Президент Кузнецов проснулся раньше обычного. Обычным было открывание глаз около семи утра. Часы на ночном столике показывали пять утра. Президент закрыл глаза. Закрыв их, увидел жену Лидию, когда молоденькой комсомолкой-журналисткой она пришла брать у него интервью. Кузнецов был самым молодым секретарем обкома партии г. Кирова. Третьим тогда еще секретарем, но в двадцать девять лет! В интервью тех лет особенно выговориться было невозможно, существовал пуританский кодекс. Можно было иметь хобби: музыка, спорт, туризм, можно было до потери сознания говорить о партийной работе, об идеологии коммунизма. Нельзя было говорить и писать о постели, о «половых», как тогда говорили, отношениях и обо всем, с ними связанном. А именно с половыми отношениями была связана эта высокая, стройная, сисястая (именно так и подумал юный секретарь: «сисястая») темноволосая девушка-журналистка. И то, что она всем телом связана с половыми отношениями, девушка Лидия понимала. И не возражала. Они проговорили три часа, несмотря на то, что секретаря Кузнецова ждали посетители и неотложные хозяйственно-партийные дела. Говорили они, следуя пуританскому кодексу, не нарушая его. Но все три часа Владимиру хотелось взять сисястую за обе груди. Почему за обе? За обе груди и сзади. Президент Кузнецов ухмыльнулся с закрытыми глазами.
      Он осуществил свое желание на следующий день. Прорвавшись сквозь пуританский кодекс, их общее желание материализовалось в форме его предложения сходить на выставку в Кировскую городскую картинную галерею. Что они и сделали. После сплошь зеленых и болотных картин местных художников, изображающих леса и болота Кировской области, Владимиру привелось увидеть белые и крупные эти груди на детской узенькой грудной клетке. Не будь он секретарем обкома, они могли бы пойти в ресторан, но пришлось довольствоваться бутылкой шампанского и бутылкой водки в квартире подруги, встретившей их и ушедшей по этому случаю по не совсем вразумительному делу. Кажется, кормить маму или брить папу в больницу. Бутылка водки и бутылка шампанского так и остались недопитыми, ибо молодые люди занялись друг другом с такой страстью, что просто забыли о них.
      Президент открыл глаза. Вчерашняя девчушка напомнила ему не дочь Наташу — в той, очевидно заимствовавшей его собственные гены, было больше полнокровного розового спокойствия, при внешней схожести с Лидией, — но напомнила юную Лидию, начиная с пикантной сисястости большой груди на тонкой детской грудной клетке и кончая стройными ножками. Шестопалов выбрал себе девушку по его вкусу. И впервые за восемь лет, прошедшие со времени гибели жены, Президент увидел перед собой женщину, соответствующую его вкусу…
      К восьми должен был появиться Василенко. Сегодня, вспомнил Президент с неудовольствием, день отлета в Соединенные Штаты на похороны Бакли.
 
      — Вчера мы явно переборщили, — морщась прохрипел Президент, вылезая из джакузи. — Пить в нашем возрасте надо меньше, товарищ генерал армии.
      Оставляя лужи и мокрые следы, розовым тюленем Президент в полотенце на плечах прошествовал к трусам, предлагаемым ему слугой.
      Василенко курил уже вторую сигарету. Физиономия его, слишком сытая и туго натянутая, как барабан, не носила видимых следов вчерашнего чрезмерного возлияния, но цвет ее ушел в желто-зеленоватый на висках, а у ушей и вовсе в зеленый. Василенко не сказал ничего. Отпил сельтерской. Он попросил сельтерской едва не с порога.
      По-стариковски покряхтывая, Президент одевался. Натянув брюки, он брезгливо втянул в легкие воздух.
      — Фу, развонялся как… Ты бы чего-нибудь съел или кофе выпил, генерал. Горло не дерет табачиной, а?
      — Раньше, Владимир Георгиевич, ты не имел такого чуткого носа. Это он у тебя со вчера такой? Что теперь, прикажете душиться, господин Президент? Я ж у тебя, Георгиевич, каждое утро тут сижу. И только сегодня ты заметил, что моя «Ява» воняет…
      — Да уж, курил бы что-нибудь более выносимое… — проворчал Президент. — Только ты не обижайся, Петрович… я ж любя…
      — Я так и понял. — Мрачный, Василенко затушил «Яву». — Скажи уж честно, Георгич, что на чистые запахи тебя потянуло. Жену вчера вспомнил, да? Похожа девчонка на Лидию, точно. Только Лидия добрая была. А эта злая… — Василенко хотел добавить русскую пословицу о том, что «седина в бороду — бес в ребро», но воздержался. Друг, конечно, но Президент. Неизвестно еще, как воспримет.
      — Похожа, — вздохнул, зажимая галстуком шею, Кузнецов. — Фигурой. Такая же… — Президент подумал, как назвать Лизу, чтобы не обидеть мертвую жену, — такая же грудастенькая, нос, правда, другой. И где ее Шестопалов откопал?.. А то, что злая, я не согласен. Это она по молодости такая, скорее угрюмая. Плюс два таких важных старых козла, как ты да я. Генерал армии! Ты когда-нибудь вдумывался, как это для людей звучит? А второй дядька — сам Пре-зи-де-е-е-ент! Есть от чего описаться со страху девушке. Она себя как раз очень смело и нормально вела.
      — Вот, она тебе уже и понравилась.
      — А что, я не мужик, что ли, если Президент?..
      — Никто и не говорит… — поморщился Василенко.
 
      В 9.30 утра Шестопалов вызвонил спящую мертвецким сном Лизу Вернер, сообщил ей о том, что она произведена в ранг его личной секретарши и должна быть готова через час к вылету в Соединенные Штаты на президентском самолете.
      Лиза Вернер, отвернувшись от спящего в ее постели мускулистого Костика, зевнула, пожаловалась, что еще очень рано и она не успеет, что она не готова и у нее нет платья.
      — Мне нечего надеть. И у меня нет иностранного паспорта, — закончила она и прикрыла рот проснувшемуся Костику: — Молчи!
      — Лиза, вы знаете пословицу: коготок увяз — всей птичке пропасть… Знаете? Президент хочет, чтобы вы были в самолете, отправляющемся в Соединенные Штаты через два часа. Мне приказано доставить вас. И я вас доставлю, даже если для этого придется задействовать полицию и армию, — закончил он шутливо. И добавил: — Президенту весело видеть вас. А ему редко бывает весело. А мы хотим, чтобы ему было весело.
      — Хорошо, — сказала вяло Лиза Вернер, — я буду готова. — В то же время она отпихивала Костика, обхватившего ее сзади и сжимающего ее груди. — Костя, прекрати, ты что!
      — Что за козел звонил? — спросил Костик, раздвигая горячие под одеялом ноги Лизы.
      — Секретарь Президента… Ты с ума сошел… прекрати, мне надо одеваться…
 
      Лизе удалось выставить Костика всего за несколько минут до появления в дверях Шестопалова. С одним охранником. Остальные остались внизу у лифта. Девушка взяла в путешествие черный кожаный рюкзачок.
      — Я готова.
      Шестопалов, ожидавший увидеть сундук с платьями, принужден был поверить в честность Лизы Вернер. Сказала «нет платья», значит — платья нет.
      — Так и отправитесь — в джинсах? — на всякий случай спросил Шестопалов.
      — А что, нельзя? В них же удобно.
      Артем, охранник, заулыбался за спиной Лизы Вернер. Шестопалов пожал плечами. В сущности, все это не имело уже никакого значения. Главное, Старик всем ртом, зубами и губами клюнул на крючок Шестопалова, где приманкой было насажено тело Лизы. Он позвонил своему секретарю САМ в восемь сорок пять утра и почти шепотом, стесняясь, попросил пригласить «с нами вашу секретаршу. А то у нас одни мужики да мужики. Пусть америкосы поглядят, какие у нас есть девушки…», он замялся: «На нее весело глядеть». Шестопалов не стал возражать и тотчас произвел Лизу в секретарши.
 
      В Ленинском аэропорту, взбираясь за Лизой Вернер по трапу, Шестопалов внезапно вдохнул безошибочно знакомый резкий запах: так пахнут женщины тотчас после сексуального акта с мужчиной. Если не примут душ. Очевидно, Шестопалов даже не оставил Лизе времени на омовение. Президенту, кажется, придется делить Лизу Вернер с кем-то. Вот с одним ли кем-то или несколькими, этого Шестопалов еще не знал. «Надо бы установить за ней наружное наблюдение и распорядиться о прослушивании ее телефона. Она теперь — национальное достояние. Как все, до чего дотрагивается Президент».
 
      Улыбаясь, Президент приподнялся навстречу Лизе с кресла.
      — Доброе утро, юная красавица!
      Генерал Василенко, тоже вскочивший с кресла, приветствовал Лизу Вернер снисходительной улыбкой. Так же он глядел на первое джакузи, установленное в апартаментах Президента. Как на прихоть, глядел на джакузи Василенко. Но прихоть очень прижилась. Если и эта прихоть приживется? Генералу Василенко придется подвинуться. Он мог вытирать спину Президенту, истекающему горячей водой при выходе из джакузи, но он не сможет оказывать ему эту же услугу при выходе Президента из Лизы. Шестопалов улыбнулся своим собственным мыслям.
      — Что вы пьете, Владимир? — осведомилась Лиза Вернер с неподдельной простотой, удивившей всех. Она впервые назвала Президента «Владимир», и всем пришлось смириться с этим.
      — Пиво мы пьем, — ответил Василенко. — Немецкое… Хотите?
      — Да… Нельзя ли и мне? — с еще большей простотой попросила Лиза.
      Такая выживет Василенко тем быстрее. Так как заменит его в качестве собутыльника Президента. Обнаружить это качество в найденной Жарких девушке Шестопалов не планировал. Это качество досталось им сверх нормы. Шестопалов мог потирать руки. Затея его пока удалась на сто пятьдесят процентов. «Почему на сто пятьдесят?» — спросил Шестопалов себя. Потому что Президент был старый пьяница-ветеран. Убедившись, что на него никто не смотрит, Шестопалов все-таки потер руки.
      — Владимир, передайте мне, пожалуйста, салфетку, — попросила Лиза.
      Рука ее далеко вылезла из рукава свитера. По кисти руки и через запястье шли, сплетаясь, выпуклые и набухшие вены. Руки Лизы Вернер были старше ее. И, возможно, были руками девушки-наркомана. Это предположение не обрадовало Шестопалова. На его место за креслом Лизы Вернер на Шестопалова вдруг опять пахнуло запахом секса. Запахом самца, побывавшего в Лизе. Чуют ли этот запах два старика — собутыльники Лизы по похмелью? И если чуют, такой запах должен очень растревожить их.
      Рев двигателей отвлек Шестопалова и заглушил обрывки беседы, доносившейся до него с президентского ряда. Президент и Василенко предпочитали летать на допотопной модели — медленном спецсамолете «Туполева», игнорируя трансатмосферное детище конструктора Щукина. Сверхсложное управление трансатмосферными самолетами пугало стариков. Пилоты, обслуживающие «Туполева-1», как назывался президентский авилайнер, были все чуть ли не в возрасте президента. Кузнецов и Василенко здоровались с ними за руку, дарили подарки на 23 февраля и их женам на 8 Марта. Шестопалов поморщился. Безусловному технократу и стороннику тотального прогресса, ему эта приверженность двух руководителей прошлому веку была смехотворной. Архаичные вкусы Президента и его окружения еще раз доказывали Шестопалову правильность его много раз повторявшегося среди единомышленников и домашних афоризма: «Русская политика старше русских и России». Шестопалов был твердо уверен, что в этом причина пренебрежения к его стране. Несмотря на усилившийся за последнее время финансовый вес России в мире, на то, что она сумела влезть в американскую экономику, лидером мира по-прежнему считались Соединенные Штаты. И возрастала неуклонно репутация Японии. Шестопалов, и уж этого он никогда и никому не говорил, считал, что поколение Кузнецова следует отстранить от власти как можно быстрее. Эти люди своей несовременностью, медлительностью, своим славянским женским характером вредят стране.
      «Туполев» наконец поехал. В течение минуты он набрал скорость и, подрагивая всем корпусом, побежал, завывая, по взлетной полосе. «Только конфетки во рту не хватает — какой позор», — подумал Шестопалов, вжимаясь в кресло. — Позор для Президента России — летать на этой старой телеге».
      Когда самолет поднялся на заданную высоту и выровнялся, в президентском ряду Лиза Вернер потребовала шампанского.
 
      В аэропорту Нью-Арка, в конце взлетной дорожки, у самого почетного караула, Президента Российского Союза ожидал сюрприз. Встречал его не вице-президент Паркер, но… спокойный и суровый, стоял — пола черного пиджака отгибалась летним ветром — сам Сол Дженкинс. Попирая тем самым все правила дипломатического международного протокола. Президент, отрыгивая мелкими порциями газы шампанского, сурово порицал себя за проглоченное во внеурочное время шампанское, доктора рекомендовали ему, если уж хочется пить, лучше уж водку. Лицо Кузнецова было слишком красным, когда он пожимал руку фактического хозяина Америки, злясь на него за то, что тот нарушил протокол и в известном смысле унизил его, Президента Российского Союза. В конце концов, Секретарь Департмента всего лишь старший министр, и только. Однако не устраивать же скандал, прилетев на похороны друга. Кузнецов потому пробормотал:
      — Happy to see you, сэр Дженкинс. От имени моей страны и от себя лично я выражаю глубокое соболезнование народу Соединенных Штатов и семье покойного. Том был величайшим Президентом американской истории. Он принял страну до трагического для человечества две тысячи седьмого года и успешно провел через последующие два президентских срока. Я скорблю…
      Президент после столь длинной речи наконец позволил себе выделить скопившуюся порцию шампанских газов, и Дженкинс, стоявший с ним рядом, в то время как оркестр заиграл гимн Соединенных Штатов, услышал звук… отрыжки. Нагрузившаяся шампанским Лиза Вернер, не понимая протокола, несмотря на все старания Шестопалова, оказалась слишком близко стоящей к Президенту. И хотя она стояла хорошо, прямо и ее бледненькое личико, с не нуждающимися в мэйкапе яркими ресницами и бровями, для не знающих ее не выглядело личиком пьяной девушки, ситуация была близка к скандальной. Было понятно, по крайней мере, что девушка, отделившаяся так далеко от толпы сопровождающих, имеет какое-то более близкое отношение к Президенту, чем остальные. Шестопалов, организатор всего этого, был все же встревожен такой неожиданной резко скандальной ситуацией. Тем более что, вопреки обычно сдержанному присутствию прессы в аэропорту Нью-Арка, русский самолет встречала необычно густая толпа журналистов, блестя сотнями телеобъективов. Вслед за прибытием Президента Кузнецова ожидали самолет с королем английским.
      Когда после исполнения гимна почетный караул взял карабины на плечо, Лиза Вернер лихо приложила руку к виску, имитируя военное приветствие. Личико ее при этом было серьезным, так что возможность хулиганской выходки с ее стороны исключалась. Очевидно, она серьезно считала, что именно так следует себя вести, и повторила жест начальника караула. А когда Дженкинс и Президент Кузнецов дружно и слаженно затопали по красной дорожке мимо почетного караула, за ними, между Президентом и сопровождающими его лицами, церемониальным маршем зашагала пьяная Лиза Вернер. В черных перчатках, в черном платье и черной шляпке. В траур она переоделась перед самой посадкой. Шестопалов шипел ей и пытался под прикрытием музыки вернуть ее и приобщить к сопровождающим лицам. Но она не слышала, очевидно, упоенная своей ролью. Пришлось ждать окончания ковровой дорожки. Президент невозмутимо прошествовал с Дженкинсом мимо толпы журналистов, встретивших Лизу Вернер аплодисментами. Она с достоинством перешла на деловой девичий шаг, покачивая бедрами, прошла и одарила журналистов, в благодарность за аплодисменты, несколькими воздушными поцелуями.
      — Кто эта эксцентричная юная особа? — спросил Дженкинс с улыбкой, когда они были уже вне досягаемости микрофонов и телеобъективов.
      — Моя секретарша, — кратко ответил Президент и в свою очередь обратился к Дженкинсу с вопросом, уколол его: — Вы что, дорогой Сол, вернули свободу вашим средствам массовой информации?
      — Мы ее никогда и не отнимали, — убежденно сказал Дженкинс. — В основном, это иностранные журналисты. Слетелись, как мухи на падаль.
      Кузнецов подумал, что сравнение с падалью растревожило бы Тома Бакли, но воздержался от комментариев. Зачем вмешиваться во внутренние дела хозяев. В конце концов, и при Бакли Дженкинс был фактическим хозяином Соединенных Штатов.
      Шестопалов из-за плеча Президента с обожанием лицезрел своего кумира. Он слышал, как Президент представил Лизу в качестве своей секретарши. Его протеже сделала за сутки отличную карьеру. Из сопровождающего лица стала секретаршей личного секретаря Президента, а вот сейчас и секретаршей самого Президента. У другой девушки на это ушла бы целая жизнь! Правда и то, что это он, Шестопалов, послужил для Лизы судьбой. Вытащил ее из исторического небытия, в котором она пребывала, из баров и дискотек в Историю. И вот, оказавшись благодаря Шестопалову «in the right place at the right time», Лиза Вернер хватает звезды с неба обеими руками в чуть более, чем нужно, вспухших венах.
      Лейтенант Тэйлор и Де Сантис оценили Лизу Вернер по достоинству.
      — Отличная девка, а Джек? Такие tits при такой фигурке… — Тэйлор одобрительно зацокал языком. — Интересно, у русских что, все такие?
      — Я слышал, что русские девки красивые. Я, правда, никогда не заглядывал в их журналы, но, если судить по их каналу телевидения, красотки… У меня семья, а ты, Тэйлор, мог бы потереться об эту русскую… Потом рассказал бы…
      — Ну-ну, мечтай. — Тэйлор вспомнил о своем «бизнесе», как он мысленно стал его называть (до вчерашней истории на Ист-хайвэе он называл ЭТО «авантюрой»), и помрачнел.
 
      На церемонию похорон своего Президента Америка не пожалела денег. Лучше бы она истратила эти деньги на живых, поморщился Лукьянов. Он наблюдал печальные торжества, глядя на телеконсоль в холостяцкой клетке лейтенанта. Тэйлор привез его сюда и приказал сидеть тихо. Однако, посидев тихо, вернее, проспав несколько часов, Ипполит все же включил телеконсоль в надежде увидеть Дженкинса. И увидел. Секретарь Департмента Демографии распоряжался на похоронах, и у всякого, кто видел церемонию, не могло остаться сомнений по поводу того, кто новый хозяин Америки.
      Первым выступил Дженкинс. Сказал о потере, понесенной несчастной Америкой. Впереди, рядом с матерью Президента, также шел Дженкинс, возглавляя шествие. В черном фраке могильного покроя, хорошо охраняемый «бульдогами», переодевшимися ради похорон в дурно топорщащиеся на них сизо-черные костюмы. Рыдала военная музыка, сводный оркестр всех родов войск армии Соединенных Штатов — две сотни скрипок, валторн, литавр, барабанов, тарелок, виолончелей, контрабасов — завыл по Президенту. Музыканты частично пришли, частично уже стояли — те, кто с тяжелыми инструментами — под вековыми деревьями Федерального Кладбища в Нью-Джерзи. В свое время здесь был муниципальный Парк, но, когда после 2007 года стране понадобилось главное кладбище (Арлингтонское осталось на зараженной радиацией территории), парк приспособили под цели захоронения. Вековая дубовая роща придавала кладбищу величавый вид. Засыпанные красноватым гравием дорожки, сочетаясь с зелено-медной ядовитой дубовой листвой, придавали происходящему фактуру старой гравюры. Помимо своей воли Лукьянов отметил древнеримскость в церемонии. Храпели от страсти белые сильные лошади, таща пушку времен Первой мировой войны, на лафете которой был установлен гроб Президента. «Президента-дантиста», — попробовал вышутить церемонию Ипполит, но ему не удалось внушить критический оттенок своим мыслям. Он признал, что зрелище выглядит достойно. В черной шляпке с вуалью старуха мать Президента шла, опираясь на руку вице-президента Паркера с одной стороны и на руку Дженкинса с другой. Желтый, вязкий и жирный луч солнца упал на потрескавшуюся, цвета старого дерева щеку матери Президента. Налетел ветер, и пошло морщинами одеяние вдовы, которое можно было бы назвать и платьем, и плащом. Сильные ноги лошадей крупным планом рыли красноватый гравий дорожки, погружаясь всеми копытами. Лафет забуксовал, лошади неловко рванули пушку к могилам, и пушечное колесо накатило на мраморную плиту. «Сенатор Вудбридж, бывший губернатор штата Северная Каролина. От благодарного отечества» — прочлись золотые буквы. Десяток морских пехотинцев Соединенных Штатов сильными руками приподняли колеса пушки и поставили ее в центр дорожки. В объектив камеры внезапно влезла сверхкрупным планом щека, шея, натертая воротником мундира, срезанные бритвой волосы у виска и пара юношеских прыщей чуть ниже, на извороте щеки в подбородок.
      — Юная, шершавая, мозолистая рука молодой Америки мощно приподняла траурную колесницу Президента… — зашелся в экстазе комментатор.
      Лукьянов признал, что комментарий был уместен, так же как и, может быть, случайный «наезд» телекамеры на юношескую шею и щеку с прыщами. Все эти приемы сообщили подлинность происходящему.
      — Хрипят лошади, бьют литавры, солнце трогает чеканную медь столетних дубов. Америка прощается со своим верным сыном, трагически унесенным из жизни, оставившим нас в расцвете сил. Кто же они, эти преступники, лишившие Соединенные Штаты верного сына? Кто эти злобные существа?
      На экране возник черный Кристофэр, быстро и зло двигающий большими губищами. Звука не было, но по изображению можно было вообразить — да, очень неприятный и поганый человек. То же впечатление оставлял Виктор, что-то кричащий в телеобъектив и делающий резкие и яростные жесты. Странно, но молчаливое лицо Дункана О'Руркэ тоже не вызывало симпатии.
      — Вот они, их лица! — торжествующе взревел комментатор. — Злоба, злоба и еще раз злоба сочится из всех пор этих полулюдей-полузверей. Мы еще ничего не знаем о них, только то, что у закона Соединенных Штатов есть все основания подозревать их в убийстве Президента Бакли.
      На экране появилось лицо Синтии. И оно было искажено гримасой. Очевидно, ко всем применили один и тот же прием: начинали разговор в спокойном тоне, затем ведущий говорил что-нибудь оскорбительное, и интервьюированный предсказуемо взрывался. Именно таким, кричащим и возражающим, его и следовало показать сейчас Америке. Последним и самым неприятным продемонстрировали лицо Джабса. Карлик плакал! Что они там такое с ним сделали, вряд ли истязали и били, следов побоев на нем не было, но скульптор плакал, размазывая слезы по лицу, и лицо выглядело рожей дегенерата.
      — Лица ублюдков, людей порочных и неприятных. Вам они не нравятся, да? Не нравятся, несмотря на то, что мы еще не можем с уверенностью сказать, что это они убили великого сына Америки, Президента Тома Бакли. Смотрите интервью с подозреваемыми в убийстве Президента сегодня в восемнадцать часов. С восемнадцати часов сегодняшнего дня и до часа и дня исполнения приговора мы будем держать вас в курсе происходящего. Вот перед вами еще несколько лиц. Если первые принадлежали к так называемой «банде О'Руркэ», то эти — принадлежат шизоидной и параноидальной секте «Детей Солнца». Ублюдки, видите ли, считали себя детьми Солнца. Но эти лица — лица детей тьмы! — закричал комментатор, и по экрану споро пронеслись фотографические изображения нескольких негров в странных одеждах и нескольких белых полуголых девушек. — Как сообщило нам Агентство Национальной Безопасности, между двумя бандами существовала хорошо скоординированная связь. Об этом, как и о многом другом, смотрите наши вечерние репортажи. С восемнадцати часов вы будете вплотную следить за ходом расследования. А сейчас вернемся на Федеральное кладбище.
      Женский голос сменил мужской:
      — Слово для прощания с Президентом Соединенных Штатов Америки предоставляется другу покойного, английскому королю Чарлзу Двенадцатому.
      Трибуну, заваленную цветами до самого пюпитра, занял английский король — высокий лысый человек в мундире полковника кавалерии, с лошадиным лицом, общим для всей династии. Черный галстук туго стягивал шею под крупным адамовым яблоком.
      — Плачь, Америка, плачь, великая страна! Умер твой великий сын, погиб по злой воле политических проходимцев, исчадий Дьявола, приготовивших для тебя сиротскую долю. Плачь, осиротевший народ Великой империи!
      Ипполит Лукьянов нашел, что король слишком патетичен, что чуть меньше пафоса не испортило бы речь. Однако в общем, решил Лукьянов, король неплохой тип и доказал не раз свою истинную братскую дружбу американскому народу. Объектив поймал стоявшего рядом с трибуной Дженкинса. Лицо у Дженкинса было озабоченным и усталым. Наблюдающий Дженкинса Лукьянов вдруг поймал себя на том, что наблюдает его с симпатией. «Неужели с симпатией? И почему? — задумался Лукьянов. — Очевидно, — подумал он осторожно, — я сжился с ролью еще до того, как получил ее, солидаризировался с персонажем, которого намереваюсь сыграть, вжился в образ по системе Станиславского, или какая там фамилия была у русского режиссера, изобретшего вживание в образ… Позаимствовал чужое мировоззрение. Мировоззрение человека асоциального, несоциального было у меня до сих пор. Однако если я намерен играть его роль, то уже не смогу быть в своих публичных проявлениях асоциальным. Подобная неосторожность может оказаться для меня роковой. Дженкинс…»
      Появление на экране лейтенанта Тэйлора, неуклюжего в парадном мундире и брюках галифе, остановило рассуждения Лукьянова. Тэйлор что-то говорил Дженкинсу, приблизив губы к его уху. Камера поднялась выше, и английский король, глядя в объектив, закончил речь:
      — …Америка, однако, построена из того же базальта, из той же мощной стали и могучей меди, что и Римская Империя. Америку не пошатнет гибель Цезаря, даже столь достойного и великого, как человек, которого мы сегодня провожаем в последний путь. Бог, благослови Америку! — закричал король.
      И за ним закричали морские пехотинцы и присутствующие на кладбище высокие особы и их свиты.
      — Бог сохранит Америку! — воскликнула комментаторша с траурной дрожью в голосе. — А сейчас слово для траурного прощания предоставляется лучшему другу покойного, другу американского народа, Президенту Российского Союза Владимиру Кузнецову.