Итак, я теперь принадлежала Уасти, стала ее собственностью, так как моя жизнь находилась в ее распоряжении. Но она, казалось, ничего от меня не хотела. Все выглядело именно так.

Она позволяла мне бродить, где пожелаю, через большую пещеру в пещеры поменьше, побыть одной в сырой темноте. Я привыкла к враждебности караванщиков. Она была знакомой. Вскоре, если ничего не случится, они, наверное, примут меня в свою среду. А сейчас они немного побаивались, и этого было достаточно. Когда я возвращалась к фургону, она не делала замечаний по поводу моего возвращения или отсутствия, а лишь поглаживала черную кошку и предлагала мне еду, которую я могла либо принять, либо отвергнуть, как пожелаю. Правда, девица — что верно, то верно — донимала ее, ненавидела меня по разным причинам. Уасти глядела в мою сторону, чтобы определить, волнует ли меня это, а потом приказывала ей уйти или помолчать, или думать о другом. Девица, благоговевшая перед целительницей, угрюмо повиновалась, но однажды вечером, когда Уасти вышла проведать какого-то больного ребенка, девица явилась и застала меня одну. Я смешивала какие-то травы, о чем меня попросила старуха. Для меня было внове выполнять поручения, но я едва ли могла отказать. Я бесцельно занималась этим: щепотку того, щепотку сего, зеленые, коричневые и серые ингредиенты, — когда девица прошла через полог и подбежала прямо ко мне.

— Ты! Кто тебе позволил соваться в это? — завизжала она. Это явно было ее делом, и ей не понравилась такая конкуренция. Тут мне кое-что пришло в голову, но в тот момент у меня не было времени думать об этом. Все травы рассыпались, а она драла мне волосы, колотила по груди и пыталась цапнуть ногтями, но те были короткими и не причинили большого вреда. Она превосходила меня ростом и весом, но я обладала большей силой, а она на это не рассчитывала. Я сжала ей руки, а потом обхватила за талию, открыла полог и вышвырнула ее. Летела она недалеко, и я нацелила ее на кучу ковров, сваленных сушиться у костра, но от удара у нее, надо думать, все кости застучали. Она завопила и завыла, и на ее крики сбежалось много женщин и несколько мужчин.

Казалось, мне грозила беда, когда раздался холодноватый голос, потрескивающий как змеиная кожа в сухих тростниках.

— Что же стряслось? Изнасилование или ко мне в фургон забрался волк? Воцарилось молчание, толпа расступилась и пропустила Уасти. Никто не говорил и не пытался остановить ее, когда она подошла к коврам, девица подняла руку и коснулась се запястья.

— Целительница! Она смешивала травы «Дарители жизни» — я видела.

— Ну и что? Я попросила ее об этом.

— Попросила ее?.. Но это же была моя работа, — взвыла, побледнев, девица.

— Значит, она больше не твоя, нахалка. Отныне можешь приносить еду и воду, и не более.

— Целительница! — завопила девица, хватая ос теперь за рукав. Уасти отцепила ее.

— Если я решу по-иному, то скажу тебе, — сказала Уасти. — А до тех пор — ты только кухарка.

Девица скорчилась в комок и зарыдала.

Я очень рассердилась на Уасти, так как поняла, что было у нее на уме — лишить работы того, кто в ней нуждался, и дать ее тому, кто ее не желал. Она вошла в фургон, бросила свою сумку с зельями и уселась на деревянный пол.

Я села у полога и спросила ее:

— Зачем это делать? Она же много лет служила тебе и училась твоему ремеслу.

— Зачем? Затем, что она дура и слюнтяйка. Много лет, говоришь? С двенадцатилетнего возраста, всего пять лет, и усвоила она немного. У нее нет к этому природных способностей. И в пальцах ее нет Прикосновения. Я уж думала, что ничего лучшего все равно не подвернется.

— До недавних дней, — уточнила я.

Уасти неопределенно пошевелила руками.

— Это еще надо посмотреть.

Черная кошка потерлась об меня по пути на свое законное место у нее на коленях.

— Кошке ты понравилась, — заметила Уасти. — Та, другая, ей никогда не нравилась.

— Уасти, — возразила я, — я не целительница.

— Не целительница? О, да А камень — не камень, а море сделано из черного пива и люди бегают задом наперед.

— Уасти, я не целительница.

— Ты странная, — поправила меня она. — В глазах у тебя больше силы, чем в пальцах, а в твоих пальцах больше силы, чем в моих, и ты позволяешь ей пропадать втуне.

— Нет у меня никакой силы.

— Но тебе уже доводилось исцелять. Да, я знаю об этом. Я чувствую, как от тебя пахнет этим.

— Не исцеляла я. Все делала их вера в то, что я могу исцелить, а не то, что я предпринимала.

Я произнесла это прежде, чем успела удержать вырвавшиеся слова, и Уасти чуть улыбнулась, довольная, что я связала себя признанием. Тут я очень рассердилась, и вся боль, страх и ошеломленность дружно обрушились на меня. Кому как не мне знать, что показывая другому его страхи, обнаруживаешь и собственные? Однако я тут ничего не могла поделать. В фургоне было темно, пологи опущены, блестели только яркие глаза Уасти да яркие глаза кошки — два над двумя.

— Уасти, целительница, — сказала я, и голос мой был бледным твердым лучом, пронзившим эту темноту. — Я вышла из чрева земли и жила с людьми в приданном мне ими облике, которого я не выбирала. Я была богиней и целительницей, разбойницей и воином, а также лучницей и возлюбленной, и пострадала за все это, и мужчины и женщины, загнавшие меня в тиски, причинившие мне страдания, тоже пострадали из-за меня. Я не буду больше бегать между оглоблями. Я должна принадлежать самой себе и никому другому. Я должна найти сородичей моей души прежде, чем меня испортит засевшее во мне черное влечение. Ты понимаешь, Уасти караванного народа?

Две пары бусинок из яркого льда молча глядят на меня в ответ — бесформенное существо, видящее, ждущее.

— Смотри, Уасти, — я подтащила жаровню поближе к себе и разворошила угли, а потом оттянула с лица шайрин.

При мерцании углей я видела, как сжалось старушечье лицо Уасти, на котором вдруг еще резче проступили морщины. Кошка ощетинилась и вскочила, плюясь, прижав уши к голове.

— Да, Уасти, — сказала я, — теперь ты видишь.

Я снова надела маску и уселась, гляди на него.

Какой-то миг она не двигалась, а потом успокоила кошку, и ее собственное лицо ничего не выражало.

— И впрямь вижу. Больше, чем ты думаешь, дочь Сгинувших.

При этом имени я съежилась, но она подняла руку.

— Подойди сюда, Пропащая. — И я подошла и опустилась перед ней на колени, потому что ничего иного я сделать не могла, а кошка спрыгнула с ее колен и убежала куда-то, чтобы укрыться от меня.

— Да, — сказала Уасти. — Знаю я немного. Только легенду, но легенда дым от костра, а дерево, пожираемое огнем, — это сущность. Когда я была маленькой, много-премного лет назад, односельчане увидели, что я обладаю целительным Прикосновением. Моя деревня отправила меня жить к дикому народу в горах, и там я научилась своему ремеслу. Это были странные люди, скитальцы, они кочевали с места на место, но верили, что обладают оком бога, великого бога, более великого, чем любой другой, и куда б они ни шли, всюду возили с собой шкатулку из желтого металла, а в той шкатулке хранилась Книга. Она была написана на незнакомом языке, и некоторые старики утверждали, что умели читать ее, но я в этом не уверена. Они жевали траву, которого выращивали в горшочках с землей, лежали в темных местах и грезили о Книге. Но легенды о древней сгинувшей расе они знали.

На обложке той Книги была надпись. Обложка была золотой, и рубчики тоже золотыми, но я никогда не видела ничего, кроме надписи. Они никогда не позволяли женщине заглянуть в нее. — Уасти откинула в сторону ковры, мяла железяку, которой она ворошила угли в жаровне, и сыпанула чем-то из открытого сосуда на голый пол. И начертала раскаленным металлом такие слова:

БЕФЕЗ ТЕ-АМ А затем взглянула на меня.

— Ну, Пропащая?

Слова, столь близкие мне в рассыпанной ею зеленой пыли, негромкие из-за их силы — какими же новыми и чуждыми они казались, ибо я не почувствовала в них никакого зла, только великую печаль.

— Здесь истина, — прочла я.

— Они называли ее Книгой Истинного Слова, — сказала Уасти. — Ее продиктовал их бог, но легенды знали лучше, и целительницы тоже знали лучше. Вот так узнала и я.

Я думала, что была одним целым с Дараком по-своему, забывая, что единство приходит не только от тела. Теперь я стала одним целым со странной старухой караванного народа, благодаря почти неощутимому процессу, проистекающему из понимания.

День спустя, после того как мы поговорили друг с другом, гроза прекратилась и караван поспешил дальше. Время года было поздним для путешествия, снегопады приблизились вплотную, таясь за беловато-серыми небесами, усеянными сгустками туч. Фургоном нашим и тянувшими его лохматыми лошадьми правил какой-то паренек. Уасти часто вылезала пройтись пешком, и я шла вместе с ней. Она была очень подвижной и сильной, и холод соскальзывал с нее, как вода с панциря черепахи. Я не видела девицу, бывшую ученицей Уасти, за исключением тех случаев, когда она приносила ей еду. На меня она не смотрела, только на Уасти, умоляюще, как собачонка.

Но все это было мелочью по сравнению с единством.

На самом деле рассказала она мне не так уж и много, но она знала, и это было для меня чудесным раскрепощением. Легенды, которые они рассказали ей, те странные дикари и дикарки из варварского племени, где она научилась своему искусству исцеления, были многоцветными, многогранными и, как бывает со всякими легендами, их требовалось читать между строк, рассматривать скептически, но не переусердствовать в скептицизме, просеивая, отвергая, ища. Когда-то существовала раса — Сгинувшие, называла их Книга племени — великая раса, достигшая большого мастерства в применении Силы, раса гениальных целителей и магов. Но ими овладело Зло и съело их, а потом опять отрыгнуло в новом обличье. И они властвовали, дыша злобой, ненавистью и порчей. В конечном итоге пришла болезнь, безымянная и все же ужасная, и они умирали в самих актах наслаждения, которые и навлекли на них проклятие. Некоторых погребли в великолепных мавзолеях их предков, другие, поскольку не осталось никого, кто мог бы похоронить их, сгнили в своих дворцах и стали наконец белыми костями среди белых костей своих городов, а потом рассыпались даже кости.

И так их больше не стало на свете. Но Книга, по крайней мере, по словам жрецов, утверждала в своем надрывном крике, что древняя раса состояла не только из зла и ненависти. Ее символом был Феникс, огненная птица, восставшая из собственного пепла. Будет второе пришествие — боги и богини снова будут разгуливать по земле.

Не знаю, считала ли меня Уасти одной из второго пришествия. Во мне определенно было немного от богини. Она никогда не спрашивала меня, ни откуда я явилась, ни что я знаю, и я никогда не рассказывала ей больше, чем в тот день, когда сорвала с лица шайрин.

Уасти начала обучать меня своему искусству, на свой лад очень простому и скромному, и душа моя отозвалась: я хотела — мне нужно было узнать.

Караванщики начали принимать меня в свою среду. Теперь, когда я ходила среди них вместе с Уасти, они почти не замечали меня, а раз или два, когда я одна уходила подальше от фургонов, ко мне подходили люди из пещер, где они укрывались на ночь, и просили передать Уасти то-то и то-то. А однажды я нашла заблудившуюся в каких-то пещерных ходах плачущую девочку, и когда я вывела ее обратно к свету костра, она шла, очень доверчиво и вложив свою ладонь и мою. Я не из тех, кто обожает детей, для этого во мне мало общего с обычной женщиной, но доверие ребенка — замечательный комплимент, и оно тронуло меня.

Той ночью я молча плакала по Дараку в фургоне, и хотя я молчала, я знала, что Уасти услышала мое горе, но она не подошла спросить или утешать, зная в мудрости своей, что она ничего не может сделать.

На следующий день стало лучше.

О, да, он всегда будет там, во мне, у меня есть веские причины помнить, но это как старая рана — ноет только в определенные моменты, а потом вполне свыкаешься с ней.

На восьмой день после того, как я присоединилась к ним, начал падать снег, густой и белый.

Ущелье было узким, скалы со всех сторон тянулись ввысь, уходя в свои собственные серые дали. Снегопады в конце концов закроют путь, обрушив вниз валуны и лавины мелких камней и вырванных сосен. Да и волки стали наведываться к нам, как только на землю опустилось белое покрывало. Не очень крупные, беловатого цвета, с огненными глазами. Они изводили нас, словно спрятавшаяся среди скал армии. Детей, больных или слабых накрепко закрывали в фургонах так же, как и запасы пищи. По краям каравана ехали всадники, державшие горящие смоляные факелы, которыми они и тыкали в морды волков. Но лошадям наши новые попутчики не понравились, и время это было утомительным, шумным, раздражающим.

При всем том, что караван официально возглавляли самые важные ехавшие с ним купцы — Оролл, Герет и двое-трое других — в нем отсутствовала организованность и возникали постоянные споры между лидерами. Я гадала, как они вообще сумеют переправиться через Кольцо при столь быстро надвигающихся снегопаде, ведь этот снегопад мог быть только первым из многих. Уасти объяснила мне, что скоро будет туннель, пробитый сквозь скальную толщу самой горы, — укрытый от снегов черный проход, высеченный давным-давно. Она не сказала, что проложили его люди, рабы Древней расы, но я думала, что это сделали именно они. Теперь среди фургонщиков разразился спор о том, следует ли нам прорываться к нему или укрыться в какой-нибудь пещере до тех пор, пока не наступит короткая оттепель, которая обычно бывает после первого снегопада. Герет и еще один вожак стояли за пережидание, а Оролл и остальные предлагали торопиться. Довольно скоро караван раскололся на фракции. Пошли драки, и Уасти пришлось лечить разбитые носы и сломанные костяшки пальцев. Наконец, в убежище пещеры с высокими сугробами снега снаружи и горящими у входа кострами, чтобы не впускать воющих волков, вожаки явились к Уасти и потребовали, чтобы она прочла предзнаменования.

У людей всегда так: они забывают о богах, пока не попадут в беду, и уж тогда обращаются к ним с внезапным рвением и верой. Бог караванщиков был маленьким белым кумиром, грубо высеченным и всего в фут с чем-то высотой. Его везли в фургоне с пряностями, и поэтому от него так и разило целебными травами, корицей, мускусом и перцем, когда чихающие грузчики поставили его в самом конце пещеры. Они называли ею Сиббосом, и он был богочеловеком. У караванщиков имелась специальная красно-желтая мантия, которую они теперь вынесли и надели на него вместе с ожерельями, кольцами и цветными бусами. У него было ничего не выражающее, нераскрашенное лицо и никакой особой ауры от него не исходило, так как поклонялись ему недостаточно часто, чтобы он ее обрел, как бывает с огромными статуями храмовых богов, которых страшатся и призывают круглый год.

После того как Герет и его люди ушли, Уасти повернулась и сказала:

— Стара я для такой работы. Ею займешься ты.

Мне совсем не хотелось связываться с их религией, о чем я и сказала ей. Я думала, что она понимала мои потребности и антипатии.

— Да, — согласилась она, — но я также понимаю, что на своем пути ты должна получить власть над другими. Это твое наследие, и ты не можешь вечно шарахаться от него. Здесь же власть небольшая, и ты должна принять ее и научиться управлять как другими, так и собой.

Затем она достала черное платье с длинными рукавами и стягивающим талию черным поясом и заставила меня надеть его. Оно принадлежало ей, но она была женщиной стройной и маленькой, и оно подошло мне, наверное, даже слишком хорошо. Потом я молча стояла, пока она втолковывала мне, что я должна делать, странная фигура, белые руки, ступни и волосы, черная маска-лицо и черное тело. Она вложила мне в руки необходимые вещи, открыла полог и велела мне идти.

Я вышла из скопления фургонов в круглое сводчатое брюхо пещеры. Красный свет костра и дым набросили на него завесу, подобную колышущимся вуалям из газовой ткани, и сквозь эту завесу я увидела их всех, притихших и ждущих: бледные, внимательные лица, внезапно обратившиеся к богу и его жрецу.

Когда все увидели, что пришла не целительница, а степнячка, то ахнули и негромко зароптали, но они слишком настроились благоговеть перед этим удобным богом, чтобы устраивать сейчас сцену прямо у него на глазах. Казалось, я так часто играла эту роль: море глядящих во все глаза лиц, сосредоточенных на мне — в деревне, в горном стане, в Анкуруме, когда ревел Сиркуникс, и позже на пиршестве Победителей. Но этот случай был иным. В деревне я не хотела власти над ними, или думала, что не хотела; в ущелье лица были враждебными. А теперь наблюдалось выражение ожидания и покорности — не неистовство стадиона, а тихий сон-транс веры. При виде этого во мне что-то шевельнулось, так как я поняла, что они у меня в руках. Я стояла совершенно неподвижно в своем черно-белом платье, держа в руках медные предметы, а потом пошла между ними к богу. И засмеялась, обращаясь к богу, когда шла к нему. Ты — что ты такое? И он мне не ответил, ибо здесь властвовал жрец, а не бог, бедный пустой камень. С легким лязгом я расставила перед ним медную утварь. Насыпав в круглую чашу на треноге порошок ладана, я воскурила его, сунув вощеный фитиль в уже горевший в жаровне огонь. Повалил дым, голубой и насыщенный. Я подняла руки, словно в молитве, и услышала позади ответное бормотание. Затем я бросила сушеные зерна, красные, коричневые и черные, и изучила образованный ими на каменном выступе перед Сиббосом узор. Дело здесь не в мистике. Просто видишь то, что считаешь разумным увидеть, или же истолковываешь увиденное так, чтобы значение получалось именно такое, какое тебе хочется. Я различила извилистую фигуру, красную среди черного, черную фигуру, довольно похожую на собаку, и изогнутую дугой фигуру, тоже черную. Поэтому я повернулась к ним и истолковала увиденное.

— Дорога, волк и арочный вход. Сиббос велит вам идти дальше, по дороге к горному туннелю, не страшась ни волков, ни снега.

Уасти объяснила мне, что так будет лучше всего — оттепель не всегда бывает добра или пунктуальна, и предложение Герета могло оказаться опасней, чем прорыв через снега. Но если бы дело обстояло иначе, я вполне могла бы сказать, что волк преграждал нам дорогу, указывая, что нам следует оставаться в укрытии пещеры — увиденного мной арочного входа. Вслед за тем подошли Оролл, Герет и несколько других, и я дала каждому из них по маленькому закрытому медному сосуду. Герет беспокойно посмотрел на меня, но сосудик взял и ничего не сказал, однако глаза у него часто вспыхивали. Я подняла щипцами чашу с ладаном и высыпала содержимое к их ногам. А затем коснулась каждого сосуда, одного за другим. И каждый державший сосуд открыл его и извлек то, что находилось внутри. Каждый предмет — очень маленький, но символ, и считается, что их значение следует читать в порядке, в котором они извлекаются. Сперва появился красный глиняный диск, символизирующий солнце, а после этого черный деревянный прямоугольник, означающий неудачу. После них белая бусина, символизирующая снег, зеленая бусина, обозначавшая теплую погоду, желтый овал удачи и голубой круг, внутри которого вырезан еще один круг, означающий, что бог доволен.

Сосудов этих всего двадцать с чем-то, и целительница должна принести их все и раздать наобум — бог, естественно, направит ее руку. Однако, эти сосуды нетрудно пометить так, чтобы опознавать — крошечная царапина на меди, ощутимая для чувствительной руки — и все же в этом не было надобности. Ведь значение-то можно вывернуть, как тебе заблагорассудится. Сегодня оно было таким: Сиббос говорил нам, что ожидание оттепели — солнца — приведет к неудаче, поскольку будут сильные снегопады и никакой хорошей погоды. Удача придет, если мы положимся на помощь Сиббоса и поедем дальше к туннелю. Было бы так же просто сказать: ждите оттепели, пробиваться через сугробы — к неудаче. Настанет хорошая погода — и придет удача, и бог улыбнется нам.

Тем не менее, истолкование целительницы является окончательным.

Оролл и другие, хотевшие двигаться дальше, хмыкнули и кивнули. Прочие, похоже, помрачнели. Выступить посмел только Герет.

— Я не согласен с таким прочтением. Его должна была провести Уасти.

Эта девушка — не настоящая вещунья. Я не доверяю ее суждению.

В пещере воцарилась напряженная тишина. Лишь потрескивали поленья в кострах.

— Ты споришь со своим богом, Герет? — спросила я.

— Не с богом, а с тобой.

Пора уж мне покончить с его смутьянством. Я посмотрела на него, и его глаза не могли вырваться из прочного плена моих. Все произошло очень быстро, и я знала, что он в моей власти.

— В таком случае, Герет, — заявила я, — ты гневишь Сиббоса. Поставь его сосуд, пока он не сжег тебе руку в своей ярости.

Герет почти сразу же заорал и выронил медный кувшинчик. Ладонь у него покраснела и покрылась волдырями. Раздался крик изумления, несколько взвизгнув, и началась толкотня, когда стоявшие поодаль пытались выяснить, что случилось. Я обмакнула пальцы в чашу с водой и брызнула несколько капель на лицо Герета. Тот сразу очнулся и схватился за свою руку. Оролл кивнул мне.

— Воистину, Уасти сделала хороший выбор. У тебя есть истинное знание бога. Глупец, кто сомневается в этом.

Он посторонился, давая мне пройти. Я прошла между расступившимися передо мной караванщиками и вернулась к фургону.

Я расставила утварь по местам. Уасти сидела в своем кресле совершенно неподвижно, ее глаза слегка блестели во мраке.

— Сделано, — доложила я.

Она не ответила. И тут я увидала у нее на горле странное кроваво-красное ожерелье. Испытанный мной ужас был совершенно невыразим. Мне хотелось кричать и кричать, но я каким-то образом удержала крик в себе, как рвоту. Мне на миг подумалось, что в фургон забрался дикий зверь, но никакой зверь не выполнил бы так аккуратно подобной работы. Крови было много, я уже покрылась ею, в неведении ступая по ней. А потом поднялся крик, и сперва я подумала, что мой. Но он был чужим. Прислуживавшая Уасти девица бежала по проходам между фургонами, крича и плача, и рвала на себе волосы. К ней сбегались мужчины и женщины и бежали с ней обратно к фургону. Они распахнули пологи, и в нас вонзился свет, в Уасти и в меня.

— Это она! Она! — взвыла девица в истерике от злобы, ярости и ужаса перед тем, что она сделала. — Взгляните на нее, она покрыта кровью старой! Кровопийца!

Ее неистовство охватило толпу как пламя сухую траву. Набросились на меня исключительно женщины. Меня вытащили из фургона, опрокинув ничком, а затем перевернули на спину. Было ощущение множества рук, пальцев, вцепившихся мне в волосы и одежду, стискивающихся, впиваясь в мое тело, сплошной туман лиц, зверских и сосредоточенных. Меня душили и ослепляли панический страх и шок, и я жала, что вот теперь мне в конце концов придется умереть. Удары, обрушивающиеся на меня вновь и вновь, соленый привкус крови во рту от выбитого зуба. Казалось, не имело большого значения, что они повредят, если мне все равно предстоит умереть — я хотела только потерять сознание и не чувствовать больше этого.

Но я не могла совершенно отключиться. Где-то за туманом боли я услышала смутный рев сердитых мужских голосов, а потом пронзительные крики женщин, и внезапно напавших на меня оттащили и отшвырнули и сторону. Теперь меня держали сильные, грубые, но помогающие руки. Меня подняли — я мельком увидела лица, и особенно одно из них, полное красногубое лицо Герета — и с удивлением обнаружила, что спасли меня именно его люди, а не подручные Оролла.

Эго был его фургон, богато украшенный и довольно плохо прибранный.

Над головой два светильника, выглядящих зеленовато-золотыми сквозь щелки моих век, уже распухших к закрывающихся. Я потрогала языком зуб, он неприятно шатался. И все же я теперь достаточно знала, чтобы понимать — если я оставлю его в покое, к утру он снова врастет в свое гнездо. Что же касается моего тела, то платье изодрали в клочья, оставив одни дыры и разрывы, обнажив одну грудь и ноги. Кожа побагровела от кровоподтеков, а голова зверски болела от выдранных клочьев волос.

Снаружи фургона я все еще слышала крики и вопли, но они постепенно стихали.

Я лежала и ждала Герета.

Когда он вошел, я мельком увидела сквозь полог кольцо его людей, охранявших фургон.

— Ну, — сказал он, посмеиваясь. — Неважное зрелище, совсем неважное. Здорово они тебя потрепали, женщина-воин. Что теперь сказало бы твое племя, а? Воин, не сумевший отбиться даже от стайки девчонок.

Я не потрудилась ответить; кроме того, это причинило бы слишком сильную боль.

Он опустил светильники на цепочках и подкрутил им фитили. Свет сделался очень тусклым и сумрачным, но я все еще достаточно видела, чтобы знать, когда он снял с себя плащ и стащил лосины, и направился ко мне с болтающимся разъяренным мужеством. Он содрал остатки платья, но не тронул шайрин. Этот субъект нисколько не интересовался лицами. И у него также не нашлось времени заметить еще что-либо.

Закончив, он откатился в сторону и лежал на спине.

— Эй ты, — сказал он, — степная кобыла. Сообрази наконец, что Герет объездил тебя. Я знаю, что ты недостаточно сильна, чтобы наброситься на меня, но на случай, если ты думаешь иначе, снаружи стоят двадцать человек, и мне стоит только крикнуть.

Я гадала, сколько в этом правды, вспоминая тот первый день и как подручные усмехались при виде его неловкости. Но, наверное, в этот раз он лучше подобрал себе охрану.

— Я тебя не изувечу, — сумела произнести я.

Он выругался.

— Ты хоть понимаешь, что они тебя прикончат за убийство старой суки?

И к тому же не самым приятным образом. Женщины очень ценят свою целительницу. Возможно, мне и удастся спасти твою шкуру — то, что они от нее оставили. Но я спрашиваю себя, стоит ли. Не знаю, как ты сумела проделать тот фокус с медью, но мне он совсем не понравился.

Меня клонило в сон. Я научилась укрываться там, где находила укрытие, и знала теперь, что надо сделать. Уасти научила меня чему-то большему, чем искусство глаза и руки, которое и так уже дремало во мне, хотя и не развитое тренировкой. И я не скорбела по Уасти, так как она не нуждалась ни в жалости, ни в печали даже в смерти. Ее лицо над перерезанным горлом было спокойным и безмолвным.

И ее месть уже близилась.

Я проснулась рано, чувствуя наступление дня без всякой помощи обоняния или зрения, там, где мы засели как в норе. Пока я изучала себя, Герет храпел, лежа на спине, в пьяном забытье. Я исцелилась. Только самые глубокие царапины и порезы оставили слабые розовато-лиловые шрамы, но прежде чем закончится день, исчезнут и они. Зуб во рту сидел прочно. Пропали даже прорехи в волосах.

Я взяла стоявший в фургоне Герета кувшин с ледяной водой и обтерлась, не заботясь о том, какие лужи образовались на его одеялах. Взяв щетку из свиной щетины, которой он скреб свои жидкие кудри, я расчесала собственные волосы. Вслед за тем я порылась в его сундуке с одеждой и нашла зеленый плащ с застежками спереди и отверстиями для рук. Он сидел на мне очень свободно, но не был чересчур длинным, так как этот вожак караванщиков был человеком невысоким, приземистым.

Почувствовав себя готовой, я подошла к нему и пнула его в бок.

Он крякнул и проснулся. Глаза его сразу же сосредоточились на мне, затуманенные, сердитые глаза навыкате.

— Это ты, да? Чего же тебе надо?

— Встань, — велела я. — Пойди скажи караванщикам, что Сиббос требует правосудия за преступление против целительницы.

Он недоверчиво рассмеялся и перевернулся, приготовившись снова уснуть. Я взяла кувшин и вылила ему на голову остатки ледяной воды. Он сразу же вскочил, отплевываясь от воды и ярости. Еще миг, и он поднялся на ноги, с руганью надвигаясь на меня, с руками, готовыми оставить от меня мокрое место. Но он смотрел мне в лицо. Я почувствовала, как мои глаза расширяются, чтобы поглотить Герета и его жалкое маленькое сознание; и он тут же остановился как вкопанный, с отвисшей челюстью, неподвижным взглядом и все еще поднятыми руками.

— А теперь, Герет, — сказала я, — тебе пора узнать, что я нахожусь под защитой Сиббоса. Ты обесчестил меня и должен быть за это наказан. О, Сиббос! — воскликнула я. — Накажи этого человека.

Я подождала с миг, и Герет начал стонать. Я сказала:

— Бог поднес огонь к подошвам твоих ног. Они горят.

И почти сразу же лицо у него исказилось от боли. Он заорал и завопил, подпрыгивая на месте, хватаясь за ступни в тщетных попытках сбить несуществующее пламя.

Я наблюдала за ним, а затем сказала:

— Я заступилась за тебя перед богом, и он погасил огонь.

Тихо вскрикивая от расстройства, Герет бессильно опустился на мокрые одеяла.

— Теперь есть только прохлада и никакой боли, — уведомила я его, и он зарыдал от облегчения. — Но в следующий раз, — добавила и, — наказание будет более суровым и длительным. Мой хранитель, Сиббос, гневается на тебя. В будущем ты должен делать, что я тебе говорю, и не противиться мне. А теперь проснись, и не забудь.

Затем я подошла к нему и похлопала его по щекам. Транс покинул его глаза, но он все помнил и теперь в них таилось выражение предельного ужаса.

— Ты будешь мне повиноваться, Герет, — сказала я ему.

— Да, степнячка. Да.

— Не степнячка. Теперь и Уасти, ваша целительница. Ступай, скажи караванщикам, что Сиббос разгневан и требует суда. Скажи им, что он будет испытывать огнем. Он встал, завернулся в плащ и ушел нетвердой походкой.

Все казалось тогда таким легким, но меня вдруг охватил страх, что я забыла какую-то жизненно важную деталь, и мой план не сработает. Но он обязательно должен сработать.

Я уже взяла себе ее имя, и это привяжет их ко мне ее узами. Через некоторое время они перестанут замечать разницу между нами, словно я всегда была их целительницей. Что же касается испытания огнем, то такое зрелище им должно понравиться. Им очень захочется увидеть, как убийца корчится от боли, и поэтому они удержатся от разрывания меня на части, так как это испортит развлечение.