В палатке, куда меня положили, было очень темно; и пахло женщинами и женскими вещами, но никого кроме меня там, казалось, не было. На полу валялись козьи шкуры и одеяла, и я лежала на них, окостеневшая, мучаясь болью и тошнотой. Я начала осторожно изучать свое тело, ибо меня теперь охватил холодный страх, как бы не исчезла наряду со всем прочим и моя способность к самоисцелению. Этого, к счастью, не случилось, так как порезы и раны у меня на теле затягивались, а кровоподтеки рассасывались. Внезапно я увидела перед собой женскую фигуру. Вплоть до этого момента она стояла совершенно неподвижно, а теперь зашевелилась и пошла вперед. На нее упал слабый свет, просочившийся сквозь стену палатки, и осветил закрытое лицо; лишь большие темные глаза холодно смотрели на меня. Ей было около тридцати, что в племенах дикарей равнялось сорока годам жителей Анкурума; тем не менее она была прекрасна: это я разглядела, даже не видя ее лица. Под черными одеждами у нее также скрывалось прекрасное тело, или, во всяком случае, ранее прекрасное, так как теперь его разнесло от далеко зашедшей беременности, а большие твердые груди обвисли, отяжелев от молока. Одевалась она в основном так же, как и обыкновенные женщины этого крарла — те, которые убежали от воинов, — в черное платье без рукавов и черный шайрин. Однако ее голые руки от запястий до плеч окольцовывали браслеты из серебра, меди и раскрашенной эмали, а на шее у нее висело ожерелье из золота с тускло-голубыми самоцветами. В ушах звенели серьги с теми же камнями. Волосы закрывали шею и ниспадали на спину, словно занавес. Она явно была родом не из этого крарла и не из темнокожих; ее белая кожа была кремовой от легкого загара.

— Я — Тафра, — уведомила она меня, — жена Эттука. Единственная жена Эттука, — добавила она, предъявляя права на мое уважение и страх.

Я ничего не ответила. Помолчав, она сказала с упреком:

— Ты поступила глупо. Незачем гневить Сила. Я уговорила Эттука сохранить тебе жизнь. Он прислушался.

— Почему? — поинтересовалась я.

— Ты в тягости, — ответила она без всякого выражения на лице. — Городским отродьем, но его можно воспитать так, что оно усвоит наши обычаи — еще одно копье для мощи Эттука. Или же еще одна — рожать ему сыновей. Ты понимаешь меня?

— Да, — ответила я. — А что уготовано мне?

Она говорила медленно, так чтобы я не потеряла нить рассуждений:

— Ты будешь при мне, — сказала она.

— Твоей рабыней.

— Моей рабыней. Женщина из Городов должна знать много разных хитростей, способов, с помощью которых жена доставляет удовольствие мужу. Не уловила ли я проблеск беспокойства в ее словах? Не сомневалась ли она в верности своего мужа?

— Завтра на заре, — сказала она мне, — ты тогда сможешь прийти ко мне. Сегодня ты полежишь здесь, в палатке Котты, куда приходят женщины, когда они больны.

Она повернула свое великолепное обремененное тело и вышла. Все определилось. Мне придется в конце концов быть высокородной рабыней, которой я страшилась стать, когда лежала в башне. Однако это было самым лучшим из всего, на что я могла надеяться. Я больше не обладала ни властью, ни статусом. Кто я такая, чтобы спорить с судьбой? По крайней мере, меня избавили от пыток Сила. Теперь я буду выполнять черную работу и стоять на коленях перед воинами, и убегать от них, если они накричат на меня. Я буду женщиной, такой, какой считали тут женщин, — безмозглым животным, имеющим лишь пол души, созданным рожать детей и доставлять удовольствие мужчинам: запоздалой мыслью бога.

Было очень жарко. Я разомлела и задремала. Позже пришла женщина, крупная, как мужчина, с мускулистыми руками и волосами, завязанными синей косынкой. Звякая серьгами, она ощупала мое тело, хмыкая про себя.

— Здорова, — уведомила она меня, — несмотря на грубое обращение воинов. А этот, — она слегка ткнула меня в живот, — не родится еще много дней; сто — сто двадцать.

— Нет, — возразила я, — меньше.

Она рассмеялась.

— Э, нет, ты неправильно истолковала признаки, девушка. Котта знает толк в этих делах, а ты слишком маленькая, — она налила мне молока, и я медленно выпила его.

— Сейчас… — я пошарила в поисках слов, — сейчас еще лето?

— Да, лето уже много дней и ночей. Мы скоро снова двинемся на восток.

— Башня — когда пала башня?

— Дело мужское, — отвечала Котта, — мне неведомо, да и все равно.

Она отошла от меня и занялась возней с какими-то сундуками, которые я едва видела во мраке.

Значит, настало лето. Сколько же я пролежала под башней? Похоже, много дней, много-премного дней. Легкая боль от молока засверлила у меня в желудке.

Котта вернулась с тазом воды и принесла мне черную одежду. Она положила ее около меня и несколькими умелыми движениями содрала с моего тела обрывки бархата. Смыв губкой грязь, она наложила на мои порезы немного мази, но они быстро заживали, хотя, как мне показалось, не так быстро, как раньше. А затем она надела мне через голову и руки одежду из черной ткани и завязала шнуровку на шее. Ее руки направились к маске рыси, и я инстинктивно отпрянула.

До тех пор я не замечала ее глаз, но теперь уловила их отблеск, ярко-голубой, неподвижный, устремленный мне в лицо.

— Маска принадлежит Эттуку, — сказала Котта. — Эго его право. Позже, когда ты родишь ребенка, у него будет право и на твое тело.

— Я не должна показывать своего лица, — прошептала я.

Ее смех напоминал лисий лай.

— О, значит, ты быстро усвоила обычаи племени. Это хорошо. Не бойся, что Котта увидит твое лицо. Котта слепая.

Она говорила о себе в третьем лице, словно речь шла о ком-то ином. И не особенно расстраивалась по поводу своего недуга: для слепой она выглядела очень умелой.

Я медленно сняла с лица серебряную маску, глядя ей в глаза. Они совершенно не моргнули, ни одной реснички не дрогнуло. Я вложила маску в ее большие сильные руки и натянула уже знакомый шайрин.

Наступил рассвет, и я отправилась в раскрашенную палатку Эттука. Я шла крадучись, пригнув голову и сгорбив плечи, как делали, по моим наблюдениям, другие женщины, не занимающие высокого положения в крарле. Тафра не стала бы красться, но, впрочем, она же была женой Эттука и, подобно его коню, приобрела авторитет благодаря благосклонности вождя.

Я думала, что, несмотря на ранний час, я не застану там Эттука, ибо мне представлялось, что она желала заполучить меня лично для себя и научиться тем городским штучкам, которые, как она надеялась, я знала. Но он все еще лежал там голый на одеялах и храпел. И храпел он не ритмично, как другие мужчины, а приступами, рывками, с нерегулярными промежутками издавал громкие рычащие, фырчащие звуки, похожие на вой кабанов. Тафра сидела рядом с ним, но когда вошла я, она оттолкнула в сторону одеяла и встала. На ней не было ни одежды, ни маски; очевидно, поскольку я была рабыней, мой взгляд на ее лицо явно не шел в счет. Несмотря на свою беременность, она была, как я уже заметила, невероятно красива. Пышность и зрелость ее форм не вызывали ощущения излишества, как это часто свойственно женщинам, наделенным красотой подобного рода. К тому же она не лишена была изящества: узкие кисти и ступни, кошачий подбородок, рот, совершенный настолько, что казался нарисованным, и расцвеченный, как бледно-красный цветок.

Она кивнула на Эттука и приложила два пальца к губам, предупреждая, что я должна молчать. Знаками она показала на духи и другую косметику в резном сундучке. Я молча вымыла ее, надушила и расчесала ей волосы перед зеркалом из полированной бронзы. Я не чувствовала себя униженной этим. Она была слишком прекрасна. Я стала сознавать в себе нечто, благоговеющее перед красотой — той особой красотой, которую я увидела в Асрене, в дворцовой девушке, которую он любил, и столь неожиданно обнаруженной теперь среди палаток варваров. Ведь я, в конце концов, носила проклятие уродства; даже мое тело, которое Дарак находил красивым, было теперь обезображено.

Я заплела ей пряди волос и прицепила к их концам серебряные колокольчики. Достав из кувшинчика синий крем, она нанесла его себе на веки, а красным кремом из другого кувшинчика натерла себе губы. Эти ее действия раздражали меня, поскольку были излишними и не добавляли красоты. Затем она вернулась к нему на одеяла, и горечь обиды пронзила меня не за себя, а за нее, женщину столь отменной внешности, добивающуюся милости у отвратительного храпящего создания, разлегшегося рядом с ней. Жестами она отправила меня за едой, и я, обходя пасущихся коз, пробралась к утреннему костру. Никаких мужчин мне на глаза не попалось, а женщины у костровой ямы визгливо закричали при моем появлении. Когда я подошла ближе, одна из них подняла кусок дерева и бросила в меня. Тот отскочил от моей кожи, и они резко, хрипло рассмеялись.

Я с трудом подыскала слова.

— Тафра, — сказала я. — Меня посылай жена Эттука — за едой для вождя.

Они забормотали и сбились теснее, и вскоре одна из них, довольно высокая и полногрудая, с яркой рыжевато-белокурой копной волос подошла ко мне и отвесила мне оплеуху. Снова раздался смех.

— Ты хочешь еда, — передразнила она меня. — Ты спрашивай меня.

— Тогда я спрашиваю тебя.

— Я спрашиваю — я спрашиваю — послушай эту городскую эшкирку, — снова передразнила она и сорвала аплодисменты. — Я дочь Сила, — сказала она. — Ты разгневала Сила. Тех, кто гневает провидца, не кормят среди палаток.

— Не для меня — а для вождя, Эттука.

Она снова небрежно ударила меня, и прежде чем я успела сообразить, что делаю, я ответила ей ударом на удар, и она оказалась лежащей на спине среди груды древесного угля для костра.

Женщины завопили и завизжали, а дочь Сила медленно поднялась и бросилась бы на меня, но гомон прервал еще один голос, и они застыли. Котта стояла у входа в свою палатку, и ее слепые глаза, которые, казалось, видали, безошибочно остановились по очереди на каждой из нас.

— Что за беду ты вызвала, дочь провидца? Она хочет лишь послужить вождю. Она теперь принадлежит Тафре, так что тебе следует держаться с ней повежливей.

Дочь Сила чуть приподняла вуаль шайрина и сплюнула на землю, а затем, явно символизируя что-то, растоптала слюну.

— Тафра, — отрезала она, — иноплеменная шлюха, — она отошла от костра и показала на ряд стоявших на огне котелков. — Бери, беловолосая.

Я прошла мимо нее, и она прошипела:

— Ты еще вспомнишь, кого ты ударила.

Одна женщина неохотно наполнила мне одно блюдо какай-то жидкой кашей, сильно отдающей козьим молоком, другое — зрелыми черно-красными ягодами, а в третье положила темный ржаной хлеб. Она также достала кувшин пенистого пива. Все это расставили на поднос из жесткой плетеной циновки и оставили на земле, предоставив мне поднимать самой. Когда я нагнулась, чья-то нога ударила меня в бок, и я упала.

Я не знала, которая из них это сделала, но Котта крикнула из своей палатки:

— Чтоб больше такого не было. Она ждет ребенка. Эттук не поблагодарит вас, если потеряет из-за вашей стервозности воина.

Я не знаю, как она поняла, что они сделали. Шума-то почти не было. Я подняла поднос и поспешила убраться от них обратно к раскрашенной палатке. Войдя, я обнаружила, что Эттук проснулся, сидит и злобно глядит на меня.

— Где тебя носило, сучка? — зарычал он. — Тебе пришлось самой ходить по ягоды и готовить, прежде чем ты смогла принести все это?

— Женщины, — заикнулась было я.

Он снова рявкнул, приказав молчать, и выхватил поднос, так что все жидкости из сосудов расплескались. И принялся запихивать еду себе в рот, в то время как Тафра наливала ему в окованную серебром чашу пиво. Внезапно он схватил ее за грудь почти так же, как схватил поднос. И рассмеялся. Тафра кивнула мне.

— Ступай теперь. Я прикажу привести тебя, когда ты мне понадобишься.

Я повернулась, вышла и стояла на резком свете солнца, превозмогая отвращение.

Женщины все еще окружали костер, за исключением дочери Сила, вероятно, отправившейся кормить отца. Котта тоже ушла в палатку.

Я прокралась по стану и нашла среди сосен узкий ручей, недалеко от палаток. Я гадала, не следует ли мне отправиться вниз по течению этого ручья, чтобы найти между склонами гор за деревьями русло реки, русло, которое приведет меня не к Эшкореку, а в конечном итоге на юг, к неизвестному морю. В конце концов, меня ведь ничто не удерживало здесь.

Я сделала полшага, и, казалось, путь мне преградила невидимая стена.

Уж не знаю, что это было — предвидение или всего лишь желание обрести безопасность, какой бы сомнительной она ни была. Я покачала головой, словно отказывая ручью и дороге, которую тот мог предложить, и снова вернулась в крарл.

В чем заключались мои обязанности, я выяснила достаточно скоро.

Я сидела в пыли неподалеку от палатки Козлы, ломая голову по поводу прегражденного пути у ручья, когда женщины позвали своих мужей и детей к трапезе у костровой ямы. Завтрак в постели им не полагался; он был привилегией Эттука и Сила, надо полагать, тоже. Один из воинов крарла побудил меня к действию, рывком подняв на ноги и съездив по уху за праздное сидение. Затем одна худощавая женщина, скорее обеспокоенная, чем недружелюбная, обязала меня подавать еду вместе со всеми другими женщинами мужчинам и мальчикам. В присутствии мужчин женщины стана могли есть, сидеть или даже стоять не двигаясь. У них это было традицией, тем не менее, они находились в большем рабстве, чем темнокожие. Даже я была меньше рабыней, ибо все во мне бунтовало, и хотя и ничего не могла поделать со своим жребием, я не принимала его с покорностью. А женщины крарла, даже девочки, принимали целиком и ни секунды не сомневаясь; даже дочь Сила, прислуживавшая вместе с остальными. Когда мужчины покончили с едой, то поднялись на ноги, вытирая рты, не удостаивая взглядом своих женщин, и пошли по своим мужским делам: готовиться к охоте (ибо эти дикари ели мясо, когда им удавалось добыть его), точить ножи, чистить коней и вообще вести важные разговоры и обсуждения, которые нам не полагалось слышать. Мальчики из кожи вон лезли, чтобы подражать им. Похоже, их мужская жизнь начиналась рано.

Теперь женщины доедали ошметки и объедки того, что осталось, и пока девочки шумно играли поодаль, они, в свою очередь, занимались чисто женской болтовней. Только это и дозволялось им — пустые разговоры о тряпках, вещах, детях, младенцах, предстоящей стряпне и предстоящих трудах, а также о мощи их мужей (либо в постели, либо на охоте или на войне); все это перемежалось сплетнями и злословием в адрес любой женщины, которая отсутствовала в данный момент.

Наибольшую злобу вызывала у них Тафра. Прислушиваясь к их разговорам, я узнала, что Эттук добыл ее год назад в бою из вражеского племени. Ее еще не приняли в свои — они называли ее иноплеменной сукой. Им не нравилось, что милость Эттука досталась ей, а не одной из них; не нравилась им и ее беременность, благодаря которой она могла еще больше утвердиться в его палатке, особенно, если родит ему сына.

Трапеза женщин, однако, продолжалась недолго. Вскоре они встали, и я вместе с ними, и отправились драить блюда и чаши и мыть их в том самом ручье, к которому я приходила раньше. В ходе этой работы я бессознательно подошла к той прежней границе и поняла, что упустила момент, когда можно было уйти, как часто бывало в прошлом, когда я собиралась бежать от надвигающейся беды, но какое-то обстоятельство или чувство препятствовали этому.

После мытья посуды наступил черед стирки одежды и одеял, полоскания и выколачивания этого пахучего тряпья о камни.