгами, ты бы лучше поплакала надо мной. Что за жизнь у меня с тобой?»
      Опустошив стакан, она влезла на кровать матери с ногами и, повозившись, устроилась на коленях, лицом к рему. «Я должна сказать тебе что-то очень важное… Я должна…»
      Она заметно опьянела, понял Индиана, теперь следует быть настороже. На этом этапе ее может раздражить любая мелочь. «Говори, если должна…»
      «Дело в том, что я… — она передвинула пояс юбки по талии, очевидно, юбка ей мешала, — я хочу сказать тебе, что я все-таки выспалась с моим братом…»
      «Ты ждешь, что я воскликну: «Какой ужас! Как ты могла!?» и упаду с разорвавшимся сердцем?»
      «Я ничего не жду, — сказала она тихо. — Ну вот, я призналась тебе и мне стало легче. Я должна была тебе это сказать…»
      «Мне легче не стало. Я все же не ожидал, что ты способна на подобную глупость. Ты сама говорила мне, что презираешь брата, неудачника и алкоголика, пропившего все свои таланты. На кой же ты?..»
      «Детское желание, вот и осуществила», — сказала она вдруг басом. И добавила совершенно неуместное «га-га…»
      «Веселиться особенно нечему», — сказал он.
      Она с любопытством глядела на него. «Странный ты тип, Индиана. Другой бы мужик убил женщину за это».
      «Тебе хочется быть убитой? Страстей, да, хочется? Чтобы трагизм, глубина у жизни была… Нарушать запреты рвешься. Но всегда, напившись для храбрости. С братом нельзя, а я, вот я какая! Ты с матерью не пробовала выспаться? Тебе что, пизда орудием социальных экспериментов служит? Мазохистка…»
      Она не разозлилась и не закричала. Была не столько пьяная, сколько усталая? «Может быть…» — произнесла она задумчиво.
      «Определенно. Мазохистка, как наша уважаемая бывшая Родина. Недаром самые крупные радости получены ею в последней войне. Воспеваются несчастья. «Несчастьям жалким и однообразным там предавались до потери сил…» Знаешь, чьи стихи?»
      «Чьи?»
      «Владислава Ходасевича. Речь шла о несчастьях гражданской войны. Но раскрой любую их сегодняшнюю газету и найдешь то же смакование несчастий, неурядиц, недостатков, преступлений настоящих и воображаемых. Копаются в истории, чтобы доказать, что Есенин не повесился, но его убили, Горький не умер, но его убили, чтоб насладиться своей коллективной преступностью…»
      «При чем здесь я?» — сказала она с досадой.
      «Ты при чем. Очень даже. Тебя не удовлетворяет живая, здоровая, нормальная жизнь, ты ищешь несчастий, трагедий. Ты напиваешься и ложишься под вора. Получаешь удовольствие от унижения. Когда-нибудь очередной случайный вор окажется убийцей и перережет тебе глотку. Так-то, Катя толстоморденькая!»
      «Смотри, чтоб тебя не закопали».
      «Жаргон Катьки. До чего устойчив тип русской девки».
      «Слушай, — сказала она, поднявшись на дыбы на кровати, — на хера ты пришел? Говорить мне гадости? Я знаю все твои идеи обо мне. Что я простая, пролетарская, что я душусь дешевыми духами, что мне следовало бы жить с цыганом…»
      «Или с вором», — подсказал он.
      «Я думала, ты придешь, мы ляжем… А ты пришел и стал читать мне мораль. Мне и так хуево. Ты думаешь, я рада всему этому?»
      «Это Я, что ли, выспался с твоим братом? ТЫ! Ты что, корова или коза, которая не соображает, что она делает?..»
      «Да, корова, да, коза, потому что не соображаю, когда выпью».
      «Так сиди дома в Париже, в квартире, — закричал он, — если ты инвалид! Потом, пословица гласит: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке». Речь идет о языке, но в твоем случае больше применимо «меж ног».
      С нее было довольно. «Ты хочешь, чтоб я сидела мирно на нашем чердаке в Париже и слушала твою пишущую машину, а когда тебе заблагорассудится, раздвигала бы для тебя ноги, да? А я не хочу так жить. К тому же, если хочешь знать, мне мало твоего случайного внимания. Как женщине мне нужно больше, понял, больше!».
      «Тебе нужен вор или несколько воров, плюс брат…»
      «Да, если ты хочешь это слышать, да. Мне нужен вор, русский проходимец, криминал, потому что у него руки горячие и дрожат, когда меня целует, и хуй, извини за пошлость, горячий, не то что мужчины в нашей красивой Франции, еби их мать, мирных европейцев. И тебя с ними! Мне нужно, чтоб мой мужчина только мной занимался, а не делил меня с пишущей машиной, и вовсе не в мою пользу…»
      «Бля, не я ли тебе говорил с самого начала нашей совместной жизни, что я тебе не подхожу? Нет, ты прочно уселась не в свои сани своей русской задницей и не уходишь».
      Она встала на кровати во весь рост, и, дернув бедрами, спустила с себя юбку. Она всегда раздевалась пьяная, рано или поздно это происходило. «Тебе не правится моя задница, да?»
      Ему нравилась ее задница. Она снилась Индиане в крепости «Украины». И вот, затянутый в черный нейлон крупный круп его подруги покачивался перед ним на фоне снежного окна…
      Щелкнул замок. Дверь открылась, и вошла ЕЕ МАТЬ.
      «Мама, — сказала она, руки на талии. — Ты не могла задержаться на работе подольше?»
      «Почему же ты меня не предупредила?..» — сказала ее мать растерянно.
      «Посиди на кухне, мам. Нам нужно поговорить…»
      «Я схожу за молоком… — сказала мать. — Мне все равно нужно идти за молоком, мне оставили молока…
      Когда дверь в квартиру захлопнулась, они молча схватились друг за друга, словно собирались бороться.
 
      Сидя в такси, он признался себе, что получил очень сильное удовольствие. Жгучее, дремучее, нецивилизованное. Бесстыдное до последней наготы. Как будто и с нее, и с него вдруг исчезла кожа. И они касались друг друга кровоточащими голыми тканями… Поехать с ним в крепость она отказалась. Сославшись на мать, особенно, по ее мнению, одинокую именно в этот вечер.

 

      Смирнов был занят и не мог отправиться с ним в Лужники, а один Индиана не захотел ехать, решив, что митинг памяти Сахарова покажут по теле. И он не ошибся, показали — и прощание с телом в Доме Президиума Академии наук, и кусок митинга в Лужниках. Было довольно и части, чтобы понять, что происходит, кто хоронит кого. Третье сословие хоронило своего самого смелого представителя. Андрей Сахаров первым возвысил голос, высказав вслух претензии ученых, писателей, торговцев, докторов, юристов, телевизионщиков и компьютерщиков на власть. Он кричал, требовал, утверждал и разрушал старый режим — Абсолютизм Коммунистической Аристократии.
      С телом пришли попрощаться братья по классу. Поэт Вознесенский, уже успевший сочинить стихотворение на смерть академика, прочел его на фоне гроба, венков и цветов. Индиану поразила своей неуклюжей вульгарностью строка, определявшая покойного как «ЭПОХИ ТРЕПЕТНЫЙ ФИТИЛЬ»… Поморщившись, Индиана допил коньяк, оставшийся после визита Смирнова… Он встретил Вознесенского в июне на конференции в Будапеште. В единственный свободный день конференции, когда Индиана вместе со своей французской делегацией отправился на экскурсию вдоль Дуная, Вознесенский посетил могилу Имре Надя и возложил на могилу красные розы. На хера? Возложил бы тогда уж и букет роз на могилу советских солдат, погибших при подавлении «венгерской революции», возглавлявшейся Имре Надем. Конъюнктурщик и оппортунист поэт Вознесенский или лишь верный сын своего класса? Как бы там ни было, наступило их время — третьего сословия. Они сегодня пожинают плоды долгих усилий. После нескольких десятилетий психологической борьбы (в союзе с Западом) им, диссидентам, уехавшим и оставшимся, удалось внушить комплекс неполноценности всему советскому народу и даже самому классу коммунистической аристократии. Горбачев выдвинут старым абсолютистским классом, но объективно он защищает интересы нового восходящего класса.
      В Лужниках, на атакуемой ветром и снегом эстраде, стояла плотно малая толпа. Ее было отлично видно, спасибо телекамере. Присутствуя на месте, в Лужниках, Индиана не смог бы рассмотреть подробностей. Над шапками и очками узнавалось выше всех лицо поэта Евтушенко. Одутловатый историк Афанасьев. Академик. Рядом с ним народный художник. Актер. Директор завода — депутат. Всех их Индиана уже видел на съезде, по теле, разумеется.
      Когда Сахарова сравнили с Львом Толстым и тотчас же с Ганди, Индиана недовольно сморщился за своим коньяком, никем не видимый и не слышимый. «Что за абсурд! — укорил Индиана телевизор. — Что за хуйня! Вся деятельность Ганди была направлена на образование суверенного многонационального государства, объединяющего все нации и религии индийского субконтинента. Деятельность же Сахарова была направлена на разрушение советского многонационального государства. Он с шестидесятых годов был поборником одностороннего разоружения Союза Советских и безоговорочной независимости для всех наций, входящих в состав Союза. Т. е. в политике, живи они в одно время, Сахаров был бы врагом Ганди! Лев Толстой, как к нему ни относись, был могучий стилист, и сравнивать с ним Сахарова, автора нескольких наивных политических памфлетов без стиля, исключительно глупо… Даже если сделать скидку на то, что речи над свежими могилами обязательно слащавы, вы слишком того… товарищи… загибаете. И народ поминать в связи с Сахаровым следует поменьше. Объективно говоря, деятельность покойного была направлена на разрушение сложившегося при коммунистическом абсолютизме относительного равенства. То есть, в сущности, деятельность покойного была антинародной, если понимать под народом низшие слои населения — работяг и крестьянство. Сын третьего сословия, он защищал в первую очередь интересы своего класса — БУРЖУАЗИИ».
 
      Ветер и снег бились во флаги с траурными полосами. Сменялись ораторы. Малая толпа делилась с Большой толпой горечью потери. Такого Человека. Индиана, озябнув от одного вида снега, ветра и пурги, потирал грудь и совершал «алле-ретуры» от и к телевизору. «В известном смысле, товарищи (Индиана представил, что ему дали слово), Андрей Дмитриевич Сахаров, начавший свою взрослую активную жизнь с участия в коллективе ученых, создавшем советскую атомную бомбу, был отлично известным нам по книгам и фильмам типом «сумасшедшего ученого», отцом Франкенстайном. Во всяком случае, он может быть охарактеризован как таковой. В последнюю треть своей жизни он боролся против могущества правящего класса советского государства, каковое государство он очень помог вооружить ядерной бомбой в первые две трети своей жизни. Мир праху твоему, беспокойный «сумасшедший ученый». Пусть земля успокоит тебя наконец!»
      Побили бы, произнеси я такую речь, решил Индиана. Теле еще раз обежало камерой по Большой толпе за милицейскими кордонами, пришедшей попрощаться с прахом «сумасшедшего ученого». Большая толпа мало способна сама разобраться в истинной ценности личности, она обыкновенно полагается в своих оценках на вкус малой толпы, малых толп. Десяток лет назад они дружно проклинали этого же академика. Сегодня они дружно возвеличивают его, пришли прощаться в количестве, достаточном для оплакивания главы государства. И оба раза они неправы. Были неправы, травя Сахарова, и неправы сегодня, — неуместно возвеличивая его. Потому что оба раза информация, данная им малыми толпами, — неверная информация.
      Вдова, черная как ворона, неприятная женщина, дочь репрессированного в эпоху Сталина секретаря Компартии Армении, обратилась к населению с просьбой воздержаться от участия в публичных похоронах. «Не приходите на Востряковское кладбище, прошу вас. Ваш приход будет трагедией для кладбища». Индиана впервые в жизни согласился с неприятной женщиной. Двуногие поклонники пацифиста насмерть вытопчут бедное кладбище. Глядя на вдову, Индиана задумался… Эта пара, покойный и она, отлично символизировала союз двух основных сил, заинтересованных в разрушении старого режима. Союз третьего сословия, рвущегося к власти, с детьми и внуками большевистских бояр, казненных Сталиным, стремящимися отомстить за отцов и дедов. Возбуждая, и ожесточая друг друга, так они и жили — Сахаровы. Закономерно, что плоть от плоти своего класса, мадам ворона была членом компартии до 1968 года, если не позже. Во всех ее видах мадам однако есть старая коммунистка-ренегатка с папиросой. Индиана дружил в своей Франции и с коммунистами среди прочих, но ренегаты всегда вызывали в нем отвращение. С ними он не дружил.
      Камера прошлась по малой толпе на эстраде. Мысленно сравнивая шапки, носы и очки в Лужниках с шапками, носами и очками (куда меньшим количеством очков) на эстраде Парка Горького, Индиана пришел к выводу, что обе малые толпы принадлежат к третьему сословию. Но если в Лужниках под снегом находились исключительно звезды третьего сословия, то снег в Парке Горького посыпал менее известные и совсем неизвестные под шапками физиономии: низший «миддл-класс», если воспользоваться американской классификацией. Так как звезды третьего сословия, в подавляющем большинстве своем, заняли эстраду прозападного прогрессизма, те, кому не хватило места на эстраде в Лужниках, образовали, удалившись в Парк Горького, свою малую толпу: националистов, патриотов и противо-прогрессистов. Призыв священника «против чуждой нам рок-культуры и секс-маразма» — есть лозунг восстания учителей, завучей, простых инженеров, майоров и подполковников, малоизвестных поэтов и писателей против «ПРОГРЕССИСТОВ»: академиков, директоров заводов, известных поэтов и писателей. Раздел на, по меньшей мере, две малые толпы — есть раскол в среде третьего сословия…
      «А где ты, Индиана, с кем ты?» — спросил он себя.
      «Ни с теми, ни с другими».
      «Следовательно, ты со старым режимом?»
      «Ну вот еще… Старый режим мне даже прописки московской не расщедрился дать). И за границу вытолкал, отобрав паспорт…»
      «Тогда кто ты, действительно безучастный иностранец?»

 

      Пройдя мимо чем-то встревоженных шакалов, он вышел из крепости в ночь. Яков Михайлович уже ждал его, стоя у «Волги». В открытой (дверца открыта) машине возился усатый Андрей. «Вы готовы?» — спросил Яков Михайлович, пожимая ему руку. «Ко всему», — подтвердил Индиана. Они сели и, развернувшись, устремились сначала под мост через Москву-реку, а затем по Кутузовскому. На окраине Москвы, в Ясеневый Бор.
      Даже в автомобиле получилось долго. «Зачем Яков Михайлович, второй по значению босс ОРГАНИЗАЦИИ, поселился так далеко? — спрашивал себя Индиана, сидя на заднем сидении. Его размышления привели его к следующему умозаключению: в Москве трудно иметь, купить, получить квартиру в центре. ОРГАНИЗАЦИЯ лишь год как существует, Яков Михайлович не успел сменить квартиру…
      Они пришвартовались к нескончаемой китайской стене домов. Могучих, высоких и некрасивых. Во Франции в подобных домах на окраинах живут бедные семьи. Жилища для малоимущих. Они поднялись в лифте на пятый этаж, и им открыла дверь жена Якова Михайловича, похожая на француженку. За нею стояли, улыбаясь Индиане Ивановичу, несоветские дети Якова Михайловича: мальчик семнадцати лет и девочка шестнадцати. «Добро пожаловать…» «Позвольте…» «Разрешите…» «Извините…» «Вам придется снять сапоги, но у нас есть отличные тапочки, различных моделей, на выбор…» «Грязь на улицах…» «У вас в Париже…» В обширной прихожей, уставленной плотно стоящими книжными шкафами, Индиана снял сапоги, почему-то объясняя хозяевам, что купил их специально для поездки в Москву, за день до отъезда, в магазине на пляс де Репюблик. В очень дешевом магазине.
      Яков Михайлович, сунув ноги в тапочки, пошел показать ему все или почти все комнаты квартиры. Индиана уже был готов к лицезрению чудесной, особой, антикварной мебели Якова Михайловича, о ней рассказывал ему и Соленов, и сам Яков Михайлович, и даже шофер ОРГАНИЗАЦИИ — Василий Иванович. «Еще в шестидесятые годы, Индиана Иваныч, когда я вернулся из Индии, один ленинградский приятель-антиквар уговорил меня купить этот гарнитур восемнадцатого! века, восемнадцатого, заметьте! Тогда это все стоило мне недорого, а сейчас… сейчас музей — представляете, музей! — интересовался возможностью приобрести. Но я привык к нему, ни за какие золотые не отдам… Деликатные вещи… Потом подкупил. Вот этот секретер, по слухам, я вовсе не утверждаю, принадлежал Пушкину, или во всяком случае его семье… Да-да, но куплен уже отдельно, через год после гарнитура…»
      Яков Михайлович гладил свою мебель, наклонялся над ней, любовно ворковал, потому до Индианы долетали лишь обрывки его пояснений. Лакированные, ухоженные, сияя перламутром и утопая ножками в сером свежем макете, стояли столы, буфеты, секретеры, а меж ними осторожно, боясь их задеть, жили их слуги: семья Яков Михайловича, его жена, его дети. Кровать в спальной комнате хозяина была из того же породистого аристократического семейства. Яков Михайлович наклонился и ласково огладил одно из крыльев кровати, с хулиганским видом обернулся к Индиане, подмигнул, дескать, «Ой, что сейчас будет!» И нажал на кувшинчик на плече перламутровой девушки… Из кровати вдруг легко выскочил миниатюрный столик со свечой! Зажигай и читай. «Чудеса механики того времени… Такое умели делать…»
      Приличный гость, Индиана выразил свое восхищение. В то время как настоящими чувствами, испытанными им, были недоумение и грусть. На кой Яков Михайловичу эти изящные предметы роскоши в такой глуши, куда даже на автомобиле они добирались час, что уж говорить о метро или автобусе… на кой? Зачем они ему здесь, никем не видимые, разве попадет раз в полгода гость, как Индиана… Зачем здесь, в бору? Уместно выглядели бы они в квартире мультимиллионера на Пятой авеню в Нью-Йорке, рядом с картинами Дали и Пикассо…
      Они пошли в кухню, где был накрыт стол, Яков Михайлович продолжал говорить о своей уникальной мебели, разливая Индиане и явившемуся шоферу перцовку, указывая на икру… «Берите, Индиана Иваныч, и ты, Андрей, не стесняйся, налегай…» За окном вдруг раскричались, крепко ругаясь, неизвестные пьяные, и Индиане вдруг стало жалко Яков Михайловича и его семью. Он почему-то вспомнил душещипательный романс Вертинского на слова Игоря Северянина «В этом городе темном». Как это там?
 
В вашем городе темном… балов не бывало,
Даже не было вовсе… приличных карет,
Ваши годы прошли, ваше платье увяло,
Ваше дивное платье «мэзон ля валет»…
 
      Глотая перцовку, Индиана досмысливал романс. Это о женщине из маленького дореволюционного русского городка. Она выписала себе из Парижа чудесное платье, модель называлась «мэзон ля валет», так? Но ей некуда было надевать это чудесное платье в воронежской или тамбовской глуши… ОРГАНИЗАЦИЯ, могущество тиража, уже два миллиона, а будет четыре, а с ледяного неприветливого неба льет вода и валит снег, и бродишь по щиколотку в грязной воде, и нужно снимать обувь, явившись с улицы. И за окнами дикими голосами ревут озверевшие от перемен массы. Рычит чудо… ЧУДОВИЩЕ. Машет лапами, готовясь все разбить и разгромить. Секретер Пушкина (или его семьи), постель с выскакивающим столиком со свечой, все «красивое и деликатное» (эту спаренную словесную фигуру несколько раз, смакуя, повторил Яков Михайлович) РАЗБИТЬ И РАЗРУШИТЬ… Тебе жалко их, Индиана, потому что ты можешь уехать в свой Париж, и что бы с тобой ни случилось, старым волком в капитанке, даже если ты сдохнешь в своем Париже, там легче в центре мира умереть. Ведь оттуда выписывают платья и идеи, о нем, о Париже, мечтают…
      Можно было думать и так…
      Водка. Щи. Икра. Рыба. Вкусно. Хорошо. Чисто. Индиана не смог бы так жить. Среди антикварных нежностей, но под вулканом.
      После обеда они перешли в комнату, предназначение которой Индиана угадать не смог. Комната пахла, как и вся квартира, мебельным лаком. Яков Михайлович сел в кресло и, расстегнув вторую пуговицу рубашки (галстук он снял еще на кухне), стал рассказывать об Индии, где побывал когда-то совсем еще зеленым журналистом. Посещение страны этой оказало на него в свое время необыкновенное впечатление. Он проехал однажды через всю Индию по железной дороге…
      Дети расхаживали по комнате и запросто вступали в беседу, зная, очевидно, одиссею отца и не боясь его рассердить. Жена, похожая на француженку, улыбаясь, вкатила мужчинам тележку с напитками. Яков Михайлович, рассказывая, по-домашнему сбросил с ноги один тапок… «Что еще мужчине нужно?.. — размышлял Индиана. — Красивая, молодая, еще веселая жена, бойкие развитые дети-подростки…» Но неумолимо снова всплывала в памяти (заглушая вдруг клип Принца на экране полуприглушенного теле) грустная мелодия
 
«В этом городе темном, балов не бывало,
Даже не было просто приличных карет…
Ваши года прошли, ваше платье увяло…»
 
      Детям Яков Михайловича, по всей видимости, понравилось, что Индиана разбирается в рок-музыке, хотя и застрял по собственному желанию на «Клаш», «Секс Пистолс», на Игги Поп(е) и Лу Рид(е) и дальше в современность идти отказывается. Дети заспорили с ним по поводу Майкла Джаксона, сошлись с ним во взглядах на «Дорз», и Индиана подумал, что если его книги издадут когда-либо в этой стране, он имеет множество шансов сделаться кумиром молодежи. Будет наслаждаться статусом Уильяма Борроуза или Хуберта Селби. Если…
      «Там,