БУНКЕР

      (Он же редакция «Лимонки» и «Элементов». Он же штаб партии).
      История бункера на 2-й Фрунзенской сама по себе затягивает на несколько сотен страниц, должна бы быть развернута до романа, посему ограничусь общими вехами в этой истории. В конце ноября 1994 года я написал совместно с Дугиным письмо мэру Юрию Михайловичу Лужкову, где среди прочего были такие нагловатые перлы: "Мы за Вами давно наблюдаем и пришли к выводу, что Вы планомерно сдвигаетесь в сторону русской национальной идеи". Или: "Уважаемый Юрий Михайлович! Куда полезнее для здоровья и России, и Москвы, чтобы Лимонов и Дугин решали проблемы русской мысли и русской культуры на страницах высококачественных интеллектуальных изданий, а не на митингах и площадях. Лично нам ничего не нужно. Но мэр Москвы мог бы выделить всемирно известным писателю и философу помещение для размещения редакции. (…) нас устроит даже чердак или подвал…"
      Уже в первой половине декабря нас принял Олег Михайлович Толкачев — председатель Москомимущества, в белой рубашке с галстуком, и сказал среди прочего, что "детей царя Александра воспитывал Достоевский", имея в виду то ли, что мы с Дугиным будем воспитывать детей Лужкова, то ли что-то еще. Как бы там ни было, нас кинули в руки чиновников, и те неспешно покатили нас по наезженной колее. "Медленно мелет мельница Богов", — сказал мне чиновник Урсов, из чего я вывел, что у них есть свой фольклор. Мы, испуганные тем, что, если будем разборчивы, могут не дать ничего, взяли одно из четырех помещений, которые нам показали в первый же день осмотра, а именно — подвал на 2-й Фрунзенской. В феврале 1995 был заключен договор. Первая арендная плата была достижима — около 8 миллионов в год вместе с НДС. (Хотя меня даже эта плата покоробила, я рассчитывал на подарок. Ведь у мэра все дома города, думал я, наивный). Взамен мы получили лабиринт старых неухоженных коридоров и неприглядных комнат, давно неиспользуемых. Давно когда-то, до нас, там помещался Геодезический НИИ. Директриса РЭУ, сварливая и крикливая, сдавала помещение бригаде «газовщиков», посему мы обнаружили там неисчислимое количество бутылок из-под водки и самих газовщиков: бригаду хмурых работяг в брезентовых робах, сонно жмурившихся в углах. Выжить их удалось только к середине марта. Основными же обитателями подвала оказались огромные стада гигантских американских тараканов-мутантов. Их племя, хотя и поредело за время нашего владения помещением, но, думаю, переживет нас.
      В марте мы поставили свой замок. Нам отказали в телефонном номере. Я пошел с Дугиным в Миусский телефонный узел и записался на прием к начальнику. Меня узнал помощник по строительству, отличный мужик, Васечкин, замолвил за меня слово, и телефон нам дали. Время от времени вышибало деревянную пробку канализации, и дерьмо подмачивало пол, но жизнь улыбалась нам в ту весну, это точно.
      К весне вокруг нас сплотились первые национал-большевики. До этого существовала идеология, идея партии: Лимонов, Дугин, Рабко (в 19 лет он отпечатал первую программу за свои деньги, он зарегистрировал партию, зарегистрировал газету, вообще, этот пацан тогда летал, сейчас он выдохся, но, может, отдыхает?), Егор Летов, когда жил в Москве, был с нами, ученики Дугина Андрей Карагодин и Костя Чувашев, приходящие и уходящие личности, всего десяток, наверное, или полтора, людей, но партии не было. А тут к весне и к лету пришли люди: вдвоем явились огромный прапорщик Виктор Пестов и молодой художник Кирилл Охапкин, пришел окончивший тогда только школу Михаил Хорс, 17 лет. Пришел (он написал нам письмо, и помню, я долго колебался, звонить ему или нет), побывавший до этого в соколах ЛДПР Дмитрий Ларионов, сейчас он сидит в Бутырке, у него нашли 2,5 кг аммонала и оружие. Пришел честный Федор Провоторов, пришел культурист, спортсмен, поклонник Шварца — юный Данила Дубшин. Прибыли анархисты Цветков и Дмитрий Костенко, с ними несколько их людей, мал-мала меньше. Костенко у нас не удержался, хотя, по-видимому, может считаться сочувствующим. Но Цветков остался с нами и сейчас ответственный секретарь газеты. Были еще люди, они наплывали волнами, некоторые позже ушли, некоторые продолжают гравитировать вокруг. Т. е. к лету 95 года начала создаваться партия, Московское отделение ее, потому настоящее рождение партии должно по сути дела отмечаться где-то летом 1995 года, и уж точно не в сентябре 1993, когда зарегистрировал Московское отделение Тарас Рабко. Эта ранняя дата, скорее, день рождения идеи партии.
      Нужно было сделать помещение обитабельным. Дугин пригласил художника и умельца Мишу Рошняка на совет: тот предложил перестлать пол, покрасить стены в белый, обнажить все обшитые фанерой трубы и окрасить их и рамы окон в черный цвет. Подобный дешевый ремонт делают обыкновенно в своих мастерских неимущие художники. Все это мы и осуществили в середине мая. Наташа Медведева, она же Марго Фюрер «Лимонки», принесла розовые резиновые перчатки и, помню, со всеми смывала, матерясь, обои в тех двух комнатах, где мы начали ремонт, одна из них впоследствии стала моим кабинетом, другая служила нам верой и правдой как приемная. Однако душа Медведевой уже не была с нами. Где она была, я не знаю. Поработав тогда честно несколько часов, она ушла. В неизвестном направлении.
      Мы пробили стену между двумя крыльями подвала и соединили их. В хаосе пыли, грязи, кирпичей вскрыли пол в приемной и ужаснулись: в жидкой мерзкой грязи там жили многие тысячи отвратительных мутантов-тараканов. Пол пришлось укреплять, класть опоры из досок, на них фанеру. Работа затянулась на несколько дней.
      В июле мы привезли огромную железную дверь, сваренную Рошняком за городом на ЖБК, и стали переделывать окно в дверь, делать себе отдельный вход. В рабочих буднях выяснялось кто есть кто, обнажались характеры ребят. У семнадцатилетнего Хорса оказалась мощная широкая спина самбиста, упорство и какое-то опьянение от физического труда. Кирилл Охапкин, не крупный, но хорошо сложенный, от труда не увиливал. Юный Карагодин боялся лома, которым мы с небольшим успехом по очереди долбили окно, и норовил устроиться работать с деревом. Дугин мощным медведем яростно рубился с бетоном, подтверждая афоризм Ницше о философствовании с помощью молотка. Есть серия фотографий Лауры Ильиной, где нацболы копаются в земле, укладывают кирпичи, выводят лестницу. Неопытные, мы измучились с этой дурной дверью. Вначале ~ потому что (по моей вине) мы разогнали ее слишком широкой, каюсь, а выбить в бетоне даже десяток сантиметров оказалось геройским подвигом. В конце концов, побродив по окрестностям, Дугин обнаружил бригаду дорожных рабочих с пневматическим молотком и нанял их за 100 тысяч рублей. Но и они промучались с расширением дыры в стенах гэбэшного дома немало.
      Как раз в эти дни случился мой разрыв с Натальей Медведевой. Собственно, ее отдаление от меня началось еще на улице Гримау, чуть ли не с начала года, видимым же стало 1-го июня, когда я вернулся из Ленинграда и обнаружил ее в спальне спящей на такой заляпанной менструацией и спермой простыне, что она ее позже от стыда украла, а в большой комнате стол, уставленный бокалами, рюмками, водкой — следы пьяного многолюдного пиршества. Грохнув бутылью об пол, я закрыл ее тогда и отпоил в несколько дней пивом, заставил опять принимать антиалкогольные таблетки. Она принимала таблетки с 1988 года. Однако, оклемавшись, она вернулась к прежнему образу жизни: уезжала "к музыкантам", являлась поздно, в полночь, в час ночи, в два. Я решил ее больше не удерживать. Шел тринадцатый год моей жизни с нею, были израсходованы тонны энергии, результатом была женщина-волк, чужая. Так что строил я штаб-квартиру партии в состоянии глубокого личного несчастья, чего, впрочем, нацболы в большинстве своем не знали, за исключением Тараса. Двое моих ребят, правда, стали случайными свидетелями моих страстей, о чем я жалею очень. Но страсти иногда настолько сильны, что и вождь не может их сдержать.
      В один из самых горьких дней моей личной жизни случилось так, что мы выкладывали стену, вдоль которой вверх должна была подняться лестница. И руководил работами, и выкладывал стену я. Мастерок у нас был, но один, и мои голые руки без рукавиц к концу дня так набухли мокрым цементом, что подушечки пальцев превратились в раны. К вечеру позвонил явившийся из Питера Сергей Курехин и пригласил меня в темный ресто-сарайчик, кажется, «Маяк», в районе башни, занимаемой художником Глазуновым (я так никогда и не ходил туда после). Курехин был с девушками: рыженькой хрупкой Аней и высокой монгольских кровей Ольгой. Помню, что девушки заказали сметану и заставили меня держать руки в сметане. Курехин был тихий и заботливый. Девушек этих я знал и раньше, называл я их "ночными бабочками". У них останавливался Курехин, когда приезжал в Москву, с Аней у него был роман.
      Еще один крупный эпизод, связанный с Курехиным, — это белая ночь конца мая 1995 года, которую я провел вместе с ним в Питере. Я останавливался тогда, приезжая в Питер, на Фонтанке, вход со двора, в странной квартире о двух этажах. Там не было телефона. Квартира принадлежала академии Вагановой, она же — знаменитая Кировская школа балета. С директором академии Леонидом Надировым познакомил меня один из первых национал-большевиков Питера густоусый Станислав Сорокин, трогательно похожий на Ницше, хромой человек, изучавший древние китайские рукописи, человек трагической судьбы, незаметно скончавшийся в один год с Сергеем Курехиным.
      Все это необычные люди, стоявшие у истоков питерского национал-большевизма. Характерно, что, впервые в своей жизни прибыв в Питер, я жил именно там, во дворе на Фонтанке, а обедать Сорокин водил нас на Росси, 2, в столовую училища. Так вот, в тот приезд я провел в Питере вместе с Дугиным несколько дней с 24 по 29 мая. 29-го Дугин срочно уехал, и Курехин потащил меня с собой белой ночью вдоль Фонтанки в диско на фестиваль диск-жокеев. За эту ночь мы сблизились с ним очень, поговорив обо всем, кажется, на свете. В диско, помню, он знакомил меня с мясомассыми личностями, убеждая их дать деньги на партию. Личности смущенно оправдывались, что сейчас прибыли нет, а Курехин наседал: "Что же ты за еврей, если не хочешь дать денег на революционную партию. Фима, ты не еврей. Каждый еврей должен быть спонсором революционной партии".
      Уехал я на следующий день, перед отъездом встретившись там же, на Фонтанке, с матерью Медведевой. Она спокойно и лучезарно рассказывала мне о своем сыне — старшем брате Наташи. Тот (младше меня на три года) после многих лет алкоголизма превратился в овощ. Живет у матери. И не находит дорогу домой, если выйдет из маминой квартиры погулять по микрорайону. Без всякого сомнения, именно в ту белую ночь, когда я гулял с Курехиным по Питеру вдоль желтых каналов (и в день, когда на вязком солнце встречался с ее матерью), Наташа напилась и спарилась с тем, с кем она сейчас живет (а также, если верить ее первой полупьяной версии, и с его другом). Эта подлая акция, очевидно, вызвала в мире воль, силовых биотоков и напряжений страшнейший сгусток негативной энергии, направленной на меня. И энергия эта ударила там, в Питере, но не по мне, имеющему 13 лет если не полного иммунитета, то защитное волевое поле. Отрицательный сгусток ненавидящей меня ее воли ударил по Курехину и убил его — породил в нем болезнь. Т. е. я знаю, что акт совокупления Н. в ту одну из последних майских ночей убил Курехина. Кстати, она его так же ненавидела и оспаривала, как и Егора Летова. (Врачи подтверждают, что болезнь Курехина началась летом 95 года). А еще более ненавидела она меня, Курехин попал под мою смерть.
      Осенью предвыборная кампания Дугина и впрягшегося в нее Курехина сотрясала Питер. В конце сентября приехал и я для участия в шоу курехинской «Поп-механики». Помню его, бродящего с подвязанными еще двумя руками Шивы, выбегающего в буфет четырехруким. На сцене он страстно командовал. И даже ругался. Люди в белых комбинезонах надували в глубине сцены гигантские воздушные шары, взлетали в качелях ногами и юбками на зрителя знаменитые курехинские старухи. Шла репетиция перед самым спектаклем. За полчаса до начала директор питерского ФСБ позвонил директрисе ДК Ленсовета и сказал, что посадил в зал своих оперативников. Так как будет выступать Лимонов. Если будут со стороны Лимонова политические провокации, то он закроет шоу. Курехин попросил меня (взволнованным и испуганным тоном, непохожим на него, смелого и ироничного) воздержаться от политических призывов. Потому я вышел на сцену под музыку Рихарда Штрауса и, вытянув руку в известном приветствии (но со сжатым кулаком), заявил: "Добрый вечер, дорогие ленинградцы и петербуржцы! Так как каждое мое выступление обыкновенно заканчивается либо арестами (Украина), либо побоищами (Минск), я сегодня буду говорить об ангелах". И я прочел им ангелогию — кусок из "Милого ангела № 2". Затем я и Курехин спели "Уходит в ночь отдельный Десятый наш десантный батальон…/ Так, значит, нам нужна одна победа / Одна на всех, мы за ценой не постоим". Еще были старушки на качелях, мученики вращались на двух крестах, жрецы в египетских масках, музыканты в шлемах с рогами, много дыма, бенгальского огня. И молча люди в белом надували и передвигали свои шары. Концерт Курехина был посвящен памяти Алистера Кроули — мага и мистика, и во время концерта людьми в масках были совершены сложные ритуалы. Шоу называлось «418». Тогда же Сергей попросил билет партии за номером 418.
      А в бункере мы наскоро устроились. И стали привозить газету, перетащили дугинские книги. Дугин устроился в самых дальних комнатах и, быстро завалив их книгами и непроданными журналами, превратил их в чертог доктора Фаустуса.
      Летом 95-го, когда меня снимало в кабинете немецкое телевидение, туда вдруг зашел Курехин с дыней. Зашел прямо в кадр. И улыбался.

* * *

ВЫБОРЫ

      А потом были выборы.
      От моей избирательной кампании осени 1995 года остались воспоминания о плохо освещенных, холодных залах библиотек, собесов и клубов, о встречах с перепуганным, сомневающимся, недоверчивым, некрасивым народом. Пожилые люди с нездоровыми, помятыми лицами, в растрескавшихся зимних сапогах, одетые, как лук, во множество потертых несвежих одежд. Овощи, трогательные истерики, злобные, добрые, полуспящие старые дети…
      Порою они вступали в злые препирательства со мной, вернее, с плохо понятной им моей биографией, с моими, превратно понятыми ими книгами. "Вы бросили страну, жили на Западе, в то время как мы тут страдали, а теперь приехали и хотите власти". Или: "Вы пропагандируете в своих книгах гомосексуализм и наркотики и еще хотите, чтобы мы вас выбрали?" — нападали они. Нападок, впрочем, было немного. В основном залы были доброжелательными, но их явно смущал мой неначальственный вид — отсутствие галстука, большой ряхи. Уходя, они, очевидно, думали нечто вроде: "чудной, занятный человек, и говорит, вроде, верно, но…", дальше, я полагаю, они затруднялись в формулировке, "…не из нашей оперы персонаж, случайно в нашу колоду попавшая чужая яркая карта. Новая, слишком заметная среди затасканных наших, привычно своих. Заметность — недостаток".
      Весь ноябрь и декабрь, по снегу в ранней темени, на метро, иногда в стареньких автомобилях знакомых, я посещал 194-й северо-западный округ Москвы и выступал в библиотеках, собесах, институтах. Верил ли я в то, что не покидавшие часто никогда своего района даже, крайне ограниченные, бывшие советские, а теперь российские, выберут меня, бродягу, пожившего в десятках стран, своим представителем? Прямо противоположного им выберут? Я должен был верить и я верил. И верили мои, тоже чудные, как я, хрупкие партийцы, почти подростки. На регистрацию я явился с доверенными лицами. Каждому не более 19 или 20 лет. Младшему, Мише Хорсу, даже не исполнилось еще 18-ти! Вот это депутат с доверенными лицами! Служащие избирательной комиссии смотрели на нас с плохо скрываемым ужасом.
      Молодые бедняки, мы, однако, собрали нужное количество честных подписей раньше всех. Сдали вторыми и были зарегистрированы вместе со стариком Лукавой, депутатом от ЛДПР, первыми. Мальчишки были довольны собой. Не зря обегали сотни подъездов, десятки тысяч людей и добыли нужные семь тысяч подписей. Ногами, глоткой, руками, здоровьем, недосыпая.
      В ходе кампании я многому научился. Я выяснил, что мировоззрение у московских избирателей все из лоскутов. Кусок советского, заплата- вычитанное из патриотической прессы, пацифистский лоскут ("Вы убивали людей на войне, а мы хотим мира. Весь мир хочет мира!"), лоскут, редкий, впрочем, жидоедства; в случае евреев- часто плохо скрытой русофобии, и иные экзотические элементы в самых разнообразных сочетаниях. Все это на сером общем фоне, на мешковине тягчайшего столичного провинциализма. У них оказалось тяжелое несовременное мировоззрение 19-го века, специально созданное когда-то для них правителями совдепа. Оказалось, они больше знают о Пушкине, гусарах или Марине Цветаевой, чем о своем соседе по лестничной клетке или фабрике, коптящей через улицу. Не говоря уже о загранице. Я обнаружил, к примеру, что для них каждый иностранец был богач.
      Из мира авангардных интеллектуальных идей, авангардных даже для «передовой» французской цивилизации, я — друг философа Алена де Бенуа, почетный подписчик журнала «Кризис», член редколлегии газеты "Идио Интернасьеналь" — я спустился в их хмурый подвал 19 века и, размахивая руками, пытался привлечь их внимание. Фокусник. Они подозрительно и хмуро глядели на меня из своих домостроевских и достоевских мировоззрений. И не аплодировали. А если аплодировали, то не за то. Как обезьяне, которая научилась нескольким словам на их языке. А ведь обезьянка.
      Хитрых воров, приспособленцев, безграмотных самозванцев, беспомощных тупиц-чиновников, но своих, от неряшливых лохм за ушами до мягких животов, начинающихся под горлом, — вот кого они выбрали. Похожих на себя. Таких же, как они. А я был разительно не похож на них, хотя одной с ними крови. Неприлично моложав, они и это мне ставили в вину, в 52-го года должен бы пообноситься телом. Что-то тут не так, подозревали они тяжело. Чаще всего я убеждал их. Уходя, такие жали мне руку и обещали голосовать за меня. Вот я не знаю, голосовали ли.
      Возвращаясь домой, я сваливался в постель к бритоголовой девчонке своей и ебался с нею. Пару раз или, может быть, три или четыре раза Лиза съездила со мной на встречи с избирателями. В джинсиках, в каком-то тонком жакетике от мух, она была, как и я, неуместна в этих снегах. Кандидат в депутаты и его девчонка с диском Тома Вэйтса в сумочке. Стилевое различие — вот почему я не подходил им.
      Я много думал о Владимире Ильиче в те месяцы. Я понимал Ленина, приехавшего из Европы, как и я, к ним сюда, в этот климат, к их тяжелым душам. Как они его, очевидно, доставали! После знающих свое место воспитанных швейцарцев, организованных немцев, отстраненных французов это хмурое, но раз в столетие впадающее в слепое коллективное неистовство, население. Снега, чудовищные по размерам улицы и проспекты, убивающие расстояния. Они его быстро износили, Ильича, оттого он и скоро обмылился, как мыло. Мы с Владимиром Ильичом поняли бы друг друга, оба провели по два десятка лет вне России. Я стал с ним разговаривать по утрам, кипятя себе в алюминиевой кружке чай. Здесь я бросил пить кофе и стал зэком варить себе чифирь. Ильича они бы не выбрали, как и меня. Маленький и по тем временам- 1.63, картавящий, галстучек в белый горох, жилетки, штиблеты. Невидный, книжно говорящий, абсолютно не свой. Иностранец. Им оглоблю Ельцина подавай, Лебединую ряху. Мы же с Ильичом хрупкие.
      Между тем с моим живым духом, с десятками тысяч кусков редкой информации в памяти, с боевым кипучим западным политическим опытом, с моими точностью и педантичностью, с исключительной силой воли и умением долбить в одну точку, фанатичный, честный до экстаза, я украсил бы любой парламент любой страны. Разве не был я и во Франции первым из немногих? Люди такой породы, как я, основывают государства, закладывают города, делают историю. А мне корявые старики, проторчавшие на одной кухне всю жизнь, с места шамкали: "А какая у вас экономическая программа?"
      Помню тотальное неудовлетворение, вызываемое у избирателей моим ответом на вопрос: "Вы за какую форму собственности?" Они были неудовлетворены, ибо на него я отвечал единственно-разумно: "Я за прибыльную форму собственности. Были бы предприятие, завод, земля, месторождение, колхоз прибыльны! А принадлежат они одному владельцу, десяти, трудовому коллективу или государству — второстепенно или даже третьестепенно. Предприятие должно исправно платить в казну налоги, исправно содержать своих рабочих, исправно сбывать свою продукцию — тогда это прибыльное предприятие. Частная собственность не решает проблему прибыльности. Неверно сводить успех или неуспех экономики к форме собственности. Капризный владелец, разочаровавшись завтра в предприятии, забросит свой завод, и завод умрет, а рабочие станут безработными…" — "Нет, вы все-таки не ответили на вопрос, за какую вы форму собственности?" — впивались в меня избиратели. Они хотели «Да» или «Нет» и потому не выносили усложненной правды. Они хотели простой лжи. Пожимая мне руку дружелюбно, снисходительный красный пенсионер говорил: "Вы хороший человек, но в вопросах собственности путаетесь. Я бы проголосовал за вас, но буду голосовать за кандидата КПРФ…" Ну и голосовал.
      Из предвыборной кампании я вынес глубокое убеждение в крайней бестолковости большинства избирателей, в их крайне низком уровне общего развития. Убеждение в том, что выбрать человека больше себя они не смогут. Всегда будут выбирать одного из самых крупных баранов стада. Тогда как следует выбрать пастуха. Еще я твердо понял, что меня они не выберут. Что я вождь по натуре своей, а вождей не выбирают. Вожди насаждают свою власть. Что мне предстоит этот трудный путь навязывания себя — путь героев и вождей. И что есть риск быть убитым на этом пути.

* * *

МАРСИАНКА ИЗ ШКОЛЫ РАБОЧЕЙ МОЛОДЕЖИ (ШРМ)

      Лизе 23 года. Недавно я остриг ее под ноль. Прической она очень довольна. Она похожа на марсианку из научно-фантастических фильмов или на насекомое из космоса. Я зову ее «Крысенок» (она родилась в год крысы). Мы живем вместе уже десять месяцев.
      — Что ты любишь делать? Ебаться любишь?
      — Люблю.
      — Как?
      — Всяко-разно…
      — Больше можешь сказать?
      — Не могу.
      — Урод. Уродец.
      — Я не урод. Не урод я!
      — Хорошо… Кроме ебаться, что любишь?
      — Гулять, напиваться, буянить… (Весело)
      — Мама бы тебя услышала!
      — Да, действительно…
      — Мамы боишься?
      — Мамы? Нет.
      — А кого боишься? Меня боишься?
      — Никого не боюсь. Скуки боюсь. (И правда, ничего не боится. Способна выйти за сигаретами или выпивкой в три часа ночи одна).
      — Значит, напиваться любишь?
      — Да ну тебя…
      — Музыку любишь?
      — Музыку люблю всякую-разную. Хорошо выглядеть люблю… Ну то, что я считаю хорошо…
      — Ты считаешь, ты сейчас хорошо выглядишь?
      — О да, мне очень нравится моя бритая башка.
      — Но у тебя вид, как будто бы ты из колонии для малолетних преступниц только что вышла.
      — В этом тоже что-то есть. Прикольно. Это стильно. Клево.
      — Как минимум, ты выглядишь, как девочка из приюта.
      — Почему из приюта?
      — Потому что их там от вшей и блох остригали. У тебя есть наклонности к преступности?
      — Наверное, есть. (Думает.) Есть.
      — Сколько ты весишь?
      — Килограмм 50, 52 может быть.
      — А рост у тебя какой?
      — Метр семьдесят шесть.
      — Ты себя считаешь женщиной, девушкой, девочкой?
      — Собой. Лизой. Девочкой, женщиной или девушкой, когда как. Иногда все вместе. В течение суток.
      — Школу, я помню, ты бросила?
      — Бросила.
      — Когда?
      — 14 или 15… наверно, 15… или 14…
      — Ну и что делала?
      — В школе рабочей молодежи училась. ШРМ.
      — Сразу же или погуляла?
      — Ну и погулять успела. И в педагогическом училище побывать успела. Шесть месяцев. Хуже не бывает. Сборище 15-летних теток. Будущие училки. Сбежала, год догуляла. Работать пошла.
      — А работала где?
      — При Союзе (СССР) в рок-магазине работала. «Давай-давай» назывался. 90-й год.
      — Ну и что, рокеров много приходило?
      — Да кого только не было. В основном малолетки за плакатиками приезжали. Сейчас их хоть жопой ешь. А раньше за плакатиком какого-нибудь "Айрон Мэйден" надо было побегать.
      — Звезды какие появлялись?
      — Нет, наверное, а так не помню. Музыканты приходили (думает), нет, не звезды. Безумный народ ошивался. Какие-то тусовки были. И в магазине, и вообще. Вокруг музыки в основном, а так — кого только не было. В основном малолетки… Летом 90-го года немеряно денег заработали на Цое. Нашивочки и маечки с ним продавали. Тогда стена эта появилась на Арбате. В основном плакатики, нашивочки шли, иногда какой-то народ даже гитары умудрялся покупать. Мне 17 лет было. Малолетняя девочка с длинными волосами (задумалась)…