Солнце уже давно зашло, опустилась безлунная черная ночь, когда мы пробрались через узкий проход между скалистыми соснобородыми вершинами, и внизу появились ложкообразные долины стоянок, уходящие к горам, усеянные тысячами разбросанных желтых угольков костров. Воины уже разбивались на группы, направляясь к собственным крарлам.

Узы, которые связывали двадцать три человека в единое целое, уже лопнули, и от их приветственного крика в мою сторону осталось лишь облачко пара, таявшее на морозном воздухе. Я понял тогда, что мне следовало бы привязать их к себе прочнее, что я мог бы выиграть от этого. Они уже были готовы к братской битве на крови; возможно, после этого они бы последовали за мной, были бы силой за моей спиной. Но теперь слишком поздно, время было упущено, ускакало вместе с ними за холмы. Даже пять человек Эттука, которые еще были со мной, стремились домой, их опасное приключение — всего лишь история, которую не терпелось рассказать. Я упустил свой шанс.

И заставила меня упустить его не столько небрежность, сколько гордыня, овладевшая мной, когда я вошел в крепость, и никогда не затихавшая в моих жилах. И еще усугубила ее моя богиня-рабыня. Ее острое, как бритва, презрение только обострило мое собственное. Я видел их всех ее глазами, стадо, которым не стоит управлять.

Пока я медлил там, другой мрачный фарс толчком ударил меня. Не часто мертвые сидят среди поминальщиков на своих собственных похоронах. Воинам Эттука я сказал:

— Когда мы перейдем через хребет, может быть, нам следует продвигаться тихо. Приятно увидеть, как о нас скучают и кто.

И они оскалили зубы, пробуя эту шутку на вкус, хотя они уже утратили верность мне.

И так мы вошли в крарл Эттука осторожно, как мыши.

Подъехав поближе, я мог ясно расслышать, чем они занимались.

Стояло непрерывное жужжание и завывание, а иногда раздавались резкие крики, как будто зверь попал в капкан. Их потери были больше, чем в остальных крарлах: семь погибших под пушечным обстрелом, семь украденных или мертвых, и один из них — наследник вождя. Им ничего не оставалось, кроме ночного бдения по мертвым, по обычаю, на четвертую ночь.

Я предоставил солдат Эттука самим себе и привязал городских лошадей на окраине лагеря. Что бы ни было, я не предполагал, чтобы воины вернулись и украли лошадей, однако Демиздор я держал при себе, все еще верхом.

Как я мог видеть из сосняка, они очистили внизу большую площадь. Я пошел туда, скрываясь в тени деревьев, чтобы посмотреть представление.

По углам площади горели факелы, а в центре полыхал костер. В нем горела пара молодых деревьев. Они стояли вокруг костра — моя убитая горем родня.

С западной стороны были женщины. Чула стояла впереди, во всех своих украшениях. На ней было все, что я дарил ей когда-либо, сверкая и мерцая всеми цветами, куча награбленного добра. Волосы ее были разметаны, платье изорвано, а руки и округлые выпуклости грудей расцарапаны ее ногтями. Ее шайрин прилип к лицу от слез, но кулаки были сжаты. Сквозь ее плач ощутимо проглядывала ярость. Она утратила свое королевское положение из-за моей смерти и могла убить меня за то, что я умер.

За спиной моей первой жены две других всхлипывали менее сильно, их дети окружали их. Четыре маленьких сына Моки жались к ее коленям и тяжелому животу и тоже плакали, не понимая, как обычно плачут дети, когда взрослые разыгрывают панихиду. Асу держала на руках свою маленькую дочь, которая удивила меня тем, что все еще жила, но ее мать поливала ее слезами так, как будто собиралась утопить сейчас. Три мальчика Чулы выстроились подле своей матери, демонстрируя свою печаль, как она, хотя старшему было всего четыре с небольшим. Они были похожи на трех крошечных черных медвежат в своих зимних меховых одежках. Несомненно, позднее она начала бы кричать, что они лишились наследства, которое ушло в могилу вместе со мной.

Там было множество других женщин, заламывающих руки и время от времени поднимающих головы, воя как волчицы. Они оплакивали тотемы клана — сына вождя и солдата, а не человека по имени Тувек или своих собственных мужей.

Я стал искать Тафру, и сердце мое тяжело и громко стучало, но ее нигде не было. Я вспомнил, в каком она была положении, когда я ушел, и подумал, что она могла заболеть, узнав плохую весть. Эта мысль убила всякое удовольствие от спектакля, и я уже собирался идти искать ее немедленно, когда забили в барабаны мужчины на восточной стороне костра. Из гущи воинов вышел Сил, его смоляное лицо было сейчас разрисовано, как череп, белыми полосами на черном фоне, и на нем была его колдовская одежда, вышитая символами, платье танца войны. Он сцепил руки на резном изображении одноглазого змея на своей груди, а позади него двигался Эттук, согбенный, как будто гора несчастья лежала на его плечах. Это приковало меня к месту. Они собирались петь смертный гимн в мою честь. Они, мои лучшие враги, собирались превозносить мои добродетели перед своими богами и петь о радости, которую я доставлял им при жизни. Они собирались умолять Богов Черного Места освободить меня и вернуть им.

Люди слегка расступились, чтобы дать место Силу у огня. Он начал топать и махать руками, как одна из тех птиц, которых я видел днем, тех, что кормились на трупах. Пока он так топтался, он бросал щепотки какого-то зелья в огонь, и они разбрызгивались и шипели.

Он скрипел имена мужчин, которых потерял крарл; при каждом из имен пронзительно вскрикивали одна-две женщины. При моем имени поднялся мощный стон, и воины застучали копьями.

— Наш хозяин — Смерть. Смерть — бог, — верещал Сил. — Двенадцать наших сыновей взял он, но худшая потеря, чем все наши сыновья, сын вождя. Надежду крарла, восходящую звезду среди палаток взял он.

Чула завопила, изумительно попав в тон. Три крошечных медвежонка от страха нырнули в ее юбки. Мне стало жаль их.

Эттук громоздился в ярком свете огня. Он показывал наконечники копий, золотые браслеты и бронзовые ножи, которые я добыл в последние месяцы войны. По ритуальному порядку, он хвалил мою доблесть и ум.

— Тувек, цветок моих чресел, лучший из моих сыновей. Щедрый ко мне, как дождь к пастбищу, храбрый, как леопард, в сражениях. Кто не помнит мужества Тувека, когда враг бежал перед ним, как кролик? Кто был молодым богом, скачущим среди воинов? Это был мой сын Тувек. Он, который заставлял женщин вздыхать, как пшеничное поле на ветру, который топтал мужчин копытами своего коня, чьи руки были крепче меди и чей ум острее алмаза, чье желание рождало сыновей, а гнев — тишину. Ах, Тувек, мой сын, что там такое в долине смерти держит тебя? — Он потер свое лицо, цвет которого свидетельствовал о здоровье и веселье. — Когда пришли налетчики, — ревел Эттук, — кто как не Тувек отважился преследовать их? Пытаться скрестить оружие с городами означает смерть, но он все равно пошел. Я запретил ему ради его безопасности, но он не послушался. Он пошел спасать своих братьев, солдат. Он умер за них. Кто не будет плакать по Тувеку, моему лучшему из сыновей, господину всех воинов?

Звериный надгробный плач хлынул снова, копья загрохотали.

Сил поднял руки, и пунцовое солнце и белая луна закачались на его вороньих рукавах.

— Смерть, — пел Сил, — в твоей темной палатке стоят наши мужчины. Пощади, Смерть, пощади. Верни нам наших мужчин, верни нам сына нашего вождя. — Потом, возвысив голос, он стал кидаться на все четыре стороны света, север, юг, восток и запад, с любой из которых мог прийти ответ, именно поэтому они ждут четыре ночи, по темноте на каждую, прежде чем найти ответ. — Тувек, — визжал Сил, — возвращайся к своему народу, возвращайся из черной палатки, возвращайся из рощи теней к теплому очагу. Может, Смерть подарит тебе лошадей и собак, но у тебя есть лошади и собаки в стране жизни. Смерть может подарить тебе женщин, но они не приносят плодов, а у тебя есть женщины из плоти и крови, которые принесут. Все, что может предложить Смерть, у тебя уже есть. Тувек, возвращайся к своему народу.

— Не говори больше ничего, — сказал я, выходя на яркий красный свет.

— Я здесь.

Только в легенде мертвый отвечает на зов, и встретить его страшно, у него нет обычно головы или еще чего-нибудь. На живой земле никто не приходит; мольбы и увещевания — просто часть погребального песнопения. Хотя они лают, они не ждут кости.

Я мог десять раз повторить мои слова, а они все молчали. Их глаза ползли по мне, как мухи. Потом какая-то женщина упала в обморок — хотя даже женщины много пьют перед бдением по мертвым, и я думаю, ее доконало пиво, а не призрак. Тут Сил изменил свой мотив. Прыгнув вверх, как будто его подштанники наполнились воздухом, он вихрем налетел на меня, колотя руками и кудахча:

— Прочь, Немертвый, прочь, прочь! Назад, в Область Теней!

Я не был уверен, действительно ли он верит сам себе, столкнувшись с фантомом, но это настолько противоречило его прежним напевам, что я прислонился к дереву и рассмеялся.

Силовы глаза завращались. Он схватил щепоть своего магического огненного порошка и бросил между нами. Он заклинал меня исчезнуть, а я упрямо не исчезал, просто стоял и смеялся над ним, пока у меня не заболели бока.

Вскоре он прекратил свои фокусы, потащился туда, где был Эттук, и махал оттуда руками в мою сторону.

Лицо Эттука представляло интересное зрелище, какое можно было только вообразить. Здоровый жизнерадостный цвет лица, с которым он скорбел о моей гибели, сменился испуганной серовато-синей бледностью. Он сразу понял, что я живой, его бич вернулся к нему. Он открыл распухшие губы, чтобы издать какое-нибудь изысканно идиотское изречение, но внезапно поднялся такой крик, что он был избавлен от хлопот.

Чула, моя первая жена, бросилась на меня. Она обхватила мою талию руками и вцепилась так, как будто тонула. Нож какого-то горожанина порвал рубашку на моем правом боку, и она впилась в меня в этом месте и сосала мою кожу, как будто могла насытиться. Я попытался оторвать ее, но она прицепилась, как пиявка.

— Не ешь меня, женщина, — сказал я. — Я смертный, не бойся. — Три маленьких медвежонка не бросились за ней. Они сбились вместе, все еще плача в тревоге при виде их призрака-отца, поднятого из ада. — Присмотри за своим выводком, — сказал я Чуле и, наконец, оттолкнул от себя.

Ее глаза блестели сквозь прорези шайрина, в них кружились боль, гнев, триумф и желание. Потом они скользнули мимо меня и остановились на очертаниях женщины и коня позади меня. Я сказал:

— Я привез тебе подарок из битвы. Рабыню из Эшкира.

Все забормотали, а Чула застыла, как столб.

Тем временем Эттук слегка пришел в себя; страсть моей жены дала ему передышку.

— Итак, мой сын сражался с горожанами.

— Да, мой вождь. Сражался и убил.

Знаком моего презрения к нему было то, что я не собирался унижать его перед подданными. Кроме того, достаточно мужчин знали, как он хвалил меня перед тем, как я отправился с весеннего собрания, поскольку такой разговор разносится на быстрых ногах.

Эттук глухо сказал какую-то фразу о том, как мне все рады и как я достоин сохранения жизни. Он спросил, где воины дагкта, они наверняка вернулись в крарл со мной? Он надеялся, что я хвастаюсь, и воины в конечном итоге пропали. Но ему не повезло, так как даже те, кто умер в рабской яме, были не из нашего крарла.

Меня интересовало, куда делись те пятеро, и я жалел, что не удержал их рядом с собой, но мне не было нужды беспокоиться. Они просто ждали с театральным интересом, равным моему, как раз такой суфлерской подсказки, какой явился вопрос Эттука. Сдерживаемая радость и гордость от своего возвращения ударили им в голову, так как все пятеро были так же молоды, как и я. Они галопом ворвались на траурную площадь, гикая и подстегивая мощный ход украденных лошадей, разметав женщин и костер, вызвав истошный крик младенцев. Воины скакали по кругу около минуты, островки разметанного костра бросали отсвет на их ухмылки, на руки, полные трофейных ножей, на попоны городских коней.

Понемногу шум и сумятица улеглись и приняли некое подобие порядка в свете восстановленного костра.

Я громко, чтобы все меня слышали, сказал:

— С этими солдатами и еще восемнадцатью я взял лагерь городских налетчиков. Мы зарезали их всех до единого и сохранили только одну пленницу, эту женщину, которая является частью моей добычи.

Пятеро всадников гикнули и приветствовали меня, сохраняя за мной положение героя; может, это было к счастью.

Я повернулся и подошел к Демиздор. Она казалась глухой и слепой, настолько она не обращала внимания на происходящее. Мне хотелось видеть ее лицо, чтобы узнать ее мысли.

— Слезай, — сказал я. — Здесь ты будешь ходить пешком, как все женщины. Я показал им, что ты принадлежишь мне, так что ты в безопасности. Она спешилась без единого слова. Видя, что Чулины глаза все еще приклеены к ней, как жуки к бревну, я сказал:

— Я отдаю тебя своим женам, Златовласая. Они, вероятно, отправят тебя в горшок с кашей и съедят.

Когда она встала рядом со мной, ее голова достала мне только до ключиц. Мне хотелось поднять ее и унести с собой, пробежав через огонь к какому-нибудь тайному месту. Но вместо этого я приказал ей идти позади меня. Она повиновалась, как любая рабыня, но потребность увидеть ее лицо была невыносимой, как зуд, когда нельзя почесаться.

Итак, я пошел к палатке моей матери, оставив остальных у костра и только приказав Чуле позаботиться о моих лошадях в сосняке и принести мне поесть.

Мне достало разумения не врываться буйно к Тафре, которая считала меня трупом; это я сделал правильно. На самом деле, я склонялся найти Котту, чтобы она принесла новости, но ее палатка, когда я подошел, была наполнена стонами и причитаниями какой-то больной женщины, которой она занималась, и она отказалась оставить ее ради меня. Так что мне надо было справляться самому.

Когда мы дошли до палатки моей матери, я привязал коня и оставил Демиздор подле нее, наказав ей не отходить, иначе воины могут посчитать ее прекрасной добычей. Мне начинала не нравиться ее покорность, и, кроме того, меня тревожила задача, стоявшая передо мной.

Я вошел в палатку очень тихо.

У постели горела жаровня, никакого другого света не было. Сначала я не нашел Тафру, потом увидел, где она сидела, в тени высокого эшкирского станка. На станке было полотно, черное с белым, полотно, в которое женщина племени заворачивает тело покойного, но она не ткала, полотно было только начато.

Она была неподвижна. Черные, как ночь, ее волосы и платье, и лицо, скрытое под шайрином. Но ее состояние было столь же очевидным, насколько спрятанным было ее лицо. Глаза ее были закрыты. Она не плакала, но казалась убитой и высохшей, как ветка, обгоревшая в огне. Ее громкий плач был внутри. Какова бы ни была моя победа, я сделал с ней это, и это не принесло мне счастья.

— Жена Эттука, — сказал я очень тихо, обращаясь к ней как посторонний, стараясь понемногу приблизиться к ней. Она не шевельнулась. — Жена Эттука, есть лучшая история, чем та, что ты слышала.

— Благодарю тебя, воин, — сказала она. — Ты оказываешь мне честь. Но не рассказывай мне сейчас, потому что я всего лишь глупая женщина и в своем горе не способна ничего понять.

Я понял, что изменил свой голос очень удачно. Я отвел в сторону и закрепил полог палатки, чтобы впустить свет снаружи, так как небо очистилось, и ярко светила взошедшая луна.

— Твой сын жив, — сказал я ей. — Это и есть новость.

При этих словах она очнулась. Ее веки поднялись, и я слегка повернулся, чтобы дать луне осветить меня постепенно.

— Тувек, — сказала она. Ее тон был настолько холодный и безразличный, что я испугался.

— Да, мама, — ответил я. — Я плоть, а не призрак. Подойди и потрогай меня, чтобы убедиться.

Она встала с трудом, как старая женщина, и начала медленно, осторожно подходить ко мне. Я не осмелился приблизиться к ней, она казалась исполненной неверия и ужаса; сама она выглядела почти страшной.

Но в четырех шагах от меня она, должно быть, почувствовала, как чувствуют животные, тепло моего тела, запах чего-то живого. Она издала приглушенный звук и остановилась, как будто земля не пускала ее. А затем ее глаза оторвались от моего лица мимо меня, в лунную темноту за палаткой, почти как глаза Чулы, только глаза моей матери расширились и застыли, как будто незрячие, и она упала на землю.

Я обернулся назад с колотящимся сердцем, но там ничего не было, только моя лошадь и Демиздор, которую едва можно было различить на фоне сверкающего неба, только сияние ее серебряной маски и распущенные волосы, отбеленные луной до снежной бледности.

Я поднял Тафру и положил на постель. Когда я устроил ее, она пошевелилась. Она крепко схватила меня за руку и пробормотала:

— Мне это приснилось?

Я наклонился ближе; ей не виден был вход. Я сказал:

— Да, какой бы кошмар ты ни увидела, это тебе приснилось, потому что я ничего не видел. Тебе стало плохо, потому что я вошел слишком быстро. Я пойду за Коттой.

— Нет, — сказала она, — это была женщина Эшкира с ее белыми волосами.

Она, должно быть, умерла в диких долинах двадцать лет назад и завидует твоей жизни. Выбрось маску рыси, Тувек, она принесет тебе несчастье.

Тогда я понял. Что-то во мне дрогнуло, но я засмеялся и рассказал ей о Демиздор. Я думал, Тафра успокоится, поплачет, и ей станет лучше, но ее глаза были сухими, а рука как лед холодна.

— Городские женщины — не женщины вовсе, — сказала она. — Они считают себя богинями. Они едят душу мужчины, чтобы получить его силу.

— Посмотрим, — сказал я.

Именно тогда вошла Котта. Конечно, какая-нибудь женщина рассказала ей новость, и она сама подумала о Тафре. Целительница не обратила на меня особого внимания, как будто восставшие из мертвых воины были обычным явлением в крарлах; она просто вежливо попросила меня выйти, поэтому я ушел и был рад сделать это. С меня было достаточно женских страхов и заклинаний. Я не такого приветствия ждал.

Снаружи Демиздор все еще стояла на фоне сияющего ночного неба, молчаливая, как луна. На секунду я подумал, что она околдовала Тафру, но обозвал себя дураком и отогнал страх.

Молча я пошел к своей палатке. Молча она последовала за мной.

На огне уже жарилось для меня мясо.

Мока и Асуа готовили еду и не побежали ко мне, но казались радостными оттого, что я вернулся. Вдовья доля редко бывает сладкой, а они были по-своему хорошими женщинами, как я теперь осознал, всегда готовы были угождать мне и радоваться, когда угодили. Некоторые представители мужской половины тоже были там, моя родня со стороны жен, Доки и Финнуки и братья Моки, даже Урм Кривая Нога. Они снабдили нас мясом, зерном для хлеба и пивом, о чем они не преминули мне тут же сообщить. Я поблагодарил их и обещал вознаградить из моих трофейных сундуков, куда они несомненно уже заглянули, считая меня пирогом для ворон.

Чула тем временем следила за жарящимся мясом, приказывая сделать то или другое, но сама при этом почти ничего не делала.

Я выпил чашу пива со своими родственниками, чтобы сделать им приятное, хотя в скором времени они будут в состоянии буйного опьянения, а я трезв, как стеклышко. Потом я повел Демиздор в палатку моих жен, так называемый курятник, где они спали, когда не были со мной, и где содержали также младенцев, и позвал Чулу, оторвав ее от распекания других.