Змеиной дорогой называли они свой путь на восток, к болотам и плодородным лесным землям за ними; кто проложил эту дорогу, они, похоже, не знали. Она представляла собой проход вниз с более высоких горных долин на каменистые равнины и через них. Дорога извивалась среди скал и пропастей, словно одноглазый змей, которому поклонялись некоторые из них и символ которого висел на вонючей шее Сила. Эттуковцы наряду со многими другими племенными общинами укрывались на зиму в горах, а на восток начинали перебираться поздней весной и ранним летом, и прибывали на обильные пастбища востока в самом разгаре лета. По пути происходили бои и битвы, а также стычки на месте окончательной остановки крарла. Территория, сколь бы непостоянной она ни была, завоевывалась в упорной борьбе.

Через дна дня после моего прибытия к ним палатки свернули, нагрузили вьючных лошадей, и мы тронулись в путь. С собой мы везли огромные запасы пищи, высушенной женщинами в те минуты, когда они не ухаживали за своими мужчинами. Мясо убитой на недавней охоте дичи висело на спинах лошадей, чтобы провялиться на солнце, с него капала кровь, и оно привлекало целые колонии мух. Воины ехали несколько впереди, пренебрегая медленным шагом женщин, шедших пешком или деливших между собой немногочисленных мулов. Дети бегали кругом, иногда погоняя коз, что входило в их обязанности. Козы болтались вокруг проселка, недовольно блеяли, а сторожевые собаки лаяли и бегали слизывать кровь, стекавшую с висящих туш, или глотали мух.

Тафра ехала на черном муле, благодаря своему статусу и беременности.

Мул принадлежал ей, следовательно, никто другой не имел права на него, и женщины ворчали из за этого. Котта тоже ехала на муле — привилегия слепоты — однако она, кажется, видела ничуть не хуже любой из нас, если судить по тому, как она смотрела на все — на дерущихся оленей-самцов на отдаленной равнине, на кружащих в небе птиц. Когда с ней разговаривали, она внимательно смотрела тебе в лицо. Мне пришло в голову, что, наверное, у нее сохранилось немного зрения, пусть даже смутного, и она использовала его в своих интересах, хотя это совсем не соответствовало ее характеру. И, кроме того, она смотрела на меня без маски и не проявляла никакой реакции, а один раз я видела, как она нагнулась неподалеку от костра, по-прежнему подняв глаза на женщину, которую слушала, и зрачки ее нисколько не сузились. Она и впрямь была незрячей. Тогда я рассудила, что у нее, наверное, обострились, компенсируя зрение, все другие чувства, и именно это заставляло ее так точно ориентироваться во всем, что происходило вокруг. В конце каждого дня пути разбивался стан чуть в стороне от проселка.

Сил каждое утро благословлял нашу стоянку на данном месте, положив одну руку на змеиный амулет.

Вокруг нас тянулась до самых гор дикая пересеченная местность. На ней в изобилии встречались водоемы и рощи темных тонких деревьев, иначе бы летняя жара спалила нас досуха. Я жила на одном козьем молоке, и это мне не особенно нравилось. Волосы Тафре я расчесывала по первой вечерней прохладе, перед тем, как к ней приходил Эттук после обильной трапезы вокруг костра, пьяный, вымазанный в жире и рыгающий.

Ночью я спала под открытым небом, что при такой теплой погоде не имело значения, но подтверждало мое ничтожное положение. Никто из воинов меня не беспокоил; у них было правило не спать с женщиной, коль скоро становилось заметно, что утроба у нее заполнена, хотя я не заметила, чтобы Эттука стесняло это обстоятельство, когда речь шла о Тафре.

Мои груди стали больше и тяжелей от молока, и у меня начинались боли в спине и в основании позвоночника.

— Что случилось? — спросила у меня Котта. Наверное, я издала легкий стон от боли, сама того не замечая. Я рассказала ей о своих трудностях, и она попросила у Эттука мула. Должно быть, она привела прежний аргумент — еще один самец для племени — ибо мул стал моим, и отныне я ехала следом за Тафрой.

Сил ко мне не приближался, и если даже он навел свои чары, то я никак этого не ощутила.

Путешествие было монотонным, но скука иногда может быть предпочтительней, чем иные вещи.

На девятый день пути, ближе к закату, среди воинов впереди возникло какое-то волнение. Мы проезжали через узкое ущелье, где дорога проходила по руслу высохшего ружья. С обеих сторон высились скалы, а деревья, вцепившись корнями в скальные стены, склонялись перед нами; их томные вершины покачивались подобно перьям на металлическом шлеме. Вот наверху-то среди этих деревьев воины заметили какое-то подозрительное движение: зверей там не было.

Когда эта новость просочилась до обоза с женщинами и козами, среди тех и других возникла легкая паника. Вражеское племя, собирающееся напасть на нас с верха ущелья? Однако никакого нападения не произошло. Мы добрались до более высокой местности. И наступила ночь.

Лагерь разбили в убежище из других скал и навалили камней вокруг трех открытых сторон, соорудив таким образом импровизированный вал; внутри разожгли костры из хвороста. В красном свете воины стояли в карауле, и их лица выражали напряженное удовольствие. Драться — это было хорошо. У племен долин считалось признаком мужественности овладеть многими женщинами, породить уйму сыновей, но лучше всего — как можно больше мужей. Женщины сбились в кучу вокруг главного костра и нервно тараторили, словно намеренно преувеличивая страх, чтобы еще раз подчеркнуть храбрость своих мужчин. Я сидела неподалеку от палатки Эттука, зашивая без всякого интереса и смысла кусок ткани. Ткань эта в других руках могла бы стать в результате носильной сумкой, но я лишь создавала иллюзию труда. У них не любили, чтобы женщины в крарле бездельничали; а я таким образом казалась занятой, хотя на самом деле ничем не занималась. Сгруппировавшиеся у других костров Эттук и воины постарше пили и смеялись.

Внезапно ночь разорвал топот копыт. В лагере воцарилась тишина. Сразу же показались выхваченная племенем костра мужская фигура, силуэт коня, развевающаяся грива и волосы. Выкрикнули слова, которых я не разобрала и что-то перелетело через каменную изгородь, вонзившись глубоко в почву. Всадник снова повернул, подняв коня на дыбы, и пропал столь же стремительно, как появился. Эттук подбежал к брошенному предмету, вытащил его из земли и потряс им — заостренным колом длиной фута в четыре с привязанными лоскутьями алой шерсти и тремя кольцами из белой глины.

— Копье войны! — закричал Эттук со свирепой радостью в голосе.

Поднялись крики. Воины прыгали и вскидывали руки. Женщины сбились потеснее — кроме одной, высокой дочери провидца. Та поднялась и пошла вдоль палаток за отцом и вскоре вернулась с ним.

Сил поднял костлявую руку, а другой стиснул одноглазого змея.

— Танец войны, — объявил он, и воины радостно заорали.

Словно это послужило сигналом, все женщины поднялись и разбежались по своим палаткам, все, кроме дочери Сила и меня. Меня они не увидели в темной тени палатки. Дочь Сила несла переброшенную через руку черную мантию, которую и надела теперь на отца. На ней красовались разноцветные вышивки, варварские изображения солнца и луны, дерева и горы, моря и огня. Он тряхнул широкими рукавами, сложил руки на груди и затянул какую-то монотонную ритуальную песнь, смысл которой до меня не дошел. Воины расступились, образовав полукруг, и в пространстве между провидцем и Эттуком с его воинами появилась девушка с трепещущими, словно языки пламени, волосами. Она плюнула на землю слева и справа и сделала пальцами движение, как бы обрызгивая полукруг. Песнь Сила подошла к концу, и его дочь сразу же подбежала к Эттуку, и Эттук прижал ее к себе. Очевидно, она являлась символическим посредником между человеком и силой магии, и теперь она должна была отдаться вождю. Наверное, половое возбуждение было частью их боевого неистовства. Воины принялись топать ногами, когда большие неотесанные ручищи Эттука шарили по извивающемуся, как змея, телу дочери Сила.

— Нет, не для тебя, — произнес у моего плеча голос, голос Котты.

Я встала. У меня не было никакого желания смотреть, как возбуждается в огненном мраке жажда крови. Мы прошли средь теней к палатке и проскользнули внутрь.

— Если б они тебя обнаружили, девушка, — сказала она мне, — тебя бы ждали побои и, наверное, чего похуже. Даже дочь Сила должна прятать глаза в отцовской палатке, когда они покончат с ней.

— Когда они будут драться? — спросила я.

— Завтра. На рассвете. Это мужское дело.

Я рассмеялась.

— Я тоже дралась и убивала, Котта. Это дело дураков, а не мужчин.

А затем я застыла, сидя как каменная, ибо до меня дошла великая истина, вырвавшаяся из моих же уст, словно ее изрек кто-то другой. Я и в самом деле убивала, и не только мечом, но также и мыслью. Я в своей гордыне убивала и ранила, и из-за этого моя Сила покинула меня. В тот миг это сделалось для меня совершенно очевидным.

Я очистила голову и прошептала: «Что же я наделала?»

Котта ничего не сказала. Она забрала у меня шитье и принялась распарывать его.

Через некоторое время я сказала:

— Я тоже слепая, Котта.

Меня не волновало, поверила она мне или нет. Из моих уст потянулась медленная череда слов, в которых запутанно смешались Дарак и Вазкор, Асрен и Асутоо, Мазлек и Маггур, Сиркуникс и Театр военных действий. Она не могла понять, но почувствовала во мне потребность выговориться. Когда я умолкла, она тоже молчала. Мы тихо сидели час с лишним в темной палатке, в то время как снаружи в красном мерцании глухо топали воины, призывая своих богов и возбуждая гнездившуюся в них жестокость.

После этого я улеглась спать на одеяла, и вот тогда-то она и заговорила со мной, словно наш разговор не прерывался.

— А теперь и я тебе кое-что расскажу. Котта родилась слепой — это было в последние годы отца Эттука. Для крарла слепая бесполезна, как бесполезен мальчик-калека, ибо он не может воевать. Слепая в некотором смысле еще хуже, ибо она может родить слепых детей, и поэтому я не могла перейти к какому-то мужчине, если бы тот захотел меня, чего ни с кем не случилось. Но мне позволили жить, потому что я быстро научилась трудиться и могла делать большинство дел ничуть не хуже, а то и лучше, чем зрячие женщины. И я научилась выхаживать больных и помогать женщинам рожать, и поэтому я стала полезной. А теперь скажи мне, эшкирка, почему ты говоришь, что Котла слепая?

Я лежала в темноте и ответила, словно она подтолкнула меня:

— Котта не слепая.

— Да, — согласилась она. — Но Котта смотрит не сквозь два отверстия в голове, которые люди называют глазами. Котта смотрит внутрь, и там есть все. Я не знала, что я слепая, пока мне не исполнилось десять. И когда мне сказали, я не поняла, ибо я могла видеть, и думала, что все видят так же, глядя внутрь, а не наружу, — она распорола мое шитье по ткани и начала заново. — Какого цвета эта ткань? — спросила она меня.

— Синего.

— А вот что такое синее? Я никогда не видела синего. Но я видела цвета, которые ты тоже никогда не видела, как и все, смотрящие наружу. Я поворачиваюсь к небу и вижу птиц, но не такими, как видят их люди.

— У тебя в палатке, — тихо произнесла я, — когда я сняла маску, — какой ты увидела меня, Котта?

— Нечто, чего я никогда не видывала раньше. Положи ладонь в прохладную воду, когда день жаркий. Вот что я увидела.

— Котта, — резко сказала я. — Я безобразна, я страшнее всякого безобразия; неужели ты этого не увидела?

— Для тебя и для других — возможно, — отвечала она. — Но для Котты — красива. Красотой, какой я раньше не видывала. Красотой, подобной огню, хоть и не горит.

— Твое внутреннее око ввело тебя в заблуждение, — уведомила я ее.

За палаткой наступила тишина. Я поднялась с одеял и вышла спать под открытым небом, свернувшись среди камней, поддерживая руками ноющие груди. Ее слова мучили меня, и я убежала от нее.

Как горько, что она видела так хорошо, и все же так обманчиво. А завтра будут драться.

Я проснулась поздно, окостеневшая и замерзшая, несмотря на греющее солнце, и с ощущением дисгармонии — то ли в мире, то ли во мне самой, этого уж я не знала.

Я вышла в стан. Костры не горели, хотя от ритуала прошлой ночью осталось много пепла. Бродячая коза надменно уставилась на меня. Царило молчание. Это было странным; кроме козы и меня здесь, кажется, больше никого не было, и все же я чувствовала чье-то присутствие. Я пробиралась по неровной почве, еще больше перепаханной топающими ногами, кругом валялись оторванные кисточки и виднелись лужицы крови — следы совершенного ими воинского жертвоприношения, словно недоставало им человеческих смертей. Я добралась до ближайшей палатки, подняла полог и заглянула внутрь. Палатка пустовала. Я пересекла дорогу, уже созданную женщинами, ходившими взад-вперед с кувшинами к небольшому водопаду, протаптывая дублеными подошвами тропу. Еще три палатки, и в каждую я заглянула, но никого не нашла. Я добралась до водопада, где из пятнистой от лишайника скалы бил в постоянном хрустальном течении ключ, но никаких кувшинов и никаких признаков, что сюда сегодня приходили, я не обнаружила. По коже у меня поползли мурашки. Я много раз оглядывалась через плечо. Может быть, я проспала вторжение и захват? И все же, если их захватили, то почему я не услышала ни звука? И не встретила никаких признаков насилия?

Что-то толкнуло меня в бок.

Я вскрикнула, метнулась в сторону, перекатилась и вскочила на ноги, мои руки по привычке потянулись к ножам, которыми я больше не обладала. Мой нападавший — коза — поглядела на меня с легким изумлением и помотала головой. Я начала проклинать ее, когда вдруг все тело у меня пронзила острая боль. Я согнулась, охнув, и, словно это оказалось достаточным искуплением, клещи разжались так же внезапно, как и стиснули. Подобно козе, я помотала головой, словно стряхивая с себя последние остатки боли, и в этот миг пронзительный женский крик раздался в этом безмолвии и, казалось, заполнил весь стан.

Я сразу же побежала на него, хотя не могла определить, почему. Мне пришло в голову, что я никогда не была храброй, а только надменной или бездумной.

Палатка Котты. Теперь стало тихо. В чаще раздалась глухая гортанная трескотня какой-то птицы. Я распахнула полог и заглянула в палатку. В ней было очень темно, но я увидела слепую, сгорбившуюся над стоящим на маленькой жаровне железным котелком.

— Котта.

Она подняла голову.

— Эшкирка, — определила она. — Значит, тебя тоже оставили. Хорошо. Возможно, ты мне поможешь.

— Но куда все ушли?

— Мужчины драться, — ответила она, — а женщины прятаться. Так всегда бывает на случай, если захватят стан.

— А почему ты тоже не ушла, Котта?

— Меня ждет работа, так же, как и ее. Мы будем слишком заняты, чтобы бегать по скалам.

Я посмотрела туда, куда она показывала, и увидела лежащую на одеялах Тафру. Жаровня высвечивала бисеринки пота на ее незакрытом лице, словно маленькие самоцветы из красного стекла. Она извивалась и бормотала про себя, а затем внезапно напряглась и начала серию ужасных кряхтений, все более и более громких, пока наконец муки ее не достигли предела, после чего она снова пронзительно закричала — так, как я услышала ее от самого водопада.

Моим первым порывом было подойти к ней, успокоить ее. Но я вспомнила про Илку, девушку, умершую в ущелье, и осталась недвижима. Кроме того, что я могла теперь сделать? Котта сняла котелок с жаровни, вылила густую жидкость в глиняную чашу и отнесла ее Тафре. Приподняв одной рукой ей голову, она заставила ее выпить.

— Еще какое-то время, — сказала Котта. — Это облегчит твои муки.

Голова Тафры упала обратно на одеяла. Ее большие испуганные глаза закрылись сами собой.

— Бесполезно, — простонала она, — Эттук погибнет в бою, и они убьют меня.

После этого она, казалось, задремала, лишь бормоча время от времени что-то нечленораздельное.

Котта разложила свои вещи, примитивного вида металлические предметы, имевшие мало сходства с инструментами лекарей в Городах. Она поставила кипятиться воду и, когда та выкипела, послала меня к водопаду принести еще.

День тянулся и густел в медном свете раннего вечера. Я вышла из палатки и огляделась в покинутом стане. Казалось, ничто не шевелилось. Я спросила у Котты, где располагалось их поле боя, по та не знала или не интересовалась. Да и бесполезно было бы искать их. Если они выиграют битву, то отправятся в другой лагерь за бабами и пивом.

В небе кружила черная фигура птицы с длинными неровными крыльями — и улетела прочь.

Я помассировала спину, наполненную ноющей безжалостной болью, и снова вошла в палатку, чтобы вынести это зрелище до конца.

Над станом лениво покоилась жаркая летняя луна, когда ребенок Тафры решил наконец освободить ее.

Было глупо ненавидеть этого ребенка; он подчинялся инстинкту столь же древнему, как сама женщина, и не имел ни малейшего выбора, и, несомненно, тоже страдал. И все же я ненавидела его за причиняемые ей боль и ужас, а через нее, ее крики и молитвы неизвестным богам — причиняемые и мне тоже. Котта знала, что Тафре придется тяжело, хотя и ничего не сказала. Теперь она делала все, что могла, но могла она мало, так как роды затянулись и не поддавались управлению извне. Я дала ей свои руки, одну за другой, и она рвала их зубами и ногтями, словно попавшее в капкан неистовствующее животное. Всю ночь она пронзительно кричала, и этот крик был подобен острому ножу, тупящему свое лезвие о наши нервы.

К рассвету она потеряла сознание и лежала неподвижно. Лицо у нее посерело и сжалось, все тело взмокло от пота. Воды отошли час назад, и палатка сильно пропахла кровью. Котта массировала ей ноги, щупала живот, который непрерывно сокращался в схватках.

— Плохо, — заключила она. — Ребенок расположен неправильно. Этого-то я и боялась.

Я помогла ей перевернуть Тафру на бок и опустилась на колени, чтобы она могла прислониться спиной ко мне. Котта окунула медные инструменты в воду.

— Я сделаю это сейчас, — сказала она, — пока она ничего не чувствует.

Ты сильная. Если она очнется, ты должна удержать ее неподвижной.

Я обхватила руки Тафры и сжала их. Подошла Котта, и я отвернулась от того, что она делала, внезапно ощутив дурноту и слабость, несмотря на то, что я сама видела и вызывала смерть. Миг спустя я почувствовала, как тело Тафры вздрогнуло. Она очнулась.

— Держи ее, — выкрикнула Котта, но это оказалось очень трудно. Мои кости, казалось, с треском ломались от ее неистовых корчей, а затем она дважды дернулась и завопила, как не вопила раньше — бессмысленный вопль, в котором звучало обвинение. Между медных стержней родовспомогательных щипцов Котты лежало тело младенца, который в своей спешке на волю выбрался из утробы ногами вперед. Такое крошечное, это существо вызвало столь огромные страдания.

— У Эттука есть сын, — определила Котта.

— Все кончено? — прорыдала с зажмуренными глазами Тафра. — Все завершилось?

— Все кончено, все завершилось, — заверила ее Котта. Она перерезала ножом пуповину.

Я дала Тафре улечься на спину, и вскоре Котта мягко нажала на ее тело, и из него вышел послед.

Затем тишину нарушил другой шум, волнение, которые донеслись из забытого мира за пределами палатки.

— Они вернулись, — произнесла как во сне Тафра.

— Вернулись или нет, а ты теперь отдыхай. Эттук может и подождать со знакомством с собственным ребенком.

— Его сын, — проговорила Тафра. Она даже не открыла глаз, чтобы посмотреть на него, и все же она знала, что теперь находится в безопасности… Мать воина.

Я выскользнула из палатки посмотреть на них, идущих между скал, и ощутила головокружительное презрение. Они были пьяны, окровавлены и потрепаны, словно ястребы после боя в небе; они откидывали назад свои головы с рыжими косицами, чтобы напиться из кожаных бурдюков. Следом за ними шла цепочка долинных лошадей, нагруженных награбленным добром: оружием, едой, драгоценностями, и связка иноплеменниц, постанывающих от скотского обращения, которое они уже претерпели, и предчувствия того, что еще грядет. Они тоже были рыжими, из крарла, родственного этому.

Они перепрыгивали через изгородь, сшибая ее камни, и смеялись во все горло. Скоро выйдут из своего укрытия женщины крарла трепетать, восхищаться и устраивать героям пир. Стан из тихого и пустого превратился теперь в сплошное буйство разгула под только-только появившимся на небе солнцем.

Ко мне подошла Котта.

— Я должна пойти посмотреть их раны, — сказала она.

— Их раны? — я ощутила во рту горечь.

— Либо я к ним пойду, либо они придут ко мне. Позаботишься о ней у меня в палатке.

— Тебе лучше сказать Эттуку, что у него есть сын. Ему понадобится сообщить; он слишком мало стоил ему, чтобы он узнал о нем иначе.

— Наверное, даже и этого не стоил, — сказала Котта. — Ребенок мал и слаб. Сомневаюсь, что он переживет этот день.

Я вернулась в палатку и опустилась на колени около Тафры. Она спала, обессилевшая, но спокойная, и все же у нее был какой-то неживой вид; часть ее красоты увяла этой ночью, и вряд ли теперь возродится вновь. Мальчик лежал рядом с ней в одной из плетеных корзинок, которые они использовали для новорожденных. Я долго смотрела на него, но затем отошла и уселась в глубине палатки. Мой живот и позвоночник пульсировали одной болью, и я уже знала, что моя утроба близка к опустошению. Я не испытывала боязни, наверное потому, что слишком устала. Кроме того, казалось, Тафра родила за нас обеих, настолько ужасными были ее муки. Я не могла поверить, что то, что ожидало меня, может быть столь же тяжелым.

Шум снаружи усилился. Я расслышала женские голоса и шипение мяса на вертелах. День был в самом разгаре.

Через некоторое время острый нож пронзил меня, и потекла без удержу красная жидкость. Я свернулась в комок и оттолкнулась от существа внутри меня, крепко сжав истерзанными руками шест палатки. Если ты хочешь освободиться от меня, тогда уйди, сказала я ему. И, казалось, пришел ответ, очень быстрый и сильный. Это существо слишком большое для меня и никогда не выберется, подумала я, но снова оттолкнулась от него, и мои мускулы затрещали, жалуясь, и я почувствовала, как оно двигается. Затем последовала короткая пауза, но я ощутила сместившееся биение и наконец оттолкнула его к выходу изо всех сил. Казалось, я толкаю с утеса огромный камень; увидела, как он висит, окровавленный, своим внутренним взором. Затем взвыла новая боль, и я вскрикнула, потрясенная ею, долгим криком, который закончился иначе, победно, ибо я поняла, что наконец навеки избавилась от преследующего меня призрака.

Вне меня, но все еще прикованный ко мне, катался сгусток моей ненависти, проклятие, наложенное на меня Вазкором. Я потянулась за ножом Котты и перерезала эту последнюю связь, завязала ее поближе к ребенку, а затем сгорбилась и выгнала из себя послед.

Вот со столь малыми муками и родился мой ребенок.

Мой ребенок, сын Вазкора.

Вытершись досуха губкой, я вымыла его при свете жаровни, глядя на него и все же не видя. Он был очень маленьким, как и сын Тафры, и все же идеально сложенным, вполне здоровым, несмотря на трудности, которые устроила ему я в Белханноре, и другие обстоятельства, подвергшие его испытанию позже. У него была бледная кожа, жемчужная в полумраке палатки, черные глаза, клок черных волос, наследие его родителя (не могу сказать — отца; он случил нас, как другой случает лошадей). Я не испытывала никаких чувств — ни ликования, ни неприязни. Я удалила мертвого младенца Тафры из его плетеной гробницы и заменила его своим. Я не размышляла. Поступок этот казался логичным, четким и очень ловким.

Он махал мне ручонками и терся беспокойной головкой о мягкую подстилку корзинки.

Когда Тафра станет сильнее, она очнется и даст ему молока, и он возмужает среди палаток Эттука, темноволосый, темноглазый, бледнокожий из-за своей умыкнутой матери-иноплеменницы, обладающий — какими дарованиями? Об этом я могла лишь догадываться. Какую гадюку я могла оставить им — какого змея, что ужалит их спустя долгое время после моего ухода. Догадается ли Котта? Наверное, она, которая, казалось, видела, сразу заметит разницу и поймет — но кто ей поверит? Уж Тафра-то не посмеет.

Я завернула мертвого младенца Тафры в одно из одеял, подняла этот сверток и подошла к пологу палатки. Пир весело шел на некотором расстоянии от этого места — дым костра, шум, движение, пение.

Я проскользнула между камней, добралась до неохраняемой изгороди и перелезла через нее.

Я ни в коей мере не ощущала ни слабости, ни раскаяния. Мое решение было слишком быстрым, слишком внезапным, и все же, я думаю, я давным-давно уже знала про него, сама того не подозревая. Во мне не шевельнулось ни малейшего сомнения по поводу того, что я сделала.

Путь из крарла был крутой и ненадежный. Прокарабкавшись примерно с полчаса, я почувствовала усталость и физическую боль. Удалившись за пределы стана на значительное расстояние, я уползла в глубокую расщелину, загороженную нависшими над ней высохшими на солнце кустами, и уснула. Когда я проснулась, надо мной висела черная, как смоль, ночь.

Я выбралась из расщелины и снова зашагала деревянной походкой, по-прежнему сжимая свою ужасную ношу. Наконец мне попался ручей, очень узкий и темный, но почва здесь под ногами казалась помягче. Я выкопала в земле могилу для принесенного мной существа, а затем направилась вниз по течению, нежа ступни в прохладной воде.

Я подошла к лесу ближе к полуночи. Луна отбрасывала прозрачный индиговый свет, и стволы высились, словно тусклые темные колонны, покрытые беспорядочной резьбой и поддерживающие лунный свет на сплетенных ветвях. Под моими ногами — мхи, камни и проросшая меж ними трава. Теплая, безмолвная ночь.

Мне и в голову не приходило, что за мной могут послать погоню. Они упивались своей победой, и, кроме того, я не представляла большой ценности. Я снова улеглась спать под открытым небом, не думая ни о людях, ни об охотящихся животных. Вообще ни о чем не думая.

Утром, плеснувшим с неба тонким золотом, я пробудилась и поняла, что я не только свободна, но также в первый раз с тех пор, как вышла из Горы, действую в одиночку. Без внешних причин, без влияния со стороны других действие, задуманное и исполненное по моей собственной воле.

Утренний холодок, тяжесть молока у меня в груди, боль между бедер казались ничтожной ценой в уплату за это.

Небольшая горка прислоненных друг к другу камней.

Столь знакомая, однако, я не могла вспомнить, откуда, когда лежала под деревьями, глядя на эти камни. За ними — журчание ручья, вдоль которого я шла ночью раньше. Да, наверняка в этом и заключался ответ: камни означали близость воды. Мое тело и рот истомились от жажды. Я поднялась, скрипя каждым своим суставом, и пошла между деревьев к камням, и посмотрела вниз на стремительно струящийся здесь золотистый и словно прозрачный ручей. Сняв черную «рубашку», я стояла по колено в потоке, омывающем прохладой мне кожу, и пила из сложенных ладоней до тех пор, пока намокшая вуаль шайрина не облегла мое горло, а влажные полосы не прилипли белыми прядями к коже. Я провала рукой по животу, кожа все еще дряблая после родов, тем не менее быстро натягивающаяся. Вскоре мускулы и плоть будут твердыми и гладкими. Я с моим уникальным даром исцеления ликовала, плескаясь в ручье.