Несмотря на предложения Эррана, насколько мне известно, ни одна девушка не забеременела от меня, да и ни от какого другого мужчины, коли на то пошло; за все время, что я был там, я ни разу не видел приподнятого над животом пояса, хоть и множество поднятых юбок, которые могли бы объяснить вздутые впоследствии пояса, и детей вообще было мало. Я подозреваю, что городские женщины стали бесплодными, их чрево ссохлось, как мозги их мужчин, от легенд и чрезвычайной великолепной бедности. Повалил снег и задули ветры. Они грохотали по городу, как призрачная канонада.

Яростные кони любили гоняться с ветром наперегонки. Они проделывали это каждый день, когда их выпускали на равнины парка. Когда я был маленьким, Тафра сказала мне, что в ее племени богом ветра был черный конь; иногда он проносился по склонам, и у кобыл появлялись жеребята. Все эшкирские кони казались детьми этого бога ветра, когда он пролетал мимо, они возбуждались и, казалось, хотели гнаться за ним вслед.

Со-эсский конюший Синий Рукав сказал, что, когда установится мягкая погода, мы отправимся в долины северных гор на весенний отлов лошадей. Он прислонился к тонкому черному кедру и свистнул лошадям, которые с бешеной скоростью носились по коричневому тающему снегу равнины, а мощный ветер трепал их гривы и развевал хвосты.

Слева от нас тесная группа грумов распалась, они указывали на аллею с зелеными гниющими статуями; Эрран приближался на лошади в малиновой сбруе, с ним было около тридцати серебряных и группа золотых. С ними были и женщины, их вуали и накидки вздувались на ветру.

Все мужчины на равнине сдернули свои маски, за исключением тех, кто, как я, был уже без маски. Я почти никогда не утруждал себя своей металлической кожей — произведением какого-то ремесленника в виде головы сокола, — а носил ее, пристегнув к плечу, как делали другие, когда ходили с обнаженным лицом.

Даже некоторые лошади прекратили бег, как будто почувствовали рядом хозяина, и замерли на месте, кося глазом.

Эрран выехал на равнину, сопровождаемый своими спутниками, и осадил лошадь, повернув свою золотую голову леопарда.

— Синий Рукав, — позвал он конюшего.

Синий Рукав поспешил к Эррану. Он поклонился и стоял, отвечая на вопросы кивками и короткими смиренными предложениями. Как все собаки Эррана, он был хорошо вышколен.

Я взглянул в сторону серебряных, особенно женщин. Я видел мало самок этого класса. Они обычно не делили вечернюю трапезу с командирами. Ни одно лицо не было открыто. Даже округлые груди и руки, так часто предлагаемых взгляду во дворце, были закутаны от холода. Потом я увидел оленью маску Демиздор.

Я не видел ее сорок или пятьдесят дней, и в последний раз я мельком видел ее на расстоянии. Она прогуливалась в высокой галерее в своем желтом платье, но почувствовав мое присутствие, ускорила шаг и ушла.

Сегодня на ней был черный меховой капюшон, и хотя лицо было еще серебряным, платье было отделано золотом и его бархатные рукава позванивали золотым звоном. Но она была не с Эрраном, а с коренастым золотым Медведем. Он играл ее запястьем в бархатной перчатке, но она смотрела прямо на меня.

Эрран назвал во второй раз мое имя, или то имя, которое мне дали здесь.

— Вазкор.

Я подошел к нему, более неторопливо, чем конюший, положил руку на шею его лошади; она знала меня, я принимал участие в ее обучении месяц назад. — Мой повелитель.

Несколько дам забормотали, что я не поклонился (я никогда этого не делал), и я услышал, как какой-то мужчина сказал: «Это гордая собака смешанной крови из племени».

— Я говорил Синему Рукаву, — сказал Эрран, — чтобы лучшие наездники продемонстрировали нам способности лошадей. Он прежде всего рекомендовал тебя, Вазкор. Он говорит, никто не может сравниться с тобой.

— А-а, да, мой повелитель, — сказал я, — несомненно, это из-за моей племенной гордости и смешанной крови.

Мужчина, чью фразу я позаимствовал, выругался. Я вежливо кивнул ему и отошел к лошадям, чтобы продемонстрировать свои трюки для безмозглого двора Эррана.

Кроме меня, было выбрано еще трое. Это был комплимент конюшего нам, а не желание угодить Эррану. Но все равно это было мучительно, и мне снова приходилось повторять себе старое заклинание: играй его собаку, ибо ты не его собака; сладкая кость стоит игры. Я еще не выучил тот урок, что когда ты постоянно повторяешь себе, что то-то и то-то стоит этой цены, цена слишком высока и выплачивается слишком часто.

Грумы подвели лошадей. Мы оседлали их и заставили проделать обычные трюки, которые показывают темперамент лошади и доставляют удовольствие всем господам и дамам, пришедшим посмотреть: прыжки с места, скачки с препятствиями разной высоты, учебный бой коня с конем и наездника с наездником. Эту схватку был выбран продемонстрировать я, и я выиграл ее. Мне было не жаль выбить противника из седла; это был недоумок, с которым у меня были стычки раньше.

Вскоре после этого, когда все было сделано, и мы прогуливали лошадей, трое золотых подошли ко мне со своими серебряными женщинами, и один из этих принцев был Медведь, который сопровождал Демиздор. Во время трудных упражнений я почти забыл о ней и о том, что она перешла в другие руки. Золотой Медведь взял меня под локоть, а пальцем другой руки приподнял мой подбородок, точно так же, как если бы я был приглянувшейся ему служанкой. Я остановился и посмотрел на него, и чувствовал себя так же глупо, как мальчик к которому пристал один из гостей его отца, и он не должен поднимать шума, в то время как предпочел бы ответить кулаком.

— Отлично. Я аплодирую твоему мастерству, — сказал новый хозяин Демиздор. — То ложишься с кобылами, чтобы они были такими послушными? Я не растерялся и, вежливо улыбнувшись, почтительно спросил:

— Вы рекомендуете? Это помогает?

Его друзья рассмеялись. Я был собакой, которая умела шутить, а не только скакать на лошадях. Но золотой Медведь не закончил.

— Что ж, — сказал он, — мы видели фигурные танцы, но не то, как ты укрощаешь лошадь для своего господина. Вот это я бы действительно хотел посмотреть. — С этим он повернулся и закричал Эррану:

— Мой повелитель Леопард, разрешишь ли ты, чтобы этот дрессировщик укротил моего зверя? Эрран разговаривал с Синим Рукавом; он оставил его и подошел к нам.

За глазными прорезями маски его глаза блестели пристальным интересом, и более всего другого глаза Эррана говорили мне, что я должен остерегаться. — Укротить твою лошадь, сударь? Я полагал, что твои звери уже ручные.

— Все, кроме рыжего жеребца.

— Рыжего? Но ты выиграл его в четырехглавые кости месяц назад.

— Да, это так, сударь, и он стал для меня проклятьем.

— Ты, конечно, преувеличиваешь, — сказал Эрран спокойно, наслаждаясь диалогом с несомненным острым предвкушением. — Этот ласковый жеребец нежнее твоей дамы, дамасковой Демиздор.

Если он намеревался предупредить меня — до сих пор я не знаю этого наверняка — он не мог сделать это яснее.

— И все-таки, мой повелитель Леопард, прошу твоего разрешения, — сказал Медведь.

— Ну что ж, если ты доведен до того, чтобы просить, лучше дать тебе разрешение. Ты не будешь возражать против того, чтобы потренировать лошадь этого господина, Вазкор?

— Попросите меня снова, мой повелитель, — сказал я, — когда это будет выполнено.

Медведь хлопнул по плечу одного из своих серебряных, и тот отправился в аллею статуй. Через полминуты по аллее на равнину был вывезен фургон для лошадей.

Ящик представлял собой нечто вроде тюрьмы на колесах, городской предмет, который мне никогда не нравился. Сейчас я и вся компания могли слышать, что в нем действительно была необходимость.

Что-то внутри ящика билось и металось, и ревело, пытаясь вырваться наружу.

Теперь глаза Эррана выражали полное недоумение и удивление.

— Что это, сударь, — сказал он Золотому Медведю, — может ли быть, чтобы твой послушный зверь превратился в демона за одну ночь? Я думаю, нам лучше отойти в сторону, прежде чем это создание выпустят. Мой Вазкор, как ты считаешь, ты сумеешь справиться с этой лошадью?

Я посмотрел в лицо Медведю и сказал:

— Я бы сказал, что этой лошадью уже несколько поманипулировали.

Даже младенец в колыбели мог догадаться, в чем дело. Если они не могли приправить мою пищу, в пищу своих лошадей они могли подмешать что угодно. Судя по шуму, который производит эта лошадь, мой повелитель Принц Медведь напичкал свое животное семенами смерти и для коня и для любого, кто встретится ему на пути.

Я не был так зол со времен мальчишества в крарле Эттука. Зол, что он погубит прекрасное животное ради своего гнусного злодейства, зол, что я должен рисковать своей жизнью ради театрального представления для них, зол до умопомрачения на женщину, которая, как я знал, стояла за этими хитростями.

Я стоял на равнине, пока господа и дамы двора Леопарда отходили на безопасное расстояние, а безумный конь ржал и бился в своей тюрьме. Даже грумы разбежались, оставив бедного мальчика из ранга матерчатых с непокрытым лицом цвета серого жира, который отодвинул засов на ящике и хлынул прочь, в безопасность.

На этот раз я думал: если я переживу это представление, оно будет последним. Клянусь свиньей-сукой-шлюхой богиней, которая выхрюкнула меня из своего брюха, эта собака предложила свой последний фокус.

Потом конь вылетел наружу, и я перестал думать отчетливо.

Он не был похож на коня. Если я помнил легенды о боге ветра племени Тафры, это был он, не черный, а рыжий, не ветер, а смерч.

Он вылетел из заключения, как пушечное ядро, весь в облаке пены, и ринулся прямо на меня с горящими глазами.

Я ждал этого. Мои ноги и душа говорили: мчись прочь от него. Но вместо этого я бросился ему навстречу и рванулся к его огромной голове. Я ударился боком о его твердую, как камень, грудь; столкновение почти вышибло из меня дух, разве что я был готов к этому. Я перемахнул через его шею и приземлился ему на спину, как задыхающаяся рыба, выброшенная на вздымающуюся палубу корабля, и ухватился за липкую от пены гриву.

Он завизжал от боли, страха или безумия и встал на дыбы, колотя копытами. Он был скользким от пота. Я цеплялся, как мог, скользил и снова цеплялся.

Я думал, что могу надеяться только повиснуть на нем подобно горной кошке, пока он не умрет от отравы или не сбросит меня и не вырвет зубами внутренности. Внезапно что-то другое нахлынуло на меня. Оно обожгло, как крепкий напиток, даже как приступ вожделения. Это было убеждение, что я могу исправить его.

Однажды, уже давно, был такой день, когда я на коленях стоял над двумя самками оленя у зимней заводи и знал, что я отнял две жизни, которые мне не принадлежали. И сейчас, сжимая мечущегося жеребца, умытого болью и покрытого кровавой пеной, я ощутил его жизнь и его право. Обоим умереть ради каприза трусливого глупца или обоим жить?

Потом все произошло быстро, но отчетливо. Это было похоже на волну, захлестнувшую меня, на свет, который взорвал меня, когда я убил Эттука. Однако в этот раз было иначе. Это можно сравнить с дамбой, сдерживающей море. Море прорывается и выливается наружу, но у него нет плотности, никакой вздымающей силы, никакого бурления, просто слабое сияние в глубине глаз и потом — полный покой.

Конь тоже успокоился. Он стоял, вздыхая и потряхивая головой, как будто смущаясь за свою прежнюю дикость. Он перебирал копытами, как будто исследовал их или ощущение того, что они стоят на твердой почве.

Он выбросил мерзость, которую они ему дали, и усеял ею всю равнину; у дерьма был зеленоватый цвет и кислый запах. Может быть, в конечном счете, это извержение вылечило его, а не моя волшебная сила.

Я дрожал, как будто мне нужна была пища или женщина. Потом дрожь прошла, и я огляделся вокруг. Придворные Эррана были в растерянности. Некоторые подбадривали меня, как мне неясно помнилось, когда я бесстрашно рванулся к голове жеребца, но происшедшее было выше их разумения.

Золотой Медведь выступил немного вперед, несомненно, пытаясь разобраться и разгадать загадку.

Я соскользнул с коня и крикнул одному из грумов с разинутыми ртами, чтобы он подошел и укрыл жеребца, потому что от него все еще шел пар на ледяном ветру.

Я пошел прямо к Золотому Медведю Демиздор. Я больше не был зол или ошеломлен. Я точно знал, что будет дальше.

В парке я не носил меч, брал только нож для разрезания веревки или чистки лошадиных копыт от грязи. Я вонзил этот нож по самую рукоять в живот Медведя и наблюдал, как он извивается и шатается, пытаясь вытащить его, наконец, он покатился на истоптанный снег и умер.

В городах бронзовая маска не убивает золотого подданного своего господина.

Таков порядок, без всяких исключений.

Мне кажется, я потерял рассудок, когда, вытерпев пребывание в клетке, в то время как следовало отказаться, теперь я отказывался, когда следовало стерпеть. Как и многие до меня, я действовал не в нужный момент и не правильным образом, потому что я должен был действовать раньше и не сделал этого.

Мой гнев иссяк. Я был только непреклонен, сознавая, что все потерял, скорее всего и жизнь тоже, и мне не от чего было отказываться.

Меня привезли назад во дворец Эррана и бросили головой вперед в мою комнату с абрикосовыми окнами. Всякое оружие было убрано, кольцо-ключ изъят; меня заперли.

Вскоре меня посетил Эрран с тремя серебряными командирами.

— Я разочаровался в тебе, — сказал он, — ты глупец.

Я сказал:

— Я расстроил твои планы, потому что ты сделал меня игрушкой идиотов. Тебе следовало лучше разобраться во мне. Глупец ты, мой повелитель.

— Посмотрим, — сказал он.

Он прохаживался передо мной совершенно свободно и без опаски, как будто ему нечего было бояться. Совершенно очевидно, что убивать его мне не имело смысла; слишком много было желающих занять его место.

Он взял одну из книг, лежавших на столе. Он сказал:

— У тебя появился хороший вкус к городским вещам — литература, музыка, любовь… Некоторое время назад, когда я вырвал тебя из рабских тисков Кортиса, кажется, я говорил тебе, как меня зачаровал и заинтриговал процесс заживления твоих ран. Так как ты нарушил закон и должен быть наказан за это, я решил заодно и узнать ответ на мой запрос. Другой пользы мне от тебя не может быть.

У меня пересохло во рту. Я был бы действительно дураком, если бы не понял, что мне уготовано. Он сказал, спокойно и без лишней холодности, и без возбужденности Зренна:

— Сначала я отрежу твою правую кисть, мой Вазкор. Я смогу тогда сам убедиться, как и ты, кстати, до какой степени твое тело способно восстанавливать ткани. Потом я выну твои глаза, извлеку твой язык и отрежу дыхательное горло. Если ты это переживешь, мои врачи вынут твои внутренности. Естественно, ты можешь умереть от шока прежде, чем мы дойдем до этого. Если ты выживешь и сможешь восстановиться — что является спорной и экстравагантной мыслью, — возможно, я восстановлю тебя в качестве своего подчиненного. Было бы недальновидно не сохранить такой приз — совершенно неуязвимый витязь.

Ужас черным червем подступил к горлу, но я не хотел, чтобы он видел это. Я сказал:

— Когда будешь на смертном одре, Эрран, молись, чтобы никогда не встретиться со мной там, куда ты пойдешь.

Он отмахнулся жестом, который говорил: а-а, он опять стал дикарем.

Что это за чушь о встречах после жизни? Вслух он сказал только:

— Мы начинаем завтра на рассвете. На сегодня тебе принесут пищу и напитки, женщин, если хочешь. Наслаждайся своими ощущениями, пока они у тебя есть.

Закат покраснел за толстыми стеклами западного Окна, но вспыхивал яркими оранжевыми огнями сквозь разбитый хрусталь.

Этот странный и контрастный рисунок был результатом моей ручной работы, которую я выполнял над окном с помощью скамьи, стола, бронзовых чаш и кувшина. Тщетно. Свинец держался. Стекло раздробилось на части, но ни одна не годилась на оружие.

Задолго до того, как солнце опустилось, рисуя свои зловещие узоры света на оконном переплете, я занялся исследованием своих мрачных перспектив. Что я неожиданно наткнусь на какое-нибудь средство борьбы в последнюю ночь, или что завтра я мог бы пригласить к себе парикмахера, чтобы он побрил меня до прихода стражи Эррана, силой позаимствовать у него бритвы и применить их как-нибудь. Другие безумные мысли кружились в голове. Я мог бы соблазнить часовых, поставленных у моей двери; они были бронзовые, пристрастные к вину… выхватить меч, вырваться — меня бы схватили и убили, ничто другое не представлялось возможным, но не разрубали бы до смерти, как живой кусок мяса, и кое-кто погиб бы вместе со мной. Потом я мечтал о том, что смогу-таки как-то уйти от них, зная, что это — лишь мечты.

Окно потемнело, и сквозь разбитые стекла ворвался ветер.

Через час после захода солнца дверь открылась. Серебряный командир и десять бронзовых стражников вошли, чтобы проследить, как двое в матерчатых масках расставляют мой обед. С извращенным великодушием Эрран прислал мне превосходную еду. Когда его люди ушли, я поел немного, думая подкрепить себя для бравады, но во рту был привкус пыли и пепла, и я скоро оставил попытки.

Я слышал, как играет музыка за стенами моей тюрьмы. Ночью в Эшкореке всегда звучала мелодия или песня.

Я с силой ударил кулаком по свинцовой оконной раме, потому что эта ночь была не для песен.

Еще позднее дверь открылась снова.

Она лишь приоткрылась, и в щель прокралась единственная фигура, заключительная жуткая шутка. Эрран прислал мне мою последнюю женщину. Свечи дымили; сначала я не смог различить ее. Стройная, закутанная в тонкую ветхую кисею, в проблеске света мелькнула бронзовая маска — я собирался нагрубить, но сдержался.

— Воробей, — сказал я, — из всех их он не должен был присылать тебя ко мне.

Но она была слишком высока для Воробья. Внезапно кисея соскользнула с ее волос, и свет свечей ослепительно вспыхнул на них. Она подняла руку, чтобы стянуть маску, и на этой руке от пальцев до локтя была алая перчатка из крови.

Демиздор была моей гостьей, и в ее руке влажно блестел красный нож.