Генуя уже несколько лет считалась частью Французской империи, и ее корабли пользовались, стало быть, такой же защитой, как и все прочие французские купеческие суда. Однако вчера еще казавшееся незыблемым могущество императора резко пошатнулось под ударами русского фельдмаршала Кутузова. Корсиканцу приходилось напрягать все силы, чтобы подавлять возникающие повсюду волнения. Средиземное море моментально утратило для него свое значение.

«Обстановочка для корсаров самая подходящая…» — подумал Чивоне и сердито сплюнул.

Рафаэла Парвизи взяла маленького Ливио на руки. Только что оживленно болтавший малыш задремал. Во сне он улыбался. Луиджи Парвизи ласково посмотрел на своих самых близких и преданных людей. На коленях он держал тонкую доску с приколотой бумагой для рисования.

Капитан подошел поближе к Парвизи и, не замеченный им, заглянул через плечо:

— Великолепно, синьор Парвизи! Вы настоящий художник.

— Вы находите? — с улыбкой ответил Луиджи, оборачиваясь к капитану.

— Вполне серьезно! Я, правда, слабо разбираюсь в искусстве, но мне кажется, что нарисовать такую картину может только истинный художник.

— Не хотите ли, как обычно, немного посидеть с нами? — пригласила старого моряка синьора Парвизи. — Все равно уже сумерки, так что мужу моему придется отложить свой грифель в сторонку. Мы были бы рады провести часок в вашем обществе.

— Благодарю вас, вы предугадали мое желание.

Чивоне придвинул стул, на котором до этого сидел маленький Ливио, достал трубку и смущенно повертел ее в руке. Ему очень хотелось курить, и он собирался попросить у синьоры разрешения, однако она, не дожидаясь его слов, показала жестом, что ничего против не имеет.

Луиджи вытащил из-под готового рисунка чистый лист бумаги. Быстрыми четкими штрихами он изобразил на нем спящего мальчика. Это был всего лишь набросок. Утром он его закончит.

Прошло несколько минут. Капитан Чивоне набил тем временем трубку, раскурил ее и выпустил первое облако ароматного дыма. Луиджи отложил в сторону свои рисовальные принадлежности.

— Я хотел бы попросить вас кое о чем, синьор капитан, — начал разговор Парвизи.

— Слушаю вас. Если смогу, охотно исполню.

— Не могли бы вы завтра выбрать свободный часок и немного попозировать мне? Мне очень хотелось бы выразить вам этой картиной нашу благодарность за прекрасные дни, проведенные на «Астре».

— Это звучит так, будто вы у меня в долгу. Совсем напротив, синьор Парвизи. Это я должен благодарить вас за те несколько приятных вечеров, что вы и ваша милая семья подарили мне. Я всегда стараюсь предоставить пассажирам моего судна все, какие только возможно, удобства. Меня удручает только, что сам-то я не очень хороший собеседник, и я прошу вас и синьору быть снисходительными ко мне. Что же касается вашей просьбы, то я, разумеется, охотно исполню ее. Извините, если я скажу не очень ловко, но меня удивляет: ведь вы — купец, и в то же время — художник? Это кажется мне довольно необычным.

Парвизи не ответил, и капитан поспешил перевести разговор на другую тему:

— Если ничего не помешает, завтра вечером будем в Малаге.

— Так скоро? Это меня радует. Однако я должен еще вам ответить. После выполнения ежедневных обязанностей любому человеку нужно как-то разнообразить свою жизнь, разрядиться, так сказать. Одни ищут и находят эту разрядку в разных забавах и развлечениях, другие — в общении с природой, третьи зарываются в книги. Я же беру бумагу и грифель, и я счастлив.

— И другим доставляете своим искусством большую радость.

По лицу Парвизи пробежала легкая тень.

— В общем — да, — сказал он. — Лишь однажды мой скромный талант стал причиной озлобления и раздора.

— Вы разбудили мое любопытство.

— И мое тоже, дорогой, — удивленно подняла глаза на мужа Рафаэла. — Мне с трудом верится, что талант к рисованию может вызвать чью-то злобу.

— И тем не менее такое со мной случилось. Было бы вам известно, капитан, что еще совсем ребенком я управлялся с грифелем куда лучше, чем мои товарищи по играм с собственной склонностью к болтовне. Одиннадцати лет я уже отлично рисовал зверей. И не просто рисовал, чтобы зритель сразу мог узнать, какого именно зверя я изобразил, но и вводил иной раз в свои рисунки нечто неожиданное.

Он потер ладонью лоб и продолжал:

— Был у меня тогда один друг, вместе с которым мы подолгу играли. Ну вы же знаете, детская дружба не обходится без ссор и раздоров. Только что ты был готов за друга в огонь и в воду, а в следующий миг все летит кувырком, и он тебе уже не друг, и все ваши приятельские отношения кажутся навеки разорванными. Кажутся — к счастью, только кажутся. А на другой день вы снова играете как ни в чем не бывало. Вот и мы с ним однажды поссорились. Из-за чего — не могу теперь вспомнить это, да это уже и не важно.

Помню только, что мой друг тогда очень на меня обиделся и обиду свою выразил самым нелепым образом. Я и сейчас могу нарисовать, как он, надувшись словно мышь на крупу, полный презрения ко мне, сидел в углу нашего двора. Его глупое поведение разозлило меня. Сколько я ни просил, сколько ни умолял его вернуться к нашим играм, ничего не помогало — он уперся как баран. Я немного постоял в растерянности, потом сунул поглубже руки в карманы, свистнул и поспешил покинуть арену трагедии. В карманах я нащупал листок бумаги и полустертый грифель. Эти предметы я постоянно носил с собой, как другие мальчики таскают в карманах веревочки, ножики, фруктовые косточки, разные камешки и всякую прочую дребедень. Когда мои пальцы ощутили бумагу и уголь, мне в голову пришла идея. Нарисую-ка я своего друга в теперешнем его состоянии! До сих пор сожалею, что я это сделал. Но он был маленький упрямец, а я полыхал гневом и яростью. «Ну и устрою же я тебе», — порешил я. Мой сотоварищ по играм сидел спокойно, как настоящая модель, словно и не замечая, чем я занят. Возможно, ему даже льстило, что я его рисую. Да, я нарисовал его, но не таким, каков он был в действительности, не долголетнего своего друга нарисовал, а некое тупо уставившееся перед собой пучеглазое, горбатенькое существо с ослиной головой и длинными ушами. Мало того, в усугубление своей глупости, я еще нарядил его в потрепанный разбойничий костюм. Мне хотелось, чтобы он понял, что он дурень и злюка. Конечно, рисуночек мой был не ахти какой мастерский, и выполнил я его с нарушением всех масштабов. Однако ослиная голова была в общем-то узнаваема, как при некоторой фантазии и разбойничий костюм. И все же работой своей я остался недоволен и, не зная, чем бы ему еще досадить, надписал по нижнему краю: «Это ты! Глупый, как осел, и злой, как разбойник». Надписал и швырнул ему бумагу. Упрямство его меж тем уже улетучилось, и моя душа смягчилась. Он улыбнулся, схватил листок и взглянул на рисунок. И вдруг он вскочил и набросился на меня, чтобы поколотить. Я ожидал этого: ведь потасовки у мальчиков — дело обычное, как летняя гроза. Но здесь-то, к сожалению, все пошло по-другому. Он сообразил, что я сильнее, и с рисунком в руке кинулся прочь, угрожая, что покажет его своему отцу и тот разделается со мной.

— И старый господин не замедлил вмешаться? — рассмеялся Чивоне.

— Конечно. Моему приятелю он запретил впредь играть со мной. Наша дружба разбилась вдребезги. Мы и теперь, встречаясь, не узнаем один другого.

— Но, Луиджи, почему же ты после-то не попытался объясниться со своим другом, рассказать ему о своем тогдашнем настроении и уладить все, как было?

— У меня завелись новые друзья, и, потом, я же нашел тебя, дорогая. Одно я твердо усвоил после этой истории: надо уметь владеть собой, не давать воли мимолетной горячности. Сказанное в сердцах обидное слово может многое напортить. Но оно отзвучит — и нет его. Совсем иное дело — слово написанное или рисунок. Они остаются, и ничем их не сотрешь. Да, так вот, синьор Чивоне. Глупая мальчишеская выходка аукается еще и сейчас. Мне даже и рассказывать-то об этом больно и стыдно. Постарайтесь побыстрее позабыть услышанное, дорогой капитан, очень буду вам признателен. Мне не хотелось бы, чтобы об этом пошли разговоры.

— Совершенно с вами согласен, синьор Парвизи.

Капитан чувствовал, как волнуется его молодой земляк, понимал, что обычной неспешной беседы теперь уже не получится, и потому счел за лучшее раскланяться.

— А твой рисунок и в самом деле — единственная причина вражды между… — Она слегка замялась, — Гравелли и нами?

Луиджи удивленно взглянул на нее, пожал плечами, но ничего не ответил.

И тут Рафаэла высказала мысль, возникшую у нее во время рассказа Луиджи:

— Не слишком-то это правдоподобно. Подумаешь — рисунок! Из-за такой малости на всю жизнь не ссорятся. Нет, то ли ты о чем-то умолчал — ведь капитан Чивоне чужой нам и вовсе ему об этом знать не обязательно, — то ли и самому тебе не все здесь известно. Впрочем, я так не думаю.

— Совершенно верно, Рафаэла. Ты дьявольски проницательная женщина. Мой детский рисунок действительно лишь расширил трещину между домами Парвизи и Гравелли до непреодолимых размеров. От тебя у меня тайн нет. Так что слушай. Ты права, капитану я рассказал не все, и это понятно. Он хоть и старинный доверенный друг моего отца, но о том, что в действительности произошло между Агостино Гравелли и нами, не знает и никогда не узнает, потому что оба недруга молчат. Один из порядочности, другой — из страха. Над ослиной головой только посмеялись бы, над разбойничьим костюмом, наверное, поменьше, но в общем-то, конечно, свели бы все к глупой мальчишеской выходке и позабыли об этом. Однако, к сожалению, незадолго до того случилось нечто, возымевшее, как оказалось, очень большое значение. Нам, Пьетро и мне, было тогда по одиннадцати лет, и мы оба ничего не знали о прошлых временах. Агостино Гравелли начал свою карьеру с профессии старьевщика. Он частенько заходил к нам, чтобы справиться, нет ли у нас какой-либо ненужной больше одежды. Ему отдавали всякие поношенные вещи, и он их потом продавал.

— Это отец тебе рассказал?

— Да. Иной раз во время визита Гравелли отец сам наводил порядок в кладовках, чтобы отыскать для него что-нибудь, и тогда они подолгу беседовали между собой. Сегодняшний банкир в те времена был, похоже, оборотистым малым и в люди не мог выбиться лишь потому, что жена у него была очень хворая и вся его выручка перекочевывала в бездонные карманы врачей и всяких шарлатанов-знахарей. Он боготворил свою жену и бился из последнего, чтобы только ее вылечить. Но все было напрасно. Она умерла, когда Пьетро не умел еще как следует ходить. Гравелли покинул Геную. Вернувшись через год, он обладал уже кое-каким состоянием и смог заняться купеческой деятельностью. Ходили слухи, будто он какое-то время состоял в разбойничьей шайке и именно там нашел свое «счастье».

— Я начинаю понимать, Луиджи. Гравелли оскорбился из-за разбойничьего костюма и пошел на разрыв с вами.

— Не знаю, — пожал плечами Парвизи. — Может, и так. Только отец этим слухам не верил. Ведь он же видел, как самоотверженно заботился этот человек о своей жене. Гравелли — разбойник с большой дороги? Это никак не соответствовало представлению моего отца о нем. Агостино снова стал ходить к нам, но теперь уже, разумеется, не как полунищий попрошайка, а за советами насчет открытого им маленького дела. Ему, видно, очень хотелось с нами общаться. Жениться снова он, похоже, не собирался. Частенько, даже приходя по делам, он брал с собой маленького Пьетро, о котором пекся, как прежде о своей жене. Мы, мальчишки, быстро сдружились, стали неразлучными товарищами в играх. Шли годы. Больших успехов Гравелли не добился; он все еще так и принадлежал к классу мелких торговцев. Однажды он предложил моему отцу провести совместно одну операцию. Она была умно просчитана, вплоть до самых мелочей, можно сказать — мастерски, и сулила крупные прибыли. Правда, от дома Парвизи для этого требовались весьма значительные средства. Но виды на прибыль были столь необычайно благоприятны, а риск столь незначителен, что отец чуть было не соблазнился. Однако что-то удерживало и настораживало его. Он потребовал деловые бумаги и долго сидел над ними, пока не разобрался наконец, что его впутывают в некую хитроумную махинацию. В чем она заключалась, я тебе, пожалуй, так вот, в двух словах, объяснить не смогу, скажу лишь, что отец наотрез отказался от участия в ней. Более того, он вообще не хотел возвращать Гравелли его бумаги, но тот попытался отобрать их силой, порвал и рассовал клочки по разным карманам. Теперь никто не мог уличить его в попытке смошенничать.

Подробности этих переговоров мне по молодости лет остались неизвестными. Во всяком случае, дружеское общение с Гравелли отец немедленно прекратил.

А у Гравелли с тех пор дела пошли на удивление успешно. Позднее мы пытались проверять, где только можно, различные его операции, однако уличить нашего знакомца в попытке повторить свой первый, неудавшийся заход так и не смогли. И все же изощренная хитрость, с которой он вел свои дела, не переставала поражать нас.

— А когда ты нарисовал Пьетро? Не сыграл ли твой рисунок во всей этой истории какую-то особую роль?

— На другой день после разрыва Гравелли с отцом, Пьетро — это было еще до нашей с ним стычки — рассказал мне, что Агостино пришел от нас совершенно разбитый, еле добрался до кровати и лежал там не вставая. Потому он и не успел запретить сыну побежать ко мне. Мой же отец в тот день спозаранку отправился в порт встречать прибывающую из Ливорно «Астру» с товарами. Так и получилось, что я обо всем происшедшем не имел ни малейшего представления. Но рисунок мой, как оказалось, подлил масла в огонь. Я думаю, Агостино посчитал, будто отец поделился своими сомнениями с домашними и даже со мной, одиннадцатилетним мальчишкой, и я своим рисунком хотел выразить все презрение, которое мы испытывали к семейству Гравелли.

— Внешне-то, положим, вы ведь всегда вели себя так, будто ничего не случилось.

— Встречаясь на улице или на бирже, наши отцы раскланиваются и, случись при этом быть кому-то третьему, обмениваются даже несколькими ни к чему не обязывающими словами, но все это — только игра на публику. Будь к тому у Агостино Гравелли возможности, он, наверное, давно бы уже нас разорил. Однако мы сильны и работаем в сфере, от которой банкир весьма далек. Вот и все, что я могу тебе рассказать. А теперь пойдем, Рафаэла, Ливио уже спит. Он, должно быть, оттянул уже тебе руки. Давай-ка его мне.

Парвизи отвел жену и ребенка вниз, сам же снова вернулся на палубу. Воспоминания о детской дружбе с Пьетро Гравелли уступили место новым впечатлениям. Зоркие глаза художника восторженно смотрели на распростершийся над морем темно-синий на востоке, пылающий огнем на западе небосвод.

Подгоняемая попутным ветром, «Астра» лихо бежала вперед. Ни Рафаэлу, ни Ливио, ни самого Луиджи на море не укачивало. Морская болезнь скрутила одного лишь Бенедетто Мецци, давнего слугу семейства Парвизи, сопровождавшего на этот раз молодого хозяина в Малагу.

Бенедетто моря не переносил. Бледный как покойник, не способный пошевелить ни рукой, ни ногой, лежал он в своей койке, грустно кося глазами в сторону пришедшего навестить его Луиджи. Ему было уже за сорок, он знал Луиджи еще ребенком и с большой любовью относился к молодому господину и его семье. Маленький Ливио называл его своим лучшим другом. Бенедетто всегда находил время поиграть с малышом. И как они играли! Он знал все игры, которыми увлекаются восьмилетние мальчишки, и был неистощим на всяческие затеи и выдумки; короче — Ливио без него прямо-таки жить не мог. Двадцать лет назад он так же вот возился с Луиджи. Синьор Андреа лишь понимающе усмехнулся, когда в ответ на его предложение слуга незамедлительно согласился променять родину на чужбину, лишь бы не разлучаться с мальчиком.

— Спит он?

— Да, Бенедетто.

О ком идет речь, обоим мужчинам уточнять было не нужно: «им» мог быть только Ливио.

— А как ты сегодня себя чувствуешь?

— Спасибо. Скоро снова буду в строю.

— Капитан Чивоне полагает, что завтра к вечеру мы уже войдем в устье Гвадалмедины, реки, на берегах которой расположена Малага. На суше ты быстро поправишься. Не беспокойся ни о чем, старина. Нужно тебе что-нибудь?

— Спасибо, нет.

— Доброй ночи, Бенедетто.

Капитан меж тем продолжал размышлять об услышанном. Не о Пьетро ли Гравелли говорил молодой Парвизи? Неужели глупая детская выходка стала причиной вражды этих двух известнейших в Генуе семейств? Рассказ Парвизи не очень-то развеселил капитана. Посторонним, каким и был он, капитан Чивоне, иной раз лучше оставаться в неведении о чужих делах, к которым сам ни малейшего отношения не имеешь. А то угодишь еще ненароком в какую-нибудь свару, и будет в чужом пиру похмелье. Сильные мира сего только почешутся, а тебя, мелкое зернышко, между жерновов в муку сотрут.

Он еще раз внимательно ощупал глазами небо. Никаких оснований опасаться плохой погоды не было. Еще несколько часов, и покажется испанский берег.

Чивоне посовещался немного со старшим помощником, сказал несколько слов рулевому и ушел к себе.

Несколько часов спустя, уже в сумерки, когда вахтенный офицер перед сменой заканчивал свои записи в журнале, с марсовой площадки прокричали:

— Вижу корабль!

— Пеленг? — запросил офицер.

— Вест-зюйд-вест!

— Что за корабль?

— Пока еще не распознать! — ответили, слегка помедлив, сверху.

— Обо всем подробно докладывать!

— Есть докладывать!

Вахтенный офицер взволнованно шагал взад и вперед по палубе. Почему его, собственно, так встревожило донесение впередсмотрящего? Эка невидаль, встретить корабль! Да еще вблизи берегов, где судоходство куда оживленнее, чем в открытом море. Но сердце его беспокойно билось, и унять волнение он никак не мог.

— Ну как там? — нетерпеливо крикнул он наверх.

— Похоже, быстроходный парусник. Но ничего определенного сказать пока не могу.

— Эй, парень, неужели ты не отличишь быстроходный парусник от обычного купеческого судна? Протри хорошенько глаза! Сейчас я сам к тебе приду!

Офицер взял подзорную трубу и полез вверх по вантам.

— Вон там, господин! — Впередсмотрящий указал рукой направление и извиняющимся тоном добавил: — Очень уж видимость плохая, чуть-чуть бы света побольше.

Офицер долго наблюдал за все еще далеким чужим кораблем. Быстроходный парусник, вне всякого сомнения. Но больше и он ничего определить не мог. Может, испанский военный корабль или француз. Хорошо бы. А если нет? Ох, не нарваться бы в последние минуты на встречу с корсаром!

— Не спускай с него глаз, парень! Очень уж он шустрый, этот неизвестный кораблик!

Офицер снова спустился на палубу.

Немного погодя чужой корабль стал виден уже и оттуда. Офицер пробормотал сквозь зубы крепкое ругательство. Чужак держал курс на «Астру».

— Вижу корвет! — прокричал с марса впередсмотрящий.

— Испанец, француз?

— Идет без флага!

— Черт побери! Боцман! Юнга!

Вызванные подбежали к офицеру.

— Свистать всех наверх! — крикнул он одному. — Буди капитана! — другому.

Взрывая утреннюю тишину, заверещала боцманская дудка. Юнга со всех ног кинулся к капитану.

— Констапель! [3]

К офицеру подошел вразвалку кряжистый пожилой моряк.

— Всех ваших людей к пушкам. Денек может быть жарким!

— Что случилось, господин? — спросил старик.

— Вот, возьмите трубу! Вест-зюйд-вест!

— Во имя Отца и Сына! Пусть меня вымажут смолой и обваляют в перьях, если это не…

— Корсар! Можете не сомневаться — это корсар! Господь да не оставит нас! И не представить даже, что нас ожидает, растеряйся наши люди хоть на миг. Подгоняйте, шевелите их. Негодяй должен пойти на дно, иначе все мы пропали.

Пришел капитан. Хватило всего нескольких слов, чтобы опытному мореходу стало ясно, в какой опасности его «Астра».

— Парусная команда, на ванты! — приказал он.

Боцман зычным голосом повторил приказ.

— Курс вест!

Маневр был исполнен. «Астра» накренилась, становясь по ветру, и снова выпрямилась.

— Пушки к бою готовы! — доложил констапель.

— Ждите команды!

Быстроходный парусник можно было разглядеть теперь уже простым глазом. Это был красивый корабль. Обводы острее, чем у торгового судна, которое по сравнению с ним тащилось со скоростью улитки.

«Боя не избежать, — размышлял капитан. — Скорее всего, это — пират, корсар, да к тому же, наверное, алжирский, а „Астра“ не французское судно, а генуэзское. Они захватят его как приз. Для людей это означает рабство или смерть».

Да, рабство или смерть. И быстрая смерть зачастую предпочтительнее, ибо мучения и страдания в неволе нечеловеческие. Остается, правда, надежда на выкуп через несколько лет, но то, что пленнику придется вынести за это время, вновь обретенной свободой не возместить. Многие погибнут от голода и побоев, иных растерзают дикие звери, а кто и сойдет с ума.

«Астра» изготовилась к бою. Чужой корабль быстро приближался, однако ничего необычного, не считая того, что шел он без флага, в этом пока не было.

Капитан Чивоне заранее знал, что смена курса, которая ускорила бы его подход к берегу, почти бесполезна. Корвет шел куда быстрее. В короткое время оба корабля находились уже на траверзе друг у друга. Не выкажи чужак, вопреки ожиданиям, никаких враждебных намерений, и через несколько часов он уже скроется за горизонтом.

Снова и снова разглядывал Чивоне незнакомца в подзорную трубу. И тут на корвете что-то сверкнуло. Удар грома вспорол утреннюю тишину. Чужой корабль приказывал «Астре» лечь в дрейф. Предупредительный выстрел не ставил целью нанести им ущерб, ядро плюхнулось далеко впереди «Астры».

На топе мачты у «Астры» рядом с французским развевался генуэзский флаг. Но у лигурийской республики Генуя договора с варварийскими государствами не было. Да и существуй он даже, все равно — быть остановленным и обысканным корсарами — приятного мало. От разбойников можно ждать всякого. Заявил, скажем, французский консул какие-то претензии, которые пришлись не по нраву дею. «А ну, привести мне корабль его страны!» — приказывает дей в ответ на это своим капитанам.

«Захватили корабль? Да, захватили! Мы не позволим с собою шутить! С чего бы это вашему консулу вздумалось делать свои заявления, не согласовав их со мной? Вы можете выкупить призы, цену назначаю я. В остальном же мы, разумеется, остаемся друзьями, как и прежде. Аллах да благословит тебя, мой высокопоставленный друг, и дарует тебе удачу во всех твоих предприятиях!»

Так или почти так случалось нередко, несмотря на действующие договоры. А с Генуей у корсаров даже договора не было. Что же будет, выполни «Астра» приказание лечь в дрейф? Корсарский капитан или другой начальник в сопровождении еще одного-двух человек явится на борт «Астры» и объявит судно призом. И люди станут рабами.

Чивоне отдавал приказ за приказом. Вышколенная команда быстро и сноровисто выполняла их.

Корсар подошел ближе. Оба корабля сходились бортами. Однако расстояние между ними все еще оставалось довольно изрядным.

Следом за первым выстрелом разбойничий корабль сразу ожил. Казавшаяся вымершей палуба закипела людьми. В первых лучах солнца засверкало оружие.

Генуэзский капитан знал, что его судно не сможет оказать действенного отпора хоть и меньшему, но во всем остальном превосходящему его корсару. Однако «Астра», как и все купеческие суда, для защиты от корсаров была хорошо вооружена пушками. Спастись бегством невозможно. Что же делать? Какое решение принять? Сражаться, не щадя жизни, или просто сдаться без боя разбойникам? Милости от пиратов так и так ждать не приходится. Остается, правда, весьма сомнительная вероятность выкупа после нескольких лет неволи. Какое же решение принять? Прежде всего попробовать отвернуть свой борт от разбойничьего корабля.

Судно неторопливо повиновалось рулю.

— Утка несчастная! — процедил сквозь зубы Чивоне при исполнении маневра. Да, в маневренности его «Астра» значительно уступала корсарскому корвету.

— Огонь! Из всех стволов! Огонь!

Команда ликующими криками приветствовала решение капитана.

«Астра» вступила в неравный бой.

Констапель раскатистым басом повторил приказ. Рявкнули пушки. Судно качнулось. Тем временем капитан отдавал уже очередной приказ снова менять курс.

Но и на корсарском корабле, должно быть, тоже не дремали. Ядра «Астры» причинили, правда, некоторые повреждения его такелажу, но не столь значительные, как ожидалось. Перед самым залпом пират тоже покачнулся, и часть ядер пролетела мимо цели в воду.

Корабли принялись лавировать: неуклюжая, под завязку набитая грузом «Астра» — тяжело и осадисто; стройный корсар — легко и проворно.

Разбойничий корабль все ближе подбирался к генуэзскому паруснику. Оба противника без устали палили из своих пушек, используя любую возможность, чтобы вывести противника из боя.

Канониры на «Астре» работали как одержимые. Стволы раскалились чуть не докрасна. Ожогов на руках люди не замечали. Какие еще ожоги! Речь идет о жизни и свободе! Давай ядра, сыпь порох! Быстрее, быстрее!

— Огонь! Огонь!

И в корсара летят ядра.

Пушки откатывают, снова заряжают. Докладывают о готовности.

— Огонь!

Снова неистовствуют громовые раскаты над палубой «Астры».

— Огонь! Огонь!

Выстрел грохочет за выстрелом.

Люди бьются за жизнь, за свободу! Канониры не обращают внимания на то, что творится вокруг. Одна только мысль у них: стрелять, стрелять и стрелять, пока противник не сложит оружия.

— Огонь!

Тлеет фитиль, огонек добегает до порога. Уши режет истошный вопль. Разорвало ствол. Стоявшие у орудия убиты, прочие, кто в этот миг уклонился в сторону, чтобы припасти к новому выстрелу ядра, банник, порох или еще что-либо, тяжело ранены, и их утаскивают с палубы.

Луиджи Парвизи, едва переводя дыхание, взлетел вверх по трапу. Густой, едкий дым душил его. «Астра» горела. Пламя вгрызалось в палубу. Судно было теперь уже не более чем плавучей грудой обломков. Дело шло о жизни и смерти!

Лишь несколько метров отделяло «Астру» от чужого парусника. Он тоже был сильно поврежден. А несчастная «Астра» не слушалась больше руля. Штурвал был разбит в щепки.

На вантах пиратского корабля виноградными гроздьями висели темнокожие люди: турки, арабы, негры, мавры. В руках они держали тяжелые абордажные крючья. Еще несколько минут — и кровожадная свора ринется на торговое судно, сея смерть и разрушения.

Луиджи Парвизи знал, что пощады от корсаров ждать не приходится.

— Дешево они нас не возьмут, — пробормотал он. И вдруг его пронзила мысль о жене и сыне.

— Генуэзцы, итальянцы, земляки! — воскликнул он, перекрывая голосом шум сражения. — Бейтесь за свободу, за жизнь!

Но призыва его никто не услышал. Как и приказа Чивоне:

— Прекратить огонь. Это бесполезно. Беритесь за свое личное оружие!

Слова не доходили более до сознания людей. Каждый знал, что теперь может полагаться только на самого себя.

Парвизи огляделся вокруг.

— Оружия, оружия! — простонал он.

Рядом лежал топор. У мертвого матроса Луиджи выдернул из-за пояса пистолет и мешочек с пулями. Бедному парню они были уже ни к чему.

Прозвучал последний пушечный выстрел. Какой-то раненый канонир исхитрился поднести дрожащей рукой фитиль к пороху. Ядро вырвалось из ствола на мгновение раньше, чем абордажные крючья пиратов вцепились в такелаж «Астры». Результативность выстрела была потрясающая. Половина надстроек корсара рухнула, частью — на генуэзский парусник. Оба корабля прочно сошлись бортами. Разбойничья стая, словно лава, устремилась на многострадальную «Астру».

Чужими голосами захрипели пересохшие глотки. Повсюду замелькали вдруг свирепые рожи. Втроем, вчетвером, впятером наваливались пираты на каждого моряка с «Астры». Закипела короткая неравная битва. Страшные ятаганы — короткие кривые мечи корсаров — пожинали богатый урожай.

Кое-где пираты натыкались на неожиданно ожесточенное сопротивление. Туда бросались все, кто успел уже управиться со своей кровавой работой.

Луиджи схватил большущий обломок от грот-мачты «Астры» и орудовал им как дубиной, круша всех, кто осмеливался приблизиться. Несколько мавров и турок уже валялись возле него на палубе.

В нескольких шагах от него сражался за свою жизнь старый констапель. При каждом ударе, который он наносил врагам, из множества ран на его теле от напряжения сочилась кровь. Однако он все еще твердо держался на ногах и сражался в полную силу. Старик знал, что дольше каких-то нескольких минут ему не продержаться, и это придавало ему сверхчеловеческие силы.

В воздухе просвистел аркан. Петля опутала шею старика. Рывок. Констапель повалился на палубу. И тут же свирепые лица нависли над ним. Из последних сил он поднялся на ноги, стряхнув с себя нескольких пиратов.

— На помощь! — разнесся по палубе его берущий за душу крик, такой пронзительный, что даже пираты вздрогнули. Тщетно. На помощь обреченному никто прийти не мог. На солнце блеснула сабля.

Вздрогнул от этого крика и Парвизи. Бросив взгляд в ту сторону, он увидел конец бравого констапеля. Луиджи не сомневался, что и самому ему уготовано то же самое, разве что минутой позже.

Продолжать бой или сдаться? Сохранят ему жизнь, если он бросит свою дубину и поднимет руки? Нет, озверевшие люди не знают сострадания. Они опьянены кровью; они должны, они будут убивать, пусть даже ни одна рука не поднимется больше против них.

Эй, не зевай, Луиджи! Победители констапеля, подобно тиграм, рвутся теперь к тебе! Тут уж не до атаки, тут хотя бы отбиться как-нибудь от наседающих врагов. Он все еще не решил, как вести себя дальше.

— Луиджи, на помощь! — услышал он сдавленный крик Рафаэлы.

Двое негров волокли несчастную по палубе за руки и за волосы.

Лишь один мужчина бросился к ней — Бенедетто. Кто-то сбил его с ног.

Луиджи с удесятеренной силой принялся махать своей смертоносной палицей. Тех, что были поближе, он уложил на месте. Остальные, выкрикивая какие-то угрозы, отступили.

— Собаки! — раздался чей-то незнакомый голос, повторяя слова Луиджи.