- Да, - говорит вечером того же дня забинтованный с ног до головы пациент нескольким встревоженным друзьям, собравшимся у его постели, - да, доктор полагает, что тут может оказаться легкая анестезия прогноза, но он отослал мое ухо в Нью-Йорк, мой аппендикс - в Балтимору, прядь моих волос издателям всех существующих медицинских журналов, а пока что мне предписаны полный покой и подогретое виски с лимоном и мускатным орехом через каждые полчаса.
      Проговорив это, он в изнеможении откидывается на подушку и чувствует себя совершенно счастливым.
      И вот, не странно ли?
      И вы, и я, и все мы отлично знаем все это, - однако же стоит кому-нибудь из нас заболеть, как мы мчимся к врачу со всей быстротой, на какую способен наемный экипаж. Что до меня, то я лично предпочитаю санитарную карету с колокольчиком. В ней как-то спокойнее.
      МОГУЩЕСТВО СТАТИСТИКИ
      В вагоне они сидели напротив меня. Я, следовательно, мог слышать все, о чем они беседовали. Очевидно, эти двое только что познакомились и разговорились. Судя по выражению их лиц, они считали себя людьми необычайно высокого интеллекта. Видимо, каждый из них был убежден в том, что он глубокий мыслитель.
      У одного из собеседников лежала на коленях открытая книга.
      - Я только что вычитал несколько очень интересных статистических данных, - сказал он другому мыслителю.
      - Ах, статистика! - ответил тот. - Удивительная вещь эта статистика, сэр! Я и сам очень люблю ее.
      - Так, например, - продолжал первый, - я узнал, что капля воды наполнена крошечными... крошечными... гм... забыл, как это они называются... крошечными... гм... штучками, причем каждый кубический дюйм содержит... гм... содержит... Погодите, сейчас я вспомню...
      - Ну, скажем, миллион, - сказал второй мыслитель поощрительным тоном.
      - Да, да, миллион или, может быть, биллион... но, во всяком случае, очень много таких штучек.
      - Да что вы? - удивился другой. - Право же, в мире бывают изумительные вещи. Например, каменный уголь... Возьмем каменный уголь...
      - Отлично, давайте возьмем каменный уголь. - сказал его приятель, откидываясь на спинку дивана с видом ученого, готового насладиться духовной пищей.
      - Известно ли вам, что каждая тонна каменного угля, сожженного в топке, довезет состав вагонов длиной в... гм... забыл точную цифру, ну, скажем, состав такой-то и такой-то длины и весящий, ну, скажем, столько-то, довезет его от... от... гм! Не могу сейчас припомнить точное расстояние... довезет его от...
      - Отсюда до луны? - подсказал первый.
      - Вот-вот! Очень похоже на то. Отсюда до луны. Ну, не удивительно ли это?
      - Да, сэр. Но самые поразительные вычисления - это все-таки вычисления, касающиеся расстояния от земли до солнца. Достоверно известно, что пушечное ядро, пущенное... мм... мм... в солнце...
      - Пущенное в солнце, - одобрительно повторил его собеседник, словно он сам нередко наблюдал, как это делается.
      - И летящее со скоростью... со скоростью...
      - Трехсот миль? - высказал предположение его слушатель.
      - Да нет же, вы меня не поняли, сэр... Летящее со страшной скоростью, просто страшной... Так вот оно пролетит сто миллионов лет, нет, сто биллионов - словом, будет лететь поразительно долго, пока не долетит до солнца.
      Больше выдержать я не мог.
      - При условии, что оно будет пущено из Филадельфии, - сказал я и перешел в вагон для курящих.
      ЛЮДИ, КОТОРЫЕ МЕНЯ БРИЛИ
      Парикмахеры имеют врожденную склонность к спорту. Они могут совершенно точно сообщить вам, в котором часу начнется сегодняшняя партия в бейсбол, могут, не переставая орудовать бритвой, предсказать исход этой партии, могут с тонкостью профессионалов объяснить, почему все здешние игроки никуда не годятся по сравнению с теми, настоящими игроками, которых они лично видели там-то и там-то. Они способны рассказать клиенту все это, а потом, засунув ему в рот кисточку, уйти в другой конец парикмахерской, чтобы поспорить со своими коллегами о том, кто придет первым на осенних скачках. В парикмахерских исход состязания между боксерами Джефрисом и Джонсоном был известен задолго до самого состязания. Возможность получать и распространять такого рода сведения и составляет смысл жизни парикмахера. А само по себе бритье является для него занятием второстепенным. Внешний мир состоит для парикмахера из клиентов, которых надо швырнуть в кресло, связать по рукам и ногам, обезвредить с помощью всунутого в рот кляпа из мыла, а потом уже снабдить теми необходимыми сведениями о текущих событиях в области спорта, которые могут помочь этим людям провести день у себя в конторе, не вызывая открытого презрения сослуживцев.
      До отказа напичкав клиента такого рода информацией, парикмахер немедленно сбривает ему бакенбарды в знак того, что теперь этот человек уже способен поддержать разговор, и позволяет ему встать с кресла.
      Нынешняя публика доросла до понимания истинного положения вещей. Каждый здравомыслящий бизнесмен готов просидеть в кресле полчаса, пока его бреют (сам он мог бы сделать это за три минуты), ибо он знает, что появиться на людях, не отдавая себе ясного отчета, почему Чикаго проиграл два матча подряд, значит выставить себя в глазах общества круглым невеждой.
      Бывает, конечно, и так, что парикмахер предпочитает проэкзаменовать клиента, задав ему два-три вопроса. Пригвоздив испытуемого к креслу, он запрокидывает ему голову и покрывает лицо мылом, а потом, упершись коленом ему в грудь и крепко зажав рукой рот, чтобы страдалец не мог произнести ни слова и вдоволь наглотался мыла, спрашивает:
      - Ну, как? Что вы скажете насчет вчерашнего матча между командами Детройта и Сент-Луиса?
      Разумеется, это вовсе не вопрос. Парикмахер просто хочет сказать:
      "Эх ты, простофиля! Держу пари, что ты ни черта не знаешь о великих событиях, которые сейчас происходят в нашей стране".
      Из горла клиента доносится какое-то бульканье, словно он пытается ответить, а глаза начинают вращаться в орбитах, но парикмахер тут же ослепляет его мыльной пеной, и, если клиент еще шевелится, он дышит ему в лицо смесью джина и мятных лепешек до тех пор, пока всякие признаки жизни не исчезают у несчастного совершенно. Тогда мучитель начинает подробно обсуждать матч с парикмахером, стоящим за соседним креслом. При этом каждый из них перегибается через распростертый под дымящимися полотенцами неодушевленный предмет, который некогда был человеком.
      Чтобы знать такое множество вещей, парикмахеры должны быть высокообразованными людьми. Правда, некоторые из величайших парикмахеров мира начали свою карьеру, не имея никакого образования, даже будучи совсем неграмотными, и только их кипучая энергия и неустанное трудолюбие помогли им выдвинуться. Но это исключение. В наши дни, чтобы добиться успеха, необходимо иметь диплом бакалавра. Так как курс наук, преподаваемый в Гарвардском и Йельском университетах, был найден чересчур поверхностным, теперь открыты постоянно действующие Парикмахерские университеты, где способный молодой человек за три недели может приобрести столько же знаний, сколько он приобрел бы в Гарварде за три года. Дисциплины, которые преподаются в этих учебных заведениях, таковы:
      1. Физиология, включая "Волосы и их уничтожение", "Происхождение и рост бакенбард", "Мыло и его влияние на зрение".
      2. Химия, включая лекции об Одеколоне и о том, как изготовить его из рыбьего жира.
      3. Практическая анатомия, включая курсы: "Скальп и как снимать его", "Уши и как убирать их", а также, в качестве основного курса для наиболее успевающих слушателей, - "Вены лица и как вскрывать и закрывать их по своему усмотрению с помощью квасцов".
      Как я уже сказал, парикмахер призван главным образом заботиться о расширении кругозора клиента, но не следует забывать, что и второстепенное его занятие - уничтожение бакенбард, практикуемое в целях придания клиенту вида хорошо информированного человека, тоже имеет большое значение и требует как длительной тренировки, так и врожденной склонности к этому делу. В парикмахерских современных городов процесс бритья доведен до высшей степени совершенства. Хороший парикмахер уже не заинтересован в том, чтобы мгновенно, без малейшего промедления, сбрить бороду и усы клиента. Он предпочитает сначала сварить его. Для этого он погружает голову клиента в кипяток и там, под дымящимся полотенцем, держит лицо жертвы до тех пор, пока оно не приобретает надлежащий багровый оттенок. Время от времени парикмахер приподнимает полотенце и смотрит, достаточно ли кожа побагровела. Если нет, он кладет полотенце на прежнее место и железной рукой прижимает его к объекту до тех пор, пока не доводит свое дело до конца. Впрочем, окончательный результат полностью окупает его труды: стоит добавить немного овощей, и отлично сваренный клиент одним своим видом способен возбудить у окружающих зверский аппетит.
      Во время бритья парикмахеры имеют обыкновение подвергать клиента особому виду моральной пытки, известной под названием "пытки третьей степени". Она состоит в том, что парикмахер терроризирует своего подопечного, предсказывая ему, на основании многолетнего опыта, явную и близкую потерю всякой растительности - как на голове, так и на щеках.
      - Ваши волосы, - говорит он проникновенно грустным и сочувственным тоном, - катастрофически выпадают. Не вымыть ли вам голову шампунем?
      - Нет.
      - Не подпалить ли вам кончики волос? Это закрывает фолликулы.
      - Нет.
      - Не закупорить ли вам кончики волос сургучом? Это единственное, что может спасти их.
      - Нет.
      - Не вымыть ли вам голову яйцом?
      - Нет.
      - Может быть, опрыскать лимонным соком ваши брови?
      - Нет.
      Парикмахер видит, что имеет дело с человеком твердого характера, и принимается за дело с еще большим воодушевлением. Наклонившись над распростертым в кресле клиентом, он шепчет ему на ухо:
      - У вас появилось много седых волос. Не обработать ли вам голову "Восстановителем"? Это будет стоить всего полдоллара.
      - Нет.
      - Ваше лицо, - снова шепчет парикмахер мягким, ласкающим голосом, сплошь покрыто морщинами. Не втереть ли вам в кожу немного "Омолодителя"?
      Эта процедура тянется до тех пор, пока не происходит одно из двух: либо клиент настолько упорен, что наконец вскакивает с кресла и выходит из парикмахерской с сознанием, что он - изборожденный морщинами, преждевременно одряхлевший человек, чья порочная жизнь запечатлелась на его лице и чьи незакупоренные кончики волос и истощенные фолликулы угрожают ему неизбежным и полным облысением в ближайшие двадцать четыре часа, либо же он уступает. В последнем случае не успевает он сказать "да", как парикмахер издает торжествующий вопль, раздается бульканье кипящей воды - и вот два дюжих брадобрея уже хватают клиента за ноги, тащат под кран и, несмотря на попытки к сопротивлению, устраивают ему гидро-магнетический сеанс. Когда клиент вырывается из их рук и убегает из парикмахерской, весь он так блестит, словно его покрыли лаком.
      Но применение гидро-магнетических процедур и "Омолодителя" отнюдь не исчерпывает возможностей современного парикмахера. Он любит оказывать клиенту множество самых разнообразных дополнительных услуг, не имеющих непосредственного касательства к процессу бритья как такового, но приуроченных к нему.
      В образцовых современных парикмахерских дело происходит так: пока один человек бреет клиента, другие чистят ему ботинки, костюм, штопают носки, стригут ногти, покрывают эмалью зубы, промывают глаза и меняют форму всех тех частей его тела, которые почему-либо им не нравятся. Иногда во время подобных операций клиент оказывается в тесном кольце из семи-восьми человек, которые дерутся, отвоевывая друг у друга возможность ринуться на него.
      Все вышесказанное относится к городским парикмахерским, но никак не к деревенским. В деревенской парикмахерской одновременно находятся только один парикмахер и один клиент. Со стороны это выглядит как честное единоборство, как открытый бой, происходящий на глазах у нескольких зрителей, которые собрались вокруг парикмахерской. В городе человек бреется, не снимая одежды. Но в деревне, где клиент хочет получить за свои деньги максимум удовольствия, с него снимают воротничок, галстук, пиджак, жилет и, стремясь побрить и постричь его на совесть, раздевают до пояса. После чего парикмахер с разбегу накидывается на клиента и обрабатывает ножницами весь его спинной хребет, а потом переходит к более густым волосам, на затылке, орудуя с мощностью газонокосилки, врезающейся в высокую траву.
      КАК ПОЙМАТЬ НИТЬ РАССКАЗА
      Приходилось ли вам когда-нибудь слышать, как человек пытается рассказать содержание книги, которую он еще не успел дочитать до конца? Это крайне поучительно. Синклер, мой сосед по квартире, сделал вчера вечером такую попытку. Я пришел домой замерзший, усталый и нашел его в возбужденном состоянии; в одной руке он держал объемистый журнал, а в другой - разрезной нож.
      - Послушай, до чего интересная история, - начал он, едва я успел переступить порог. - Необыкновенно! Просто не оторваться. Хочешь, я почитаю тебе отрывки? Или лучше - знаешь что? Я расскажу тебе то, что уже успел прочитать, ты легко поймаешь нить рассказа, а дальше мы будем читать вместе.
      Я был не очень расположен слушать его, но видел, что от него все равно не отделаться, и поэтому просто ответил:
      - Ладно, кидай свою нить, постараюсь поймать ее.
      - Итак, - оживленно начал Синклер, - этот самый граф получил это письмо и...
      - Постой, - прервал его я, - какой граф и какое письмо?
      - Да тот граф, о котором идет речь. Понимаешь? Он, значит, получил от Порфирио это письмо и...
      - От какого Порфирио?
      - Да от Порфирио, понимаешь? От Порфирио. Он послал ему письмо, объяснил Синклер с легким нетерпением, - послал с Демонио и сказал, чтобы он вместе с ним выследил его и убил.
      - Да постой же, - перебил я Синклера, - выследил кого? И кого это надо укокошить?
      - Они собираются убить Демонио.
      - А кто принес письмо?
      - Демонио.
      - Гм! Так этот Демонио, должно быть, круглый идиот! Зачем же ему было самому приносить письмо?
      - Так ведь он не знает, что в нем, в этом-то вся штука. - И Синклер начал хохотать при воспоминании об этой штуке. - Понимаешь, этот Карло Карлотти - кондотьер...
      - Стоп! - сказал я. - Что такое кондотьер?
      - Нечто вроде разбойника. Так вот, он был в заговоре с фра Фраликколо и...
      Тут у меня возникло одно подозрение.
      - Послушай, - твердо сказал я, - если дело происходит в Шотландии, я отказываюсь слушать дальше. Довольно.
      - Нет, нет, - поспешно ответил Синклер, - все в порядке. Дело происходит в Италии. Во времена которого-то из Пиев!.. Ну и хитер же он! Знаешь, ведь это он уговорил этого францисканца...
      - Минутку! - сказал я. - Какого францисканца?
      - Ну, разумеется, фра Фраликколо, - с раздражением ответил Синклер. Так вот, Пио пытается...
      - Что? - сказал я. - Пио? Какой Пио?
      - Фу ты черт! Пио - это итальянец. Производное от Пия. Он сделал попытку подговорить фра Фраликколо и Карло Карлотти, кондотьера, украсть документ у... Постой, постой... как его?.. Ах, да... у венецианского дога...
      - Ты, должно быть, хочешь сказать - дожа?
      - Ну да, конечно... Но постой... Что за дьявольщина! Ты совершенно сбил меня, все это совсем не так. Наоборот. Пио ничего не понимает. Он набитый дурак. А вот дож оказался хитрецом. Да, черт возьми! Это ловкий парень! продолжал Синклер, снова воспламеняясь. - Он делает все, что хочет. Он заставляет Демонио... Демонио - это один из наемников дожа, его орудие... так вот, он заставляет его украсть документ у Порфирио и...
      - Но каким же образом он может заставить его сделать это? - спросил я.
      - О! Демонио находится всецело в руках у дожа, так что он заставляет его вести интригу до тех пор, пока старик Пио не... гм... ну... до тех пор, пока Пио не окажется в его руках. И тогда Пио, разумеется, начинает думать, что Порфирио... ну... словом, что Порфирио держит его в руках.
      - Одну секунду, Синклер, - сказал я, - кто, ты говоришь, находится в руках у дожа?
      - Демонио.
      - Благодарю. А то я что-то запутался, кто у кого в руках. Продолжай...
      - Так вот, как раз тогда, когда все шло таким образом...
      - Каким образом?
      - Да вот так, как я говорил.
      - Ладно. Дальше.
      - Кто, по-твоему, появляется и расстраивает все интриги, как не эта самая синьорина Тарара в своем домино?..
      - Этого еще не хватало! - крикнул я. - У меня просто голова разболелась. Какого черта ей понадобилось являться в своем домино?
      - Как какого черта? Чтобы разрушить все это.
      - Разрушить что?
      - Да всю эту проклятую штуку, - восторженно ответил Синклер.
      - А разве она не могла разрушить ее без домино?
      - Разумеется, нет! Ведь если бы не домино, дож моментально узнал бы ее. А когда он увидел ее в этом домино и с розой в волосах, он решил, что это Лючиа дель Эстеролла.
      - Вот дурак-то, а? А это еще что за девица?
      - Лючиа? О, это замечательная девушка! Это одна из тех южных натур, которые... гм... ну, которые полны чего-то такого...
      - Ну, одна из таких веселых девиц, - подсказал я.
      - Да нет, что ты! Вовсе она не веселая девица. Словом, она - сестра графини Карантарата, и поэтому фра Фраликколо... нет, нет, не то, она вовсе не сестра, она кузина. В общем, она думает, что она кузина самого фра Фраликколо и что поэтому-то Пио и пытается уничтожить фра Фраликколо.
      - Ах, так! - согласился я. - Ну конечно, в таком случае он непременно попытается уничтожить его.
      - Ага! - с надеждой глядя на меня, сказал Синклер и, схватив журнал, приготовился разрезать следующие страницы. - Ты, кажется, поймал нить рассказа, а?
      - Разумеется, - ответил я. - Тут участвуют дож, и Пио, и Карло Карлотти - кондотьер, и все остальные, о которых ты мне говорил.
      - Вот-вот! - сказал Синклер. - Ну и, конечно, еще многие другие, о которых я могу рассказать тебе, если...
      - Нет, нет, не стоит, - поспешно сказал я. - Пока что мне вполне хватит и этих - они весьма любопытные субъекты. Итак, стало быть, Порфирио находится в руках у Пио, а Пио - в руках у Демонио, дож - хитрый парень, а Лючиа полна чего-то такого... Да, да, я получил довольно ясное представление обо всей этой публике, - с горечью заключил я.
      - Вот и прекрасно, - ответил Синклер, - я знал, что тебе понравится. Сейчас мы продолжим. Я только дочитаю эту страницу, а дальше буду читать вслух.
      Он торопливо пробежал глазами несколько строчек, оставшихся до конца абзаца, потом разрезал листы и перевернул страницу. На лице его выразились ужас и изумление, взгляд внезапно застыл.
      - Ну и чертовщина! - проговорил он наконец.
      - А что такое? - спросил я сочувственно, и в моей душе вспыхнула радостная надежда.
      - Оказывается, эта проклятая штука без конца, - пролепетал он. - Вот, смотри: "Продолжение следует".
      № 56
      То, о чем я сейчас расскажу, поведал мне однажды зимним вечером мой друг А-янь в маленькой комнатке за его прачечной. А-янь - это низенький тихий китаец с серьезным, задумчивым лицом и с тем меланхолически-созерцательным складом характера, какой так часто можно наблюдать у его соотечественников. Меня с А-янем связывает давняя дружба, и немало долгих вечеров провели мы с ним в этой тускло освещенной комнатушке, задумчиво покуривая трубки и размышляя в молчании. Что меня особенно привлекает в моем друге - это его богатая фантазия, способность к выдумке, которая, по-моему, является характерной чертой людей Востока и которая позволяет ему забывать добрую половину безрадостных забот, связанных с его профессией, перенося его в другую, внутреннюю, жизнь, созданную им самим. Но вот о его способности к анализу, о его острой наблюдательности мне было совершенно неизвестно вплоть до того вечера, о котором я и хочу рассказать.
      Освещенная единственной сальной свечой комнатка, где мы сидели, была маленькая, убогая и, можно сказать, почти без мебели, если не считать наших двух стульев да небольшого стола, на котором мы набивали и прочищали наши трубки. Стену украшали несколько картинок - по большей части дешевые иллюстрации, вырезанные из газет и наклеенные для того, чтобы скрыть пустоту комнаты. Только одна картина была примечательна во всех отношениях - мужской портрет, превосходно выполненный чернилами. На нем был изображен молодой человек с лицом необыкновенно красивым, но бесконечно печальным. Мне давно уже казалось, что А-янь пережил какое-то большое горе, и, сам не знаю почему, я связывал это обстоятельство с висевшим на стене портретом. Однако я всегда воздерживался от каких-либо расспросов, и только в этот вечер мне стала известна его история.
      Мы молча курили некоторое время, пока наконец А-янь не заговорил. Человек он вполне культурный, весьма начитанный, и, следовательно, его английская речь вполне правильна с точки зрения конструкции фразы. В его произношении чувствуются, конечно, некоторая медлительность и чрезмерная мягкость звука, свойственные языку его родины, но я не собираюсь воспроизводить здесь эти особенности.
      - Я вижу, - сказал он, - что вы рассматриваете портрет моего несчастного друга, номера Пятьдесят Шесть. Я никогда еще не рассказывал вам о своей утрате, но так как сегодня годовщина его смерти, я был бы рад немного поговорить о нем.
      А-янь замолчал. Я снова закурил трубку и кивнул ему, показывая, что приготовился слушать.
      - Не знаю, - продолжал он, - когда именно Пятьдесят Шестой вошел в мою жизнь. Разумеется, я мог бы уточнить это по записям в моих книгах, но у меня никогда не было желания сделать это. Понятно, что вначале я интересовался им не больше, чем любым другим моим клиентом, - пожалуй, даже меньше, поскольку за все время наших деловых отношений он ни разу не принес свое белье сам, а всегда присылал его с мальчиком-рассыльным. Когда же я заметил, что он стал одним из постоянных моих заказчиков, я стал задумываться над тем, что за человек этот номер Пять-десять Шесть - так я привык называть его про себя и что он собой представляет. Вскоре я уже смог сделать по поводу этого неизвестного мне клиента некоторые умозаключения. Судя по качеству его белья, он был не богат, но, во всяком случае, жил в полном достатке. По-видимому, этот молодой человек вел правильный образ жизни, подобающий христианину, и время от времени бывал в обществе. Все это я мог заключить из того, что количество белья, присылаемого им в прачечную, было всегда одно и то же, что срок стирки всегда приходился у него на субботний вечер и что раз в неделю он надевал крахмальную рубашку. По характеру это был скромный, непритязательный юноша: высота его воротничков не превышала двух дюймов.
      Я взглянул на А-яня с некоторым удивлением. Благодаря недавно опубликованным произведениям одного известного романиста я был знаком с подобным методом анализа, но такие откровения в устах моего восточного друга явились для меня полной неожиданностью.
      - Вначале, когда я только что узнал его, - продолжал А-янь, - Пятьдесят Шестой был студентом университета. Конечно, я понял это не сразу. К этому выводу я пришел через некоторое время по той причине, что в течение четырех летних месяцев его обычно не бывало в городе, а также и потому, что во время экзаменационных сессий манжеты его рубашек, когда они ко мне попадали, были испещрены датами, формулами и теоремами. С немалым интересом следил я за ним в период его университетских занятий. В продолжение всех четырех лет я стирал для него еженедельно. Регулярная связь с ним и возможность благодаря постоянному наблюдению проникнуть глубже в пленительный характер этого человека превратили мое первоначальное уважение к нему в прочную привязанность, и теперь я уже по-настоящему тревожился за его судьбу. Во время каждого последующего экзамена я помогал Пятьдесят Шестому чем только мог: крахмалил рукава его рубашек до самого локтя, чтобы дать ему как можно больше места для заметок. Мое волнение во время последнего экзамена не поддается описанию. Номер Пятьдесят Шесть занимался теперь с предельным напряжением. Я мог судить об этом по состоянию его носовых платков, которые на этот раз он, видимо, сам того не сознавая, употреблял вместо перочисток. Поведение молодого человека во время последней экзаменационной сессии явилось доказательством нравственной эволюции, которая произошла в его характере за годы студенчества. Ибо записи на манжетах, столь многочисленные в период первых контрольных работ, на этот раз свелись к отдельным коротким пометкам, да и те относились лишь к вещам сугубо сложным, которые поистине невозможно удержать в памяти. С радостным волнением увидел я наконец в субботней пачке белья, в начале июня, мятую крахмальную рубашку, вся грудь которой была залита вином, и мне стало ясно, что номер Пятьдесят Шесть отпраздновал только что присвоенную ему степень бакалавра искусств.
      В ближайшую зиму привычка вытирать перья носовыми платками, замеченная мною во время последнего экзамена, сделалась у него хронической, и я понял, что он начал изучать юриспруденцию. Он упорно работал в тот год, и крахмальные рубашки почти совсем не появлялись в его белье. А следующей зимой, на втором году изучения законов, началась трагедия его жизни. Я заметил, что качество и количество белья, присылаемого им в стирку, совершенно переменилось. Вместо одной или самое большее двух крахмальных рубашек в неделю появилось четыре, и теперь шелковые носовые платки заняли место прежних полотняных. Мне стало ясно, что Пятьдесят Шестой изменил строгому укладу студенческой жизни и стал чаще бывать в обществе. Спустя некоторое время я заметил и еще нечто: Пятьдесят Шестой влюбился. Вскоре сомневаться в этом было уже невозможно. Он менял теперь семь рубашек в неделю; полотняные носовые платки совсем исчезли из его обихода; высота воротничков от двух дюймов дошла до двух с четвертью и под конец до двух с половиной. У меня сохранился один из перечней белья, сданного им в прачечную в тот период; достаточно взглянуть на этот список, чтобы понять, с какой скрупулезной тщательностью следил он тогда за своим туалетом. О, сколь памятны мне светлые упования этих дней, чередовавшиеся с минутами самого мрачного отчаяния! Каждую субботу с трепетом разворачивал я пакет с бельем, стремясь найти там лишние доказательства его любви. Я помогал моему другу всем, чем только мог. Несмотря на то, что, разводя крахмал, рука моя нередко дрожала от волнения, его рубашки и воротнички являлись жемчужинами моего искусства.
      Она, на мой взгляд, была хорошая, порядочная девушка. Ее влияние облагораживало все существо номера Пятьдесят Шесть. До сих пор он иногда носил пристежные манжеты и рубашки с фальшивой крахмальной грудью. Теперь он отказался от них - и прежде всего от рубашек с фальшивой грудью, - с презрением отвергая самую мысль о какой бы то ни было фальши. А через некоторое время, в пылу восторга, он расстался даже и с пристежными манжетами. Оглядываясь назад на эти светлые, счастливые дни, я не могу удержать невольный вздох.
      Счастье номера Пятьдесят Шесть как бы вошло в мою жизнь и целиком заполнило ее. Всю неделю я не мог дождаться субботы. Появление рубашек с фальшивой крахмальной грудью повергало меня в глубочайшую бездну отчаяния; их отсутствие возносило на вершину надежды. Когда зима, смягчившись, уступила место весне, Пятьдесят Шестой наконец набрался мужества, чтобы узнать свою судьбу. Как-то в субботу он прислал мне новый белый жилет - один из тех предметов мужского туалета, каких до сих пор, следуя своим скромным привычкам, мой юный друг упорно избегал. Я должен был привести эту вещь в надлежащий вид. Все средства моего искусства были пущены в ход - ведь я отлично понял назначение этого жилета. В следующую субботу жилет вернулся ко мне, и со слезами радости я увидел на правом плече след ласкового прикосновения маленькой теплой ручки. Так я узнал, что номер Пятьдесят Шесть получил согласие своей избранницы.
      А-янь умолк и сидел молча довольно долго. Его трубка, затрещав, погасла и, холодная, лежала у него на ладони. Глаза А-яня были устремлены на стену, где дрожащие тени колебались в тусклом мерцании свечи. Наконец он заговорил снова:
      - Не буду описывать счастливые дни, последовавшие за этим событием, дни ярких летних галстуков и белых жилетов, безупречных рубашек и высоких воротничков, которые привередливый влюбленный менял теперь каждый божий день. Наше счастье казалось полным, и я не просил у судьбы ничего больше. Увы, оно было недолговечно! Когда светлые летние дни сменились осенними, я с огорчением начал замечать признаки случайных ссор: то четыре рубашки вместо семи, то появление заброшенных было пристежных манжет и рубашек с фальшивой грудью. За ссорами следовали примирения со слезами раскаяния на плече белого жилета, семь рубашек появлялись вновь... Но ссоры все учащались, а потом настало время бурных сцен, после которых иногда оказывались сломанными пуговицы жилета. Количество рубашек постепенно уменьшалось - оно дошло до трех, потом упало до двух, а высота воротничков моего несчастного друга снизилась до одного и трех четвертей дюйма. Тщетно расточал я номеру Пятьдесят Шесть нежнейшие свои заботы. Моей исстрадавшейся душе казалось, что блеск, который я наводил на его рубашки и воротнички, мог бы смягчить и каменное сердце. Увы! Все мои усилия примирить их, видимо, пропали даром. Прошел ужасный месяц. Все рубашки с фальшивой грудью и пристежные воротнички вернулись вновь; казалось, несчастный юноша упивается их вероломством. Наконец в один мрачный вечер я увидел, развернув пакет, что он купил себе дюжину целлулоидных воротничков, и сердце подсказало мне, что она покинула его навеки. Не могу вам передать, как страдал в это время мой бедный друг. Достаточно сказать, что от целлулоидных воротничков он перешел к голубым фланелевым рубашкам, а от голубых - к серым. Красный бумажный носовой платок, который я увидел под конец в его белье, явился для меня грозным предостережением - я понял, что обманутая любовь повредила его рассудок, и приготовился к самому худшему. Затем наступил мучительный трехнедельный интервал, когда он не присылал мне решительно ничего, а потом пришел сверток - последний сверток! То был огромный узел, вмещавший, казалось, все его белье. И в этом узле я, к своему ужасу, обнаружил рубашку, на груди которой темнело кровавое пятно и зияла дыра с зазубренными краями - дыра, указывающая место, где пуля пробила насквозь его сердце.