Глава 1

НОЧНОЙ ГОСТЬ

Ночь на 2 февраля 1813 года. Темными улицами Генуи крадучись пробирается закутанный в длинный плащ мужчина. Он долго петляет по городу, пока не сворачивает наконец в узкий переулочек позади богатого надменного купеческого особняка. Неслышны его шаги, осторожно избегает он мест, где на ухабистую мостовую падает из редких окошек неяркий свет. Дорога ему, похоже, знакома: идет он уверенно, не наталкиваясь ни на углы домов, ни на камни. Гулко бьют часы на башне собора Сан-Лоренцо. С Пьяцца Реале им вторят куранты Сан-Доминика: одиннадцать часов. Путник скрывается в непроглядной тьме перегораживающей улицу арки, идет дальше и останавливается наконец перед небольшим домиком. Рука его привычно нашаривает на двери висячий молоток. Короткий глухой удар. Пауза. Еще раз, посильнее. Снова тишина. Третий, четвертый. Мужчина отступает в сторону и ждет, напряженно вслушиваясь в темноту переулка. Ни вздоха, ни шороха.

Тихо и в доме, чуткое ухо ночного визитера не улавливает ни единого звука. Но, чу — вот слышатся шаркающие шаги, они приближаются к двери. Отодвигается засов, скрежещет ключ в замке. Визжит на несмазанных петлях дверь. Сквозь узкую щель наружу струится скупой свет.

— Кто там? — слышится из полутьмы передней хрипловатый старческий голос.

Незнакомец бормочет что-то в ответ. Слова его, видимо, внушают доверие: дверь человек в доме больше не удерживает.

Да и не удалось бы ему это, попробуй он даже попытаться. Жаждущий войти успел уже просунуть в щель ногу. Звякнула откинутая дверная цепочка, незнакомец вошел в дом. Медленно и добросовестно старик снова запер двери, проверил еще раз засовы и, лишь покончив со всеми предосторожностями, сдвинул наконец с фонаря прикрывающую свет полу длинного халата и осветил лицо гостя. Он не увидел ничего, кроме острых, колючих глаз. Все остальное скрывали широкие поля глубоко надвинутой на лоб шляпы и живописно приподнятая рукой выше подбородка ткань широкого плаща.

— О господин, вы! — смиренно склонился слуга перед незнакомцем. Фонарь в его руке дрожал. Ему было страшно.

— В доме, кроме вас, никого?

Сказано это было таким холодным и властным тоном, что старик вздрогнул.

— Только мы одни.

— Тогда веди меня к твоему хозяину.

— Я… не знаю.

— Вперед, освещай дорогу! Я не собираюсь торчать в сенях.

— Извините… Хозяин не велел его беспокоить.

— Какое мне дело!

— Я доложу о вас. Потерпите минутку!

— Ничего не выйдет, свети! Или мне самому искать дорогу?

Страх перед ночным гостем оказался сильнее, чем боязнь хозяйского гнева.

— Будь по-вашему, господин! — горестно вздохнул слуга, приглашая визитера следовать за собой.

Зыбкий свет фонаря, призрачные тени по углам, что-то давящее, зловещее.

Но незнакомец, казалось, вовсе этого не замечал. Он невозмутимо шагал вслед за слугой и не вздрогнул даже, когда из темноты на него сверкнули вдруг два неподвижных круглых глаза — то были отразившие свет фонаря стеклянные глаза набитого соломой чучела совы. Обернись слуга на мгновение — его, несомненно, поразила бы язвительная ухмылка гостя.

Наконец старик остановился у закрытой двери и собрался уже постучаться, как незнакомец, чье лицо все еще пряталось в складках плаща, бесцеремонно отодвинул его в сторону и сам распахнул дверь.

От воздушного потока, хлынувшего из открытой двери, замерцали язычки пламени вставленных в серебряный шандал свечей. Определить точно, сколько человек собралось в большой, скупо освещенной комнате, визитеру было трудно. Да и они толком разглядеть его не могли. Он стоял в дверях, фонарь сгорбленного слуги подсвечивал сзади его фигуру, и незваный ночной гость — неподвижный темный контур на светлом фоне — впечатление производил довольно зловещее.

Старик бесшумно затворил дверь. Свечи снова горели спокойно и ровно. Прямо против входа в кресле с высокой спинкой сидел пожилой, тщательно ухоженный господин. Второй, помоложе, проворно отодвинул от стола свой стул, вскочил на ноги и растерянно уставился на вошедшего.

— Пьетро!

Повелительный тон старика отрезвил молодого человека, и он нехотя снова занял свое место.

Оба мужчины носили фамилию Гравелли — Агостино, влиятельнейший банкир Генуи, и его сын Пьетро.

Незнакомец опустил правую руку, все еще прикрывающую лицо полою плаща. Гравелли испуганно вздрогнул, но тут же лицо его снова приобрело спокойное и величественное выражение, будто никогда не искажали его ни ужас, ни даже просто страх. Оно стало жестким и холодным, как обычно, когда банкир вступал в деловые переговоры, заканчивающиеся всегда в его пользу. С трудом поднялся он с кресла, коротким кивком велел Пьетро покинуть комнату. Сын беспрекословно выполнил его приказ.

Не дожидаясь приглашения хозяина, незнакомец присел к столу и, чувствуя себя здесь будто дома, налил в бокал вина.

В глазах банкира сверкнула молния: его оскорбили. Однако он взял себя в руки и молча сел на свое место.

— Гравелли, мы недовольны вами, — начал разговор мужчина в плаще.

— Не вижу причин, — возразил банкир.

— В последние месяцы много разных кораблей покинуло Геную и другие западные итальянские порты, а вы не оповестили нас об этом.

— Я не всевидящий! — возмутился Гравелли.

Гость не отреагировал. Он вытащил из кармана бумагу, умышленно держа лист так, чтобы банкир узнал его.

— Гм-гм, — пробурчал он. — Вы получили от алжирского дея [1] большую сумму денег. Очень большую сумму. Здесь, — постучал он пальцем по бумаге, — она указана точно. Подождите… Вас выручили в самую трудную пору, алжирский дей поспешил вам на помощь. Стареем, стареем, Гравелли, душевные силы иссякают. Как иначе прикажете вас понимать? Но память-то вам, надеюсь, еще не отказала?

— Негодяй… — простонал, задыхаясь от ярости, Гравелли. Он не заблуждался относительно цели визита незнакомца. С каким бы наслаждением вцепился он ему в глотку!

— Ну что ж, Гравелли, коли не хотите говорить, пожалуйста! Но меня-то вам выслушать придется. Итак, в ответ на помощь дея вы обязались извещать нас обо всех кораблях, устремляющих паруса в южное Средиземноморье…

Банкир молчал. Он всегда помнил о договоре, вынуждающем его помогать в разбое корсарам алжирского дея.

— Руки прочь от шандала, Гравелли! — резким тоном прикрикнул вдруг на хозяина незнакомец. И, отметив с удовлетворением действенность своих слов, добавил с ехидцей: — Не по плечу вам это, приятель, так себе на носу и зарубите. У вас же на лбу написано, как вам не терпится раскроить мне череп. Полагаете, должно быть, что со спокойной душой смогли бы тогда забрать у меня документ и разом обрубить все концы? Вы ведь не ребенок, Гравелли! А ведете себя прямо-таки как дитя. Наше могущество бесконечно больше вашего, стань вы со временем даже самым богатым и влиятельным человеком в Генуе. Так что не вредите себе и попридержите руки.

— Что вы хотите, Бенелли? — стараясь говорить спокойно, спросил банкир. «Нет, братец, на испуг меня не возьмешь, — думал он. — Ты разгадал мои мысли прежде, чем сработали руки? Ну Бог с ним! Попробуем поговорить по-деловому».

— Никаких имен, Гравелли! — осек его пришелец. — Заранее предупреждаю, хотя и чувствую себя в вашем доме в полной безопасности. И все же настаиваю: никогда, даже в мыслях, даже во сне, не произносите это имя! Ваш слуга, несомненно, отлично вышколен, не приставляет ухо к дверным щелям и замочным скважинам и не выбалтывает никаких секретов своего господина, стань они ему даже известны. Но где гарантия, что сами-то вы не забудетесь и не ляпнете, что не следует, где-нибудь в другом месте? Дей поручил мне напомнить вам о вашем обязательстве и предостеречь вас. Сообщений о судах в последнее время поступает явно недостаточно.

— Я делаю все, что могу, — защищался банкир.

— Ба-ба-ба, пустые слова! Связи дома Гравелли столь обширны, что просто не верится, будто вам никак не дознаться о маршрутах заходящих в Геную судов. Нет, нет, и не пытайтесь даже заставить меня поверить этой небылице — мне известно о ваших крупных сделках, хоть и свершаются они втайне под всякими псевдонимами. Вы пытались отлынивать от исполнения договора, считая его устаревшим. А ведь именно с деньгами дея стали вы знатным и влиятельным, не забывайте этого никогда. Мы даем вам еще некоторое время на исполнение договора. Скажем, до конца мая. А потом… — Бенелли замолчал, но молчание его было грозным.

Однако Гравелли все еще не сложил оружия.

— А потом? — переспросил он, побуждая гостя хоть немного приоткрыть карты. Ему, прозорливому финансисту, хватило бы любой малости, чтобы незамедлительно принять контрмеры к расстройству планов противника.

Зловещий гость скривился в ехидной ухмылке. Он насквозь видел банкира.

— На что покойнику все его нажитые вымогательством и обманом деньги! — нарочито развязным тоном сказал он.

Гравелли понял. Он поднялся, подошел, сопровождаемый цепким взглядом Бенелли, к шкафу и достал несколько листов бумаги и письменные принадлежности. Торопливо начеркав несколько строк, он посыпал лист песком и придвинул его визитеру:

— Вот, передайте дею и верните мне мой договор.

— Вексель! Превосходно. — Бенелли медленно, слово за словом, прочел денежный документ, удовлетворенно кивая то в одном, то в другом месте. — Дом, на который он выписан, один из самых первых и надежных в Италии. Вы крепко сидите в седле, почтеннейший!

— Убедились в моей честности?

— Кто же усомнится в честности Агостино Гравелли? О, не удивляйтесь тону, которым я произнес слово «честность». Ведь мы оба выше таких мелочей, как соответствие между смыслом и звучанием слова, не правда ли?

Банкир предпочел уклониться от ответа, хотя слова Бенелли и задели его, — словно пощечину получил.

— Итак, будем считать, что для дея вы уже постарались, — пытаясь не выдать беспокойства, сказал Гравелли. — Ну а вам за ваши хлопоты — вот… — Он подвинул гостю второй вексель.

— О-о-о, десять тысяч итальянских лир! Красивая кругленькая сумма. Вы щедры, Гравелли!

— Пристало ли скаредничать с друзьями? — покровительственным тоном произнес финансист. Он мог бы, конечно, добавить, что сумма эта при его-то богатстве — сущий пустяк, однако предпочел о том промолчать. Может, этот Бенелли не столь уж и глубоко посвящен в его махинации, а он сам наведет этого дьявола на опасные догадки — нет уж, для этого старый банкир был слишком осторожен и хитер.

— Судьба моя сложилась так, что я на всю жизнь дал зарок не быть скупым и неблагодарным. А теперь верните мне, пожалуйста, мой договор.

— Сейчас, Гравелли, сейчас. Одну минуту.

Банкир облегченно вздохнул: тон мирно сидящего в своем кресле собеседника был мягок и приветлив.

Бенелли обстоятельно перечел договор и помахал им, словно веером, возле лица.

— Одно меня удивляет, — сказал он после недолгой паузы. — Надеюсь, вы позволите мне высказать мое личное мнение?

Покровительственным жестом Гравелли дал гостю знак продолжать. Он слегка презирал Бенелли: из опасного противника тот превратился вдруг в покладистого партнера. Вот что сделали десять тысяч лир! Перед деньгами все становятся маленькими и кроткими. Бессчетное число раз он уже испытывал это, но никогда столь наглядно, как сейчас. Волшебство, да и только: дело разом пошло лучше, куда лучше, чем он смел надеяться. Банкир изобразил вежливую улыбку и, чтобы окончательно расположить к себе собеседника, торопливо добавил:

— Среди друзей — только так, и не иначе!

— Благодарю. Итак, меня удивляет, — Бенелли снова наполнил бокал вином, — что вы столь невысоко оценили свою жизнь. Вы предлагаете за нее сумму, всего вдвое большую той, что получили от дея.

Говорил он негромко и неторопливо, будто сам с собой, покручивая пальцами искрящийся драгоценной влагой бокал, то поднося его к свече, то прикрывая от нее.

Гравелли наблюдал. Он видел, что глаза гостя смотрят не на вино, а словно два кинжала, в упор нацелились на него.

— Я… я не понимаю, — пролепетал он.

— У вас бедный словарный запас, синьор Гравелли. Однажды вы уже, кажется, говорили то же самое? — Бенелли стукнул донышком бокала по столу. — Пора кончать игру! Вы и впредь будете пересылать нам сообщения, как делали это прежде. А будете увиливать, мы отыщем вас, скройся вы хоть в венецианской камере пыток. Ваши банковские операции нас не заботят. Делайте что хотите. От договора же вы не уйдете никогда, предложи вы нам даже в сто или тысячу раз больше. А за векселя — примите благодарность. Ведь никаких других бумаг в память о столь приятном вечере, как я понимаю, вы мне сейчас не дадите? Доброй ночи!

Гость поднялся с кресла. Встал и Гравелли. На какое-то мгновение у него под жестким взглядом Бенелли душа ушла в пятки. Однако он сумел взять себя в руки. Он знал, что визитер слов на ветер не бросает и угрозы его — не пустые слова. И порукой тому могущество дея, у которого предостаточно сообщников — отчаянных людей без страха и совести.

— Нет, нет, не беспокойтесь, — Бенелли, улыбаясь, подошел к банкиру и с любезным видом, однако железной рукой усадил его обратно в кресло. — В вашем доме я и сам не заблужусь. От страха вы слегка оцепенели. Споткнетесь, не дай Бог, на лестнице, да и меня ненароком зацепите. Мне не хотелось бы стать жертвой несчастного случая.

— Дьявол, дьявол! — простонал Гравелли, глядя на захлопнувшуюся за опасным визитером дверь. Не лукавя перед собой, банкир вынужден был признать, что обрел в Бенелли достойного противника. Однако на том мысли его о посланце дея иссякли. Теперь они лихорадочно крутились вокруг иного предмета, ставшего для него вдруг куда более важным: вокруг десяти тысяч лир!

— Десять тысяч лир! Десять тысяч! — бубнил он снова и снова. О том, что жизнь его из-за злосчастного договора навсегда связана с деем, он не печалился. А вот насчет того, как избежать убытков, следовало подумать.

Приостановить выплату срочным письмом? Невозможно. Где гарантия, что завтра Бенелли не будет снова сидеть напротив него в этой самой комнате? «Обвели меня как последнего глупца, как зеленого мальчишку», — сокрушенно подытожил он свои умозаключения.

В дверь робко постучали. Гравелли показалось, что стучат где-то далеко, и он не придал этому значения. Немного спустя в комнату без вызова вошел слуга.

— Извините, синьор, этот человек запретил мне доложить вам. Я ничего не мог поделать. Извините.

Банкир долго глядел на покорно склонившегося перед ним дряхлого слугу. Глядел и не видел старика. Мысли молниями сверкали в его мозгу.

— Позови моего сына, — велел он, наконец придя к какому-то решению.

Войдя в комнату, Пьетро Гравелли взглянул на отца — и испугался: лицо старика осунулось, резко выступили скулы.

— Садись, Пьетро. Впрочем, нет, сперва распорядись, чтобы нам ни при каких, слышишь, ни при каких обстоятельствах не смели мешать. Вернись даже этот чужак обратно, разговаривать с ним я не буду. Мы должны серьезно поговорить с тобой, сын мой, — начал он глухим голосом. — Мы богаты, ты знаешь об этом. Однако наше состояние — нет, даже не только деньги и ценности, — сама моя жизнь — в опасности.

— Твоя жизнь, отец? Ты пугаешь меня!

— Не перебивай! Ты должен помочь мне избежать несчастия.

— Рассчитывай на меня! Это связано с нашим ночным визитером?

— Молчи и слушай! — Гравелли немного подумал, стер рукой пот со лба и, не поднимая глаз, продолжал: — Я не всегда был крупным банкиром. В молодости я был одним из множества бедных торговцев, вынужденных зарабатывать на хлеб всякими мелкими делишками. Однажды у меня завязались отношения с человеком, который только что покинул наш дом. Это была прекрасная, заманчивая сделка, сулившая мне в тогдашнем моем положении значительные прибыли. Она сорвалась. Я долго пытался отыскать причины неудачи, однако так и не нашел их: это была заранее обдуманная игра. Теперь я разобрался бы в таких делах с первого взгляда. Короче, всю вину свалили на меня. Надо было расплачиваться. Пришлось выкладывать все, что мне удалось заработать многолетним тяжелым трудом. Однако этого оказалось смехотворно мало, хотя для меня тогда и подобная сумма была целым состоянием. Я потерял бы все до последнего сольди и остался последним нищим, но… Но этого не захотели. Что значили для таких людей какие-то жалкие несколько сотен собранных по всем тайникам монет? Ровно ничего: они ворочали совсем иными суммами. Мне предложили новую сделку. Я вынужден был подписать договор. Однако кое-чему я уже научился. Я узнал, зачем им нужен, и не хотел продавать себя задешево. «Согласен, — сказал я, — но при условии, что вы заплатите мне за это некую сумму денег». И свершилось то, о чем я даже не отваживался мечтать. Условия мои были приняты. Я подписал договор — и стал с тех пор богатым.

— О чем же говорилось в договоре? К чему он тебя обязывал? — спросил Пьетро.

— У меня не оставалось другого выхода. Я обязался извещать алжирского дея о кораблях, державших курс в южное Средиземноморье.

Пьетро вскочил с кресла:

— И ты делал это, отец? Ты — делал это? Помогал корсарам захватить добычу?

— Да! — лишь теперь Гравелли поднял глаза от драгоценной столешницы, затейливый узор которой тупо разглядывал все это время. Жестко и пытливо впились они в лицо сына. Пьетро не выдержал этого упорного взгляда и потупился.

— Что же дальше? — спросил он.

— Подкрепленный золотом дея, я начал крупные операции и нажил состояние, размеров которого не знаешь даже ты. Потом я, возможно, покажу тебе свою секретную бухгалтерскую книгу. А сейчас знай: с твоими развлечениями, с твоим ничегонеделанием — покончено. Ты мне нужен. Мне угрожают смертью, если я попытаюсь уклониться от выполнения договора. В последнее время я очень редко посылал сообщения. Дею и, прежде всего, этому нашему гостю. Однако они не из тех, кого можно провести. Я снова должен с полным усердием выполнять свое обещание. Но не это меня заботит, а нечто иное: я не доверяю им больше. Я у них в руках. Но они знают, что, приди им вдруг в голову убрать меня, без борьбы не обойтись, потому что я буду защищаться. И ты должен стоять рядом со мной!

Пугающая тишина повисла в комнате. Только тиканье часов не давало забыть, что время движется. Маятник качался, качался…

А Пьетро молчал.

Гравелли снова опустился в кресло, держась правой рукой за сердце: оно стучало наперебой с часами.

— Пьетро!

Молодой человек с трудом распрямил уныло сгорбившуюся спину.

— Это ужасно! Сколько же людей постигла из-за твоего… — он не сказал слова «предательство», — из-за твоих сообщений смерть или, что не менее страшно, рабство у варварийцев? [2]

— Вот, значит, как осудил ты меня, сын?

— Я отвергаю сотрудничество с морскими разбойниками!

— Которые сделали нас богатыми!

— На чужом несчастье!

— Которое привело нас к могуществу! Лишь благодаря этому стало возможным послать тебя в университет. Лишь благодаря этому ты мог развлекаться своими художническими затеями. Лишь благодаря этому имел ты возможность совершать далекие путешествия, предаваться своим страстям. Лишь благодаря этому нашел ты доступ к самым богатым и самым уважаемым семействам страны. Лишь благодаря этому ты добился любви дочери главы одного из первых домов Италии. Лишь благодаря этому! И благодаря мне, благодаря моим связям с алжирским деем!

— И все же ты поступал скверно!

— Это твое последнее слово? — запальчиво спросил Гравелли.

— Не усиливать же мне его еще и словом «предательство»!

— Предательство… Предательство? Это ты — мне? Я проклинаю свою любовь к тебе. Они соблазнили меня возможностью обеспечить тебе жизнь, как никакому другому молодому человеку в Генуе, а может, и во всей стране. Но ты неблагодарен и не способен понять, что каждый день жизни есть борьба. Куда лучше было бы привлечь тебя к работе, как это сделал со своим сынком Луиджи чванливый Андреа Парвизи. Молодой Парвизи стал дельным купцом, одним из тех, кто при случае может и мне перейти дорогу. Луиджи, которого я ненавижу больше чем кого другого, истинный сын своего отца. Уж он-то не предаст старика. Его уста никогда не произнесут тех слов, которыми ты обласкал меня. И этого самого Луиджи Парвизи, который смертельно оскорбил и меня, и тебя, я должен ставить выше собственного сына! Какой удар! Судьба не раз безжалостно и жестоко обходилась со мной. Но ей не согнуть меня, даже сегодня, когда мой сын в решительный час предал меня.

Молодой Гравелли напряженно следил глазами за отцом. Он видел его искаженное лицо. Ему стало страшно. Что же происходит?

И тут старик заговорил снова:

— Завтра ты со своей семьей покинешь Геную. Я дам тебе с собой небольшие средства. Не о тебе я забочусь, а лишь о моей невестке и внуках, они должны жить на это, пока их кормилец не будет в состоянии уберечь своих близких от голодной смерти! Не дерзай обращаться за помощью к родителям твоей жены! Гравелли не нищенствуют, они сражаются без оглядки на чье бы то ни было мнение. Мой дом для тебя навсегда закрыт. У меня нет больше сына. И храни тебя Бог, Пьетро Гравелли, от того, чтобы ты когда-нибудь сказал вслух хоть одно слово из тех, что ты сегодня здесь услышал. Тебя разыщут, куда бы ты ни вознамерился спрятаться.

Гравелли вскочил с кресла. На скулах у него играли жесткие желваки. Слышно было, как он скрипит зубами. Вдруг он пошатнулся, успев однако вцепиться руками в тяжелый стол, чтобы не упасть.

— Отец!

— Вон! Вон! — рычал Агостино Гравелли.

— Отец… — начал было снова Пьетро.

Не дав сыну продолжать, разъяренный банкир схватил со стола тяжелый винный кувшин, чтобы швырнуть его в голову Пьетро. Молодой человек успел перехватить поднятую руку, вырвал из нее опасное оружие и силой усадил бесновавшегося отца обратно в кресло.

— Только без этого! Я не страшусь жизни и смеюсь над твоими проклятиями и угрозами. Мы не в театре. Я остаюсь при своем суждении о твоих делах с деем и ни на шаг не отойду от него. Хорошо, ты стал богатым и могущественным, но ведь — пленником, который должен плясать под чужую дудку…

— Какое тебе дело до этого, коли уж ты решил перевести свою жену и детей с солнечной на теневую сторону жизни?

Вопрос этот старый Гравелли задал уже более умиротворенным тоном, без той жесткости, что звучала в прежних его словах. Банкир испугался, как бы не перегнуть палку.

Пьетро смутился, побледнел.

— Отец, отец! — сокрушенно простонал он. — Никогда, во веки веков, ничто не сможет нас разделить, считай ты далее, что все связи между нами перерезаны.

Старик слушал его безучастно, не проявляя никаких эмоций.

— Да, ты действовал скверно, — твердым тоном продолжал Пьетро. — Назвать иначе я это не могу. Образование, которое я получил благодаря тебе, заставляет меня смотреть на все иными глазами. Мне стали близкими великие идеи и цели, движущие человечеством; я изучал культурное наследие всех веков, научился отделять злое от доброго. Обращать людей в рабство — преступление, как преступление — и способствовать этому. Я знаю это. Но я не судья тебе, отец, а твой сын, и не ребенок больше, даже если ты меня все еще им считаешь.

Гравелли с легкой ухмылкой посмотрел на сына.

Молодой человек боролся с собой. Метался туда и сюда, не находя выхода.

Агостино Гравелли ждал.

Наконец глухо, устало, с хрипотцой в голосе Пьетро сказал:

— Я — Гравелли!

— Это значит?..

Вопрос был излишним. Отец победил.

— Это значит, что я готов для нашей семьи на все то, что и ты. Даже вопреки добродетели, — сказал Пьетро и, дрожа как в лихорадке, добавил, чтобы не оставалось более путей к отступлению: — Так чего же все-таки хотел этот незнакомец? Поделись, расскажи мне слово в слово. Я должен знать все. Ни о чем не умалчивай, ничего не приукрашивай!

Банкир рассказал. Больше между ними тайн не было.

— И ты уверен, что слова этого незнакомца не пустая угроза? — спросил Пьетро под конец.

— Безусловно. Ничто не спасет меня от мести этих людей, изъяви я им свою непокорность. С некоторых пор я пренебрегал исполнением договора. Не из тех отнюдь принципов, что выставлял ты. Они-то меня как раз не волнуют. Просто меня угнетали мои оковы. Да, дей посадил меня тогда в седло, это так, но ведь скакать-то я научился сам. Научился, но, к сожалению, переоценил свои силы. С сегодняшней ночи я твердо знаю, что перечить им не могу.

— Что же ты думаешь делать?

— Прежде всего я должен подумать, как защитить наше состояние. Чтобы не бояться за жизнь, когда снова начну служить Алжиру своими сообщениями. Но я страшусь нашего ночного визитера. До сих пор он работал только на дея. Однако случись вдруг, что они рассорятся или нынешнего владетеля свергнут, как это часто у них бывает, а новый отвергнет услуги этого проходимца, — тогда возникнет опасность, что этот человек сядет мне на шею. Я никогда не освобожусь от него. Что можно сделать? Все зависит от того, кто из нас двоих окажется быстрей и решительней. Я-то во всяком случае постараюсь не дать ему фору… А теперь вот что, Пьетро: в ближайшие дни ты должен покинуть Геную. Я передаю тебе все имеющиеся в нашем распоряжении средства и поручаю в дальнейшем постепенный вывоз нашего состояния.

— Куда?

— Прочь из Италии. Однако не далеко. Наполеон в России разбит. Разумеется, это еще не означает, что владычеству корсиканца пришел конец, но я не хотел бы больше полагаться на него. Политическое положение в Европе запутанное. Нигде, кроме разве что маленьких государств, которые не могут быть для нас полем деятельности, не существует абсолютных гарантий. Поезжай в Вену. Ты будешь получать от меня указания, какие дела там вести. У меня такое предчувствие, что однажды, рано или поздно, наступят коренные изменения; вполне возможно, что гнев народов сотрет тиранию. Со всех сторон ко мне поступают сведения, позволяющие надеяться на это. Итак, решено: ты отправишься в Вену, а я буду служить дею здесь.

— Поедем с нами, отец!

— Бессмысленно и невозможно. Бенелли, этот итальянский ренегат, зорко следит за каждым моим шагом. Будем надеяться, что ничего здесь со мной не случится. В Вене же меня наверняка встретит кинжал наемного убийцы, ведь я не мог бы там выполнять свой договор. Теперь я еще раз прошу тебя о том, что требовал раньше: никому, даже своей жене, не говори ни слова об этом разговоре. И никогда не упоминай имени Бенелли в какой-либо связи с корсарами. Лишь три человека в Генуе знают правду о нем: я, ты и старый Камилло.

— Я буду молчать, отец.

— Хорошо, Пьетро. Завтра мы поговорим еще. Ты с женой и детьми часто отправлялся в увеселительные поездки, так что французы ни в чем не заподозрят тебя, когда вы покинете город. Можно, конечно, было бы и по-другому — ведь французы знают меня, но так все же будет лучше. Я рад, что не должен больше ставить Луиджи Парвизи выше собственного сына.

То, что имя прежнего лучшего друга Пьетро снова было упомянуто в этот час, имело роковые последствия. Молодой Гравелли ненавидел Луиджи столь же пылко, как прежде любил его. Медленно, словно кот, он потянулся над столом к отцу.

— Ты знаешь, что Луиджи Парвизи с Рафаэлой и своим сыночком Ливио скоро уплывают в Малагу? Он должен взять там на себя руководство филиалом дома.

— Неужели? Что ты говоришь?

— Да, на «Астре», как я слышал.

— Пьетро, ты настоящий Гравелли!

— Дойдет ли вот только «Астра» до порта назначения ?

— Нет, если хватит времени известить об этом моих друзей. Оставь меня одного. Я должен хорошенько подумать над этим сообщением и сделать все возможное, чтобы обеспечить закат рода Парвизи.

Глава 2

ПОСЛЕДНИЙ РЕЙС «АСТРЫ»

Прекрасный сияющий день клонился к закату. Не более ширины ладони оставалось солнцу прокатиться по небосводу, прежде чем утонет оно в просторах Средиземного моря. Широко, спокойно, равномерно вздымались волны, от гребней которых, словно огненные стрелы, отражались лучи дневного светила.

Корабль медленно восходил к гигантскому, пылающему червонным золотом шару. Вскоре корабельные мачты уже коснулись багряного диска. Темный, тяжелый, громоздкий, под полными парусами шел к весту корабль. Неповторимое зрелище! Носовая фигура парусника отливала огнем. Начертанное на корме золотыми буквами слово «Астра» извещало об имени корабля, а стоящее ниже — «Генуя» — означало порт его приписки.

Три счастливых человека лежали в удобных шезлонгах на палубе: Луиджи Парвизи, его жена Рафаэла и их сынишка Ливио.

Ни единого облачка на темно-синем небе. То здесь, то там мерцали уже робкие, бледные, бесконечно далекие звездочки.

Капитан Чивоне только что осмотрел в подзорную трубу горизонт. Ни единой мачты. И погода — лучше не придумать и меняться, похоже, не собирается. Старый моряк облегченно вздохнул. Ну что ж, теперь можно позволить себе поболтать часок с семейством Парвизи. Он так нуждался в этих непринужденных беседах, хоть ненадолго отвлекающих его от тяжких капитанских забот.

Много раз водил он свой корабль курсом, которым следует и ныне, и каждый раз, снова и снова, у него слегка сосало под ложечкой от страха. Нет, синьор Чивоне вовсе не был трусом, и тот, кто заподозрил бы его в этом, совершил бы большую ошибку, однако Средиземное море, одно из самых красивых на земле, было одновременно и одним из опаснейших. Не из-за природного его коварства; не потому, что время от времени взметывалось оно до небес могучими штормами, так что бешеные волны грозили гибелью кораблям; и не потому, что бесчисленные мели, скалы и рифы делали опасным прибрежное плавание. Со всем этим он умел управляться, ибо моряком был опытным. Нет, не это тревожило его, а владевшие этим морем люди. С весны до самой осени любое плавание по Средиземному морю было предприятием крайне рискованным, своего рода лотереей. Никто не знал, не закончится ли путешествие смертью или неволей. Хозяйничали на море не европейские прибрежные страны — Франция, Испания или итальянские княжества, а североафриканские властители, турецкие вассалы: алжирский дей, тунисский паша, паша триполитанский. На своих пиратских кораблях они пускались в погоню за каждым парусником, чье государство не откупилось своевременно от корсаров ежегодной огромной данью. Генуя уже несколько лет считалась частью Французской империи, и ее корабли пользовались, стало быть, такой же защитой, как и все прочие французские купеческие суда. Однако вчера еще казавшееся незыблемым могущество императора резко пошатнулось под ударами русского фельдмаршала Кутузова. Корсиканцу приходилось напрягать все силы, чтобы подавлять возникающие повсюду волнения. Средиземное море моментально утратило для него свое значение.

«Обстановочка для корсаров самая подходящая…» — подумал Чивоне и сердито сплюнул.

Рафаэла Парвизи взяла маленького Ливио на руки. Только что оживленно болтавший малыш задремал. Во сне он улыбался. Луиджи Парвизи ласково посмотрел на своих самых близких и преданных людей. На коленях он держал тонкую доску с приколотой бумагой для рисования.

Капитан подошел поближе к Парвизи и, не замеченный им, заглянул через плечо:

— Великолепно, синьор Парвизи! Вы настоящий художник.

— Вы находите? — с улыбкой ответил Луиджи, оборачиваясь к капитану.

— Вполне серьезно! Я, правда, слабо разбираюсь в искусстве, но мне кажется, что нарисовать такую картину может только истинный художник.

— Не хотите ли, как обычно, немного посидеть с нами? — пригласила старого моряка синьора Парвизи. — Все равно уже сумерки, так что мужу моему придется отложить свой грифель в сторонку. Мы были бы рады провести часок в вашем обществе.

— Благодарю вас, вы предугадали мое желание.

Чивоне придвинул стул, на котором до этого сидел маленький Ливио, достал трубку и смущенно повертел ее в руке. Ему очень хотелось курить, и он собирался попросить у синьоры разрешения, однако она, не дожидаясь его слов, показала жестом, что ничего против не имеет.

Луиджи вытащил из-под готового рисунка чистый лист бумаги. Быстрыми четкими штрихами он изобразил на нем спящего мальчика. Это был всего лишь набросок. Утром он его закончит.

Прошло несколько минут. Капитан Чивоне набил тем временем трубку, раскурил ее и выпустил первое облако ароматного дыма. Луиджи отложил в сторону свои рисовальные принадлежности.

— Я хотел бы попросить вас кое о чем, синьор капитан, — начал разговор Парвизи.

— Слушаю вас. Если смогу, охотно исполню.

— Не могли бы вы завтра выбрать свободный часок и немного попозировать мне? Мне очень хотелось бы выразить вам этой картиной нашу благодарность за прекрасные дни, проведенные на «Астре».

— Это звучит так, будто вы у меня в долгу. Совсем напротив, синьор Парвизи. Это я должен благодарить вас за те несколько приятных вечеров, что вы и ваша милая семья подарили мне. Я всегда стараюсь предоставить пассажирам моего судна все, какие только возможно, удобства. Меня удручает только, что сам-то я не очень хороший собеседник, и я прошу вас и синьору быть снисходительными ко мне. Что же касается вашей просьбы, то я, разумеется, охотно исполню ее. Извините, если я скажу не очень ловко, но меня удивляет: ведь вы — купец, и в то же время — художник? Это кажется мне довольно необычным.

Парвизи не ответил, и капитан поспешил перевести разговор на другую тему:

— Если ничего не помешает, завтра вечером будем в Малаге.

— Так скоро? Это меня радует. Однако я должен еще вам ответить. После выполнения ежедневных обязанностей любому человеку нужно как-то разнообразить свою жизнь, разрядиться, так сказать. Одни ищут и находят эту разрядку в разных забавах и развлечениях, другие — в общении с природой, третьи зарываются в книги. Я же беру бумагу и грифель, и я счастлив.

— И другим доставляете своим искусством большую радость.

По лицу Парвизи пробежала легкая тень.

— В общем — да, — сказал он. — Лишь однажды мой скромный талант стал причиной озлобления и раздора.

— Вы разбудили мое любопытство.

— И мое тоже, дорогой, — удивленно подняла глаза на мужа Рафаэла. — Мне с трудом верится, что талант к рисованию может вызвать чью-то злобу.

— И тем не менее такое со мной случилось. Было бы вам известно, капитан, что еще совсем ребенком я управлялся с грифелем куда лучше, чем мои товарищи по играм с собственной склонностью к болтовне. Одиннадцати лет я уже отлично рисовал зверей. И не просто рисовал, чтобы зритель сразу мог узнать, какого именно зверя я изобразил, но и вводил иной раз в свои рисунки нечто неожиданное.

Он потер ладонью лоб и продолжал:

— Был у меня тогда один друг, вместе с которым мы подолгу играли. Ну вы же знаете, детская дружба не обходится без ссор и раздоров. Только что ты был готов за друга в огонь и в воду, а в следующий миг все летит кувырком, и он тебе уже не друг, и все ваши приятельские отношения кажутся навеки разорванными. Кажутся — к счастью, только кажутся. А на другой день вы снова играете как ни в чем не бывало. Вот и мы с ним однажды поссорились. Из-за чего — не могу теперь вспомнить это, да это уже и не важно.

Помню только, что мой друг тогда очень на меня обиделся и обиду свою выразил самым нелепым образом. Я и сейчас могу нарисовать, как он, надувшись словно мышь на крупу, полный презрения ко мне, сидел в углу нашего двора. Его глупое поведение разозлило меня. Сколько я ни просил, сколько ни умолял его вернуться к нашим играм, ничего не помогало — он уперся как баран. Я немного постоял в растерянности, потом сунул поглубже руки в карманы, свистнул и поспешил покинуть арену трагедии. В карманах я нащупал листок бумаги и полустертый грифель. Эти предметы я постоянно носил с собой, как другие мальчики таскают в карманах веревочки, ножики, фруктовые косточки, разные камешки и всякую прочую дребедень. Когда мои пальцы ощутили бумагу и уголь, мне в голову пришла идея. Нарисую-ка я своего друга в теперешнем его состоянии! До сих пор сожалею, что я это сделал. Но он был маленький упрямец, а я полыхал гневом и яростью. «Ну и устрою же я тебе», — порешил я. Мой сотоварищ по играм сидел спокойно, как настоящая модель, словно и не замечая, чем я занят. Возможно, ему даже льстило, что я его рисую. Да, я нарисовал его, но не таким, каков он был в действительности, не долголетнего своего друга нарисовал, а некое тупо уставившееся перед собой пучеглазое, горбатенькое существо с ослиной головой и длинными ушами. Мало того, в усугубление своей глупости, я еще нарядил его в потрепанный разбойничий костюм. Мне хотелось, чтобы он понял, что он дурень и злюка. Конечно, рисуночек мой был не ахти какой мастерский, и выполнил я его с нарушением всех масштабов. Однако ослиная голова была в общем-то узнаваема, как при некоторой фантазии и разбойничий костюм. И все же работой своей я остался недоволен и, не зная, чем бы ему еще досадить, надписал по нижнему краю: «Это ты! Глупый, как осел, и злой, как разбойник». Надписал и швырнул ему бумагу. Упрямство его меж тем уже улетучилось, и моя душа смягчилась. Он улыбнулся, схватил листок и взглянул на рисунок. И вдруг он вскочил и набросился на меня, чтобы поколотить. Я ожидал этого: ведь потасовки у мальчиков — дело обычное, как летняя гроза. Но здесь-то, к сожалению, все пошло по-другому. Он сообразил, что я сильнее, и с рисунком в руке кинулся прочь, угрожая, что покажет его своему отцу и тот разделается со мной.

— И старый господин не замедлил вмешаться? — рассмеялся Чивоне.

— Конечно. Моему приятелю он запретил впредь играть со мной. Наша дружба разбилась вдребезги. Мы и теперь, встречаясь, не узнаем один другого.

— Но, Луиджи, почему же ты после-то не попытался объясниться со своим другом, рассказать ему о своем тогдашнем настроении и уладить все, как было?

— У меня завелись новые друзья, и, потом, я же нашел тебя, дорогая. Одно я твердо усвоил после этой истории: надо уметь владеть собой, не давать воли мимолетной горячности. Сказанное в сердцах обидное слово может многое напортить. Но оно отзвучит — и нет его. Совсем иное дело — слово написанное или рисунок. Они остаются, и ничем их не сотрешь. Да, так вот, синьор Чивоне. Глупая мальчишеская выходка аукается еще и сейчас. Мне даже и рассказывать-то об этом больно и стыдно. Постарайтесь побыстрее позабыть услышанное, дорогой капитан, очень буду вам признателен. Мне не хотелось бы, чтобы об этом пошли разговоры.

— Совершенно с вами согласен, синьор Парвизи.

Капитан чувствовал, как волнуется его молодой земляк, понимал, что обычной неспешной беседы теперь уже не получится, и потому счел за лучшее раскланяться.

— А твой рисунок и в самом деле — единственная причина вражды между… — Она слегка замялась, — Гравелли и нами?

Луиджи удивленно взглянул на нее, пожал плечами, но ничего не ответил.

И тут Рафаэла высказала мысль, возникшую у нее во время рассказа Луиджи:

— Не слишком-то это правдоподобно. Подумаешь — рисунок! Из-за такой малости на всю жизнь не ссорятся. Нет, то ли ты о чем-то умолчал — ведь капитан Чивоне чужой нам и вовсе ему об этом знать не обязательно, — то ли и самому тебе не все здесь известно. Впрочем, я так не думаю.

— Совершенно верно, Рафаэла. Ты дьявольски проницательная женщина. Мой детский рисунок действительно лишь расширил трещину между домами Парвизи и Гравелли до непреодолимых размеров. От тебя у меня тайн нет. Так что слушай. Ты права, капитану я рассказал не все, и это понятно. Он хоть и старинный доверенный друг моего отца, но о том, что в действительности произошло между Агостино Гравелли и нами, не знает и никогда не узнает, потому что оба недруга молчат. Один из порядочности, другой — из страха. Над ослиной головой только посмеялись бы, над разбойничьим костюмом, наверное, поменьше, но в общем-то, конечно, свели бы все к глупой мальчишеской выходке и позабыли об этом. Однако, к сожалению, незадолго до того случилось нечто, возымевшее, как оказалось, очень большое значение. Нам, Пьетро и мне, было тогда по одиннадцати лет, и мы оба ничего не знали о прошлых временах. Агостино Гравелли начал свою карьеру с профессии старьевщика. Он частенько заходил к нам, чтобы справиться, нет ли у нас какой-либо ненужной больше одежды. Ему отдавали всякие поношенные вещи, и он их потом продавал.

— Это отец тебе рассказал?

— Да. Иной раз во время визита Гравелли отец сам наводил порядок в кладовках, чтобы отыскать для него что-нибудь, и тогда они подолгу беседовали между собой. Сегодняшний банкир в те времена был, похоже, оборотистым малым и в люди не мог выбиться лишь потому, что жена у него была очень хворая и вся его выручка перекочевывала в бездонные карманы врачей и всяких шарлатанов-знахарей. Он боготворил свою жену и бился из последнего, чтобы только ее вылечить. Но все было напрасно. Она умерла, когда Пьетро не умел еще как следует ходить. Гравелли покинул Геную. Вернувшись через год, он обладал уже кое-каким состоянием и смог заняться купеческой деятельностью. Ходили слухи, будто он какое-то время состоял в разбойничьей шайке и именно там нашел свое «счастье».

— Я начинаю понимать, Луиджи. Гравелли оскорбился из-за разбойничьего костюма и пошел на разрыв с вами.

— Не знаю, — пожал плечами Парвизи. — Может, и так. Только отец этим слухам не верил. Ведь он же видел, как самоотверженно заботился этот человек о своей жене. Гравелли — разбойник с большой дороги? Это никак не соответствовало представлению моего отца о нем. Агостино снова стал ходить к нам, но теперь уже, разумеется, не как полунищий попрошайка, а за советами насчет открытого им маленького дела. Ему, видно, очень хотелось с нами общаться. Жениться снова он, похоже, не собирался. Частенько, даже приходя по делам, он брал с собой маленького Пьетро, о котором пекся, как прежде о своей жене. Мы, мальчишки, быстро сдружились, стали неразлучными товарищами в играх. Шли годы. Больших успехов Гравелли не добился; он все еще так и принадлежал к классу мелких торговцев. Однажды он предложил моему отцу провести совместно одну операцию. Она была умно просчитана, вплоть до самых мелочей, можно сказать — мастерски, и сулила крупные прибыли. Правда, от дома Парвизи для этого требовались весьма значительные средства. Но виды на прибыль были столь необычайно благоприятны, а риск столь незначителен, что отец чуть было не соблазнился. Однако что-то удерживало и настораживало его. Он потребовал деловые бумаги и долго сидел над ними, пока не разобрался наконец, что его впутывают в некую хитроумную махинацию. В чем она заключалась, я тебе, пожалуй, так вот, в двух словах, объяснить не смогу, скажу лишь, что отец наотрез отказался от участия в ней. Более того, он вообще не хотел возвращать Гравелли его бумаги, но тот попытался отобрать их силой, порвал и рассовал клочки по разным карманам. Теперь никто не мог уличить его в попытке смошенничать.

Подробности этих переговоров мне по молодости лет остались неизвестными. Во всяком случае, дружеское общение с Гравелли отец немедленно прекратил.

А у Гравелли с тех пор дела пошли на удивление успешно. Позднее мы пытались проверять, где только можно, различные его операции, однако уличить нашего знакомца в попытке повторить свой первый, неудавшийся заход так и не смогли. И все же изощренная хитрость, с которой он вел свои дела, не переставала поражать нас.

— А когда ты нарисовал Пьетро? Не сыграл ли твой рисунок во всей этой истории какую-то особую роль?

— На другой день после разрыва Гравелли с отцом, Пьетро — это было еще до нашей с ним стычки — рассказал мне, что Агостино пришел от нас совершенно разбитый, еле добрался до кровати и лежал там не вставая. Потому он и не успел запретить сыну побежать ко мне. Мой же отец в тот день спозаранку отправился в порт встречать прибывающую из Ливорно «Астру» с товарами. Так и получилось, что я обо всем происшедшем не имел ни малейшего представления. Но рисунок мой, как оказалось, подлил масла в огонь. Я думаю, Агостино посчитал, будто отец поделился своими сомнениями с домашними и даже со мной, одиннадцатилетним мальчишкой, и я своим рисунком хотел выразить все презрение, которое мы испытывали к семейству Гравелли.

— Внешне-то, положим, вы ведь всегда вели себя так, будто ничего не случилось.

— Встречаясь на улице или на бирже, наши отцы раскланиваются и, случись при этом быть кому-то третьему, обмениваются даже несколькими ни к чему не обязывающими словами, но все это — только игра на публику. Будь к тому у Агостино Гравелли возможности, он, наверное, давно бы уже нас разорил. Однако мы сильны и работаем в сфере, от которой банкир весьма далек. Вот и все, что я могу тебе рассказать. А теперь пойдем, Рафаэла, Ливио уже спит. Он, должно быть, оттянул уже тебе руки. Давай-ка его мне.

Парвизи отвел жену и ребенка вниз, сам же снова вернулся на палубу. Воспоминания о детской дружбе с Пьетро Гравелли уступили место новым впечатлениям. Зоркие глаза художника восторженно смотрели на распростершийся над морем темно-синий на востоке, пылающий огнем на западе небосвод.

Подгоняемая попутным ветром, «Астра» лихо бежала вперед. Ни Рафаэлу, ни Ливио, ни самого Луиджи на море не укачивало. Морская болезнь скрутила одного лишь Бенедетто Мецци, давнего слугу семейства Парвизи, сопровождавшего на этот раз молодого хозяина в Малагу.

Бенедетто моря не переносил. Бледный как покойник, не способный пошевелить ни рукой, ни ногой, лежал он в своей койке, грустно кося глазами в сторону пришедшего навестить его Луиджи. Ему было уже за сорок, он знал Луиджи еще ребенком и с большой любовью относился к молодому господину и его семье. Маленький Ливио называл его своим лучшим другом. Бенедетто всегда находил время поиграть с малышом. И как они играли! Он знал все игры, которыми увлекаются восьмилетние мальчишки, и был неистощим на всяческие затеи и выдумки; короче — Ливио без него прямо-таки жить не мог. Двадцать лет назад он так же вот возился с Луиджи. Синьор Андреа лишь понимающе усмехнулся, когда в ответ на его предложение слуга незамедлительно согласился променять родину на чужбину, лишь бы не разлучаться с мальчиком.

— Спит он?

— Да, Бенедетто.

О ком идет речь, обоим мужчинам уточнять было не нужно: «им» мог быть только Ливио.

— А как ты сегодня себя чувствуешь?

— Спасибо. Скоро снова буду в строю.

— Капитан Чивоне полагает, что завтра к вечеру мы уже войдем в устье Гвадалмедины, реки, на берегах которой расположена Малага. На суше ты быстро поправишься. Не беспокойся ни о чем, старина. Нужно тебе что-нибудь?

— Спасибо, нет.

— Доброй ночи, Бенедетто.

Капитан меж тем продолжал размышлять об услышанном. Не о Пьетро ли Гравелли говорил молодой Парвизи? Неужели глупая детская выходка стала причиной вражды этих двух известнейших в Генуе семейств? Рассказ Парвизи не очень-то развеселил капитана. Посторонним, каким и был он, капитан Чивоне, иной раз лучше оставаться в неведении о чужих делах, к которым сам ни малейшего отношения не имеешь. А то угодишь еще ненароком в какую-нибудь свару, и будет в чужом пиру похмелье. Сильные мира сего только почешутся, а тебя, мелкое зернышко, между жерновов в муку сотрут.

Он еще раз внимательно ощупал глазами небо. Никаких оснований опасаться плохой погоды не было. Еще несколько часов, и покажется испанский берег.

Чивоне посовещался немного со старшим помощником, сказал несколько слов рулевому и ушел к себе.

Несколько часов спустя, уже в сумерки, когда вахтенный офицер перед сменой заканчивал свои записи в журнале, с марсовой площадки прокричали:

— Вижу корабль!

— Пеленг? — запросил офицер.

— Вест-зюйд-вест!

— Что за корабль?

— Пока еще не распознать! — ответили, слегка помедлив, сверху.

— Обо всем подробно докладывать!

— Есть докладывать!

Вахтенный офицер взволнованно шагал взад и вперед по палубе. Почему его, собственно, так встревожило донесение впередсмотрящего? Эка невидаль, встретить корабль! Да еще вблизи берегов, где судоходство куда оживленнее, чем в открытом море. Но сердце его беспокойно билось, и унять волнение он никак не мог.

— Ну как там? — нетерпеливо крикнул он наверх.

— Похоже, быстроходный парусник. Но ничего определенного сказать пока не могу.

— Эй, парень, неужели ты не отличишь быстроходный парусник от обычного купеческого судна? Протри хорошенько глаза! Сейчас я сам к тебе приду!

Офицер взял подзорную трубу и полез вверх по вантам.

— Вон там, господин! — Впередсмотрящий указал рукой направление и извиняющимся тоном добавил: — Очень уж видимость плохая, чуть-чуть бы света побольше.

Офицер долго наблюдал за все еще далеким чужим кораблем. Быстроходный парусник, вне всякого сомнения. Но больше и он ничего определить не мог. Может, испанский военный корабль или француз. Хорошо бы. А если нет? Ох, не нарваться бы в последние минуты на встречу с корсаром!

— Не спускай с него глаз, парень! Очень уж он шустрый, этот неизвестный кораблик!

Офицер снова спустился на палубу.

Немного погодя чужой корабль стал виден уже и оттуда. Офицер пробормотал сквозь зубы крепкое ругательство. Чужак держал курс на «Астру».

— Вижу корвет! — прокричал с марса впередсмотрящий.

— Испанец, француз?

— Идет без флага!

— Черт побери! Боцман! Юнга!

Вызванные подбежали к офицеру.

— Свистать всех наверх! — крикнул он одному. — Буди капитана! — другому.

Взрывая утреннюю тишину, заверещала боцманская дудка. Юнга со всех ног кинулся к капитану.

— Констапель! [3]

К офицеру подошел вразвалку кряжистый пожилой моряк.

— Всех ваших людей к пушкам. Денек может быть жарким!

— Что случилось, господин? — спросил старик.

— Вот, возьмите трубу! Вест-зюйд-вест!

— Во имя Отца и Сына! Пусть меня вымажут смолой и обваляют в перьях, если это не…

— Корсар! Можете не сомневаться — это корсар! Господь да не оставит нас! И не представить даже, что нас ожидает, растеряйся наши люди хоть на миг. Подгоняйте, шевелите их. Негодяй должен пойти на дно, иначе все мы пропали.

Пришел капитан. Хватило всего нескольких слов, чтобы опытному мореходу стало ясно, в какой опасности его «Астра».

— Парусная команда, на ванты! — приказал он.

Боцман зычным голосом повторил приказ.

— Курс вест!

Маневр был исполнен. «Астра» накренилась, становясь по ветру, и снова выпрямилась.

— Пушки к бою готовы! — доложил констапель.

— Ждите команды!

Быстроходный парусник можно было разглядеть теперь уже простым глазом. Это был красивый корабль. Обводы острее, чем у торгового судна, которое по сравнению с ним тащилось со скоростью улитки.

«Боя не избежать, — размышлял капитан. — Скорее всего, это — пират, корсар, да к тому же, наверное, алжирский, а „Астра“ не французское судно, а генуэзское. Они захватят его как приз. Для людей это означает рабство или смерть».

Да, рабство или смерть. И быстрая смерть зачастую предпочтительнее, ибо мучения и страдания в неволе нечеловеческие. Остается, правда, надежда на выкуп через несколько лет, но то, что пленнику придется вынести за это время, вновь обретенной свободой не возместить. Многие погибнут от голода и побоев, иных растерзают дикие звери, а кто и сойдет с ума.

«Астра» изготовилась к бою. Чужой корабль быстро приближался, однако ничего необычного, не считая того, что шел он без флага, в этом пока не было.

Капитан Чивоне заранее знал, что смена курса, которая ускорила бы его подход к берегу, почти бесполезна. Корвет шел куда быстрее. В короткое время оба корабля находились уже на траверзе друг у друга. Не выкажи чужак, вопреки ожиданиям, никаких враждебных намерений, и через несколько часов он уже скроется за горизонтом.

Снова и снова разглядывал Чивоне незнакомца в подзорную трубу. И тут на корвете что-то сверкнуло. Удар грома вспорол утреннюю тишину. Чужой корабль приказывал «Астре» лечь в дрейф. Предупредительный выстрел не ставил целью нанести им ущерб, ядро плюхнулось далеко впереди «Астры».

На топе мачты у «Астры» рядом с французским развевался генуэзский флаг. Но у лигурийской республики Генуя договора с варварийскими государствами не было. Да и существуй он даже, все равно — быть остановленным и обысканным корсарами — приятного мало. От разбойников можно ждать всякого. Заявил, скажем, французский консул какие-то претензии, которые пришлись не по нраву дею. «А ну, привести мне корабль его страны!» — приказывает дей в ответ на это своим капитанам.

«Захватили корабль? Да, захватили! Мы не позволим с собою шутить! С чего бы это вашему консулу вздумалось делать свои заявления, не согласовав их со мной? Вы можете выкупить призы, цену назначаю я. В остальном же мы, разумеется, остаемся друзьями, как и прежде. Аллах да благословит тебя, мой высокопоставленный друг, и дарует тебе удачу во всех твоих предприятиях!»

Так или почти так случалось нередко, несмотря на действующие договоры. А с Генуей у корсаров даже договора не было. Что же будет, выполни «Астра» приказание лечь в дрейф? Корсарский капитан или другой начальник в сопровождении еще одного-двух человек явится на борт «Астры» и объявит судно призом. И люди станут рабами.

Чивоне отдавал приказ за приказом. Вышколенная команда быстро и сноровисто выполняла их.

Корсар подошел ближе. Оба корабля сходились бортами. Однако расстояние между ними все еще оставалось довольно изрядным.

Следом за первым выстрелом разбойничий корабль сразу ожил. Казавшаяся вымершей палуба закипела людьми. В первых лучах солнца засверкало оружие.

Генуэзский капитан знал, что его судно не сможет оказать действенного отпора хоть и меньшему, но во всем остальном превосходящему его корсару. Однако «Астра», как и все купеческие суда, для защиты от корсаров была хорошо вооружена пушками. Спастись бегством невозможно. Что же делать? Какое решение принять? Сражаться, не щадя жизни, или просто сдаться без боя разбойникам? Милости от пиратов так и так ждать не приходится. Остается, правда, весьма сомнительная вероятность выкупа после нескольких лет неволи. Какое же решение принять? Прежде всего попробовать отвернуть свой борт от разбойничьего корабля.

Судно неторопливо повиновалось рулю.

— Утка несчастная! — процедил сквозь зубы Чивоне при исполнении маневра. Да, в маневренности его «Астра» значительно уступала корсарскому корвету.

— Огонь! Из всех стволов! Огонь!

Команда ликующими криками приветствовала решение капитана.

«Астра» вступила в неравный бой.

Констапель раскатистым басом повторил приказ. Рявкнули пушки. Судно качнулось. Тем временем капитан отдавал уже очередной приказ снова менять курс.

Но и на корсарском корабле, должно быть, тоже не дремали. Ядра «Астры» причинили, правда, некоторые повреждения его такелажу, но не столь значительные, как ожидалось. Перед самым залпом пират тоже покачнулся, и часть ядер пролетела мимо цели в воду.

Корабли принялись лавировать: неуклюжая, под завязку набитая грузом «Астра» — тяжело и осадисто; стройный корсар — легко и проворно.

Разбойничий корабль все ближе подбирался к генуэзскому паруснику. Оба противника без устали палили из своих пушек, используя любую возможность, чтобы вывести противника из боя.

Канониры на «Астре» работали как одержимые. Стволы раскалились чуть не докрасна. Ожогов на руках люди не замечали. Какие еще ожоги! Речь идет о жизни и свободе! Давай ядра, сыпь порох! Быстрее, быстрее!

— Огонь! Огонь!

И в корсара летят ядра.

Пушки откатывают, снова заряжают. Докладывают о готовности.

— Огонь!

Снова неистовствуют громовые раскаты над палубой «Астры».

— Огонь! Огонь!

Выстрел грохочет за выстрелом.

Люди бьются за жизнь, за свободу! Канониры не обращают внимания на то, что творится вокруг. Одна только мысль у них: стрелять, стрелять и стрелять, пока противник не сложит оружия.

— Огонь!

Тлеет фитиль, огонек добегает до порога. Уши режет истошный вопль. Разорвало ствол. Стоявшие у орудия убиты, прочие, кто в этот миг уклонился в сторону, чтобы припасти к новому выстрелу ядра, банник, порох или еще что-либо, тяжело ранены, и их утаскивают с палубы.

Луиджи Парвизи, едва переводя дыхание, взлетел вверх по трапу. Густой, едкий дым душил его. «Астра» горела. Пламя вгрызалось в палубу. Судно было теперь уже не более чем плавучей грудой обломков. Дело шло о жизни и смерти!

Лишь несколько метров отделяло «Астру» от чужого парусника. Он тоже был сильно поврежден. А несчастная «Астра» не слушалась больше руля. Штурвал был разбит в щепки.

На вантах пиратского корабля виноградными гроздьями висели темнокожие люди: турки, арабы, негры, мавры. В руках они держали тяжелые абордажные крючья. Еще несколько минут — и кровожадная свора ринется на торговое судно, сея смерть и разрушения.

Луиджи Парвизи знал, что пощады от корсаров ждать не приходится.

— Дешево они нас не возьмут, — пробормотал он. И вдруг его пронзила мысль о жене и сыне.

— Генуэзцы, итальянцы, земляки! — воскликнул он, перекрывая голосом шум сражения. — Бейтесь за свободу, за жизнь!

Но призыва его никто не услышал. Как и приказа Чивоне:

— Прекратить огонь. Это бесполезно. Беритесь за свое личное оружие!

Слова не доходили более до сознания людей. Каждый знал, что теперь может полагаться только на самого себя.

Парвизи огляделся вокруг.

— Оружия, оружия! — простонал он.

Рядом лежал топор. У мертвого матроса Луиджи выдернул из-за пояса пистолет и мешочек с пулями. Бедному парню они были уже ни к чему.

Прозвучал последний пушечный выстрел. Какой-то раненый канонир исхитрился поднести дрожащей рукой фитиль к пороху. Ядро вырвалось из ствола на мгновение раньше, чем абордажные крючья пиратов вцепились в такелаж «Астры». Результативность выстрела была потрясающая. Половина надстроек корсара рухнула, частью — на генуэзский парусник. Оба корабля прочно сошлись бортами. Разбойничья стая, словно лава, устремилась на многострадальную «Астру».

Чужими голосами захрипели пересохшие глотки. Повсюду замелькали вдруг свирепые рожи. Втроем, вчетвером, впятером наваливались пираты на каждого моряка с «Астры». Закипела короткая неравная битва. Страшные ятаганы — короткие кривые мечи корсаров — пожинали богатый урожай.

Кое-где пираты натыкались на неожиданно ожесточенное сопротивление. Туда бросались все, кто успел уже управиться со своей кровавой работой.

Луиджи схватил большущий обломок от грот-мачты «Астры» и орудовал им как дубиной, круша всех, кто осмеливался приблизиться. Несколько мавров и турок уже валялись возле него на палубе.

В нескольких шагах от него сражался за свою жизнь старый констапель. При каждом ударе, который он наносил врагам, из множества ран на его теле от напряжения сочилась кровь. Однако он все еще твердо держался на ногах и сражался в полную силу. Старик знал, что дольше каких-то нескольких минут ему не продержаться, и это придавало ему сверхчеловеческие силы.

В воздухе просвистел аркан. Петля опутала шею старика. Рывок. Констапель повалился на палубу. И тут же свирепые лица нависли над ним. Из последних сил он поднялся на ноги, стряхнув с себя нескольких пиратов.

— На помощь! — разнесся по палубе его берущий за душу крик, такой пронзительный, что даже пираты вздрогнули. Тщетно. На помощь обреченному никто прийти не мог. На солнце блеснула сабля.

Вздрогнул от этого крика и Парвизи. Бросив взгляд в ту сторону, он увидел конец бравого констапеля. Луиджи не сомневался, что и самому ему уготовано то же самое, разве что минутой позже.

Продолжать бой или сдаться? Сохранят ему жизнь, если он бросит свою дубину и поднимет руки? Нет, озверевшие люди не знают сострадания. Они опьянены кровью; они должны, они будут убивать, пусть даже ни одна рука не поднимется больше против них.

Эй, не зевай, Луиджи! Победители констапеля, подобно тиграм, рвутся теперь к тебе! Тут уж не до атаки, тут хотя бы отбиться как-нибудь от наседающих врагов. Он все еще не решил, как вести себя дальше.

— Луиджи, на помощь! — услышал он сдавленный крик Рафаэлы.

Двое негров волокли несчастную по палубе за руки и за волосы.

Лишь один мужчина бросился к ней — Бенедетто. Кто-то сбил его с ног.

Луиджи с удесятеренной силой принялся махать своей смертоносной палицей. Тех, что были поближе, он уложил на месте. Остальные, выкрикивая какие-то угрозы, отступили.

— Собаки! — раздался чей-то незнакомый голос, повторяя слова Луиджи.

Отступавшие остановились, снова двинулись вперед.

Парвизи еще не был даже ранен, но ничуть не сомневался, что судьбы всех прочих уцелевших людей с «Астры» не миновать и ему. Его мощь и удача в бою вызвали у корсаров безмерное ожесточение. Все резче становились чужие голоса. Луиджи напряженно глядел прямо в глаза врагов, стараясь уловить у них любой намек на атаку, прежде чем пойдут в ход руки.

— Я прикажу повесить вас всех на реях, если отступите! — угрожал теперь тот же голос.

А-а, это капитан разбойничьего корабля наблюдает за боем и подстегивает своих людей.

Парвизи рискнул разыскать глазами в толпе этого человека.

Вон он стоит. За спинами других. Турок. Высокий широкоплечий и, похоже, недюжинной силы.

Больше в этот миг Луиджи заметить ничего не успел: надо было атаковать замешкавшихся противников. Вот так! Они снова отступили! Теперь на секунду можно дать волю своим чувствам…

— Эй ты, трусливый пес! Наберись мужества, реис [4], и сразись со мной один на один! — поносил он пирата, вызывая его на поединок. — Жизнь за жизнь! Ну?

Корсары замерли с раскрытыми ртами, ошеломленные дерзостью генуэзца, и невольно отступили на несколько шагов, давая дорогу своему капитану.

Теперь Парвизи мог подробнее рассмотреть пирата. Белый тюрбан с большим, блистающим драгоценными камнями аграфом высился на его голове. Руки скрещены на груди — воплощение мужской силы и уверенности. Кроваво-красный шелковый кафтан перехвачен в талии широким, сплетенным из кожи кушаком, за пояс заткнуты кинжал с золотой рукояткой и пистолет. У левого бедра висит драгоценный ятаган в богато украшенных благородными каменьями ножнах.

«Красивый мужчина», — отметил Парвизи. Правильные черты лица, ухоженная черная, подстриженная клинышком борода, жесткие желваки на скулах и ярость, и гнев в горящих недобрым огнем глазах.

— Ха-ха-ха! — раскатился глумливым смехом корсарский капитан. Этот гяур [5], который и без того давно уже в его руках, смеет еще дерзить ему! Пират медленно вытащил из-за пояса пистолет, проверил заряд, взвел курок, но стрелять не стал.

— Вперед! Кончайте с ним! — приказал он. Глаза его пылали ненавистью. Рука рейса с зажатым в ней пистолетом медленно поднялась. Ствол оружия уставился в затылок одному из его людей. Не последуй пираты незамедлительно этому приказу, и он, не дрогнув, в тот же миг спустит курок.

Круг снова сомкнулся. Корсары устремились на приступ.

Парвизи размахнулся для могучего удара. Трое, четверо противников рухнули на палубу. Но слишком уж много силы вложил он в этот удар. Палица вырвалась из его рук. Прежде чем он успел снова завладеть ею, чужие руки уже тянулись к нему. Он на краю гибели! С ловкостью пантеры Луиджи в отчаянном прыжке очутился на развороченных ядрами надстройках «Астры». Его руки и ноги ловко находили опору. Он мчался, сам не зная куда. Только бы уйти от преследователей! Лишь на останках капитанского мостика он перевел наконец дух.

Но и сюда уже подступали подстегиваемые капитанским гневом враги.

Парвизи выхватил из-за пояса пистолет. Какое счастье, что он до сих пор не потерял его! Первый, кто взберется по трапу, получит в голову пулю.

Лишь теперь осознал молодой человек всю остроту неравной борьбы. Кровь молотками стучала в висках. Сердце билось, как в лихорадке, уши заложило.

Последний боец «Астры» приготовился достойно встретить врагов. Вдруг за спиной у него вынырнула мрачная рожа. Это был турок. Втянув голову в плечи, он обеими руками опирался о какой-то обломок. Рывок — и пират уже на мостике. Прыгнул он мягко и беззвучно, как большой кот. Не успев толком встать на ноги, он прокрался на несколько шагов вперед и, молниеносно выпрямившись, ударил Луиджи по затылку рукояткой пистолета. Молодой Парвизи повалился лицом вперед и упал с мостика к ногам своих преследователей.

Никаких победных криков. Турки даже бровью не повели. Эта страшная резня была для них повседневной работой.

О побежденных никто не думал.

Немного спустя безжизненные тела друзей и врагов побросали за борт. За ними последовало все, что было разбито и покалечено при канонаде на мостике, палубах и надстройках.

В живых остались лишь те, кто во время боя находился под палубой или был ранен и не мог больше сражаться.

Их ждало рабство.

Рабство!

Среди эти «счастливчиков» оказался и слуга Парвизи Бенедетто.

Корсары алжирского дея завладели «Астрой».

Глава 3

РОКОВАЯ ОШИБКА

— Говорят, что сегодня ожидается марсельский парусник. Слышали вы что-нибудь об этом, синьор Гравелли? — спросил старый купец банкира, покидая биржу.

— Я как раз собираюсь в порт. Может, будут для меня кое-какие известия, — ответил тот.

— Вы точно знаете? Тогда если мое общество вам не в тягость, я хотел бы сопровождать вас.

— Не могу воспрепятствовать вам, Бранди, — высокомерно согласился Гравелли. Пренебрежительная улыбочка заиграла в уголке его рта. Что нужно этому старику Бранди, просто побыть в его компании или попытаться похлопотать насчет кредита, а может рассчитывает извлечь из встреч, которые могут случиться по пути у него, банкира, кое-что полезное и для своих собственных делишек? Ведь о приходе французского парусника давно знает весь город.

Купец почувствовал неудовольствие банкира, но все же поплелся за ним. Что поделаешь, сильные мира сего привыкли свысока взирать на менее удачливых!

На старом портовом молу, почти целиком охватившем всю акваторию и заслоняющем порт от открытого моря, собралось уже множество людей. Они стояли кучками и вели деловые разговоры или обсуждали всевозможные городские сплетни.

Гравелли отыскал место между приготовленными к погрузке ящиками и тюками.

— Марсельский парусник должен бы, пожалуй, привезти и сообщение о прибытии «Астры» в Малагу, — заметил Бранди спустя некоторое время.

— Гм-м-м, — только и промычал в ответ Гравелли.

— Вас это, я знаю, не беспокоит. А вот многие генуэзские купцы прямо-таки сгорают от нетерпения получить достоверные сведения об этом рейсе. Простите за любопытство, но почему вы пренебрегли такой блестящей сделкой, как страховка «Астры»? Весь город удивился, когда вы от нее отказались.

— Почему, почему? Деньги бросать на ветер не хотелось, вот почему!

— Что-о? Что должны означать ваши слова? — пролепетал Бранди, глядя снизу вверх на банкира.

К словам Гравелли прислушался и другой мужчина, ожидавший по другую сторону штабеля. Это был богатый купец Андреа Парвизи, беседовавший до этого вполголоса со своими служащими о предстоящих сделках.

Он подошел поближе к стенке из мешков и ящиков. Все его чувства были до предела напряжены стремлением побольше уловить из этого странного разговора.

— Ничего, Бранди, — снова заговорил банкир. — Ничего или, лучше сказать, ничего более, кроме того, что я не страхую суда, о которых не могу с уверенностью сказать, что они невредимыми дойдут до порта назначения.

— Вы полагаете, что «Астру» захватили пираты?

— Похоже, корсары снова усердно принялись за свой промысел, и мне, никаких товаров в Испанию не перевозящему, нет никакого резона рисковать, принимая страховку за столь ненадежное имущество. Это было бы просто смешно.

— О Боже! А я это сделал, рискнул почти всеми своими средствами. Надеялся, что окажусь умнее вас!

Гравелли равнодушно пожал плечами.

— Если ваши сомнения подтвердятся, я разорен, — причитал Бранди.

— Вам приходилось уже видеть, чтобы я ошибался? — наслаждался банкир страхами собеседника.

— К сожалению, нет. Но сегодня на это страстно надеюсь.

— Посмотрим. Оставим, однако, в покое «Астру». Мнe не доставляет ни малейшей радости говорить об этом погибшем корабле.

Парвизи задыхался от волнения. Погибший корабль! Неужели он не ослышался? Погибший! Ах, услышать бы еще раз ясно и отчетливо эти страшные слова, чтобы не оставалось никаких сомнений. Ведь высокомерные слова Гравелли относились к судну, которое несло на своем борту будущее большого торгового дома в лице единственного сына его хозяина. «Астра» — погибший корабль! Этого не может, не должно быть! Даже помыслить об этом — преступление. Страх и беспокойство толкнули его на шаг, который он по зрелом размышлении никогда бы не сделал. Он покинул свое место и обошел вокруг штабеля. Несмотря на крайнюю взволнованность, внешне он все еще оставался спокойным, уверенным в себе купцом.

— Я оказался случайным свидетелем вашей беседы, Гравелли, — обратился он с вежливым поклоном к банкиру. — Объясните, пожалуйста, почему вы назвали «Астру» погибшим кораблем?

— Если Андреа Парвизи унизился до подслушивания, то ему известны мои соображения, и добавить к этому мне больше нечего.

Глумливо ухмыляясь, не скрывая торжества от утоленной мести, Гравелли тоже поклонился и неторопливо зашагал вниз по Старой дамбе.

— Неужели в слухах о том, что кто-то из граждан Генуи передает корсарам сведения о выходе итальянских судов, есть все же чуточка правды?

Банкир дернулся, будто ударенный молнией. Но нервы у него были крепкие.

— Вы глупец, Парвизи! — бросил он через плечо.

Бранди потерял дар речи. Он знал о вражде между обоими этими денежными тузами его родного города. Но то, что они так вот, в открытую, при нем, свидетеле, сцепились между собой, показало ему, насколько глубока разделяющая их пропасть.

— Марсельский парусник!

Крики толпы, увидевшей приближающийся корабль, заставили поспешить к молу всех, кто разбрелся по порту.

Громко галдя, с южным темпераментом, люди наблюдали за работой французских матросов, сравнивая ее со сноровкой собственных моряков.

Наконец корабль ошвартовался у Старой дамбы, капитан сошел на берег. Первым, кто подошел к французу, был Андреа Парвизи.

— Всего один вопрос, месье капитан. Не знаете ли вы, прибыла «Астра» в Малагу? — спросил он по-французски.

— Mais oui, monsieur. «L'Astre» est bien arrive a Malaga.

— Мерси боку, месье! [— Да, господин, «Астра» благополучно пришла в Малагу.

— Большое спасибо, господин! (фр.)]

«Астра» благополучно пришла в Малагу! Толпа загудела. Радостная весть передавалась из уст в уста.

Парвизи резанул глазами стоявшего чуть поодаль Гравелли. Ему показалось, что у бывшего приятеля вырвалось при этом известии слово «проклятье!».

Как сумасшедший, пританцовывал Бранди. Ему эта новость была на вес золота.

— Спасен! — ликовал он.

Гравелли незаметно скрылся в восторженной толпе.

Придя домой, он обессиленно упал в кресло. Большая игра проиграна! Его первые мысли были о потерях, которые он понес из-за нежелания принять страховку судна. Он клял себя, клял всех тех, кто подтолкнул его к этому идиотскому решению. Потерять такую кругленькую сумму, уму непостижимо! Надо же, так перепутаться угроз Бенелли! Да что Бенелли — куда более серьезный противник обронил сегодня слова, которые способны привести к гибели весь дом Гравелли: Парвизи со своим в открытую высказанным обвинением.

Однако мрачные мысли не долго гнетут деятельных, энергичных людей. Жизнь далеко не всегда протекает без сучка, без задоринки; не всякое дело вытанцовывается так, как было задумано. Главное — не терять мужества, и полученный сегодня ущерб сторицей возместится завтра. Спокойное выжидание — залог успеха. В сущности он ведь поступил как опытный, осторожный делец. Страховку он отклонил, поскольку шансы на выигрыш были всего один к девяноста девяти. При таком неблагоприятном соотношении ни один уважающий себя купец на риск не пойдет.

Итак, с Парвизи пока рассчитаться не удалось. И обещание пустить в распыл Луиджи Парвизи и его семейство не выполнено. А в Вене Пьетро ждет его исполнения. Пьетро ждет!

Бенелли сейчас бояться нечего. Свой договор с ним Агостино Гравелли выполнил пунктуально, как и прежде. Большего от него требовать невозможно. Корсары прохлопали «Астру»? Так пусть дей и Бенелли сдерут за это шкуру со своих нерасторопных людей! Доносчику же ставить это в вину было бы просто неразумно.

Значит, Бенелли отпадает. В ближайшем будущем — все внимание на Парвизи. Что за глупая голова у этого Андреа! Гравелли рассмеялся. Этот дурень, этот трус — его старый приятель! Молчал небось, когда имел на руках все козыри, чтобы положить конец махинациям плута Гравелли. Плута? Конечно, плута, мошенника! С чего бы это мне наедине с собой подбирать приятные слова, пытаясь изобразить себя лучше, чем я есть? Ведь никто моих мыслей не слышит. Кто знает, что у меня под черепной коробкой? Только один, но и тот из-за смехотворной своей порядочности знания эти в ход никогда не пустит. Как он разливался тогда соловьем, едва ли не заклиная меня отказаться от подобных глупостей, ха! Однако сегодня он усомнился в добропорядочности генуэзских граждан. Правда, он говорил, не называя имен, так, вообще. Но при этом присутствовал Бранди, а уж он-то явно намек понял правильно. Что, если этот мелкий купчик не станет держать рот на замке? Какие от этого могут быть последствия, предвидеть невозможно. Впрочем, Бранди провернул сегодня блестящее дельце и не станет, наверное, раздумывать над услышанным, а погрузится в свои гроссбухи и будет ковать новые планы. А завтра агенты Гравелли его купят, запечатают ему рот кредитами и ссудами. С этой стороны ничто не угрожает. И все же нельзя упускать ни минуты!

Банкир набросал на листе бумаги несколько строчек. Заманчивые виды для Бранди. Агостино Гравелли приглашает его завтра на переговоры.

— Пусть один из наших младших служащих доставит завтра это письмо синьору Бранди, — велел он вызванному звонком своему слуге Камилло.

Оставшись в одиночестве, Гравелли продолжал беспощадно поносить себя: глупец, идиот, ослиная голова — надо же было вылезти с этим «погибшим кораблем», дать Парвизи повод для обличений! Слишком уж понадеялся он на дея и в предвкушении радости от утоленной мести потерял всякую осторожность. Непростительная ошибка, которую непременно надо исправить. Но как?

Он долго размышлял. Взгляд его неотрывно был устремлен на часы, но он не видел ни равномерно раскачивающегося маятника, ни движущихся стрелок. От напряжения у него прямо-таки лопалась голова. Искусно построенные планы в последний момент отметались. Острый и дальновидный ум Гравелли всюду выискивал щелочки, сквозь которые мог ускользнуть противник. Подобно шахматному игроку, который просчитывает действия партнера на много ходов вперед, банкир снова и снова перебирал варианты разорения дома Парвизи.

Внезапно он расслабился. Глаза снова засверкали.

— Отлично! Можно начинать партию, — пробурчал он. Потом откинулся в кресле и смежил глаза. Немного спустя он уже спал, как невинное дитя.

Личный слуга Гравелли Камилло в комнаты банкирского дома, а особенно в хозяйский кабинет без вызова никогда не входил, и банкир, не тревожимый никем, спокойно проспал несколько часов.

Спать в кресле было довольно неудобно, но, несмотря на это, открыв глаза, он почувствовал себя посвежевшим и бодрым. Оставалось только протянуть руку и дернуть за широкую ленту, соединенную со звонком.

Хозяин и слуга спустились в подвал, в дверь которого стучался тогда Бенелли. Банкир владел большим, похожим на дворец домом на одной из главных улиц Генуи, неподалеку от Понто ли Ленья, что приличествовало человеку его положения и богатства. Там он принимал своих деловых партнеров. Здесь же, в этом незаметном домишке, с множеством связанных между собою чуланчиков и каморок, было его личное жилье. Маленькие комнатки со старой мебелью, с тяжелой серебряной утварью, скупленной чохом, без всякого разбора, лишь бы и здесь выставить напоказ свое богатство. В городе этот домик знали только как жилище слуги, у которого нет ни друзей, ни приятелей, а потому и нет необходимости принимать гостей. Кроме посланцев дея, ни один чужой не входил никогда в приватное жилище Гравелли.

Господин и слуга остановились перед железной дверью. Хозяин дома вытащил из кожаного мешочка, который носил на груди, два ключа и отпер ими замок с двойной страховкой.

Затхлостью пахнуло на вошедших из-под низкого свода. Подвал был на совесть обмурован камнем; помимо стола у задней стенки, там находилась лишь полка с замшелыми винными кувшинами.

Не дожидаясь указаний, слуга принялся убирать кувшины со своих мест. Странным образом его пальцы не оставляли на них никаких следов. Толстый слой пыли был нанесен на них искусственно. Поверхностный наблюдатель ни за что не определил бы, что сосуды с полки частенько снимают.

Пока Камилло занимался своей работой, банкир извлек из складок своего сюртука еще один ключ. Только очень острый и наметанный глаз различил бы на освобожденном участке стены аккуратно вделанную в нее потайную дверцу. За ней, позади полки, находился секретный сейф Гравелли. Не так уж многое из своего состояния прятал в этом сейфе банкир, и все же ценности здесь были довольно изрядные.

Лишь два человека знали тайну старого дома — сам Гравелли и слуга. Даже Пьетро не был в нее посвящен. Много лет назад Камилло собственными руками построил этот подвал. Работа была долгая и кропотливая, зато и удалась на славу. Искусно сработанный замок собрал сам банкир из частей, изготовленных различными городскими мастерами.

Некогда Камилло тяжело провинился. От строгого наказания, которое ожидало бы его, раскройся это преступление, Камилло спас хозяин, приковав однако тем самым к себе неразрывными узами. Именно такой человек и нужен был стремящемуся занять высокое положение Гравелли. За давностью лет проступок уже не подлежал больше наказанию, однако старик так и остался целиком во власти банкира. Да и поздно уже было бы для Камилло снова начинать жизнь по собственной воле и разумению. Он даже радовался, что сумел прожить все эти годы без обременительной и тяжелой работы. Многого от него и не требовалось: несложные обязанности по обслуживанию хозяина да иной раз некая особая служба, о которой следовало помалкивать. Слуга особым умом не отличался, но был ловкачом. Он скоро смекнул, что операции Гравелли совсем иные, чем у других купцов. Впрочем, это его мало заботило. Он знал о них и молчал. Да и то сказать, дела-то все были такие, что — попробуй развяжи язык — и стертого байокко [6] никто на твою жизнь не поставит. Только он-то посвящать посторонних в эти самые дела даже и в мыслях не имел, а уж перечить господину и вовсе не отваживался. С Гравелли шутки плохи, и на шантаж его не возьмешь — что другое, а это Камилло знал твердо.

— Два кошелька! — приказал банкир, когда секретный сейф раскрылся.

Гравелли тщательно осмотрел печати на поданных кожаных мешочках, хотя и так не было никакого сомнения, что они в порядке. Да и кто мог разгадать его секрет? Бенелли? Исключается. Так далеко и ему не дотянуться.

Слуга взял свечу и провел хозяина к столу в конце подвала. Гравелли осторожно развязал один кошелек и запустил в него руку. Послышался обворожительный звон. На стол посыпались золотые монеты. Глаза обоих мужчин затеплились огоньками. Камилло отвернулся, словно боясь ослепнуть от зрелища этого блистающего, сияющего, притягивающего к себе металла. Недостижимого для него, недостижимого, хоть и доводится иной раз подержать заветные мешочки в руках. Банкир же, словно в опьянении, наслаждался блеском золота, играл монетками, снова и снова выпускал их из ладоней на стол, вслушивался в их резкий и чистый перезвон.

Наконец он отодвинул кошельки в сторону и снова подошел к полке. Камилло осветил потайной ящик. В нем вплотную один к другому стояли такие же мешочки. Гравелли без ключа защелкнул дверцу сейфа и окинул помещение испытующим взглядом. Все в порядке.

Вскоре после ухода банкира покинул порт и Парвизи. Он приходил лишь затем, чтобы получить весточку об «Астре». Всеми деловыми переговорами об операциях, связанных с марсельским парусником, займутся его служащие.

Вот и получилось, что немного замешкавшемуся на судне пожилому господину на вопрос о том, где живет синьор Парвизи, ответили, что он сам был здесь и только что ушел. Господину следует пройти по таким-то и таким-то улицам, и он быстро доберется до нужного дома. А в случае чего по дороге любой мальчишка покажет, куда идти.

Путь и в самом деле был недолгим.

— Господин Ксавье де Вермон из Марселя хочет поговорить с вами, — доложил немного спустя хозяину слуга.

— Из Марселя? Я не знаю никого с таким именем. Скажи господину, что завтра я охотно уделю ему некоторое время, а сегодня — очень сожалею… Нет, подожди! Пожалуй, все-таки проси его.

Парвизи не в состоянии был заниматься сейчас повседневными делами, иначе едва ли согласился бы он говорить с этим господином де Вермоном. Но незнакомец прибыл издалека, и было бы невежливо отказывать ему. О возможной выгоде, которую можно было бы извлечь из встречи с этим французом, у купца даже и в мыслях не было. Дела для него в этот момент остались на втором плане, несравненно важнее была добрая весть о приходе «Астры» в Марсель. А разговор, наверное, будет недолгим.

Француз оказался статным пожилым господином. Ухоженный, в отлично сшитом костюме, он, несомненно, занимал солидное положение в обществе. Украшения, которые он носил, — Парвизи с одного взгляда определил это, — были настоящие и весьма недешевые и свидетельствовали о тонком вкусе их владельца. И носил он их к тому же как-то по-доброму скромно, ни в коей степени не кичась своим богатством. Четкие черты слегка вытянутого, узкого лица, высокий лоб, умный взгляд — все в нем внушало доверие. «Скорее человек искусства, чем купец, — подумал генуэзец. — Может быть, живописец, поэт. Или артист? Но что же в таком случае ему здесь нужно?»

— Господин Парвизи, — начал де Вермон после обмена приветствиями с хозяином дома, — я пришел к вам с особым поручением.

Значит, все же купец. Но что же это? Француз говорит вовсе не о торговых сделках. Слова де Вермона отдавались эхом в сердце Парвизи.

— Не скрою, это гнетет мою душу. Такое тяжелое поручение. Но я не могу и не хочу уклоняться от него, ибо исполнить его настоятельно просил меня один мой добрый друг из Малаги.

— Друг из Малаги? — удивленно спросил Парвизи. — Тогда вы, должно быть, знаете подробности о моих детях? Пожалуйста, господин де Вермон, расскажите мне обо всем. Извините отца за то, что он отвлекает вас от дела своими заботами. Зато после я целиком в вашем распоряжении, обещаю вам это!

— Как бы мне хотелось быть для вас вестником радости, — тихо сказал француз.

— А разве не так? Ах, не томите меня! Я не знаю, есть ли у вас дети, сыновья или дочери, к которым вы привязаны всем сердцем, иначе бы вы знали, что значит — хотеть услышать о них и до чего каждая минута промедления усиливает мое нетерпение. Ваши слова встревожили меня. Разумеется, я понапрасну так волнуюсь. Ведь самое главное я уже знаю от капитана парусника: «Астра» благополучно пришла в Малагу!

— Вам так и сообщили, господин Парвизи?

— Да. Я повторю по-французски: "«L'Astre» est bien arrive a Malaga. " Никаких сомнений. Ведь никакого иного толкования этих слов быть не может.

— А сказали вам это именно такими словами?

— Что это значит, господин де Вермон?

— Сообщение верное, только…

— Что «только»? Говорите же! — вскочил с кресла Парвизи.

Поднялся и француз. Положив руку на плечо итальянца, он заботливо усадил его обратно в кресло.

— Все вы, кто были в порту, стали жертвами роковой ошибки. Речь шла о французском паруснике «L'Astre», а не об итальянском судне «Астра». У кораблей с одинаковым именем был один и тот же порт назначения. И капитан безо всякого злого умысла сообщил вам то, что ему было известно.

— Значит, эта ваша «L'Astre» благополучно пришла в Малагу. А наша «Астра»? Господин Вермон, умоляю вас, скажите же, пожалуйста!

— Я специально прибыл из Марселя, чтобы вас утешить.

— Ради всего святого! — побледнел Парвизи. — Утешить! — повторил он. — Что же случилось?

— Я тоже отец. Я понимаю, что ваше сердце содрогается от неизвестности.

— С «Астрой» несчастье?

Купец с трудом выговорил эти слова, все еще продолжая надеяться на отрицательный ответ.

— Она не пришла в Малагу.

— Захва…

— Да, захвачена корсарами.

Нависла гнетущая тишина. Наконец Парвизи собрался с духом и срывающимся, глухим голосом спросил:

— Известно ли что-нибудь об участи людей?

— Возвращавшиеся домой рыбаки нашли несколько трупов.

— Мой сын? Рафаэла? Ребенок?

Француз развел руками. О молодых Парвизи он не знал ничего.

— Захвачены корсарами! Это означает — мертвы или угнаны в рабство. Все мои близкие! Уничтожен, погас мой род! За что мне такое горе?

Ксавье де Вермон с глубокой скорбью смотрел на несчастного. Какие тут найдешь слова?

— Простите меня за плохие вести, господин Парвизи. Но по желанию нашего общего испанского друга дона Педро Авиласа вы должны были получить это известие из уст глубоко сочувствующего вам человека. Я останусь в Генуе на несколько дней и полностью в вашем распоряжении, если потребуется моя помощь.

На прощание француз протянул Парвизи руку. Итальянец пожал ее, но не выпустил.

— Вы только что предложили мне свою помощь, господин де Вермон. А что, если я уже сейчас попрошу о ней? Оставайтесь у меня, будьте моим гостем. Ваши слова свидетельствуют, что вы понимаете, какой удар меня постиг, так не отвергайте же гостеприимства дома скорби. От всего сердца прошу, скажите «да»!

— Я принимаю ваше приглашение, господин Парвизи.

Большая дорожная карета выехала с Коровьего рынка и протарахтела колесами под аркой ворот Сан-Томазо. Миновав церковь Святого Духа, прокатившись вдоль опоясывающих порт верков, она оказалась вскоре в предместье Сан-Пьетро д'Арена. Здесь кучер не сдерживал уже бег своей резвой четверки. Карета с грохотом понеслась по булыжной мостовой. Теперь шум был неопасен. В городе же необходимо было остерегаться любого стука. Правда, это не очень-то удавалось, но отнюдь не по вине кучера, а из-за щербатой, скверно вымощенной дороги. Хорошо еще, что хозяину все это вроде бы не мешало.

Карета лихо мчалась на северо-запад, в горы, в Лигурийские Апеннины. На стенках ее блестели в лунном свете гербы Гравелли. Рядом с кучером на козлах сидел Камилло. В карете же находился единственный пассажир — сам банкир. Полно, неужели этот мужчина в ветхой, заплатанной одежде и в самом деле — Гравелли? Не разбойник ли это, не грабитель с генуэзских окраин? Оконное стекло в карете было опущено. Гравелли высунулся наружу и оглядел дорогу позади кареты.

— Хорошо, хорошо, — пробурчал он себе под нос и снова исчез за оконной шторкой. Он увидел то, что хотел: держась на отдалении нескольких сотен шагов, за ними следовала другая карета.

Экипажи держались друг друга, как привязанные, однако вознице второй кареты приходилось предпринимать большие усилия, чтобы выдерживать указанное ему расстояние и не оказаться вне пределов видимости и слышимости хозяина. Передняя карета скрывалась за очередным зигзагом горного серпантина — и он усердно нахлестывал лошадей; стоило ей снова показаться — он резко осаживал их.

Во второй карете сидели рослые, сильные мужчины. Судя по говору, все они принадлежали к низам общества. При каждом толчке по неровной дороге слышался лязг оружия. Это были телохранители Гравелли.

После нескольких часов езды банкир велел остановиться. Камилло спрыгнул с козел, открыл дверцу и откинул подножку.

Они остановились среди диких гор. Нигде ни дома, ни даже шалаша. Только на холме справа темнели мрачные руины — останки старого замка.

Гравелли отдал слуге необходимые приказания. Камилло понимающе кивнул и снова забрался на свое место на козлах.

— Ждать! — ответил он на вопросительный взгляд кучера.

Из складок своего плаща слуга достал пастушью дудочку и заиграл простенькую песенку. Доиграв до конца, он повторил ее снова и снова.

В карете у окошка стоял Гравелли и озирал окрестности. Гонимые ветром тучи то и дело заслоняли лунный диск, неслись дальше. Камилло продолжал играть.

Чу, что это движется там, возле руин? Проклятье, опять клочковатая туча закрыла луну. Но банкир не обманулся. Внезапно раздался незнакомый голос. Откуда — Гравелли определить не мог. Слева, справа? А, да не все ли равно!

— Кто вызывает Властелина Гор?

— Тот, кто в нем нуждается, — ответил банкир неизвестно кому.

— Ваше имя?

— Обязательно имя, может, лучше деньги? Деньги — это деньги, к чему еще имя?

— Хорошо сказано. Ваше желание?

— Свое желание я скажу Властелину сам. Позови его, или проведи меня к нему.

— Ого! Да вы, оказывается, говорун! Только здесь у нас свои порядки, и устанавливает их сам Властелин. Понятно?

— Ты говоришь достаточно отчетливо, и я не глухой. Но я не люблю долго ждать.

— Тогда выкладывай, в чем дело!

Банкир отпрянул назад. Словно из-под земли, перед ним появился вдруг неизвестный мужчина. Широкие поля шляпы затеняли половину и без того скрытого маской лица. Впрочем, и на лице Гравелли тоже была маска, которую он подвязал уже после разговора с Камилло.

— Хотите заработать кошелек с золотом?

— Отчего бы и нет, если запросы не превзойдут цену. Вылезайте из кареты и давайте отойдем немного в сторонку. В нашей сделке лишние уши ни к чему.

Выходить из кареты? Банкир заколебался, хотя всего несколько секунд назад сам изъявил страстное желание увидеть Властелина Гор. В карете-то все же как-то безопаснее: а ну как у таинственного незнакомца на уме нечистая игра?

— Ну, выходите же! — снова потребовал тот. — И не пытайтесь ослушаться моих приказаний. Вы в моей власти. Взгляните-ка сюда! — Он вытянул руку вперед.

— К дьяволу вас! — выдавил сквозь зубы Гравелли, увидев возле коней двух мужчин в масках, третий стоял рядом с Камилло, приставив к его животу ствол пистолета. Слуга замер на козлах как статуя.

— А что там за вами, господин? — хихикнул зловещий незнакомец.

Гравелли испуганно оглянулся. Увиденного было вполне достаточно, чтобы понять, что на телохранителей ему рассчитывать уже не приходится.

— Ваши люди, может, и порадуются еще минуту-другую своей свободе, вам же это вовсе не светит.

Все было именно так, как он сказал. Вторая карета стояла в сотне метров позади них. Двое телохранителей успели выскочить и лежали между колесами с готовым к стрельбе оружием. Окошки в карете были открыты. С обеих сторон из них торчали ружейные стволы.

— В хорошенькую западню мы угодили! — прошипел один из лежавших под каретой парней. — Эти ребята разбираются в своем ремесле. Деловые, будь здоров!

— Вся округа, похоже, так и кишит людьми этого окаянного Властелина Гор, — откликнулся второй. — Один, другой, третий, четвертый, пятый — вон они, полукругом нас охватывают. У каждого по ружью.

— С моей стороны то же самое. Одна надежда на старика, он хитрющий, глядишь, и выручит нас из беды.

— Боишься?

— Себя спроси, вот и мой ответ узнаешь.

Спрашивать себя второму вовсе не требовалось, и так все было ясно.

— Мне кажется, вы собирались предложить мне какое-то дело? — спросил банкира человек в маске.

— Да, я действительно хочу этого. Но я пришел к вам по доброй воле и на недоброжелательное обхождение с собой вовсе не рассчитывал.

— Это ваша вина. Чего ради вы притащили с собой целый обоз? Кто мне доверяет, того и я никогда не обижу. А вы во мне, похоже, усомнились. Вот я и предпринял кое-какие меры безопасности. Что, разве не прав я, опередив вас на один ход?

— Значит, мне у вас ничего не грозит? — спросил Гравелли.

— Вне всякого сомнения.

— Вы ручаетесь, что меня и моих людей отпустят целыми и невредимыми, даже если наша сделка не состоится?

— Да.

— Слово чести?

— Я сказал «да», и этого достаточно.

Однако банкиру этого показалось маловато.

— Слово чести? — повторил он.

— Проклятый трус! Слово чести? Ха-ха-ха! — рассмеялся Властелин Гор. — Значит, вы считаете, что и разбойники тоже не лишены чести? Ну что ж, хорошо: даю слово разбойничьей чести!

Гравелли облегченно вздохнул. Лишь теперь он почувствовал себя в безопасности. Он знал обычаи этих людей. Если уж кто из них дал слово разбойничьей чести, то на него можно положиться без всяких сомнений. Бандиты презирают общепринятые законы, свои же собственные блюдут со всею строгостью.

— Хорошо, я верю вам, — сказал он и вылез из кареты.

Человек в маске отвел визитера в сторонку.

— Садитесь и излагайте, зачем пожаловали, — потребовал он у банкира.

Оба уселись на обросшие мхом камни.

— Обещаете ли вы сохранить в тайне все, что я вам доверю, даже если мы разойдемся, не придя к соглашению?

— Да.

— Ну так слушайте. У меня есть враг, смертельный враг, опасный и могущественный. Мне с ним не справиться, вот я и прошу вашей помощи.

— Что мы получим за это?

— Два кошелька с золотыми монетами. Один — сегодня, второй — по выполнении поручения.

— Два кошелька… Не очень-то определенно: кошельки ведь могут быть и большими, да тощими.

— Будете довольны, это я вам обещаю.

— Может, оно и так, только у меня привычка — убедиться во всем заранее.

— Вот вам, получайте и слушайте! — Гравелли вытащил мешочек и протянул его собеседнику.

— Черт побери! Второй такого же веса?

— Его родной брат! — улыбнулся Гравелли.

— Отлично. Итак, что же от нас требуется? Обеспечить вас телохранителями получше ваших нынешних? На какое время? Каждый день дорог: ведь мои люди рискуют жизнью.

— Надо покончить с моим врагом, — со всею возможною твердостью в голосе заявил банкир.

В ответ бандитский главарь лишь присвистнул сквозь зубы. Вот оно что — его нанимают для убийства!

— Эка дьявольщина! Не очень-то дорого, однако, вы цените человеческую жизнь. Два кошелька с золотом! Вы многое слышали обо мне. О том, будто банда Властелина Гор подряжается на убийство, вы тоже слышали?

Гравелли испуганно отпрянул назад. Из-под маски блеснул взгляд, повергший его в ужас.

Однако опасность ему, похоже, пока не грозила.

— Я не говорю «да», — продолжал бандит, — но и окончательного «нет» я тоже не говорю. Назовите мне этого человека.

— Купец Андреа Парвизи из Генуи. Знаете его?

— А как же! Я знаю всех видных людей в городе.

— Беретесь за поручение?

Разбойник долго размышлял. Его молчание тяготило Гравелли. Эх, заглянуть бы ему в мозги, узнать, что за мысли одолевают этого зловещего разбойника!

— Ладно, я берусь за ваше поручение, синьор Гравелли!

Банкир вздрогнул. Откуда этот Властелин Гор знает его имя? Ясновидец он, что ли? Видеть ироническую улыбку на скрытом маской лице банкир не мог, но прямо-таки кожей ощущал ее. В чем же он оплошал?

— Хотите ездить неузнанным — не экономьте деньги и пользуйтесь наемной каретой.

«Проклятье, карета!» — понял наконец Гравелли. Он готов был надавать себе пощечин — надо же, не подумал о столь тешащих его гордость гербах! Однако ничего теперь не поделаешь, не отказываться же от своего имени.

— Здесь задаток. Остальное получите сами или через надежного посыльного, когда выполните поручение.

— Заберите деньги назад, — запротестовал Властелин Гор — Сейчас я в них не нуждаюсь. Да и вообще, мне надо сперва убедиться, что поручение ваше осуществимо.

— Но я могу рассчитывать на вашу помощь и ваше молчание?

— Мы же договорились. Не сомневайтесь, свое вознаграждение я отработаю. А сейчас уходите. Меня ждут дела.

Главарь бандитов поднес к губам свисток. Услышав сигнал, его люди мгновенно отошли назад.

В предрассветных сумерках Гравелли со своим эскортом вернулся в город. Итак, первый шаг к сокрушению Парвизи сделан. Банкир не сомневался, что Властелин Гор свое слово сдержит. Скверно только, что разбойник узнал его. Чего доброго, может при случае заделаться вторым Бенелли, а то и еще хуже, если пустится на шантаж. Счастье еще, что бандит не взял деньги и весь разговор шел без свидетелей. Надо будет, пожалуй, шепнуть словечко генуэзскому полицейскому начальнику, такому же продажному, как и большинство чиновников, — и конец тогда и Властелину Гор, и всей его банде.

Глава 4

ПЛЕННИК

Парвизи не терял еще надежды, что Луиджи, Ливио и Рафаэла живы, хоть и попали в рабство к североафриканским правителям.

Несчастный отец цеплялся за эту версию, как утопающий за соломинку. Чем дольше он размышлял об этом, тем сильнее верил, что все может быть только так и не иначе. А коли это так, то отыщутся и пути для выкупа дорогих его сердцу людей. За ценой он не постоит, пусть хоть и самой невероятной, — жизнь дороже всего золота на земле. Дом Парвизи богат, очень богат. И на выкуп он, не медля и не торгуясь, отдаст все, до последнего байокко. А после — нищета? Полно, разве нищий тот, кто соединился со своими любимыми? Никогда!

Часами ломал он себе голову, пока усталость не сваливала его с ног.

Слуги не знали еще о постигшей хозяина тяжелой утрате. Но совету Вермона Парвизи до сих пор не сказал им об этом ни слова. Француз говорил купцу, что самое главное — приглушить первую боль, а для этого нет лучше средства, чем уехать на некоторое время из города.

— Могу ли я и впредь рассчитывать на вашу доброту, господин де Вермон? — обратился на утро после рокового дня Андреа Парвизи к своему гостю. — Я хотел бы попросить вас поехать вместе со мной в горы, в мое поместье. Там никто нам не будет мешать, и, как знать, может, мы сумеем найти пути и средства для получения достоверных сведений о судьбе моих детей. Прошу вас, пожалуйста, не отказывайте мне!

Прошло несколько минут, а Вермон медлил с ответом. Парвизи не сводил напряженного взгляда с нового друга — за немногие проведенные вместе часы генуэзец и француз успели выяснить, что во многом одинаково смотрят на жизнь, и почувствовали взаимную симпатию.

— Я еду с вами!

Купец облегченно вздохнул. Он знал уже кое-что о своем госте. Ксавье де Вермон — крупный негоциант, занимающийся в основном добычей кораллов у алжирских берегов, в Ла-Кале. Франция принадлежит к тем немногим странам, у которых довольно сносные отношения с варварийцами, и прежде всего — со зловещим государством Алжир. Французским судам в Средиземном море корсары не досаждают. И все же союз между Францией и деем далеко не безоблачен. Правитель Алжира то и дело задевает своими поступками честь Франции, и для улаживания конфликтов требуется большое дипломатическое искусство, не говоря уже о дорогих подарках.

— Вас устроит, если мы отправимся в самом конце дня? Мне потребуется еще некоторое время, чтобы отдать кое-какие распоряжения управляющему и другим служащим. Нам, правда, придется из-за этого провести ночь в дороге, но зато утром мы уже будем на месте. А устанем — можно будет и отдохнуть. Я знаю на пути хороший постоялый двор, уверен, что и вам он придется по вкусу.

— Делайте то, что считаете нужным. Я на все согласен.

Парвизи велел кучеру готовить карету для дальней дороги. Тот сейчас же с усердием принялся за дело, чистил, мыл и полировал экипаж до блеска. Когда великолепная карета заботливо ухожена, когда лихо мчат ее резвые вороные, всякому сразу ясно, что владеет ею один из знатнейших граждан Генуи, да и кучер у него — тоже малый не промах.

По Коровьему рынку, через ворота Сан-Томазо, вдоль портовых стен, через предместье Сан-Пьетро д'Арена карета Парвизи ехала тем же путем, что проделал прошлой ночью Гравелли.

Путники молчали. Толчки и тряска на ухабистой дороге к беседе никак не располагали. Парвизи сидел с мрачным видом. Мыслями он был далеко отсюда — в варварийском логове на африканском берегу. Де Вермон смотрел в окошко на незнакомый ему ландшафт. Вдруг он увидел сидящего на обочине мужчину. Рядом с ним паслась лошадь. В одной руке он держал оплетенную тонкими прутьями бутыль, в другой — кусок хлеба с сыром.

Карета проехала мимо. Впереди показались руины какого-то большого старинного сооружения. Полное безлюдье, ни одной живой души…

Но тут позади кареты послышался конский топот, и мгновение спустя в окошке показалась веселая, улыбающаяся во весь рот физиономия незнакомого молодого человека.

— Добрый день! — вежливо приветствовал он обоих путников.

Парвизи опустил оконное стекло. Может, молодому человеку нужен совет? «Наверное, нас догнал тот малый, что отдыхал на обочине», — подумал было де Вермон, однако тут же убедился в своей ошибке — это был совсем другой человек.

— Что случилось? — спросил купец.

— Ничего особенного, синьор, — не переставая улыбаться, ответил всадник.

— Но что-то ведь все же заставило вас обратиться к нам. Мы вас слушаем, приятель!

— Да так, сущая безделица, — смешно растягивая слова, ответил незнакомец.

— Говорите же!

Всадник окинул взглядом карету, потом прищелкнул вдруг языком и сказал, обращаясь к Парвизи:

— Не будете ли вы столь любезны и не согласитесь ли составить нам компанию?

— О чем вы? Что все это значит? — резко оборвал его генуэзец.

— Там, впереди, будет развилка. Велите своему кучеру свернуть направо.

— А если я не сделаю этого?

— К чему поднимать шум, я ведь, кажется, очень вежливо попросил вас об этом небольшом одолжении. — Лицо молодого человека так и лучилось дружелюбием и радостью.

— Кто вы?

— Человек, как и вы, синьор, хоть положение мое и не столь блестяще, как ваше.

— Бандит?

— Фу, синьор Парвизи! Итак, согласны ли вы последовать моему приглашению?

Тон всадника изменился, хотя вел он себя по-прежнему весьма корректно.

— Нет! Я не один, со мной мой гость, за которого я в ответе.

Андреа Парвизи тревожно огляделся. Никого вокруг, только далеко позади по дороге скачет одинокий всадник.

— Кучер, гони лошадей во всю прыть! Хлещи их кнутом! — приказал купец.

— Очень жаль, но мне не остается ничего другого, как применить силу. Вы сами это выбрали, синьор Парвизи.

Молодой человек все с той же иронической улыбкой вытащил из-за кушака пистолет и выстрелил вверх.

Карета меж тем приблизилась уже почти к той самой развилке, о которой говорил незнакомец. Из ущелья показались закутанные в плащи фигуры. Всадник прямо с седла перепрыгнул на козлы кареты и вырвал у кучера кнут и вожжи. На полном скаку он завернул упряжку на боковую дорогу, так что карета едва не опрокинулась. Кони помчались по узкому коридору, пробитому в скалах между высящимися слева и справа гранитными стенами. Здесь было уже почти совсем темно.

Путники покорились неизбежности.

— Не бойтесь, господин де Вермон, — успокаивал француза Парвизи. — С этими людьми можно договориться. Золото и здесь сделает чудо. На нашу жизнь они не посягнут.

Де Вермон лишь пренебрежительно пожал плечами. Ему этот налет показался даже чем-то пикантным. Бандиты достаточно умны, чтобы всерьез связываться с французом. Это грозило далеко идущими последствиями.

Оба они, и Парвизи и де Вермон, не знали, что и следующий за ними всадник тоже угодил в лапы разбойников.

Упряжка неслась, не сбавляя скорости. За окнами кареты стало совсем темно, наступила ночь. Парвизи попытался было поначалу определить по извилинам и поворотам, куда их везут, но вскоре отказался от этого.

Вдруг карета резко остановилась. Толчок был столь сильный, что люди попадали с сидений.

— Выходите! — послышался жесткий, не допускающий возражений приказ.

Чьи-то крепкие руки выволокли пленников из кареты, и не успели они оглянуться, как оказались уже в каком-то доме.

— Давай их сюда!

Парвизи и де Вермона втолкнули в темную комнату. Захлопнулась дверь. Проскрежетали два засова.

Не столь гладко и складно обошлось все с захваченным вместе с ними всадником, крепким, молодым парнем. Еще в пути он пытался разъяснить бандитам, что никакого зла против них и в мыслях не держал, а потому и не понимает, зачем он им понадобился.

Он — посыльный одного влиятельного синьора, затевать ссору с которым он им не советовал бы.

— Вот как? И кто же этот твой влиятельный синьор?

— Синьор Антонио Гравелли, генуэзский банкир.

— Ну, ну. А пока иди спокойно, куда тебя ведут, и не терзай себя попусту всякими сомнениями. Хозяину твоему потом все объяснят, и тебе, возможно, помогут наверстать потерянное время. Но говорить об этом пока еще рано.

В ответ на это всадник потребовал, чтобы его доставили к их главарю.

— Нет, — последовал отказ, — когда будет надо, он сам явится сюда.

В руках у парня был готовый к стрельбе пистолет, и схватить его бандиты не отваживались. Да и само появление его было случайным, заранее никак не предусмотренным. Один из друзей сообщил, что сегодня Парвизи поедет в свое имение, и им было велено захватить купца, не причиняя ему однако ни в коем случае никакого ущерба.

Как обходиться с посыльным Гравелли, люди Властелина Гор не знали. Во всяком случае, с ним-то уж можно не особенно церемониться. Первым делом, его следовало ссадить с коня. Хотя бы для того, чтобы показать, что здесь командуют бандиты. Ничего с ним не случится, не помять бы только ненароком. Никакого другого начальника над собой, кроме своего собственного, они не признавали, но и затевать свару с Гравелли тоже не хотелось бы. Очень уж он богат и властен. Денег у него — куры не клюют, столько людей нанять может, что и самому Властелину Гор жарко придется.

Пока несколько бандитов препирались с ним, двое подкрались сзади. Конь почуял их и забеспокоился. Всадник оглянулся. Зыбкий, неверный свет, какое-то притворное движение там, где никого нет. Но что это? Оттуда скользят две темные человеческие фигуры. Один из этой двойки изготовился уже было к прыжку, но всадник успел поднять оружие и спустить курок. Многократное эхо раскатилось среди гор. Большой беды пуля не натворила. Скользнула по руке разбойника, и только.

Несколько капель крови привели людей в неистовство. Со всех сторон навалились они на всадника, стремясь стащить его с лошади.

Властелин Гор, как раз подъехавший, чтобы поглядеть на своих пленников, остановился, с интересом наблюдая за схваткой. Атакуемый и впрямь оказался отважным малым и великолепным наездником. Он шпорил коня, то бросая его вперед, то осаживая, заставляя танцевать, вставать на дыбы, брыкаться, и успешно отбивался от превосходящих сил противника.

Всего несколько секунд потребовалось главарю бандитов, чтобы оценить обстановку.

— Прекратить! — властно крикнул он своим людям.

— Вожак! — узнали его разбойники. Атака тотчас угасла.

Всадник подъехал ближе.

— Кто вы, синьор? — спросил он и, не дожидаясь ответа, продолжил: — С чего это вы вздумали чинить зло курьеру Гравелли?

«Черт побери, что тут натворили эти мальчишки! — выругался про себя Властелин Гор. — Но теперь уж ничего не поделаешь. Случись все это в другое время, перед банкиром можно было бы вежливо извиниться и разъяснить, что произошло недоразумение. Однако сейчас, как назло, он здесь почти в одно время с Парвизи. Как бы не наделать новых глупостей… Надо же как получилось — ни раньше, ни позже!»

— Мои люди поспешили, — извиняющимся тоном сказал бандит.

— Гравелли рассердится за опоздание. Я могу не успеть вовремя к месту своего назначения.

— Сочувствую вам, но что же теперь делать? Такая неприятность. И все-таки сегодня вам дальше не уехать. В такой темноте вы заблудитесь в горах.

— Дайте мне проводника! — потребовал курьер.

— Я и сам об этом уже подумал! Разумеется, охотно дам. Только вы, пожалуй, переоцениваете мою власть, приятель. Люди устали и нуждаются в отдыхе. Несколько часов, волей или неволей, вам придется довольствоваться моей компанией. Ну а потом я, конечно же, обязательно выделю одного из моих парней вам в провожатые.

— Я в безопасности здесь?

— И вы, курьер Гравелли, спрашиваете меня об этом?

— Это не гарантия. Я повторяю свой вопрос и жду ясного, однозначного ответа.

— Вы свободны и можете беспрепятственно отправляться куда вам угодно, хоть бы и вовсе уехать отсюда, если так уж заблагорассудится. Только я бы вам этого не советовал. Пойдемте!

Пока всадник спешивался, мысли бандитского вожака напряженно работали, обгоняя одна другую.

— Паоло! — позвал он.

Из круга приятелей вышел бандит, направившийся к дому следом за Властелином Гор и всадником.

— Пожалуйста, сюда, — пригласил вожак посланца Гравелли, первым входя в помещение.

Комната была без всяких украшений, скромно обставленная, как это принято в домах итальянских крестьян.

— Глупая история с нами обоими приключилась, — обратился вожак к гостю, усадив его за стол, — но я постараюсь немедленно все уладить.

Он перевел взгляд на Паоло:

— Как тебя угораздило схватить этого молодого человека? Ведь он курьер нашего друга Гравелли. Эх, и надавал бы я тебе затрещин, глупая башка!

Обруганный только поджал губы. Похоже, вожак не знает, что парень еще в дороге назвал имя банкира. Только ведь и он, Паоло, не школьник и не позволит отчитывать себя, как мальчишку.

— Он увязался за каретой. Что мне было делать? От него ведь по всей округе пошли бы слухи о нашем налете.

— Ты должен выполнять мои приказы, и больше ничего! Я — голова, а ты — кулак.

Паоло оторопел от столь очевидной глупости своего главаря и от его тона, столь необычного в общении Властелина Гор со своими людьми.

— Что ты торчишь здесь разинув рот? Вон!

Разбойник кипел от ярости и готов уже был взорваться, однако предостерегающий взгляд вожака сдержал его порыв. Он молча повернулся и шагнул к двери, но у самого порога его окликнули:

— Стой! Раз уж ты здесь, принеси вина. Большой кувшин для нашего друга, в знак извинения за страх и в возмещение потерянного им времени. Доброго кьянти, самого старого! Ну а мне пока только стаканчик. Мне еще предстоит заниматься с нашими пленниками. Итак, я сказал, самого выдержанного! А после — сытный ужин. А теперь проваливай!

Паоло исчез за дверью. При упоминании о вине гневные морщины на его лице разгладились. Полученная взбучка вмиг позабылась.

— Вот видите, дорогой мой молодой друг, просто беда с ними, да и только! Любой приказ приходится повторять по нескольку раз, а не то черт знает что натворят, — сыпал словами Властелин Гор. — Но уж коли вам, хоть и не по доброй воле и уж вовсе незаслуженно, приходится все же задержаться у нас на несколько часов, то надеюсь, вы не будете возражать против моих распоряжений, не так ли? Это радует меня. И не сомневайтесь, я заступлюсь за вас перед Гравелли.

Вошел Паоло с вином.

— Когда я смогу отправиться в путь? — спросил всадник.

— Около полуночи, если вам угодно. Но я бы советовал вам все же дождаться восхода солнца. Ведь выезжать с рассветом куда лучше.

— Еще бы! — кивнул всадник.

— Давайте-ка для начала выпьем. Вы — наш гость. Мы в вашем полном распоряжении.

— Ваш гость? Гм-м-м… Почему же вы не снимаете свою маску?

— Черт побери, приятель! Вас бы да в наши ряды! — Главарь бандитов звонко рассмеялся, но тут же снова стал серьезным и продолжал: — Это наш основной закон — не показывать лицо никому, кто не поклялся в верности нам. И имена, которые вы здесь слышите, тоже не наши подлинные. Пренебреги мы хоть раз осторожностью, и я не поручусь за нашу безопасность. Прошу извинить меня, но надеюсь, что вы отнесетесь к этому с пониманием. Итак, ваше здоровье!

— Будь я проклят, вот это винцо! — Гонец ухмыльнулся и тут же сделал второй, куда более емкий глоток. — Где вы его раздобыли?

— Коммерческая тайна, мой милый.

— Разумеется. О таком великолепном источнике первому встречному рассказывать просто грешно. Особенно потому, что обошлось это винцо, как я понимаю, не так уж дорого. Я не ошибся?

— Пожалуй, и впрямь недорого, однако и небезопасно.

— Послушайте, а вы не выдадите меня хозяину, если я сегодня не уеду?

Всадник зевнул и с вожделением покосился на кровать.

— Не сомневайтесь, приятель, Гравелли ничего не узнает.

Слова вожака долетали до парня откуда-то издалека; он не понимал их больше, он спал, уронив голову на стол.

— Старое кьянти, мой дорогой! — ухмыльнулся Властелин Гор. — А ну, отдай-ка мне эту штуковину, а не то пальнешь еще ненароком, — добавил он, вытаскивая у спящего из-за кушака пистолет.

Затем он подошел к двери и крикнул:

— Джузеппе!

Из другой комнаты высунулась голова старого разбойника.

— Что случилось? — проворчал он.

— Пойди сюда. Есть дело для тебя.

Старик прошаркал поближе.

— Обыщи его. — Главарь указал на спящего. — Он скачет по поручению Гравелли и определенно имеет при себе какие-нибудь бумаги. Мне хотелось бы взглянуть на них.

— Если они не в его желудке, то скоро вы будете держать их в руках.

Гибкие пальцы бандита ловко ощупали курьера. Главарь с интересом смотрел на его работу. Он видел узкие, заботливо ухоженные руки своего сподвижника, столь не подходящие к его звероватой внешности.

— Не похоже, чтобы что-то важное: очень уж недалеко запрятал, — объявил вскоре Джузеппе. — Вот он пакетик-то, на груди.

— Дай сюда!

— Он запечатан.

— Ну, для тебя это пустяки. Открывай!

Прошло еще некоторое время. Специалистом своего дела Джузеппе был незаурядным, и влезть в любой пакет для него особых трудностей не составляло. Частенько за свою долгую жизнь случалось ему вскрывать чужие письма и снова запечатывать их так, что комар носа не подточит.

— В самом деле всего лишь частное письмо, — сказал вожак, пробежав глазами по строчкам. — Для нас — ничего.

— Запечатывать?

— Не сейчас, позже. А ну-ка, прочти ты, Джузеппе. Не вычитаешь ли чего среди строк.

— Мне тоже кажется, что письмо какое-то пустое, — подтвердил старик, просмотрев текст.

— Агостино Гравелли — хитрая лисица. Не вредно бы еще разок поподробнее разобраться с этим безобидным письмецом. Я, пожалуй, займусь этим, а потом снова позову тебя. А теперь помоги мне уложить этого соню на кровать. Ужин пусть принесут. Снотворный напиток действует не очень долго, и когда парень проснется и увидит стоящую перед ним еду, то решит, что просто заснул от переутомления.

— Что делать с выдержанным кьянти?

— Вылей обратно. А ему принеси столько же безвредного.

Отдав необходимые распоряжения и убедившись, что никто ему не помешает, Властелин Гор снова достал из пакета письмо Гравелли и принялся внимательно, слово за словом, перечитывать его. Читал он вслух, негромко и внятно, тщетно пытаясь уловить за банальными фразами какой-то скрытый смысл. Банкир писал сыну в Вену, и писал именно так, как пишут обычно любящие отцы своим чадам на чужбину Заканчивалось письмо несколькими деловыми советами, как и с чем половчее управиться. Совершенно безобидное послание.

И все же главаря не покидала мысль, что с письмом этим не все так просто. Не стали бы по пустякам гонять курьера из Генуи в Вену. Может, Парвизи сумеет помочь хоть немного разобраться, что к чему? И вообще, самое время позаботиться об их пленниках.

Властелин Гор машинально вытащил из кармана черную маску, которую снял, когда снотворное зелье свалило с ног всадника, и принялся натягивать ее на лицо. Привычные пальцы сами затянули узлы на завязках, и лишь тогда он заметил наконец, что произошло, рассмеялся и снял маску.

В темной комнате, куда заперли Парвизи и де Вермона, передвигаться им пришлось ощупью. Они по очереди наткнулись на стул, на стол, на деревянный топчан. Других ориентиров в комнате, похоже, не имелось. Генуэзец уступил французу топчан, сам же сел на стул. Оба молчали. Кто знает, а вдруг за дверью подслушивают? За жизнь они не опасались. Парвизи был уверен, что за выкуп, пусть даже и очень высокий (бандиты знали, кого захватили!), его отпустят; де Вермон полагался на свое французское гражданство.

Проскрежетали засовы, дверь отворилась. С трехрожковым шандалом в руке в комнату вошел Властелин Гор.

Пленники зажмурились от яркого света. Парвизи поднялся со своего стула. Француз же лишь слегка привстал, с интересом глядя на вошедшего. Бандит поднес подсвечник к лицу.

— Джакомо, ты! Как ты сюда попал?

Купец подался было к вожаку, но вдруг остановился.

— Постой-постой, да уж не ты ли этот самый Властелин Гор?

Голос Парвизи, зазвеневший радостью от встречи с лучшим другом, внезапно потускнел. В нем остался только страх.

— Да, это я, Андреа.

О Боже, его старинный друг, чьи ум, знания и сноровка сулили такие большие надежды, унизился до разбоя!

— Я потрясен, — тяжело вздохнул Парвизи. — Почему ты не пришел ко мне, Джакомо? Неужели ты думал, что я укажу на дверь товарищу своих детских лет, соученику в школе и самому задушевному другу, если ему понадобится помощь? Ты ведь не можешь не знать, что я никогда не поступил бы так. Неужели ты никогда не думал о том, что для меня было бы счастьем помочь тебе, хоть чем-то отблагодарить тебя за то, что ты для меня значил? А теперь? Ужасно!

— Оставь, Андреа! Сегодня я счастлив, что ты здесь, у меня, — улыбаясь, приостановил купца Властелин Гор.

— Почему ты столько лет не появлялся в городе? Разве ты не знал, что я живу богато? Говори же! Неужели ты не чувствуешь, как глубоко взволновало меня твое превращение в преступника?

— Я знал об этом, дорогой друг. Но у меня постоянно не хватало времени.

— Ты так сильно занят делами?

— В мире так много скверного.

На де Вермона эти слова разбойника произвели столь сильное впечатление, что он громко расхохотался и, чуть отдышавшись, обратился к другу Парвизи:

— Извините, такие слова из ваших уст — это же смешно! Я полагаю, если стоит уж называть что-либо скверным, так это в первую очередь — ваше ремесло.

Властелин Гор не откликнулся на эту реплику.

— Не хочешь ли ты для начала представить меня своему спутнику? Когда названы имена, легче разговаривать, — попросил он друга.

— Да, да, — только и мог произнести купец. Как же, черт побери, ему теперь вести себя? Единственный его лучший друг — разбойник, не постеснявшийся даже поднять руку на сотоварища своей юности. А теперь еще и разыгрывает какой-то спектакль, требуя формального представления!

— Джакомо, уйдет отсюда! — увещевал он Властелина Гор. — Оставь все это, прими мою помощь. Все позабудется. Ты добьешься высоких чинов, как тебе всегда предрекали, займешь достойное место на дипломатической службе. Мое влияние тому порукой.

— Детская твоя головушка, Андреа!

Джакомо радовался: разговор получался, хотя он мог бы повести его и совсем по-иному. Он снял шляпу и с достоинством поклонился французу.

«Не растерял еще хорошие манеры среди своих разбойников!» — отметил про себя Парвизи.

— Разрешите представиться: Джакомо Томазини.

— Очень рад. Ксавье де Вермон.

— Француз?

— Из Марселя. Признаться, я никак не предполагал, что встречусь однажды лицом к лицу с настоящим живым разбойничьим главарем, да еще к тому же вовсе не таким, как у нас обычно представляют, — с легкой иронией в голосе связал де Вермон и вдруг неожиданно резко спросил: — Нас схватили ваши люди. Что это должно означать?

— Ошибка.

— Ошибка? Вы шутите или, может, у вас принято сочетать свои делишки с дружескими приглашениями?

— Вы прервали меня, господин де Вермон… Уверяю вас, вы заблуждаетесь. Вы не пленники Властелина Гор, а желанные гости Джакомо Томазини. И как таковые имеете полное право на соответствующий обстоятельствам прием. Извините, но сегодня я отпустить вас не могу. Прошу вас, следуйте за мной.

— Не иначе как еще какой-нибудь сюрприз, — прошептал француз Парвизи, поспешая за широко шагающим разбойником.

Новая комната была обставлена получше, но кровать в ней тоже была всего одна.

— Хотите остаться здесь вместе? Тогда я велю принести вторую койку. Может быть, разрешите предложить вам мое скромное жилье, которое я делю со своим помощником? Приказывайте!

— Вздор, Джакомо, — отклонил Парвизи предложение. — Мы ведь все равно ненадолго воспользуемся твоим гостеприимством, так что не хлопочи. Вели принести койку.

— Сейчас!

Властелин Гор вышел из комнаты.

— Приключение становится все более занимательным, вы не находите? — спросил де Вермон приятеля.

Тот лишь кивнул с горькой усмешкой.

— А ведь, в сущности, он очень славный малый, этот ваш знакомый разбойник.

— Гм-м-м…

— Что вы думаете о выкупе? Ведь дело, похоже, идет именно к этому.

— Я потрясен. Если в нем и вправду угасли все благородные чувства, я, разумеется, скаредничать не стану.

Оба мужчины подошли к окну и остановились, любуясь залитыми лунным светом горами. Они не заметили, как вернулся Томазини. Он услышал последние слова Парвизи.

— Фу, Андреа!

— Ах, ты уже пришел?

— Да, и еще раз — фу! Ну ладно, теперь мы должны выпить за здоровье, благополучие и успехи.

Он налил вина и предложил гостям бокалы.

— Неужели ты считаешь, что я так низко пал, чтобы вымогать у тебя деньги?

— Почему ты держишь нас здесь?

— Может, мне захотелось еще разок поболтать с тобой. Сколько лет минуло с последней нашей встречи? — шутливо бросил Томазини.

Парвизи почувствовал, как наливается кровью лицо. Шут гороховый! Душевное, дружеское сочувствие его падению оборачивает в шутку!

— Не увиливай, Джакомо. Почему? — жестко спросил он.

— В мире много скверного, — совершенно серьезно повторил Властелин Гор.

— Дешевая отговорка, Джакомо. Если мир в твоих глазах так уж плох, значит — ты и сам не лучше.

— А как ты считаешь, разбойники, бандиты, бриганы — люди?

— Да, конечно. Ну и что из этого?

— Значит, люди. Это главное. Подлинных опасных преступников среди них единицы. Большая же их часть — несчастные, грабящие и ворующие не для того, чтобы наслаждаться всеми радостями бытия, а чтобы добыть себе хоть какое-то пропитание, которого их лишили свои и чужеземные правители. С одной стороны — угнетение и порабощение, с другой — протест. Что хуже, Андреа?

— Так ты карбо…

Не успел Парвизи закончить последнее слово, как к нему подскочил Томазини и крепко зажал ему рот ладонью.

— Молчи! — резко выкрикнул он повелительным тоном Властелина Гор.

Едва не сказанное слово и возбуждение Томазини мигом разъяснили обоим купцам, что они имеют дело с членом великого освободительного союза карбонариев.

Карбонарий понял, что тайна его раскрыта. Да он не очень-то и пытался таиться от старого друга. Ему так хотелось завоевать доверие Парвизи, что он сознательно допустил эту неосторожность. Он, лидер союза!

— Я и не помышлял ни о чем злом. Нападение, которому вы подверглись, было необходимо. Почему, я поясню позже. А сейчас, я повторяю, вы — мои гости и можете целиком располагать мною и моими людьми. Я прошу вас, дайте мне честное слово, что обо всем, случившемся здесь, и о том, что еще покажет вам Властелин Гор, вы будете свято хранить молчание.

— Обязуюсь своим честным словом! — подтвердил Андреа Парвизи.

— И я тоже. Достаточно этого для вас, господин Томазини?

— Абсолютно, месье де Вермон. А теперь слушайте, мои друзья; да позволено мне будет вас так называть…

Он посмотрел на француза, де Вермон утвердительно кивнул.

— Узнайте, что побудило меня отдать распоряжение захватить вас.

— Что, для этого были особые причины?

Томазини рассказал вкратце о переговорах с Гравелли.

— Я взялся за это поручение и частично его выполнил не потому, что нуждаюсь в деньгах, и не потому, что подобные преступления по моей части, но лишь для того, чтобы прикрыть тебя. Еще во время разговора с банкиром мне стало ясно, что, не согласись я, он найдет кого-нибудь другого и твоей жизни будет грозить опасность. Причина, из-за которой Гравелли затеял весь этот сыр-бор, меня поначалу не интересовала. Я знаю Гравелли, и я знаю тебя, Андреа. На всякий случай ты должен был как можно скорее попасть в мои руки. Случай пришел мне на помощь — ты поехал в горы. Не повстречайся ты мне на полпути, пришлось бы выкрадывать или выманивать тебя из твоего городского дома.

— Это было бы не так просто, Джакомо!

— Ха! Властелину Гор такие дела трудностей не составляют. Однако слушайте дальше. Необходимо, чтобы вы оба, ты и господин де Вермон, на некоторое время исчезли. Чтобы перехитрить Гравелли, вы должны умереть для людей. Что будет дальше, я пока не знаю. Я спрячу вас в одном надежном месте. Правда, таких удобств, как на твоей загородной вилле, обещать не могу.

— Что имеет Гравелли против меня?

Это был не вопрос к Томазини — Парвизи просто думал вслух.

— Может, старая вражда? — предположил тот.

— Ах, и тебе об этом известно?

— Ты забываешь, кто я. Но я не могу этому поверить. Из-за глупой выходки твоего сына пытаться мстить тебе столько лет спустя — даже вообразить себе не могу! Между вами определенно появилось что-то новенькое.

— Я не знаю, — пожал плечами Парвизи. Ему не хотелось называть истинную причину вражды.

— Звучит не очень убедительно.

Так оно и было: голос Парвизи слегка дрожал.

— Подумай хорошенько, Андреа. Сейчас важно любое из слов, которыми вы в последнее время обменялись, именно оно может оказаться разгадкой.

— Неужели вчерашняя наша стычка толкнула его на это?

— А что произошло? — склонился над столом Томазини.

— Я попенял ему, что не иначе как кто-то из граждан Генуи ведет грязную игру — очень уж много наших судов захватывают корсары!

Вино разлилось по столу. Властелин Гор опрокинул кувшин. Он крепко вцепился в плечи купца.

— Андреа! Доказательства, доказательства! Как это пришло тебе в голову такое чудовищное обвинение? А что, если ты прав?

Парвизи почувствовал, как задрожали сильные руки друга, все его крепко сбитое тело.

— Я ничего не могу доказать. Все мои догадки основаны только на словах Гравелли.

Томазини, тяжело вздохнув, снова опустился на стул.

— Вы говорили с банкиром с глазу на глаз? — спросил де Вермон.

— Нет, при этом был еще один купец, синьор Бранди.

— Значит, свидетель был, — вмешался Томазини, — хотя и из компании Гравелли. Пожалуйста, Андреа, расскажи все самым подробным образом.

— Может, я и далеко зашел, но лишь из-за того, что очень беспокоился о моем сыне Луиджи, маленьком Ливио и невестке. И причины для беспокойства, как оказалось, были. «Астру» с моими близкими взяли на абордаж пираты. Господин де Вермон специально приехал из Марселя, чтобы передать мне эту скорбную весть и хоть как-то поддержать меня.

Мужчины замолчали. Свечи мерцали от порывистого дыхания Парвизи.

— Бедный Андреа. Потерять своих близких! Но кто сказал, что это именно так? У тебя же нет подтверждения, что твои дети погибли. Пока его нет — они живы. Они живы!

В голосе Томазини были сила и убежденность. Парвизи ощутил, как уходит прочь гнетущее настроение. Но лишь ненадолго. Захвачены, в руках корсаров, но это же все равно означает смерть! Сейчас или потом, если не случится чуда.

— Возможно, — не веря самому себе, произнес несчастный отец.

— Подождем. Но не будем сидеть сложа руки. Если твое подозрение, что Гравелли ведет грязную игру, подтвердится, горе ему! Народ его не простит! А теперь рассказывай все подробно.

Купец, запинаясь, рассказал обо всем, что произошло. Бегло говорящий по-итальянски де Вермон поддерживал его как мог.

Главарь бандитов, слушая рассказ, расхаживал по комнате. Вот он остановился у стола, не замечая своих гостей. Пальцы его чертили круги в винной луже. Видно было, как лихорадочно работает мысль у этого странного человека.

— Ставлю все, что имею, против стертого сольди, что не прикрой я тебя вовремя, Андреа, и голова твоя валялась бы уже где-нибудь в кустах. У Гравелли нет никакой иной возможности заставить тебя молчать. Твое подозрение коснулось его самого, да так ощутимо, что он выдал себя. Чувствуй он себя невиновным, он бы немедленно поднял на ноги всех генуэзских купцов и натравил их на тебя. И расквитался бы с тобой тем самым за прежние обиды. Но он не сделал этого, и для меня нет более веского доказательства его вины. Ты, конечно, можешь рассматривать его действия как обычные преступления. В моих же глазах они — государственная измена. Предательство всех граждан Генуи.

Томазини резко выпрямился:

— Да, я карбонарий. В этих четырех стенах можно говорить все, не опасаясь быть подслушанным. Под маской разбойника с большой дороги я сражаюсь за всеобщее равноправие. Наши бесчисленные князья и князьки содержат пышные дворы, ведут дорогостоящую светскую жизнь, стараясь превзойти один другого в празднествах и пирах, и вовсе не заботятся о простолюдинах, вспоминая о них, лишь когда требуется пополнить кассу. Сильных мира сего волнует только собственное тщеславие да приумножение власти и богатства. Эти гибельные личные интересы ослабляют нашу силу; из-за них мы, как переспелые плоды, падаем в руки чужеземных завоевателей. Измена становится повседневным явлением. Консолидация итальянских знатных родов с крупнейшими дворами Европы делает нашу родину игрушкой всех кому не лень. Что нам алжирский дей, что нам другие североафриканские паши и беи? Как легко расправились бы мы с корсарами, будь мы едины, навались мы на них объединенными силами! Но мы не способны на это, потому что разобщены. Несчастная страна Италия, угнетаемая и пожираемая своими собственными и чужими владыками! И каждый честный итальянец должен бороться за ее свободу до последней капли крови!

Андреа Парвизи, ты богат и могуществен; помоги мне, помоги нам выкинуть иноземных господ из Италии. Неужели мы, итальянцы, ничтожнее других людей, хуже их и глупее? Почему нам запрещено то, чем они так кичатся: быть нацией? Мы тоже хотим быть свободными и идти своим собственным путем. Средиземное море должно быть свободно для наших кораблей. Наши парусники должны беспрепятственно ходить по нему. Нельзя больше терпеть рабство!

Глаза Джакомо Томазини пылали. Оба купца в замешательстве молчали. Слишком непривычно, слишком смело было то, что им довелось услышать. Какое пламя, какая сила отверзлись перед ними! Властелин Гор, главарь разбойников Томазини, очаровал их. Он исповедовал и в самом деле великие мысли и цели. Они не могли не признать этого.

— Против Гравелли надо иметь доказательства. На одних его откровениях в порту обвинения не построить, — заметил наконец Парвизи.

— Разумеется, нет, Андреа. Доказательства мы поищем. Ты и я. Возможно даже, что отправные данные уже у нас в руках.

Купцы озадаченно смотрели на Томазини.

— Возможно, хотя еще и не точно, — продолжал тот. — Одновременно с вами в силок угодила еще одна занятная птичка. Гонец Гравелли к его сыну Пьетро в Вену. Он ехал в нескольких шагах позади вашей кареты. Моим людям пришлось захватить его, чтобы о налете не стало известно раньше времени. Я позволил себе прочесть послание. Мое ремесло допускает этакое, вы понимаете меня?

Властелин Гор хитро ухмыльнулся и продолжил:

— Содержание письма показалось мне совершенно безобидным, хотя меня не оставляет чувство, что слова в нем имеют еще и какой-то особый смысл. Гравелли — старый мошенник. Я знаю его лучше, чем он, вероятно, полагает. Он сам бандит, но настоящий, грабящий и ворующий не из-за голода, а чтобы стать еще богаче. Он преступник. После твоего рассказа, Андреа, я просто убежден, что пустая, ничего не значащая писанина — лишь хитрость и обман. Вот, послушай-ка.

Томазини достал письмо и прочел.

— Еще раз, пожалуйста, — попросил де Вермон.

Просьба была исполнена. В первых фразах шли приветы и семейные дела, вряд ли таившие в себе какие-то секреты.

— Теперь помедленнее, Джакомо, — насторожился Парвизи.

— «К сожалению, дорогой мой мальчик, я должен тебе сообщить, что охота не имела успеха, на который мы надеялись. Вчера я узнал, к глубокому моему разочарованию и опасению, что лиса ускользнула от собак. Охотники упустили драгоценную дичь, хотя и были пущены по верному следу. Но я сделаю все возможное и не пожалею денег и усилий, чтобы доканать зверя. Терпение — единственное, о чем я тебя прошу».

— Пожалуй, достаточно. Лисица — Луиджи, мой сын.

— Я тоже в этом убежден. Не сомневаюсь, что Гравелли тот самый человек или один из шайки, кто сотрудничает с корсарами. Вот он наконец след, который мы так долго искали. Однако как доказательство это письмо не годится. Но я буду ходить за ним по пятам. Еще раз прошу, Андреа, помоги мне! Ведь это великая цель — бороться против бесчеловечности рабства, за свободу от чужеземного гнета и унижений. А Гравелли… Гравелли ждут крупные неприятности. В этом ты уже сейчас можешь быть уверен!

— Располагай мною, Джакомо! Располагай всеми моими средствами.

— Благодарю тебя. Если возникнет необходимость, я не постесняюсь обратиться к тебе. А вы, месье де Вермон? Печально, что вы, иностранец, впутались в такое дело; однако кое-что из сказанного касается и Франции. Надеюсь, я не ошибусь, сказав, что вы понимаете меня как итальянца. Вы, француз, конечно же, не останетесь бесстрастным наблюдателем, а примете участие в нашей борьбе. Вы будете держаться своего честного слова, ни на миг не сомневаюсь.

— С этим все ясно. Я целиком и полностью разделяю ваши взгляды и цели. Меня настораживает только отношение Франции к алжирскому дею. Я не знаю, известно ли вам о нашем с ним договоре о дружбе. Эта дружба обходится очень дорого, зато у нас нет причин опасаться враждебных действий корсаров. У нас есть право на лов кораллов в Ла-Кале, на ввоз и вывоз товаров в Боне и другие преимущества, которых мы не хотели бы лишаться. Однако это не помешает мне подать свой голос против бесчеловечного поведения корсаров. У нас, французов, в течение столетий очень часто возникали трения с алжирскими правителями. Не исключено, что сегодня или завтра они повторятся. В этом случае я открыто стану на вашу сторону.

— Благодарю вас.

— Что ты думаешь делать? — спросил Парвизи друга юности.

— Бранди надо укрыть в безопасном месте. Надеюсь, мы не опоздаем.

— Бранди?

— Гравелли определенно постарается убрать единственного свидетеля вашего разговора так же, как он собирался поступить с тобой.

Пока Томазини отдавал нужные распоряжения, оба купца говорили о Гравелли. Не о его хитрости и находчивости, а о целях, которым он служит.

Сквозь закрытые двери комнаты послышался приглушенный конский топот. Люди Джакомо помчались сквозь ночь, чтобы уберечь находящегося в опасности купца Бранди от мести Гравелли.

— Надеюсь, что еще не поздно, — сказал, входя в комнату, Томазини. — Пока вам нельзя возвращаться в Геную. И в имение твое я тебя отпустить не могу, Андреа. Гравелли должен считать, по крайней мере в ближайшие недели, а может, и месяцы, что его поручение выполнено.

— А мои дела? Из своего имения я в любое время мог бы вмешаться, а отсюда — я не вижу никакой возможности.

Пальцы Томазини барабанили по столу. Он размышлял.

— Можно порекомендовать тебе отличного помощника? Ты не поверишь, как это будет хорошо. Возьми этого парня к себе. Ты полностью можешь на него положиться. Дай ему доверенность к твоему управляющему. Еще один из моих людей будет курсировать туда и обратно и передавать тебе вести от него, а ему — твои решения. В руководство делами он, если ты этого не хочешь, вмешиваться не будет.

Парвизи подумал немного и сказал, что согласен.

— А что же вы решили насчет меня, синьор Томазини? — спросил де Вермон.

— Надеюсь, вы чуткий и добросердечный человек и не оставите моего друга Андреа в эти тяжелые дни. Приказывайте! Если хотите, могу завтра же доставить вас в порт. Я исполню это, но был бы, честно говоря, очень рад подольше видеть вас моим гостем.

«Согласится ли француз?» — с тревогой подумал Томазини. Однако он слишком мало знал этого человека.

— Я мог бы составить компанию Андреа недели на четыре. — Де Вермон посмотрел на Парвизи, с радостью отметившего, что друг называет его просто по имени.

— Это отлично, великолепно. А я всегда, как смогу, буду приходить к вам.

— Как я понял из твоих слов, мы останемся не здесь, — заметил генуэзец.

— Нет. Хотя мы и постарались всячески скрыть свое убежище от любопытных глаз, этот дом расположен все-таки слишком близко от главной дороги. Он принадлежит одному нашему земляку, к чьей помощи мы прибегаем в редчайших случаях. Мы уйдем еще дальше в горы. Там некий барон Томазини владеет небольшим замком, в котором охотно примет нескольких дорогих ему друзей-охотников.

— Этот барон Томазини твой родственник? — спросил Парвизи.

— Он из Рима. Появляется в замке время от времени, иногда живет подолгу, но вовсе не из-за охоты. Больше в округе об этом синьоре никто ничего не знает. Обслуга верная и молчаливая.

— Это ты владелец замка, Джакомо?

— Угадал. — Томазини рассмеялся. — Главарь разбойников, карбонарий, купец, дипломат — и все в одной персоне. Должен, однако, заметить, что «Властелином Гор» я бываю лишь ненадолго. Чаще под этим именем выступает один из моих людей.

Поведал он обо всем этом скороговоркой, бегло, рассказывать о себе считая, должно быть, нескромным.

— Ну хватит обо мне. Еще одна просьба к тебе, Андреа. Можно мне доставить сегодня ночью гонца Гравелли на перекресток в твоей карете? Он одурманен снотворным зельем, которое выпил вместе с вином. Для безопасности владельца этой усадьбы нужно, чтобы парень не знал, где он находился. Да и времени он при этом меньше потеряет. А-а, входите!

Принесли койку и аппетитный ужин.

— Приятного аппетита, друзья, и доброй ночи! — Джакомо подошел к Парвизи, обнял и расцеловал его. — Дорогой мой Андреа!

Больше он ничего не сказал. Короткий дружеский кивок де Вермону, и Властелин Гор скрылся.

Глава 5

ЧЕЛОВЕК ЗА БОРТОМ!

Ксавье де Вермон возвратился в Марсель. Несмотря на долгое его отсутствие, дела у него шли без сучка и задоринки. Следовало ответить на несколько частных писем; ничего важного, вполне достаточно принести любезные извинения за промедление с ответом. Единственное важное известие было из Ла-Каля от его сына Пьера Шарля. Письмо пришло на другой день после его отъезда в Геную. Всего на один день запоздало это письмо, на такой богатый событиями день!

Пьер Шарль был дельцом, но человеком высокообразованным и не без фантазий. Ясно и деловито он сообщал о множестве всяких мелочей и частностей, из которых складывался в конце концов сияющий всеми красками пестрый ковер.

Вот что произошло с ним.

На баке французского фрегата «Тулон» стояли двое пассажиров Они радовались игре волн и легкому полету чаек.

— Послушай, Пьер Шарль, я просто высказать не могу, как я рад, что попаду в Ла-Каль, — восторженно воскликнул младший, которому не исполнилось еще, похоже, и двадцати.

— Ла-Каль? — рассмеялся другой. — Не слишком ли торопишься, дружок! Ты что, не смотрел еще разве на карту? С Ла-Калем придется повременить. Сперва мы придем в Сеуту, потом обогнем мыс и с атлантическим ветром добежим до Танжера, оттуда, вдоль варварийского берега, — в Бону, и лишь после этого наконец в Ла-Каль. Итак, терпение, Роже!

— Я дождусь! Мне почему-то кажется, что твои описания тамошних красот отстают от чудесной действительности. Жить в Африке — это, должно быть, так прекрасно! И за все это я должен благодарить тебя и твоего отца.

Что было ответить юноше на столь бурное изъявление чувств? С государственной службы в Марселе его перевели на практическую работу по лову кораллов. Ксавье де Вермон устроил это, ибо юный чиновник страстно тянулся к дальним странствиям, а в Африке нужны были надежные люди. К тому же Роже был его родственником, и следовало позаботиться о его карьере.

«Поработай сперва, молодой кузен, благодарить будешь после», — подумал про себя Пьер Шарль де Вермон, но вслух ничего не сказал. Он приставил к глазу подзорную трубу, навел на резкость, Роже де ла Винь, его кузен, смотрел в том же направлении, но видел только мерно дышащую безграничную равнину моря. И все же там, видимо, что-то было. Очень уж напряженно и настойчиво разглядывал Пьер Шарль зеленовато-голубые волны.

— Беги скорее к капитану, Роже! Слева по борту обломки корабля.

— Что? — не сообразил де ла Винь.

— Беги же! Надо узнать, что это было за судно.

Кузен помчался на шканцы [7].

— Вахта, докладывать об обломках корабля слева по борту! — не теряя ни секунды, прокричал капитан наблюдателю на марсовую площадку.

— Грот на гитовы! [8] Уменьшить ход! — приказал он.

Де ла Винь затрепетал от возбуждения.

— Как увлекательно! Морское приключение! — воскликнул он, стоя снова рядом с кузеном.

— А, да что там! Возьми-ка трубу. Всего-то несколько досок, ничего существенного. Может, отломились в шторм от какого-нибудь судна и плавают Бог знает уже сколько дней в воде. Если каждой такой встрече отдавать столько эмоций, никаких нервов не хватит.

— Но мы же все-таки интересуемся этими обломками?

— Справедливо, Роже. Иной раз за этим плавучим хламом кроется куда больше, чем кажется на первый взгляд. Поэтому надо все проверить.

Юный француз долго разглядывал находку кузена.

— Это действительно всего лишь доски. Жаль. Впрочем, погоди, там, кажется, что-то есть.

— Вполне возможно. Смотри повнимательнее.

Труба в руках де ла Виня поворачивалась вправо, влево. Ничего больше.

Де Вермон поудобнее оперся о релинг и принялся подбрасывать кверху кусочки хлеба. Словно стрелы, налетали на них чайки и проглатывали еще в воздухе. История с плавучими обломками оказалась пустяком. А де ла Винь все еще продолжал ощупывать взглядом водную пустыню.

— Пьер Шарль, скорее смотри! Мне кажется, я… Нет, я все же не уверен…

— Э-э-э, да ты дрожишь. Дай-ка мне!

— Там, вон там! — Кузен все еще неуверенно глядел на море. — Не там, вот где, вот где! Так, теперь правильно! Что ты видишь?

— Человек!

— Да, да!

— Человек за бортом! — закричал де Вермон.

Капитан де Лонж поспешил к обоим кузенам.

— Вы подняли тревогу, месье де Вермон?

— Смотрите сами!

— Спасибо. Да, это так. Я сейчас же распоряжусь.

Засвистели боцманские дудки, забегали люди. Раздались команды. Корабль изменил курс, лег в дрейф. Спустили за борт шлюпку.

— Хотите с нами? — спросил капитан де Лонж молодого земляка.

— Я прошу вас об этом!

— Спускайтесь. И вы, месье де ла Винь, если имеете желание.

Еще бы у него не было желания! Если уж даже по пути в Африку случаются такие будоражащие душу события, какие же неожиданные приключения сулит ему чужой материк? Чудесная жизнь! Уж он-то сумеет насладиться ею в полной мере! В Африке его, несомненно, ждет все самое прекрасное, самое сияющее, самое величественное! О резких тенях, неизменных спутницах яркого солнца, он в порыве радостных чувств не думал.

Гребцы навалились на весла, шлюпка побежала, как на гонках. Все ближе к ним был несчастный.

Руководивший спасением третий офицер «Тулона» встал на носу шлюпки. Рядом с ним — Пьер Шарль де Вермон.

Теперь все было видно во всех подробностях.

Человек лежал на каютной двери. Правая его рука судорожно вцепилась в дверную ручку. Видимо, он был мертв. Он так окоченел, что оторвать труп от досок удалось лишь с большим трудом.

— Бедный парень! — пробормотал офицер. — Устроим ему хотя бы порядочные морские похороны. Давайте его сюда, ребята! На фрегате у нас найдется подходящий мешок, и помолиться за него времени хватит.

Спасением занимались лишь несколько гребцов, остальные работали веслами, чтобы удержать шлюпку на месте. Один из матросов попытался разжать сведенные судорогой пальцы бедняги.

— Он не умер. Только потерял сознание, — доложил матрос.

— Тогда поспешите! Мы должны его спасти, — заторопил их офицер.

Несчастного потащили в шлюпку. Голова его запрокинулась и коснулась планшира [9]. Раздался страшный крик. Матрос, державший его за плечи, вздрогнул. Голова снова ударилась о планшир. Снова крик, режущий, пронзительный, ужасающий.

— Крепче держите, ребята! — крикнул де Вермон матросам. — Может, он ранен в голову. Быстрее его сюда. Я его осмотрю.

Пьер Шарль снял сюртук, свернул его валиком и подложил под голову не приходящему в сознание человеку. Молодой офицер хотел было запротестовать: месье де Вермон — пассажир! Однако, видя неподдельную заботу, которую тот проявляет о вытащенном из воды незнакомце (еще бы, живо скинул свой новенький, без пятнышка, табачного цвета сюртук и свернул его, как подушку!), счел за лучшее промолчать.

Рука де Вермона мягко прошлась по волосам потерпевшего крушение. Тот вздрогнул. В нескольких сантиметрах от темени пальцы нащупали большую шишку. Чудо, что в этом человеке еще теплилась жизнь.

— Несчастный случай или, что куда вероятнее, преступление. Я в таких делах немного разбираюсь, — объяснил де Вермон офицеру.

— Тогда вперед! Навались, ребята, больному необходима помощь врача!

— Один момент. А что будет с дверью?

— Оставим плавать.

— Я взял бы ее с собой, месье лейтенант.

— Лишний груз. Зачем она нам?

Офицера раздражало, что Пьер Шарль очень уж активно взялся за дело.

— Как я уже говорил, я предполагаю, что этот человек стал жертвой преступления. Случись, не приведи Господь, что несчастный умрет, не оставив нам о себе никаких сведений, любой предмет из его обихода может оказаться очень важным. Будь это обычные доски обшивки, они, вероятно, ничего бы нам не дали, но по двери можно, пожалуй, определить происхождение судна, на котором плавал раненый.

Лицо лейтенанта потускнело. Однако он знал, какое глубокое уважение, едва ли не почтение испытывал к сыну Ксавье де Вермона капитан де Лонж, и вовсе не желал получить взбучку за пренебрежение доводами Пьера Шарля.

— Взять дверь на буксир! — ворчливым голосом распорядился он. — И вперед! Раз-два… Раз-два-а!

Команды следовали столь часто, что работать в такт им матросы не поспевали. Молодому заносчивому офицеру хотелось показать, что именно он, а не пассажир «Тулона» командует шлюпкой.

Все усилия корабельного врача вывести раненого из опасного состояния не приносили успеха. Удалось только влить ему в рот немного горячего бульона.

Кто этот незнакомец? Никаких документов у него при себе не было. Нашелся, правда, в кармане его брюк грифель и листок рисовальной бумаги с наброском детской головки. Казалось, будто в час невзгоды мужчина этот только-только встал с постели.

Корабельный плотник внимательно осмотрел дверь.

— Итальянская работа, — заключил мастер.

Но что это давало? Это вовсе еще не означало, что корабль плавал под итальянским флагом.

Де Вермон понимал это. Приходилось ожидать, пока незнакомец сможет сам сказать что-либо о себе. На «Тулоне» полагали, что раненый — с одного из захваченных корсарами судов.

После ужина, когда офицеры и оба пассажира набили трубки и, как обычно, собрались вместе покурить, оба кузена разговорились с врачом. Глаза де ла Виня горели нетерпением, однако он чувствовал, что сейчас важнее помалкивать и слушать, чем говорить о вещах, совсем для него новых. Он напряженно ловил каждое слово, запоминая то, что казалось ему важным.

После доставки пострадавшего на борт «Тулона» Пьер Шарль почти безотлучно был возле его постели. Обнаружил его, правда, не он, а де ла Винь, однако де Вермон чувствовал себя каким-то образом ответственным за потерпевшего. Он и сам не знал, что влечет его к незнакомцу. Может быть, какая-то тайна связывала их, что-то необычное, сулящее риск и приключения. Он еще раз, более внимательно, осмотрел раненого. Однако результаты были малоутешительные. Если предположения де Вермона о свершившемся преступлении были верны, то, помимо удара, незнакомец пережил еще, видимо, и тяжелейшее нервное потрясение. Не исключалось даже, что он потерял память, а может, и вовсе останется парализованным. И все же оставалась надежда, что молодой организм справится с бедой.

— Что же с ним будет? Куда его теперь? — спросил де Вермон.

— Самое лучшее — в Геную, в лазарет.

Врачу не терпелось поскорее отделаться от этого непредвиденного пациента.

Молодой француз ничего не ответил, только укоризненно взглянул на врача.

— Похоже, мое предложение не нравится вам, месье де Вермон?

— Вы не ошиблись, доктор. Я не знаю, самое ли подходящее место лазарет для такого экстренного случая. Да и где он, этот лазарет? Доберись-ка до него! А может, лучшим лечением для этого человека окажется просто полный покой?

— Вы правы. Покой и терпение — только они могут ему помочь. Если удар не вызвал паралича, то вполне возможно, что наш подопечный уже скоро сможет встать с постели. Он будет ходить и даже бегать, не сознавая, однако, что делает. На солнце находиться ему в ближайшее время нельзя, и не надо пытаться задавать ему наводящих вопросов, чтобы вернуть утраченную память. Настанет день, и больной сам начнет удивленно оглядываться по сторонам, узнавая деревья, дома, предметы, которые держит в руках, людей. А потом он вспомнит свое имя и имена своих родных, своего корабля и все другие вещи и события, которые в нынешнем его состоянии выпали у него из памяти.

Примерно так же думал и сам де Вермон. Не просто тяжелый, а тяжелейший случай, но не для лазарета.

— Я знаю нашу лечебницу в Ла-Кале, — сказал он, — и сам видел, как от палящего солнца люди теряют рассудок и впадают в неистовство. Случись нечто подобное, когда этот человек будет лежать в госпитале, и все наши усилия пойдут прахом. А уж об эпидемиях мне и вспоминать не хочется. Тогда в помещение набивается столько больных, что обслуге заниматься каждым в отдельности просто невозможно.

Подвергать незнакомца такой опасности де Вермону ни в коем случае не хотелось. Человек этот, как он понимал, не моряк. Еще там, в море, отрывая его пальцы от дверной ручки, Пьер Шарль обратил внимание на его ухоженные, непривычные к тяжелой работе руки. Такими руками с тросами и парусами, с веслами и балластом не управиться. Узкое лицо и высокий лоб выдавали в нем человека, привычного к умственному труду, к перу и бумаге. Грифель и рисунок, найденные в его карманах, подтверждали догадку, что несчастный мог быть и художником. Все это, разумеется, не могло не вызывать сочувствия француза. Но не только и даже не столько это. Решающим было то, что раненый был жертвой преступления.

— Доктор, — снова обратился де Вермон к врачу, — а что, если я возьму его к себе в дом?

— Не возражаю, при условии, конечно, что будут выполняться поставленные мною требования.

— Не сомневайтесь! — без размышлений заверил француз.

На берегу полуострова, на котором расположен Ла-Каль, он владел прекрасной виллой с большим садом при ней. Имение с незапамятных времен принадлежало семье де Вермонов, столь же давно занимавшихся добычей кораллов. Слуга-француз и несколько негров, несомненно, так же самоотверженно ухаживали бы за незнакомцем, как делали это для своего молодого хозяина.

В списках компании по добыче кораллов Пьер Шарль де Вермон все еще числился служащим, хотя на самом деле это было уже не совсем так. Предприятие, чья деятельность с 1806 года сильно ограничивалась распоряжением дея и конкуренцией англичан, пользовалось своеобразными способностями молодого де Вермона лишь от случая к случаю, в трудных деловых ситуациях.

Большое отцовское состояние позволяло Пьеру Шарлю целиком посвятить себя своим романтическим увлечениям: путешествиям, охоте и прочим удовольствиям, короче — вольной жизни. Он недолго засиживался в маленьком Ла-Кале с его французской обыденностью. Ведь он был в Африке! На этом таинственном Черном Континенте, о котором до сих пор так мало известно. В стране, полной загадочных неожиданностей и невообразимых приключений. А земли, лежащие за отрогами Телль-Атласа, которые были некогда римской Нумидией! Он много читал о них в студенческие годы в римских исторических хрониках. Мировая империя владела в Северной Африке цветущими поселениями; здесь были хлебные закрома Рима. Но с тех пор миновало два тысячелетия всемирной истории, по ущельям Атласских гор и алжирским равнинам пронеслись ураганом оставившие за собою неизгладимые следы вандалы и всадники ислама. Английский ученый доктор Шоу путешествовал по стране несколько десятков лет назад и описал все, что ему встретилось. А для него, Пьера Шарля, вся Африка клином сошлась, что ли, на этом скучном городишке с его добычей кораллов? Может, плюнуть на все это, оставить Ла-Каль и самому сейчас, своими глазами взглянуть на то, что осталось от древнего регентства?

Страсть к приключениям и любопытство ученого влекли его вперед. Поначалу Пьер Шарль предпринимал лишь кратковременные экскурсии в окрестностях Ла-Каля, а затем отважился и на более продолжительные, по нескольку недель рейды по этой древней земле. Особая склонность к языкам и юношеская восторженность всем необычным, связанным с риском и приключениями, сделали вскоре молодого француза великолепным знатоком страны и людей, а смелость, доходящая порой до безрассудной отваги, помогла ему стать отменным охотником.

Однако с обнародованием своих впечатлений и результатов экспедиций этот искатель приключений и исследователь пока не спешил. Ничто не заставляло его сейчас же, немедленно, переводить их в звонкую монету. Он делал свое дело не по обязанности, не был связан ни договорами, ни временем. Его ничуть не волновало, сумеет ли он собраться когда-нибудь с духом и засесть за свои бесчисленные записи и заметки о памятниках римского строительного искусства и свести их наконец в удобопонятное единое целое. Ему все казалось, что не все еще сделано, что надо еще кое-что выяснить: лишь эти недостающие детали позволят ему написать законченный портрет этой древней благодатной земли.

Сейчас, после полугодового пребывания на родине, страсть к охоте просто бурлила в нем. Франция сковывала ее, он истосковался по свободе. Но скоро, очень скоро он снова будет сидеть у костра со своими туземцами, жить одной жизнью с ними. Пьер Шарль де Вермон дружит со всеми. Их не интересуют его богатство и положение в обществе. Для них он просто Эль-Франси. В любом доме, в любой хижине Эль-Франси предложат в знак привета пригоршню фиников. Все относятся к нему с симпатией и уважением — арабы, негры, мавры, кабилы и берберы. Как часто надежные руки туземцев защищали этого отважного охотника от хищников, как часто он сам был примером для них, им восхищались, ему подражали, его враги были их врагами! Он добрался уже до края Сахары, куда дальше многих других путешественников, и удалось ему это единственно потому, что местные обитатели считали его своим. Он не делал непонятных им записей, не донимал расспросами о прошлом их страны, о ее тропинках и дорогах, об ископаемых богатствах, словом, обо всем том, чем путешественники нередко вызывали у туземцев недоверие, страх и желание расправиться с непрошеным гостем. Напротив, Эль-Франси считался молчуном. Рассказывать он предоставлял право тем, у чьего костра находил приют, и узнавал таким образом то, что в собранном вместе и систематизированном виде создавало истинную картину здешнего бытия.

Никогда не говорил Эль-Франси дурных слов о турках — иноземных господах, малочисленном, но напористом и чуждом сантиментов верхнем слое общества, завладевшем гигантской территорией, чьи границы потерялись далеко в пустыне. Берберы и кабилы не таили перед охотником своей ненависти к туркам. Никогда не сделает Эль-Франси ничего, что грозило бы гибелью им, порабощенным. При нем можно говорить свободно и открыто; с его губ не сорвется ничего из услышанного. Так думали туземцы о Пьере Шарле. Он никогда не подведет их, но и помочь им тоже ничем не сможет. Не один раз поднимали здесь оружие против чужеземцев. Однако мощь дея и его янычар всякий раз оказывалась сильнее, ибо население Алжира не было единым народом. Племена, народности и расы упорно не желали объединяться, изматывали свои силы в семейных распрях и племенной вражде — к великой радости маленькой кучки турок, с которыми можно было бы без труда покончить, если бы кому-нибудь удалось объединить все эти храбрые и привычные к войнам общины и племена, возглавить их и обратить против нескольких тысяч чужеземных поработителей.

Де Вермон знал, что кабилы гор Джурджура, берберы Атласа и арабы равнин и пустынь не занимаются морским разбоем. Ремесло это — чисто турецкое, туземцев же к нему приманить удается лишь с трудом, разве что принудить.

— Дела заставят, видимо, меня уехать, не дожидаясь полного выздоровления нашего больного, но все заботы о нем примет на себя мой кузен, господин де ла Винь, — заверил Пьер Шарль врача.

— Тогда я согласен. Пока фрегат не уйдет, я буду ежедневно посещать вашего подопечного.

«…и теперь он у меня, — заканчивал молодой де Вермон письмо к отцу. — Я выждал две недели, прежде чем отправить это письмо в надежде, что состояние незнакомца улучшится. Небольшой успех есть: парень уже встал с койки, но это пока и все. Память к нему не возвращается».

Ксавье де Вермон перечел письмо вторично, руки его дрожали. Этот спасенный мог быть сыном его друга Парвизи. Купец сопоставил даты: отплытие «Астры» из Генуи, ожидаемое прибытие несчастного корабля в Малагу, выход «Тулона» из Марселя — все шло к тому, что обнаруженные французским фрегатом обломки принадлежали пропавшему без вести генуэзскому купеческому судну. «Тулон» лишь несколько часов спустя оказался на месте катастрофы. И потом, может, самое важное — очень хорошо, что Пьер Шарль упомянул об этом, — грифель и начатый рисунок. Андреа частенько вспоминал о художнических талантах Луиджи, велел даже привезти из города рисунки, чтобы полюбоваться ими вместе с другом.

— Браво, браво, Пьер Шарль! — вслух похвалил сына довольный де Вермон, будто тот за тысячи миль отсюда, в Африке, мог его услышать.

Скорее известить обо всем Парвизи! Сообщить ему о возможности и даже вероятности того, что Луиджи — жив! Далее: с ближайшей почтовой оказией поручить Пьеру Шарлю разузнать о судьбе «Астры» и людей, что были захвачены на ней в неволе. Такую же просьбу — французскому консулу в Алжире. Французскому консулу? Де Вермон задумался. Может, обойтись без чиновников? А ну как консул, вопреки ожиданиям, разовьет слишком уж бурную деятельность и вместо помощи только все испортит. Дей — очень нелегкий человек. Своенравный, недоверчивый, вероломный, дикий. Не учинил бы он чего с попавшими к нему в лапы людьми с «Астры», заметив, что Франция — пусть даже всего лишь по просьбе де Вермона — вступается за них. Нет, лучше консула не подключать. Но прежде всего Пьер Шарль должен искать следы Рафаэлы Парвизи и маленького Ливио. Сделает это, тогда можно урегулировать и все остальное.

Шли недели. Пьер Шарль давно уже снова отправился в путешествие в глубь страны. Он охотно дождался бы просветления в разуме своего подопечного, но больной оставался безучастным ко всем внешним впечатлениям и воздействиям. Он машинально ел и пил, не отбивался, когда его брали под руку и вели в сад или приводили обратно. Большую часть времени он проводил на воздухе. Отдыхал на приготовленном для него из подушек и одеял ложе. Потом часами гулял рука об руку с приставленным к нему слугой — глаза опущены в землю или устремлены вдаль.

Де ла Винь проводил возле незнакомца большую часть своего свободного времени. И не только потому, что об этом просил кузен: его самого сильно волновал этот странный случай заболевания. Неужели несчастному ничем уже нельзя помочь?

Как-то один из немногих друзей, которыми молодой служащий успел обзавестись в Ла-Кале, Постав Мариво, пришел навестить его и пригласить назавтра к себе на маленький семейный праздник. Седьмая годовщина свадьбы, счастливое, достойное праздника число — друг, конечно, понимает… Холостяк Роже де ла Винь ничего, разумеется, не понял, но очень обрадовался возможности разнообразить столь приятным образом свое одиночество. Случайное времяпрепровождение с коллегами в прокуренном портовом кабачке в счет не шло.

Гюстав пришел не один. Его сопровождал маленький Мариво — милый шестилетний карапуз Клод.

Все сидели в саду, болтали. Время от времени де ла Винь бросал взгляды на отдыхающего в сторонке за деревьями больного.

Ребенку неинтересны были разговоры взрослых. Он скучал.

Птичка клюет песок. Вот здорово! Малыш встал и очень тихо, медленно, подобрался к ней. Ах, ты улетаешь прочь, скрываешься в кустарнике? А ну-ка посмотрим, где ты там прыгаешь!

О, да там человек! Клод посмотрел на незнакомого дядьку издали. Совсем неподвижно лежит. Может, спит? Да нет, глаза открыты, только смотрит не поймешь куда. Клод осторожно подошел поближе, присел на корточки. Подождал. Кивнул головой. Ничего в ответ. Смотрит застывшими глазами прямо перед собой и даже не моргает. Страшно. Мальчик вздрогнул и пустился наутек.

— Да, Клод, дядя болеет. Уже много, много недель, — пояснил Роже и добавил, повернувшись к другу: — Потерпевший крушение, я рассказывал о нем.

— И никаких улучшений?

— К сожалению.

Вскоре гости распрощались и ушли.

Маленький юбилей был отмечен очень интимно. Много говорилось на этом чудесном празднике о семейном счастье. Малыш Клод был самым дорогим в жизни этой счастливой пары. Для своего мальчика они готовы на любую жертву. Он должен жить беззаботно и счастливо.

Голос мадам Мариво звенел как колокольчик. Вольно развалясь в кресле, де ла Винь слегка рассеянно слушал ее бойкую болтовню. Вдруг он резко подобрался и поставил на стол стакан, из которого только что собирался пить. Малыш! Детская головка на рисунке!

Друзья с удивлением смотрели на него. Движением руки, означавшим «Ничего, все в порядке», он успокоил их: так, немного задумался. Секунду спустя он снова уже участвовал в легкой, беспечной беседе.

Он слушал краем уха застольные разговоры, сам вставлял порой подходящие слова, а из головы не шло: малыш, ребенок! Полно, возьми себя в руки, Роже! Не порть ты своими неистовыми, бешеными мыслями этот замечательный вечер! Впрочем, что там: праздник все равно подходит к концу. Пора прощаться.

Де ла Винь, едва разбирая дорогу, пронесся по сонным улочкам Ла-Каля и, запыхавшись, остановился у ворот виллы. С моря дул резкий ветер, вихрем взметая к небу дорожную пыль. Скоро Атласские горы покроются снежной шапкой. Осень на пороге.

Где те штаны, что были на больном, когда его достали из воды? Вот они, висят среди старой одежды. В левом кармане рисунок. Но где же он? Карман пуст.

Может, Пьер Шарль отправил его в письме дядюшке? Да нет! Ведь он же давал Роже прочесть это письмо и запечатал при нем. Рисунка там не было. Если его не порвали — Роже часто и прерывисто задышал при этой мысли, — то он определенно где-то среди бумаг кузена. К счастью, у него есть ключ от секретера Пьера Шарля. Ну вот, наконец-то. Он облегченно вздохнул. От рисунка, правда, мало что осталось. Морская вода обесцветила штрихи. Но детская головка все же видна. Может, в ней и таится спасение больного? Не окажется ли этот клочок бумаги той веревочкой, за которую можно будет вытянуть несчастного из ночной тьмы к свету?

Роже де ла Винь твердо верил в это.

На другой день он положил грифель и бумагу на колени незнакомца и застыл, напряженно ожидая реакции. Однако, к разочарованию своему, установил, что больной и к этому остался безучастен.

А впрочем, может, все так и должно быть? Ты что же, считал — мертвые вещи сотворят чудо? Невозможно. И все же именно малыш, ребенок расшевелит уснувшую душу больного! Роже был просто убежден в этом.

Может, еще раз попробовать с Клодом?

Переговоры с родителями мальчика шли долго. Были рассмотрены все доводы за и против. Наконец порешили все же сделать еще одну попытку.

В назначенный для визита день Роже де ла Винь был очень рассеян на службе, никак не мог сосредоточиться на деловых письмах и цифрах, мыслями он был на вилле де Вермонов.

Удастся ли визит? Этот вопрос продолжал его мучить и после того, как он вернулся домой. Друзья еще не пришли, приходилось ждать. Томительное ожидание. Вопросы громоздились один на другой: имеют ли они вообще право предпринимать такую попытку? Какое действие она может оказать?

Проклятые сомнения! Согласился бы на это врач? Природа — лучший лекарь, организм сам поможет себе, если только помощь вообще возможна, — говорил он кузену, передавая ему больного.

Мысли молодого француза метались между надеждой и сомнениями. Да и за ребенка было страшно — не случилось бы чего. Однако делать что-то было необходимо. Природа природой, но если можно помочь человеку, то нечего и сомневаться. Конечно, попытка, что и говорить, рискованная, но молодой организм в конце концов победит, так что — вперед!

Клода ни во что не посвящали. Просто уселись все рядом, как и в прошлый раз. Только теперь с ними была и мадам Мариво.

— Дядя опять лежит в кресле за кустами, Клод, — начал де ла Винь разговор с ребенком.

— Ах, тот дядя, о котором ты мне рассказывал, Клод? Ты, наверное, снова хочешь его навестить? — обратилась мать к малышу.

— Но ему же вовсе нет дела до меня, мама!

— Он сейчас очень болен. Он совершенно не знает, что творится вокруг него. Не замечает ни птичек, ни людей, ни деревьев, ни цветов, совсем ничего, — вставил Роже.

— Да, Клод. Может, он снова поправится, быстро поправится, если его погладить. Очень медленно и ласково. Вот так…

Потом она сорвала цветок.

— Или вложить ему в руку цветочек, такой вот красивый, как этот.

Малыш посмотрел на красивый цветок, взял его из материнских рук, понюхал, поиграл им.

— Можно мне подойти к нему? — спросил Клод. — И погладить его? Может, он и вправду поправится?

Первоначальная нерешительность сменилась в ребенке неистовой жаждой действий. Не дожидаясь ответа, он помчался к кустам. Там его шаги замедлились. Он украдкой заглянул за кусты.

Взрослые поднялись и ждали, что будет дальше. Мадам Мариво уцепилась за мужа; ей нужна была опора, поддержка.

— Добрый день, дядя! Я принес тебе цветочек, чтобы ты поскорее поправился. Вот!

Клод позабыл уже, что больной ничего не замечает.

— Ах, да ты ничего не знаешь, дядя. Вот, я даю тебе в руку стебелек.

Теплые детские ручонки силились сжать пальцы мужчины, он должен был взять цветок. Мягкие, теплые детские ручонки. Потом нежные пальчики погладили руку больного.

Он вздрогнул. Глаза его ожили.

— Ливио! — едва слышно произнес он свое первое слово. — Ливио! — Мужчина улыбнулся. Веки его опустились. Он спал.

— Ну слава Богу, кажется, удалось! — воскликнул Роже, заметив издали, что незнакомец проявил-таки интерес к мальчику.

— Мама, он мне обрадовался. Только он не знает меня. Он сказал «Ливио», — трещал Клод, возвратясь к родителям. — А что такое «Ливио»?

— Он даже заговорил?

Де ла Винь дрожал от возбуждения:

— Должно быть, ты ему очень понравился, Клод; ведь со мной-то он еще ни одним словечком не обменялся. Это ничего, что он тебя не знает, может, потом вы еще станете добрыми друзьями. Он сказал «Ливио»? Это не по-французски. Я не знаю, что это означает. Но мне думается, это имя. И скорее всего, имя маленького друга этого дяди. Но об этом наш больной расскажет после сам. Я очень благодарен тебе за ту радость, что ты ему доставил, и, как только будет время, непременно приду к тебе поиграть. Договорились?

— Ладно, дядя Роже! И папу тоже примем в игру?

— А меня? — лукаво спросила мать.

— Тебя нет. Ты боишься крабов и медуз.

Теперь важно было не спускать с больного глаз, и де ла Винь наскоро попрощался с гостями.

— Победа! — ликовал юноша, приветливо, почти ласково глядя на спящего.

Вдруг больной встал с постели, осмотрелся вокруг широко раскрытыми, ищущими глазами, вытянул вперед руки.

— Ливио, мой сын! Ливио! Где? Ах! — Он со стоном повалился назад в кресло.

В глазах де ла Виня потемнело. Победа… Какая уж тут победа! Все потеряно. Бежали секунды, минуты. Вдруг молодой француз вскочил, склонился над несчастным. И зачем только ты его тревожил, Роже? Зачем, зачем?

Он осыпал себя мучительными упреками: «Будь проклята шальная мысль, соблазнившая тебя вступить в эту отчаянную игру без совета врача и умелой помощи!»

После такой встряски больной уже никогда не придет в себя. Использовать так бездарно единственное средство!

И виноват во всем этом ты, Роже де ла Винь, ты, кому доверили больного. Что можешь ты сказать в свое оправдание? Нет, ничто не может извинить тебя.

Но я хотел спасти его, помочь, помочь!

Жалкие попытки заглушить растревоженную совесть…

Роже все еще стоял, склонившись над больным, все еще смотрел в его лицо. Юноша до глубины души был потрясен крушением своей попытки.

— Ну как он, месье де ла Винь? — спросил появившийся в саду слуга. Он только что проводил семейство Мариво и теперь вернулся.

Вопрос слуги вспугнул тяжелые, полные упреков мысли, разогнал застилавшую глаза юноши пелену. Незнакомец — Роже склонился над ним еще ниже — не был без сознания и лежал вовсе не в прежнем оцепенении. Он спал!

Его лицо стало лицом живого человека. Будто и не бывало на нем прежней каменной маски. Теперь черты его разгладились, помягчели, мелькнула даже усталая, слабая улыбка. Всего лишь мелькнула, затем губы снова плотно сжались, словно спящий боролся с неистребимой болью.

Всю ночь просидел молодой француз у скорбной постели, а на другой день в бюро не пошел, послав туда слугу с извинениями.

Больной все еще не раскрывал глаз. Но ум его работал Об этом свидетельствовала мимика.

Ни малейшего возбуждения на лице выздоравливающего де ла Винь пока не замечал. По всей вероятности, теперь-то уж он спасен. Значит, все же победа!

Напряжение ослабло. Спать, спать… Роже клюнул носом, но тут же вскинулся. Больного ни на минуту нельзя оставлять без присмотра. Пусть подежурит слуга.

— Разбуди меня сразу, если что изменится, — настрого приказал де ла Винь старому французу.

Время текло. Де ла Винь снова принял дежурство. Больной не просыпался.

Еще одна ночь. Может, влить ему в рот бульона? Нет, лучше не надо, а то еще разбудишь. Лучше не мешать ему. Говорят, что сон лечит. Сильно проголодается или пить захочет — сам проснется.

Под утро — дежурил слуга — больной пробормотал несколько слов по-итальянски.

— Месье де ла Винь, он говорит!

Роже сразу проснулся.

Это были бессвязные, непонятные слова, с долгими паузами между ними; потом больной встал с постели.

— Где я? Что со мной?

Слова звучали отчетливо, но французам были непонятны.

— Parlez-vous francais, monsieur? Je ne puis pas comprendre [10].

— Да. Где я? Что со мной? — повторил он по-французски.

— Вы у друзей! Не тревожьтесь!

Де ла Винь лихорадочно соображал. Теперь вперед, теперь сорвать пелену неизвестности! Он прекрасно сознавал таящуюся в этом опасность — ведь вновь обретенная память способна преподнести больному такое, что пойдут насмарку все столь счастливо завершившиеся труды. И все же он задал вопрос:

— К сожалению, мы не имеем чести знать вас. Как ваше имя?

— Луиджи Парвизи.

— Из Генуи?

Молодой человек задрожал от возбуждения. Значит, это и в самом деле тот человек, о котором писал дядя Ксавье!

— Верно, из Генуи. Но откуда вам это известно?

— Сейчас это не важно. Но так или иначе, я очень рад был узнать ваше имя. Разрешите и мне представиться: Роже де ла Винь из Марселя, в настоящее время — служащий компании по добыче кораллов в Ла-Кале.

— Очень приятно. Ла-Каль? Как я попал сюда? Что со мной, месье де ла Винь?

— Об этом после. Вы были очень больны. И наверное, вы проголодались и хотите пить? Что вам принести?

— Пожалуйста, не причиняйте себе хлопот; мне не хотелось бы быть вам в тягость.

К ним уже спешил слуга, предусмотрительно державший в последние дни наготове разные припасы.

За едой Парвизи пытался продолжать разговор.

— Не говорите ничего сейчас, — отбивался де ла Винь. — Вам нельзя утомляться. Я говорил уже, что вы были очень, очень больны.

— Но я вовсе не чувствую себя больным. Так, легкая усталость.

— Тогда поспите еще. Я останусь с вами. И ради Бога, не волнуйтесь. Вы у друзей. Набирайтесь сил. Завтра часок-другой поболтаем. А сейчас вам нужен полный покой, синьор Парвизи.

— Позвольте только мне сказать вам еще кое-что: я так благодарен вам!

Роже радостно улыбнулся — Луиджи Парвизи спасен!

Лишь с большими трудами удалось супругам Мариво и де ла Виню удержать молодого итальянца от безрассудного поступка. Луиджи так и горел сумасбродством, несбыточными планами: прорваться в резиденцию дея и добиться выдачи жены и ребенка.

— Я должен знать, что с Рафаэлой и Ливио, — возражал он в сотый раз на деловые и успокоительные доводы друзей. — Если судьба была к ним милостива и даровала им жизнь, их во что бы то ни стало надо выцарапать из когтей этих бестий!

Мучительные страхи несчастного отца можно было понять. Да, уводить людей в рабство — гнуснейшее преступление, и оно не должно остаться без возмездия. Но как же собирается Парвизи его осуществить? В одиночку? Один против пусть и малочисленной, но организованной и сплоченной силы? Невозможно! Будь здесь Пьер Шарль, может, он сумел бы что-то посоветовать…

— Дождитесь моего кузена, Луиджи, — предложил де ла Винь. — Он великий знаток всего и всех в регентстве.

Друзья правы, полностью правы. Но, Боже, как горько ждать сложа руки! Когда вернется месье де Вермон? Пожимают плечами. Не знают.

Счастье, что маленький гордый Клод принял дружбу нового дяди. О да, Клод был очень горд. Ведь это он, он спас больного! Роза, которую он всунул тогда в его руку… Ну вы же знаете! Другого такого доброго, такого хорошего дяди вообще и быть не может. Он может нарисовать все — коня, верблюда, домики, гнущиеся под ветром пальмы, могучие корабли и маленькие рыбачьи лодки, море, когда оно ласковое и когда оно бушует, папу, маму и самого Клода. Вот он, Клод — совсем такой, каким видит себя в зеркале: смеющийся или плачущий, с растрепанными волосами и чумазой мордашкой, или красиво причесанный и чисто умытый. А еще дядя Луиджи позволяет Клоду и самому рисовать. Картины получались хоть и не такие красивые, как у дяди Луиджи, но ему нравились.

— Надо же какой верблюд! Вы только полюбуйтесь! Какие у него длинные ноги, как он сейчас помчится!

Эти часы с ребенком приглушали боль, но в то же время снова и снова бередили мучительные раны от потери близких Парвизи людей.

Меж тем он интересовался и событиями на родине. Ни одного письма из Генуи пока еще, правда, не было. А Ксавье де Вермон писал сыну и племяннику о переполохе, который вызвало их сообщение, и о преступлении Гравелли.

Было решено, что молодому итальянцу на родину возвращаться не следует, пока он не получит точных сведений о судьбе своих родных и всех остальных, кто остался жив из команды и пассажиров «Астры».

Наконец возвратился в Ла-Каль и Пьер Шарль де Вермон. Долго, мучительно долго пришлось дожидаться его на этот раз.

Он побывал в пустыне, завел новые знакомства, которые помогли ему увидеть новые, никем прежде не исследованные земли. Спасенный итальянец находился на попечении Роже. Возможно ли его выздоровление, оставалось неясным. Меж тем наступила зима. Пересохшие русла ручьев и речек взбухли, переполненные водой. Переправа через них была теперь связана с опасностью для жизни. Чудовищные массы воды, прожурчавшей здесь за зиму, сделали все тропки и дорожки полностью непроходимыми На вершинах Атласского хребта лежал снег. Пьеру Шарлю пришлось задержаться.

Домой он явился в тот самый момент, когда кузен его только-только пришел из конторы. Парвизи не было. Сидел, должно быть, где-нибудь в гавани и рисовал. Его альбом для зарисовок был подлинной летописью маленького городка. Каждый сколь-нибудь значительный дом, церковь, административные здания, магазины, любой диковинный уголок многократно были запечатлены грифелем Луиджи.

Первым делом де ла Винь поспешил сообщить кузену о выздоровлении Парвизи и о его печали.

— А здесь — почта из Марселя. Я только что получил ее в порту, — закончил он.

— Давай-ка просмотрим хотя бы бегло. Очень уж хочется знать, что нового на родине.

Все было как обычно: деловые распоряжения — по части Роже; семейные новости — для них обоих; выписки из старинных исторических трудов — для Пьера Шарля; политическое положение во Франции — снова для обоих; вопросы о Парвизи — об этом надо поговорить с итальянцем. И еще одно запечатанное вложение. Получатель — синьор Луиджи Парвизи в доме де Вермонов, Ла-Каль.

«Позже мы все обстоятельно прочтем и, что можно, исполним, — решил Пьер Шарль. — А сейчас мне не терпится сбросить поскорее с себя это тряпье, вымыться и снова стать европейцем. Настоящая ванна — о большем мне сейчас и думать не хочется».

Парвизи вернулся лишь поздно вечером. Родители Клода пригласили его на ужин. Смешно получается. Друзья приглашают тебя к столу — и это, конечно, очень приятно, и все же, когда в кармане у тебя ни единого су, чувствуешь себя нищим, хоть милостыни и не просишь. В последнее время частенько так случалось. Клод стал постоянным его спутником. Мальчика надо было провожать до дома. Мадам Мариво сидела обычно с книгой в саду. Она радостно встречала обоих «художников».

— Нет, нет, Луиджи, так не пойдет! Прощаться через забор — фи! Нянчился с нашим сыночком целый день, а теперь отказывается от глотка вина! Входите же, входите, дорогие мужчины!

— Извини, Элен, скоро Роже придет домой, не ожидать же ему меня.

— Ничего с ним не случится, а тебе надо утолить жажду. Ну пожалуйста!

Как тут быть, не отказывать же дорогим друзьям. А на столе — чисто случайно, конечно, — уже приготовлен ужин. А тут появляется и отец Клода. О, эти женщины, как тонко все провернут…

— Я понимаю вас, синьор Парвизи, — завершил Пьер Шарль долгий разговор в тот первый вечер после возвращения. — Я сделаю все, что в моих силах, чтобы разыскать ваших жену и сына и вырвать их из-под власти дея. Не скрываю, что эта затея может стоить жизни.

— Вы не должны заниматься этим, месье де Вермон. Я просил только вашего совета, — сказал Парвизи, потупив взор и кусая губы. — Не могли бы вы одолжить мне немного денег, чтобы я мог поехать в Алжир.

— Пожалуйста. Если вам нужно, то в любой момент. Но лучше поговорим об этом обстоятельно завтра.

Увлеченные описанием боя «Астры», кузены и думать забыли о письме. Но вот Роже вспомнил:

— Пришло письмо для Луиджи! Я сейчас принесу его.

— Совершенно верно, мой отец приложил кое-что и для вас.

Итальянец дрожащими руками сломал печать. Первое прямое известие из Европы для него. Что содержится в этих страницах? Парвизи медленно раскрывал сложенный вдвое листок. «Спокойно, спокойно!» — уговаривал он себя.

Он был разочарован. Чисто деловое. Торговый дом де Вермонов открывает синьору Луиджи Парвизи из Генуи под именем Жана Альфонса Менье первый кредит в десять тысяч франков.

— Почему Жан Альфонс Менье? — спросил Луиджи, не подумав, что оба кузена о содержании письма и знать не знают.

— Простите, но я не знаю, о чем вы, — ответил де Вермон.

— Вот, пожалуйста! — Парвизи протянул платежное поручение.

— Гм-м-м. Что это означает? В конце тут стоит: «Письмо это немедленно уничтожьте». Кассе «Компани д'Африк» поручается выплатить названную сумму Жану Альфонсу Менье, чью личность удостоверит Пьер Шарль де Вермон либо Роже де ла Винь. Отец пишет не без умысла. Жан Альфонс Менье — это вы, Луиджи Парвизи! Французское имя здесь безопаснее итальянского.

Роже и Луиджи с напряженным вниманием следили за размышлениями Пьера Шарля.

— Ах, я понимаю отца. Наполеон отрекся, сослан на Эльбу. Генуя больше не часть Франции. Так что вы теперь, синьор Парвизи, по подданству снова итальянец, генуэзец. Я не сомневаюсь, что дей немедленно воспользовался ситуацией и напустил на генуэзские суда своих корсаров. Моя родина, столетиями связанная с турецкими правителями Алжира договорами, должна, разумеется, выполнять и свои обязательства перед варварийцами. Дом де Вермонов не может нарушать это соглашение, особенно в том тяжелом положении, в каком оказалась сейчас наша «Компани д'Африк». Англичане спят и видят, как бы лишить нас наших старинных привилегий. И все же, учитывая объем наших сделок, может ведь наш дом ошибиться. Надо же какое недоразумение! Ну кто бы мог представить, что Жан Альфонс Менье — генуэзец Луиджи Парвизи? Ни мой отец, ни я прежде с месье Менье знакомы не были; он всего лишь был тепло принят нами, и у нас не возникло на его счет ни малейших подозрений. Прискорбный, но простительный недосмотр. Вы не находите, месье Менье?

Друзья разразились громким смехом.

— Просто чудесно! Я постараюсь быть настоящим Жаном Менье. А вы помогите мне в этом: ты, Роже, и — если позволишь — и ты, Пьер Шарль!

— С удовольствием перехожу на «ты», Луиджи. Впрочем, вздор — не Луиджи — Жан!

Смена имени вызвала бурное веселье.

— Мне не надо больше нищенствовать. У меня просто камень с души свалился. Роже рассказывал мне, что твой отец уже давно поручил тебе съездить в столицу и разведать там все, что можно. Возьмешь меня с собой, Пьер Шарль?

— Напрямик говорю: нет.

Парвизи смутился. «Де Вермон, конечно, очень деловой человек, но в этом деле я, отец, мог бы добиться большего, — подумал он. — Француз добрый, преданный друг и готов оказать всяческую помощь, но здесь надо иметь особое чутье, а это чужому недоступно. А я, неужели я не обнаружу, не учую своих любимых, если буду рядом с ними? Ведь наши связи, эти невидимые, но прочные нити, нерасторжимы. Рафаэла и Ливио — мои, и ничьи больше. Я разыщу их».

— Я должен быть в Алжире, Пьер Шарль! — настаивал он.

— Ты, генуэзец?

— Я, муж и отец!

— Именно поэтому было бы безумием брать тебя с собой. Мало ли что могло случиться с твоими близкими. Поручишься ли ты, что не потеряешь голову, узнав о чем-нибудь страшном? Нет, Луиджи, это выше твоих сил. Ты задрожал при одном намеке на это, а значит, и помочь им, увы, не сможешь; ты только себе навредишь и рискуешь даже погибнуть.

— Я поеду с тобой, позволь мне!

Де Вермон был абсолютно прав, Парвизи знал это. Но страстное желание быть хоть чуточку поближе к своим любимым заставляло его снова и снова повторять свою просьбу.

— Пустые слова. Если кто и сможет что-нибудь узнать, так это я. Не посчитай это хвастовством, но я знаком в Алжире со множеством турок, мавров, кабилов, негров и евреев, вхож к французскому консулу и много лет уже пользуюсь полным доверием этих людей и знаю все их мысли и поступки. Одурачить Эль-Франси не так-то просто. Иной раз я сравниваю себя с первопроходцами лесов Северной Америки. Очень схожа у нас с ними жизнь, мои блуждания по ущельям Атласа: всегда начеку, всегда в готовности к нападению и обороне. Никто не сомневается, что ты горишь стремлением освободить своих близких, избавить их от ужасного рабства. Но ты не имеешь права делать глупости.

— А если ты не обнаружишь никаких следов?

— Мы должны считаться с этим. И все же положись на меня, Луиджи.

— Снова ждать, час за часом, день за днем. Ужасно. Поручи мне хоть какое-то дело!

Пьер Шарль услыхал слово «дело». Отлично. Луиджи надо занять, чтобы его мысли не очень путались.

— Почему нет? Охотно, Луиджи. Ты знаешь, однажды я собираюсь написать научную работу о найденных мною свидетельствах пребывания римлян в Алжире. Я исколесил всю страну, чтобы познакомиться с ними. Ты — одаренный рисовальщик, я по сравнению с тобой — просто мазила. Все, что мой грифель запечатлеть на бумаге не сумел или изобразил кое-как, по-детски, я пытаюсь пояснить обстоятельными описаниями. Возьми эти наброски, разберись в них хорошенько и, окажись, что мои слова достаточно ясны, попробуй перевести их в рисунки.

— С удовольствием, с большим удовольствием! — воскликнул Парвизи и в тот же день с усердием принялся за работу.

Глава 6

В АЛЖИРЕ

Пьер Шарль де Вермон стоял как завороженный, наслаждаясь открывшимся с моря фантастически прекрасным видом разбойничьего гнезда — Алжира.

Вот он, ослепительный в своей белизне, прилепившийся, словно треугольный парус, к горному хребту, неописуемо красивый проклятый город. Глаза не в силах объять весь его блеск, всю роскошь. Закрываешь их, а свет, пронзительный, резкий, отраженный от сияющего треугольника, все равно проникает сквозь сомкнутые веки. Не город, а сказка из «Тысячи и одной ночи».

У ног его драгоценным ковром раскинулось синее море, и воздух над гребнями волн танцует, поет, ликует. Над морем воды — море домов, а над ними высятся многие десятки мечетей со стройными остроконечными минаретами, возглавляемые Великой мечетью в порту. Между ними — янычарские казармы, административные здания и синагоги иудейского населения. И все это венчает, над всем царит Касба — замок дея.

Вокруг этого белого волшебства вьется зеленый венок. Это не ликующая молодая зелень светлого мая, а темные, сочные, вечно живые кипарисы, масличные и финиковые пальмы и рододендроны.

И сегодня молодой француз, как и прежде, лишь с большим трудом сбросил с себя обаяние Алжира, так неотразимо действующее на всякого пришельца. Однако история Парвизи помогла ему разрушить эти властные чары. Нет, он не позволит себе больше заблуждаться и ослеплять себя прекрасными картинами. Рабство, издевательская торговля людьми, которую вели дей и его подручные, позор всему человечеству — были хорошо известны ему, как и миллионам других европейцев. Впрочем, его-то самого это мало касалось. Франция от этого была свободна. Откупалась. Платила ежегодно тридцать тысяч испанских талеров, которые правитель Алжира требовал за право добычи кораллов и торговые привилегии. Кто и что скажет против? Обыкновенная нормальная сделка. А другие? Неаполь — из года в год, — не испытывая унижения, отправлял дею с поклоном двадцать четыре тысячи испанских талеров дани «за защиту» своих кораблей. Столько же соглашались платить и Швеция, Дания, Португалия. Впрочем, это их дело. Или все же нет? Дань! Не лежит ли на этих странах вина перед всей Европой? Разумеется, они знают, чем отговориться: иначе корсары нападали бы на их корабли, грабили бы грузы, захватывали людей…

— К французскому консулу. Судно «Компани д'Африк», — уведомил Пьер Шарль начальника порта. Тот не чинил никаких препятствий. Он хорошо знал маленький парусник с французским флагом на мачте.

Сказка рассеивалась сразу, как только приезжий попадал в город. Узкие, темные, извилистые улочки; больше лестниц, чем гладкой дороги. Грязь и запустение. От сточных канав тянет удушающими запахами. Дома с редкими маленькими оконцами, да и те — зарешеченные. Люди всех цветов и оттенков кожи пробираются вдоль стен, склоняются над колодцами, которых в этом жарком городе, к счастью, предостаточно. Фигуры в лохмотьях жмутся по уголкам, разбегаются, завидев турецкого солдата, возвращаются, стоит умолкнуть стуку его туфель, занимают прежние места и ждут, сами не зная чего. Но горе несчастному, кто по рассеянности коснется вдруг янычара! Бастонада — битье палками по пяткам — самое малое, что ему за это полагалось, а худшее — годичные принудительные работы в морском арсенале. Дею всегда нужны дешевые рабочие руки. А уж чьи еще руки дешевле, чем руки преступника? Ишь ты, дотронулся до турка — разве это не преступление? Решаются подобные дела легче легкого, на судебное решение достаточно нескольких минут. И все. На годы, если не навсегда. И никаких надежд. Разве что могучий правитель сам лишится власти, а его враги освободят приговоренных, чтобы обрести себе друзей. Это может случиться не сегодня завтра Никогда не забывай о могиле, всевластный дей! Многие рвутся к трону. Не доглядишь, не отправишь их вовремя в могилу — сам в нее ляжешь. Многие добивались с помощью влиятельных друзей ранга трехбунчужного паши; но менялся ветер, другие партии вырывались вперед — и летели головы в песок. Это так опасно — быть деем: а ну как янычары, одним из которых ты и сам был когда-то, переметнутся к другому!

Но хвала Аллаху! Опасность грозит только от своих собственных людей, которых можно успокоить чинами, должностями и подарками. Многие могущественные европейские державы, чьи морские и сухопутные силы далеко превосходят мощь Алжира, платят ему дань и ищут через своих консулов благосклонности дея. Они мирятся с поношением своих представителей, хоть и пытаются, словно дети, разыгрывать из себя обиженных, но в конце концов снова шлют ему подарки.

А туземцы этой гигантской страны, для которых он — чужак? Они ворчат порой. А иной раз какое-нибудь кабильское племя, деревня, а то и семья, отваживаются даже на личную войну. Впрочем, какая это война? Так, небольшая перестрелка. Все эти дрязги мигом улаживаются Огромное число племен, различные расы — стоит подстрекнуть одних против других, и заварится каша. Никаких янычар не надо — сами передушат друг друга. Так уж назначено Аллахом, как и все в этой жизни: турки должны править — а кто же осмелится восстать против воли Аллаха! Пока народы и племена не соберутся под единое знамя, не пойдут за общим вождем — махди, опасности внутри страны для турецких захватчиков не существует.

На улицах и в переулках города сновало множество людей, одетых в черное. То были евреи, их заставляли носить этот ненавистный мусульманам цвет. Презираемые, закабаленные, запуганные погромами люди. Не один дей выколотил из евреев деньги на завоевание трона. Ни на секунду они не гарантированы от того, что янычары нападут вдруг на их дома и заберут себе все, что покажется им хоть сколь-нибудь ценным. А рискни только еврей поднять руку на мавра, не говоря уже о турках, его неминуемо ждала смерть от веревки или огня. Да, с одной стороны — презрение, кабала, угрозы всеми и всяческими бедствиями, с другой стороны — угодливость и умелое использование власть имущих. В их руках сосредоточились все денежные операции Регентства. Они ведут торговлю с друзьями и врагами, извлекая выгоду из своих знаний всяческих дел и обстоятельств, о которых властителям иным путем никогда бы не дознаться.

Не редко попадались на улицах и негры. Иные из них — одетые даже, как высокие государственные чиновники. Оно и понятно. Турки — чужие в стране, негры — тоже. Они не питали к господам такой ненависти, как мавры, берберы или независимые жители гор, гордые, сильные, светлокожие кабилы, крайне редко встречавшиеся в уличной толпе. Они почти не покидали ущелий и каньонов Атласского хребта, а если уж выбирались оттуда, то не иначе как с враждебными намерениями. Возможно, они были потомками древних нумидийцев, а то даже и готов или вандалов. Но не только внешность отличала их от всех прочих, а и неистребимая ненависть к поработителям. Они были лютыми врагами турок. Любой и каждый.

Де Вермон добрался до широкой главной улицы, тянувшейся параллельно берегу от Баб-Азун [11] на юге к Баб-эль-Уэд на севере. Улица кишела самым разномастным людом. Народ шумел и галдел в пестрых кофейнях, у стоек с товарами, пристроенных в нишах каменных стен, в лавочках и у лотков мелочных торговцев. Прямо на улице трудились ювелиры и изготовители всяческих безделушек, сапожники, портные, брадобреи, писцы. Но Пьер Шарль не обращал на все это ни малейшего внимания. Пусть сидят себе, сложив ноги калачиком, толстые надменные купцы, пусть торгуются до одури, и турки пускай себе курят свои длинные трубки, и увечные с нищими попрошайничают — это все после, когда он поговорит с консулом и сумеет, возможно, уделить часок своему любопытству.

По этой улице, одной из немногих заслуживающих такого названия, молодой француз прошел до самого конца. Затем он повернул на запад. Французское консульство размещалось вне городского треугольника, в зеленом поясе. Направо от него дорога вела к христианскому кладбищу, налево — к загородной резиденции дея.

— Месье де Вермон! Какими судьбами? — приветствовал его консул.

— А вы не догадываетесь?

— По делу «Астры»?

— Мой отец просил вас навести справки об оставшихся в живых.

— Разумеется, я постарался исполнить желание вашего почтенного родителя. Но к несчастью — я крайне об этом сожалею, — до сих пор успехов в этом почти не достиг. Положение мое, как, впрочем, и всех других европейских представителей, в настоящий момент — скажем прямо, очень трудное. Отречение Наполеона, вы понимаете? Самое лучшее — как можно реже попадаться дею на глаза.

— Новая политическая обстановка тревожит его?

— Разве можно узнать, что таится в душе восточного человека? На его лице не прочтешь ничего, не то что у наших земляков. За цветистыми речами нового дея Омара-паши кроются змеиное коварство и змеиная увертливость. Только думаешь, что услышишь что-то важное, осязаемое, как он молниеносно делает финт и ускользает в сторону. За сладким, как рахат-лукум, велеречием тут же следует еще более приторными речами сопровождаемый выпад. Месье де Вермон подбросил мне орешек с каменной скорлупкой.

— Но должны же от «Астры» остаться хоть какие-то следы, — возразил Пьер Шарль.

— Судно все еще здесь. Разве вы не видели его в порту?

— Не обратил внимания, да и не знал ничего об этом.

— Оно уже продано.

— Кто купил?

— Ливорно. Итальянцы могут без опасений плавать на нем теперь по Средиземному морю. На «Астре» их не побеспокоит ни один корсар.

— Сперва они грабят европейцев, а потом им же и продают захваченные суда!

— Мы защищены договором…

Намек консула звучал язвительно. Какое дело Франции до итальянских государств? Он, консул, глубоко уважает месье де Вермона-отца; но как же может этот достойнейший купец обременять его, дипломатического представителя Франции, таким делом! У консула, хоть его правительство и очень дружно с деем, и без того предостаточно забот и хлопот с этим капризным и диким господином. И не надо перегружать его сверх меры!

— Я понимаю. Надеюсь, у вас не было из-за этого неприятностей.

Пустые общие фразы, и больше ничего.

— Да нет, месье де Вермон. Просто мне не удалось еще пока вплотную заняться этим. Разумеется, при соответствующих обстоятельствах я непременно попытаюсь оказать эту услугу вашему высокочтимому отцу.

— Не утруждайтесь более, спасибо. Я не столь обременен заботами, как вы, и попытаюсь сам навести нужные справки. И к тому же это всего лишь прихоть моего отца, не имеющая за собой ничего существенного.

— Наилучших успехов!

У консула явно отлегло от сердца — посетитель так легко освободил его от столь щекотливого дела. Но какими же нитями связан де Вермон с «Астрой»? Впрочем, нет, не стоит даже задавать таких вопросов. И знать об этом не стоит. Незнание иной раз лучше знания — ответственности меньше.

А Пьер Шарль был крайне удивлен: выходит, отец, вопреки первоначальному своему решению, поручил-таки поиски французскому представительству!

Когда он спустился в город, над бухтой раскатился пушечный выстрел. Во всех улочках и переулках возникла вдруг толчея, беготня, суматоха. Ремесленники отложили в сторону свои инструменты; продавцы шербета подхватили на плечи бурдюки и кувшины. Всех охватило одно стремление — скорее в порт!

С выступа стены Пьеру Шарлю была видна вся акватория.

В порт входил стройный парусник. Позади него — неуклюжее купеческое судно. Корсар с добычей.

Набережная кишела людьми. Секунда за секундой из скопища домов притекали все новые толпы. Вся эта человеческая масса колыхалась и пенилась, как взбаламученное штормом море.

Сквозь толпу невозможно было пробиться. Все дома позапирались. Сверху, из своего замка, дей любовался зрелищем, которое предоставил своим подданным, как делали некогда римские императоры, чтобы отвлечь массы от опасных для державы мыслей.

«Посмотрим и мы!» — порешил де Вермон, продолжая свой путь.

Что это был за спектакль! Времени никто не замечал. Все долго, терпеливо ждали, пока пиратский корабль уберет паруса, еще дольше — пока захваченное судно подведут к причальной стенке.

И тут началось!

Плененную судовую команду погнали с борта, словно стадо скота.

— Христианские собаки! Аллах да низвергнет вас в самое пекло! Забить всех до смерти! В цепи их! — ревела и буйствовала толпа.

Никого из этих пленных жители Алжира прежде и в глаза не видели, ничего о них не знали и мстить им не собирались — просто эти люди были чужие, а с чужаками — как с чужаками!

— Шербет, сладости, фрукты! Сочные, спелые, сладкие фрукты! Покупайте, покупайте! — кричали торговцы, и здесь не упускавшие своей выгоды.

— Что за товар привез, Али?

— А можно этих собак потрогать руками?

— Сколько просишь за них? — галдели алжирцы, перебивая друг друга.

— Эй, старик, что дашь за это колечко? Я снял его с одной христианской женщины.

— А ну, прыгай, парень, прыгай! Быстрее, быстрее! — глумливый смех перекрыл общий гул.

Один из пиратов пнул ногой молодого матроса, замедлившего шаги перед бешеной толпой.

Чиновники дея рассекали людскую стену, прокладывая себе путь. Восьмая часть добычи принадлежала государству. С государством полагалось рассчитываться в первую очередь. Остальное делили реис и команда.

Иной раз эти бестии схватывались между собой, грызлись за жирный кусок, как дикие звери.

И, как всегда, умоляли о помощи пленники, вопили побитые и затоптанные, сыпали проклятиями дерущиеся корсары, во весь голос ликовали сумевшие отхватить у других какую-нибудь малость, лаяли собаки, кусая людей за ноги.

Сумасшедший дом!

Одетые в черное стояли в сторонке. Им не нужно было протягивать руки и хвататься за добычу. Им ее еще доставят.

Иные из несчастных европейцев проявляли полное безразличие ко всему, что происходит с ними и вокруг них. Рабство — конец жизни. Другие все еще боролись, как львы, за свободу, бросались на землю, огрызались на пинки и палочные удары.

Вот один вырвался из рук стражника. Рывок вперед. Мощнейший рывок. Словно разъяренный бык, устремился он на янычара. Удар. Солдат повалился как мешок.

Толпа завыла. Стоявшие поближе накинулись на смельчака. Удар саблей. Пленник с разрубленным затылком упал замертво. Освободился от рабства. Жители Алжира и думать забыли, что помогают ненавистным туркам.

Кровавый спектакль; зрелище, бесчисленные ужасающие подробности которого потрясали душу! Восьмая часть — дею. Это — самое главное, это — прежде всего и во что бы то ни стало. А дальше — дальше все на торг, все на продажу!

У француза комок стоял в горле. И Европа это терпит! Сюда бы наших государственных мужей, наших принципалов, пусть бы полюбовались! Что они знают об этом? Потешаются над правдивыми сообщениями, как над страшными сказками, числят их не более чем «интересными историями, добротно сработанной, изящной, занимательной болтовней». Такие истории нужны, чтобы приятнее казалась людям жизнь в бедной приключениями благополучной Европе. А в реальности этакое просто невозможно! Ведь мы живем в XIX веке, а не в древнем Риме, в мрачные времена гонения христиан. Нравы с тех пор помягчали, люди поумнели. Охота на рабов в Африке? Ха! Бедных чернокожих влекут к счастью, к налаженной, беззаботной жизни на плантациях благочестивых хозяев, к цивилизации. А Алжир — что ж, с Алжиром еще надо разобраться. Страшные какие-то приходят оттуда вести, что-то в них явно не совпадает с истиной; по крайней мере не все.

— Нет, нет — все это чистая правда, а не развлекательные историйки, чтобы пощекотать вам нервы! — О, с каким наслаждением выкрикнул бы де Вермон эти слова прямо в лицо беспечным европейцам. — Это горькая правда, Европа! Ты прячешь голову в песок, как страус, не хочешь видеть истины. Еще бы — ведь это же нарушило бы твой покой, твои народы могли бы запротестовать и порвать хитросплетенные сети своих правителей.

Пьер Шарль сердито махнул рукой, повернулся и зашагал вверх по дороге, в город. Впереди него тащился сгорбившийся, с трясущейся на тонкой шее головой старый еврей. Он свернул в ближний переулок, и де Вермон увидел его профиль.

— Шимон! — воскликнул он вполголоса.

Человек в черном кафтане и ермолке осторожно оглянулся, почтительно поклонился.

— Сладил в порту удачное дельце? — спросил Пьер Шарль.

— Нет, господин.

— Еще нет?

— Я бедный человек, господин де Вермон. Мне достаются только крохи с богатого стола.

— То-то в прошлый раз ты и отхватил преогромную партию вин, ликеров, ветчины, вяленой рыбы и всего прочего, что туркам их Кораном вкушать запрещено. Неплохой барыш ты тогда получил, а? Впрочем, меня это не касается. А вот насчет кредита мне бы с тобой договориться хотелось.

— Для меня было бы большой честью достойно принять господина француза в моем скромном доме.

— Сможешь мне помочь?

— Деньги нынче дороги. Я сам вынужден одалживаться у братьев. Каждому надо жить. Но не сомневайтесь, господин, я сделаю для вас все, что смогу.

— Я знаю это. И мои слова — всего лишь шутка. Мне просто хотелось удостовериться, что наши старые отношения все еще в силе.

— Все зависит от того, захотите ли вы и впредь дарить меня своим доверием. Я вас не подведу. Чем могу служить вам, господин?

Де Вермон осмотрелся вокруг. Шимон увидел это.

— Приходите ночью ко мне. Я в вашем распоряжении.

Не кивнув даже на прощание, делая вид, будто просто так, случайно прошел несколько шагов рядом с незнакомым спутником, еврей скрылся в придорожной кофейне.

Пьер Шарль продолжил путь и добрался вскоре до своего парусника. Надо было сказать своим людям, куда он собирается пойти: ведь Алжир с его закоулками и разного рода злачными местами очень опасен. Надо было также взять с собой денег. Шимон, агент дома де Вермонов в Алжире, человек дельный, верный, честный, неболтливый, ловкий, но недешево обходящийся.

Незадолго до того как закрыться городским воротам, де Вермон снова был в городе. В руке он нес, как здесь было принято, фонарь. Навстречу ему попадались прохожие со свечками. Это были евреи. Им, единственным из всех, запрещалось пользоваться фонарями. Делалось это для того, чтобы евреев даже ночью можно было узнать среди всех других людей.

Шимон уже ждал визитера. Пьеру Шарлю не пришлось стоять перед дверью — она отворилась, едва он постучался.

— Входите, господин, да принесет ваш приход удачу моему дому! — приветствовал Шимон молодого француза.

— Мир тебе и твоим близким!

Шимон низко склонил голову и приложил правую руку к сердцу.

— Ваш слуга, господин! Садитесь, пожалуйста.

Мебели в помещении почти не было. Лишь на полу лежало несколько циновок с подушками, да два низеньких табурета стояли возле круглого столика, на котором лежал молитвенник старого торговца. Горела свеча.

— Не так давно привели генуэзский приз, — начал Пьер Шарль.

— «Астру»?

— Да. Купил ли ты что-нибудь с нее?

— А что вы ищете? — уклонился торговец от ясного и однозначного ответа.

Пьер Шарль понял. Упоминание имени «Астра» показалось еврею почему-то неприятным. Но может, он ошибается?

— Одну картину.

— На судне были картины? Об этом мне неизвестно.

— Не для продажи. Мне рассказали, что на судне находился один молодой художник. Мне хочется пополнить хотя бы одним из его рисунков мою коллекцию. Я ведь заядлый коллекционер.

О глупая голова! Боже, до чего глупы эти французы! Человек приходит ко мне, хочет купить картину и представляется страстным коллекционером. Назови ему трехкратную, десятикратную цену, и он, не глядя, заплатит, лишь бы потешить свою душу. Шимон не смог сдержать охватившей его вдруг радости. Глаза его блестели, длинные нервные пальцы беспокойно теребили бороду.

Рыбка заглотала приманку. Де Вермон не зря заговорил о своем собирательском азарте. Шимон загорелся: ведь впереди маячила нажива!

— Значит, тебе не досталось с «Астры» никакой картины?

— Нет. А что на ней могло быть изображено?

— Женщина с ребенком. Может, ты хоть видел случайно такой рисунок у кого-нибудь из своих деловых партнеров?

— Да нет же. Но если господину угодно, я охотно займусь его поиском.

— Именно об этом я и хотел бы тебя попросить, только чтобы без огласки. Не скажу, что заплачу за это много, но обещаю, что ни ты, ни продавец обижены не будете, — лишь бы мне получить картину. Вот, возьми пока. — Француз протянул торговцу несколько золотых монет.

— Задаток? — хитро прищурился Шимон.

— За твои хлопоты.

— Спасибо. Сколько можно предлагать за картину?

— Не беспокойся, за ценой я не постою. Вот, собственно, и вся цель моего прихода, — сказал де Вермон и будто между прочим добавил: — Художник-то, конечно, мертв. Людям дея, как я слышал, пришлось изрядно повозиться с экипажем «Астры».

— Лишь немногие остались в живых.

Подарок развязал торговцу язык.

— Судьба итальянцев мало меня интересует, но все же расскажи.

— Я не знаю, что там было с этим судном, только пленных забрали уже в Сиди-Ферухе.

— Вот как, с чего бы это?

— Их должны были доставить к шейху Осману.

— К шейху Осману? Значит, в горы Фелициа. Всех?

— Капитана и одну женщину отправили в Алжир. Женщину, как мне сказали, в гарем дея. Похоже, она уже умерла. Молодая красивая женщина, все звала своего ребенка.

Боже мой, жена Луиджи! Она была единственной женщиной на борту «Астры». Каких трудов стоило де Вермону казаться безучастным! К счастью, ему удалось все же взять себя в руки и довольно равнодушно продолжать расспросы.

— Ее что же, разлучили с ребенком?

Еврей воздел руки кверху. Подробности ему неизвестны. Сердце де Вермона громко стучало. Как бы Шимон не услышал. Как скверно, что он вдруг замолчал. Расспрашивать дальше? Шимон хитер как лиса.

Итак, сомнений почти никаких. Женщина — мертва. А мальчик? Его надо найти! И вот как раз сейчас, когда, казалось бы, без особых усилий можно все узнать, вдруг — молчание.

— Нет большего горя для матери, чем быть разлученной со своим ребенком, ничего не знать о нем, — решился все же сказать де Вермон, рискуя раскрыть свои карты.

— Я слышал, будто мальчика подарили титтерийскому бею [12].

Француз устало махнул рукой («Твоя болтовня надоела мне, Шимон» — означал этот жест), вслух же сказал:

— Я трачу время на пустяки. А меж тем ворота могут запереть. Мне было бы весьма неприятно беспокоить консула ночью. Итак, договорились: ты доставляешь мне рисунок, я плачу за него.

— Если рисунок не уничтожили, вы получите его. Я наведу справки. Где я смогу найти вас, господин де Вермон?

— Спроси обо мне на паруснике, Шимон. Однако помни, пожалуйста, что хоть картину мне получить и очень хочется, но все же — за соразмерную цену.

Пьер Шарль ушел, а неделю спустя выяснилось, что в дело вмешался Бенелли, хотя Шимон к этому и был абсолютно непричастен.

Когда торговец путем осторожных расспросов вышел наконец на человека, к которому среди прочих нестоящих вещей попал и рисунок, то узнал, что всего несколько часов назад его уже купил какой-то негр. Чернокожий долго копался в барахле, хотел то и это, выискивал нечто привлекательное, брюзжал на высокую цену и, так ничего и не купив, продолжал рыться дальше. Вдруг он наткнулся на пустяшную картинку. О, какая чудесная женщина, не женщина, а райская гурия, каких пророк сулит правоверным на небесах. Да еще с прелестным, улыбающимся ребенком. Он берет эту картинку. Сколько за нее? Лишь теперь старьевщик рассмотрел как следует рисунок. Да, в самом деле неплохо… Чернокожий все еще закатывал от восторга глаза. Так сколько же содрать с него за удовольствие от этого клочка бумаги? Два цехина. Сколько? Негр сделал вид, будто не расслышал. Да, два цехина. Вопль протеста — не то чтобы очень уж всерьез, зато громко. Одного цехина вполне хватит! Что, отдавать картину за полцены? Ну уж нет! Продолжая орать, чернокожий швырнул монеты на пол, схватил рисунок и был таков.

Отличное дельце! Продавец радостно потер руки. Целых два цехина задаром! Конечно, задаром: сам-то он за эту бумажку ровным счетом ничего бы не дал.

— Что за негр? — спросил Шимон, прерывая словоизвержение единоверца.

— Я не знаю его; не могу даже вспомнить, чтобы встречался с ним когда-нибудь на городских улицах. Человек, каких в Алжире сотни. Никаких бросающихся в глаза примет, ни на лице, ни в походке, ни в манере держаться, разве что очень уж по-детски радовался красивой картинке.

Два цехина… Вот досада! Шимон дал бы и десять, и даже двадцать, не сунь глупый негр свой черный нос в ту кучу старья…

Радость торговца сменилась досадой.

Посвящать своего знакомца в подробности Шимон посчитал необязательным.

Погруженный в свои мысли, засунув руки в широкие рукава кафтана, тащился он по горбатым переулкам домой.

Случайно ли то, что он пришел слишком поздно? Шимон не верил в случай. Очень уж необычны обстоятельства. Француз хотел пополнить картиной свою коллекцию. Он, еврей Шимон, желая разыскать рисунок, осторожно расспрашивал о нем в разных местах. Все было вполне безобидно и никаких подозрений вызвать вроде бы не должно. И все же, значит, какие-то слухи поползли. Кто-то другой учуял запах жареного и в последний момент успел выхватить добычу. Коран не разрешает изображать людей. Как и все негры в Алжире, покупатель наверняка мусульманин. Тогда его поведение во время покупки — притворство. Господину де Вермону дорого обойдется его страсть к коллекционированию. Шимон даже хихикнул украдкой. Француз заплатит любую цену, в этом он не сомневался. Не иначе как рисунок представляет собой значительную ценность. Без сомнения, скоро он снова вынырнет где-то, может, даже у Барчи, богатейшего из алжирских евреев, — и будет тогда стоить втридорога.

Соображения торговца Шимона были абсолютно правильными. Он узнал, что, кроме де Вермона, добычей с «Астры» интересуется еще какой-то человек. Но как же, Боже правый, переплетаются события — всего не предусмотришь!

А пока поиски безрезультатны. Так он и доложил, скрепя сердце, Пьеру Шарлю. И тут-то мнение его о высокой стоимости картины сильно поколебалось.

— Пустяки, приятель! — рассмеялся француз. — Я ведь и не собирался тратить большую сумму на неизвестный мне, может, и вовсе не представляющий ценности листок бумаги. Бывает, правда, что коллекционеры платят за какие-то вещи куда больше, чем они стоят, и при этом даже разоряются — я не из таких.

Конечно, принеси Шимон рисунок, Пьер Шарль беспрекословно заплатил бы соответствующую сумму, хотя бы для того, чтобы порадовать картиной Луиджи. Вопрос о рисунке и поручение разыскать его были только предлогом, чтобы узнать хоть что-то о людях, оставшихся на купеческом судне после боя. Это удалось, а картина — Бог с ней — теперь не так уж необходима.

Француз вел в кофейнях разговоры с разными людьми, сводил их незаметно к событиям на «Астре» и знал теперь, что случилось с несчастными генуэзцами. Никаких существенных новостей, впрочем, выудить не удалось. Рафаэла Парвизи — мертва, в этом все были едины. Бросилась со стены в саду Касбы, где содержались женщины дея. Приступ тоски, а может, и умопомешательство. Целое состояние упустили турки. Какой выкуп можно было бы получить за такую женщину!

Сведения о людях с «Астры» держались в строжайшем секрете. Можно было только надеяться, что когда-нибудь завеса тайны все же приподнимется. Уже сама высадка пленников в Сиди-Ферухе была событием необычным. Что кроется за этим?

А пока приходилось довольствоваться известием, что маленького Ливио послали в подарок титтерийскому бею. На этом пока можно и остановиться.

Назад в Ла-Каль!

О человеке по имени Бенелли, которого банкир Гравелли называл ренегатом, де Вермон ничего не знал.

Итальянец Бенелли перешел из католичества в ислам. Не по убеждениям, а лишь оттого, что был неугомонным авантюристом и властолюбцем и испытывал сатанинскую радость оттого, что мог безнаказанно губить мирных людей и даже вмешиваться в судьбы целых государств. И у прежнего, ныне отстраненного властителя, и у нового дея Омара-паши он занимал весьма своеобразную должность. Официально он на государственной службе даже не числился, однако через его руки проходило очень многое. Он бывал в Касбе, когда ему хотелось. Многие высокие чиновники дрожали, завидев Мустафу — под таким именем был известен Бенелли в Алжире. Европейские консулы с ним не общались; они не знали даже, кто он — турок, араб или мавр. Известно было только, что человек он опасный, но голова у него светлая, и он может, если пожелает, говорить с кем угодно на его родном языке. Жил он неподалеку от замка в небольшом старом доме, побывать в котором удалось лишь очень немногим. В народе его называли Ученым Мустафой, ибо не знали об этом молчаливом человеке ничего, кроме того, что он вечно корпит над старинными трактатами и лишь изредка исчезает куда-то на несколько недель, а то и месяцев. Так он и жил, целиком уйдя в свои науки. Стоило где-нибудь объявиться старинным рукописям или книгам, на каком бы языке они ни были написаны, сразу же там оказывался посланец Ученого, чтобы приобрести находку для своего господина; он платил больше, чем могли бы предложить все другие. Случись же, что счастливый обладатель не выразит готовности распроститься со своим сокровищем, у Мустафы в запасе был некий безотказный прием, всегда приводящий к успеху. Становиться ему поперек дороги торговцы даже и не пытались — себе дороже.

Мустафа-Бенелли знал в Алжире все и обо всех.

Глава 7

РАБЫ

— Над всем, что связано с «Астрой», висит, как мне показалось, какая-то таинственная пелена. Совершенно необычно, скажем, то, что судно привели в Алжир без экипажа, — закончил Пьер Шарль де Вермон свой рассказ о розысках в столице.

— Неужели действительно погибли все, включая Рафаэлу и Ливио? — снова засомневался Парвизи, хотя его друг и сообщил подробно обо всем, что ему было известно.

— Одни считают, что это именно так, другие говорят, что слышали, будто пленников отправили в горы Фелициа к шейху Осману. Наш агент склоняется ко второй версии, хотя и он не знает ничего точно.

— Горы Фелициа? Где это?

— День пути к югу от Алжира.

— Ты бывал там?

— Да.

— Нельзя ли оттуда кого-нибудь освободить? Если твои сведения верны, там должен бы находиться наш старый слуга Бенедетто Мецци.

— На сотню рабов почти столько же стражников!

Де Вермон был хорошо осведомлен.

В тот день в утренних сумерках на рейде Сиди-Феруха бросили якоря два парусника — корсар и залатанный кое-как генуэзец. Перед уходом в рейд корсарский капитан получил от высших сфер строгое указание — по возвращении быть на рассвете с добычей на этом самом месте. Случись, что к назначенному часу управиться он не сумеет, тогда ему предписывалось крейсировать вне видимости берегов до следующего утра, и с рассветом вернуться к тому же пункту.

Он точно выполнил распоряжение. Что дальше?

Чернобородый капитан внимательно оглядел в подзорную трубу весь берег. На востоке только что всплыл из воды краешек солнечного диска. Будто по мановению волшебной палочки, все вдруг преобразилось, запламенело, заблистало. Краски менялись с каждой секундой. На великолепный широкий, сияющий непорочной белизной пляж с ликующим гулом набегали неугомонные волны прибоя. Они громоздились одна на другую, разбивались в малахитовые брызги и, обессиленные, недовольно ворча, откатывались назад. На западе в бухту вдавался небольшой известняковый мыс с сооруженным на нем фортом с четырехугольной башней — Торретта-Чика. И мыс, и форт пламенели в лучах восходящего солнца.

Ни один человек на пиратском корабле не удостоил это чудесное зрелище даже взглядом. Все напряженно смотрели на пляж. Там возникла какая-то суета. Выскочили всадники. Некоторые из них размахивали большими белыми флагами или платками. Один наездник спрыгнул с коня и сел в лодку. Гребцы дружно навалились на весла, и лодка понеслась к корсару.

— Аллах да пребудет с тобой! — приветствовал капитана прибывший.

Чернобородый поблагодарил и вопросительно посмотрел на визитера.

Не называя своего имени, незнакомец сразу перешел к делу:

— Садук бен Абдулла, я прибыл, чтобы забрать капитана «Астры» и Парвизи.

— Капитан, женщина и ребенок — в твоем распоряжении. Мужчина убит, — ответил корсарский реис.

— Остальных пленников, — спокойно продолжал незнакомец, никак не отреагировав на известие о смерти человека, которого должен был забрать, — передашь моим людям. Там! — Он указал кивком головы на берег.

Передача произошла без всяких осложнений. Капитан Чивоне был ранен, однако под грозным взглядом рейса слабость, которую он ощущал в каждом суставе, сразу улетучилась. Капитан захваченного судна всегда предназначается дею. Так что и Чивоне отправляли ему. Сопротивляться бессмысленно. Рафаэла Парвизи подчинилась приказу безучастно. Для нее мир рухнул. От полной жизни женщины осталась не более чем блеклая тень.

Одно лишь оставалось еще у несчастной, одно, чем полны были ее мысли, что она любила больше жизни, за что готова была отдать свое материнское сердце: Ливио. Ребенок был при ней, перепуганный, растерянный, но здесь, рядом, и она была спокойна.

Реис Садук бен Абдулла сразу после боя отдал строжайший приказ — не беспокоить женщину и ребенка. Не из личных побуждений и не из сострадания, а оттого, что, согласно полученной в Алжире инструкции, упади с головы одного из Парвизи хоть волосок — ему, рейсу, грозила смерть. У него и в мыслях не было посмеяться над этой угрозой, он ни на миг не сомневался, что ее исполнят буквально, случись что он не станет слепо повиноваться. С правителем Алжира не пошутишь, да и с Ним (реис даже в мыслях не отваживался назвать это имя) тоже. А молодой Парвизи? Аллах спаси и помилуй! Да, он погиб, но погиб-то в бою. Авось и простят корсару этакую досадную промашку.

Ко множеству молитв, вознесенных за последние часы Аллаху, Садук бен Абдулла присовокупил еще одну. Дерзкий, бесстрашный, не знающий жалости корсар дрожал и страшился за свою жизнь, которая целиком была в руках одного алжирского господина. Прикажи этот ужасный человек, и сам дей не сможет воспрепятствовать исполнению его смертного приговора.

На прочих пленников с «Астры» просто не обращали внимания. Их загнали в лодки, так что они чуть не лежали друг на друге. На берегу несчастных сбили в кучу и погнали куда-то. Кое-кто из них едва держался на ногах. Верховых это нисколько не трогало. Репейники и колючие заросли на пути? Вперед, прямо через них! Никаких обходов. Одежда — в лохмотья, лоскутья кожи — на колючках. Вверх — вниз, вверх — вниз. Вперед, без отдыха! А солнце жжет, солнце немилосердно палит. Над желтым песком колышется знойное марево.

Бенедетто Мецци, не раненный, получивший только удар по голове, держался лучше многих, хотя перенесенные страдания изрядно уменьшили его силы.

Перед несчастными пленниками открылась река. Они насторожились, замедлив шаг, потом ринулись как одержимые вниз, к берегу. «Вода, вода!» — хрипели пересохшие глотки. Поднялась суматоха. Всадники замахали плетьми, хлестали по спинам, по головам, не разбирая, кого и куда. Они боялись, что моряки взбунтуются. Однако страдальцы думали только о воде. Ни о чем больше. Они жадно пили, пили до изнеможения, не заботясь о губительных последствиях своей невоздержанности. Они были всего лишь рабы, и жизнь их теперь ничего не стоила.

Целый день гнали их вперед и вперед. Они миновали равнину Метьях. На ней остались двое матросов. Без могил, не засыпанные хотя бы камнями. Над колонной большими кругами парили орлы и коршуны… От их зорких глаз не ускользало ничего.

Вечером, падая с ног от усталости, полусонные бедняги с трудом проглотили последние куски своей скудной пищи. Спать, только спать. Сон важнее еды: ведь завтра снова начнутся мучения.

При виде горного хребта Телль Бенедетто утратил последние остатки мужества. Горы, как и люди, ничего, кроме гибели, не сулили.

И снова их ждал мучительный путь. Вперед! Весь день орали конвойные, грозились, наказывали плетьми и палками. Стоило кому-то из несчастных опуститься без сил на землю, как сейчас же расплата обрушивалась и на всех остальных. Упавшего поднимали, поддерживали, качаясь от ветра, тащились дальше, напролом, без тропинок и дорог.

Но вот наконец и спасительный лагерь. Крыша над головой — уже кое-что.

Ни один из сотни с лишним рабов даже головы не повернул в сторону вновь прибывших. Люди потеряли способность сочувствовать чужим страданиям.

Притащили железные цепи. Рабов сковывали по двое. Люди с «Астры» надеялись еще, хотя бы в несчастье, остаться вместе, однако они обманулись. Не дав морякам даже попрощаться и сказать друзьям слова добрых пожеланий, их растащили в разные стороны. Все свершилось в одно мгновение.

Напарник Бенедетто оказался испанцем. Разговаривать с ним было невозможно. Он не понимал по-итальянски ни слова и попал сюда лишь несколькими неделями раньше пленников с «Астры».

Умысел? Да. Двух земляков никогда не сковывали вместе, об этом Бенедетто скоро узнал.

Слуга Парвизи чувствовал себя бесконечно несчастным. Слезы катились по его одичалой бороде. Он рыдал как ребенок, как тогда в последний раз, в детстве.

Сильный рывок. Бенедетто взвыл от боли. Железный браслет поранил лодыжку. Непонятное шипение и фырканье испанца. Должно быть, просил не дергаться.

Сон, горький, так необходимый после безмерных страданий, сон не шел в эту ночь к итальянцу.

Когда он наконец немного успокоился и начал дремать, раздался приказ подниматься. Со всех сторон налетела вдруг стража, на чуть замешкавшихся посыпались удары плетей.

Испанец натянул цепь, потянул Бенедетто за собой. Это означало: поторопись, не прозевай раздачу пищи.

Для рабов начался новый день, точь-в-точь такой же, как и предыдущий.

Глава 8

ВЗМАХ РУКИ

Рот старика Гравелли скривился в иронической ухмылке. Слегка прищуренные глаза цепко ощупывали визитеров. Он отлично знал всех их, может быть, даже лучше, чем они знали себя сами. Мелкие купчишки. Разумеется, можно было бы дать им совет, и, наверное, это было бы неплохо и могло бы даже принести выгоду, но вот этот высокий стройный парень со смеющимися светлыми глазами… Из-за одного этого человека никакие любезности невозможны. И потом, он — единственный, о ком банкиру почти ничего не известно. А того немногого, что известно (так, лишь некоторые факты), уже достаточно, куда более достаточно, чем тысяча иных подробностей.

Этот человек — представитель торгового дома Парвизи. С тех пор как сам шеф бесследно исчез, делами заправляет один из старейших его сотрудников, ставший за долгие годы правой рукой Парвизи. Очень возможно, что не все здесь чисто.

Властелин Гор заработал свои два кошелька с золотом, однако в фирме все по-прежнему шло своим чередом, будто глава ее всего лишь ненадолго уехал. Старик и до сих пор отлично представляет Парвизи. Почему обязательно должен быть какой-то обман? Просто фирма пока еще и не заметила, что патрон отсутствует. Когда Андреа сам ежедневно сидел за письменным столом, сам зорко следил своими неподкупными глазами за товарами, сам заключал сделки и принимал в присущей ему любезной и предупредительной манере деловых партнеров, все дела крутились, как шестерни хорошо смазанного механизма. Так же четко все шло и при старике управляющем. Теперь он заболел, и его стал представлять этот молодой человек. И сразу же пришел с просьбой к Гравелли. Знал бы об этом Андреа! Парвизи просит Гравелли. Какой триумф! Дом Парвизи нуждается в нем, своем враге. Нет, старая фирма определенно начинает крошиться и поскрипывать. Стоит только выломать из гордого строения хотя бы один камень, как за ним посыплются и другие, пока не рухнет все здание. Ну а уж насчет выемки этого самого крепко сидящего первого камешка он, Агостино Гравелли, потрудился как мог.

— Предлагаемая вами сделка меня не привлекает, — отказал он визитерам.

— Но случись что-нибудь с кораблем, и мы все потеряем, — сокрушался один из посетителей.

— Не каждый же парусник гибнет.

— Не каждый, но теперь уже второй угодил в руки корсаров.

— Почему бы вам не дождаться благоприятного времени года? Известно ведь, что зимой пираты не выходят на охоту.

— Мы связаны договорами, товары должны быть отправлены безотлагательно.

— Плохие вы купцы!

Визитеры не отреагировали на упрек Гравелли. Что этот воротила знает о нуждах маленьких людей, об упорной борьбе, которую приходится выдерживать этим мелким рыбешкам против становившейся все более могущественной кучки крупных акул!

Гравелли знал об этом, но даже не пытался хотя бы придержать руку, набрасывающую петлю. Побеждает сильнейший. Ведь речь идет о деньгах. А когда дело касается денег, сантиментам места нет.

— Я страховать вас не буду! — жестко объявил он.

— Но разве «Парма» — погибшее судно, синьор Гравелли? — бесхитростно, с улыбочкой спросил молчавший до сих пор молодой представитель Парвизи.

— Что вы хотите этим сказать, господин?

Банкир сделал глубокий вздох и нарочито закашлялся, пытаясь скрыть внезапную оторопь.

— Ничего. Мне просто не хотелось бы считать ваш отказ окончательным.

Шесть пар глаз впились в Гравелли. Банкир снова почувствовал беспощадную руку, сжимающую его словно железными тисками, как тогда в порту. Слова «погибшее судно» меняли ситуацию отнюдь не в пользу финансиста.

Что это, выпад против него? Выпад, заранее продуманный? Что-то должно случиться Теперь главное — выиграть время.

— Я подумаю над вашей просьбой, господа, — смягчился он. Будь проклята эта ехидная улыбочка на лице парня Парвизи! — Вы же знаете, что я неохотно берусь за страховку. Почему бы вам не обратиться к другим банкирам?

— Вы — самый почтенный из банкиров. Все знают и ценят вашу особую дальновидность в делах, которой не хватает подчас другим господам. Помоги вы нам, и мы будем уверены, что не понесем убытков. Пожалуйста, не отказывайте в нашей просьбе! — заговорили наперебой и другие купцы, подчеркивая кивками согласие со словами представителя Парвизи.

Гравелли снова осторожно окинул взглядом визитеров. Представитель Парвизи забился в темный угол, так что разглядеть выражение его лица было невозможно. Доводы купчишек более чем сомнительны. Театр, просто театр! Как они вообще решились к нему прийти? Он, видите ли, должен рисковать, терпеть убытки Они ведь точно уверены, что судно погибнет. Все разыграно как по нотам, и дирижирует музыкой тот молокосос, в углу.

Гравелли охватила вдруг ярость. Прекрасно, великолепно! Он пойдет с козыря, с одного удара докажет, что подозрения, будто великий Гравелли союзничает с корсарами, — химера, беспардонная клевета, пущенная из ненависти стариком Парвизи. Людей надо приласкать, каждого в отдельности, из-за карт, которые они сами отдадут в руки своему противнику.

Он невнятно пробормотал что-то себе под нос. Намеренно. Самым понятным из всего им сказанного, было неопределенное «хм-м-м». Затем он помолчал немного и наконец сказал:

— Я не брошу земляков на произвол судьбы и не посчитаюсь даже с опасностью понести убытки. Тащите ваши бумаги. Только очень прошу вас, больше меня такими делами не обременять. Благодарю за доверие. До свиданья, господа!

Со словами признательности купцы поспешили к выходу. Лишь человек Парвизи не удостоил банкира даже взглядом. Он, как всегда, улыбался.

Дать бы по роже этому парню! Ей-Богу, он заслуживает хорошей трепки. Сам напросился на драку. Только победы ему не видать как своих ушей. Завтра, еще сегодня, вся Генуя узнает, что дом Гравелли страхует «Парму». Сразу все слухи прекратятся.

Слуга Камилло уже поджидал хозяина. Письмо от Пьетро.

— Проклятье!

Письмо полетело на стол. Ни к чему не способен мальчишка. Ни мужества, ни ума, ни огня в крови. Надо же — упустить из рук такую колоссальную сделку! Верное дело!

Гравелли снова пробежал глазами письмо. Ничего, кроме жалоб. «Повсюду ледяные отказы», — писал Пьетро Никто не хочет работать с одним из крупнейших итальянских банков. Не привели к успеху и раздаваемые по совету отца, хоть и расчетливо, но щедро, тысячные взятки. Сильнейший провал во всей истории банкирского дома Гравелли.

Ведь сделка сулила огромные прибыли. А вышло что? Долги, и ничего, кроме долгов, не предвидится. И ведь ни раньше ни позже, а в то самое время, когда и здесь, в Италии, нужно платить по крупным долговым обязательствам. Эти несостоявшиеся венские операции заставляют Гравелли прибегнуть к резервам. Ах, Пьетро, Пьетро! Неспособность сына к делам удручала старика. Впустую лежат огромные запасы товаров, портятся, пропадают. Каждый день гибнет целое состояние. Одного ли Пьетро здесь вина? Парвизи больше нет; фирма, правда, еще живет, но, надо думать, недолго и ей осталось. В ее дела уже вмешались; вместо прежних денежных атак пустили в ход спекуляцию товарами. И в очень крупных размерах. Настал час отмщения!

Может, попросить итальянских деловых людей об отсрочке платежей? Всего на несколько дней? Никогда! Кулак Гравелли с такой яростью ударил по столу, что расплескались чернила. Дело идет о чести предприятия. Придется потревожить основной капитал. Пьетро любыми средствами должен наверстать упущенное. Вена должна покупать, покупать у Гравелли. Удайся операция, и он станет не только первым банкиром, но и выйдет в первые ряды именитых купцов!

Перо порхало по бумаге. Холодно взвешивая каждый шаг, прикидывая заранее возможные трудности и способы их преодоления, Агостино Гравелли разрабатывал новый план, не последнее место в котором отводилось шантажу. И, черт побери, этот план должен, должен удаться!

А теперь в Лодджиа, на биржу…

Гравелли долго разговаривал с тестем Пьетро. Почему друг медлит? Что означают эти оценивающие взгляды? Ничего не случилось. Дом Гравелли снова на плаву.

Пожалуй, на сегодня все. И тем не менее он оставался стоять на своем постоянном месте у колонны, приближаться к которому не отваживался никто из аккредитованных на бирже купцов.

На улице прогрохотала карета. Человек в экипаже, в длинном темном плаще, артистически перекинутом через плечо, устало потянулся. Должно быть, приехал издалека. В лихо сбитой на левое ухо фетровой шляпе с широкими полями выглядел он весьма экзотично.

— Гравелли здесь? — спросил незнакомец у толпившихся вокруг маклеров, надеявшихся здесь, перед биржей, ухватиться за какое-нибудь стоящее дельце.

— Да, господин. Вероятно, на своем постоянном месте у колонны.

Ни слова благодарности за справку.

— Кто это такой? — зашептали ожидающие вслед незнакомцу. Никто не знал его.

Неизвестный окинул острым взглядом биржевой зал. Вот он, Гравелли. Теперь надо найти местечко напротив колонны. Вот здесь, хорошо. Подними банкир голову, и они встретятся взглядами. Гравелли и в самом деле тут же заметил его и вздрогнул. Ага, узнал! Медленно, степенно приезжий подошел к генуэзцу.

— Банкир Бернарди из Рима, — представился он. — Имею ли я честь говорить с синьором Гравелли?

— Бе… Бер… — залепетал, заикаясь, Гравелли.

— Разумеется, Бернарди, синьор, — спокойно ответил незнакомец, одарив банкира взглядом, от которого у того слова застряли в глотке. — Сделайте приветливое лицо, Гравелли! — прошептал он перепуганному дельцу.

— Что случилось? Что вы от меня хотите? Говорите, здесь нас никто не слышит. Вы испугали меня, не подходите ближе.

Бенелли (ибо не кто другой, как он, явился сюда под именем Бернарди) усмехнулся:

— Мы довольны вами.

— Вы для того только и приехали, чтобы сказать мне об этом?

— Да.

Большего ему в самом деле не требовалось. Одного его присутствия достаточно, чтобы банкир помнил: он, как и прежде, целиком в руках дея и его посланца.

Мозг Гравелли напряженно работал. Бенелли прибыл как по заказу.

— Послушайте, Бернарди, у меня есть просьба.

Бернарди не отозвался, и Гравелли продолжил:

— В скором времени «Парма» уйдет из Генуи курсом на Малагу. Я был вынужден застраховать судно. Не трогайте его.

— Я вынужден повторить, что в своих банкирских операциях вы свободны Нас они не интересуют.

— Значит ли это, что вы не хотите исключить «Парму» из нашего договора?

Молчание.

«И зачем только он заговорил о „Парме“! Ошибка, Боже, какая ошибка», — корил себя Гравелли.

Прикинуться бы ему лучше дурачком, а о судне сведений не передавать. А спросили бы потом, почему он уклонился, так сумел бы как-нибудь отговориться. Не уславливались, дескать, сообщать о таких купеческих рейсах, в которых сам участвуешь. А теперь «Парма», считай, потеряна, остается вписать страховку в графу убытков. А все потому, что он замешан в этом деле. Ну ничего, зато он выигрывает доверие, а это куда более ценно!

— Что вы думаете о Венском конгрессе, Гравелли? — спросил ренегат.

— Разговаривают. А результатов пока не видно.

— Будем надеяться.

Похоже, Бенелли предполагает, что Европа поднимет-таки руку на корсаров. Это было бы прекрасно, это означало бы для Гравелли свободу.

Никогда еще банкир не радовался словам противника так, как теперь, услышав это неопределенное «Будем надеяться».

— Не очень большой прок был бы Европе от этого! Вы же знаете, что в течение столетий разного рода попытки сломить власть алжирского дея оказывались на поверку не более чем шлепками по воде. Приезжайте сами как-нибудь и посмотрите на крепостные стены дея. Об них обломают зубы самые сильные флоты. Впрочем, хватит об этом. Я хочу сообщить вам другое: ищут Парвизи.

— Кто? — испуганно выдавил Гравелли.

— Если я не захочу, чтобы мальчишку нашли — женщины-то уже больше нет, — то ничего не случится.

Банкир уловил то, что предназначалось ему. Я! Если "я" не захочу! Бенелли ведет игру на свой страх и риск. Не шантажом ли здесь попахивает? Надо держать ухо востро И хорошо заплатить ему. Кто знает, что там у них в Алжире творится!

— Вы много потрудились, чтобы выполнить давнее мое желание, высказанное в связи с «Астрой». Вы заслуживаете награды, Бернарди. Позвольте мне вручить ее вам. Я жду вас у себя.

— Не возражаю. До скорой встречи, синьор банкир. Мне доставило огромную радость видеть вас здоровым, бодрым и деятельным.

Любезно улыбаясь и вежливо кланяясь, визитер распрощался с ошеломленным финансистом.

Удар пришелся в точку. Все надежды, которые Гравелли возлагал в глубине души на Конгресс, пошли прахом. Дей и впредь будет принуждать его к предательству.

Время от времени Андреа Парвизи отрывался от бумаг и поглядывал через окно в парк. Он прекрасно чувствовал себя в охотничьем замке Томазини. Несколько раз в неделю ему доставляли из Генуи деловые письма и отчеты. Купец неоднократно интересовался, как осуществляется передача этих бумаг, но вскоре вопросы задавать перестал, ибо ответы получал всегда только весьма уклончивые. Можно было попросить охранявшего замок парня привезти то или это, и он находил средства и пути выполнить желаемое. Но как это делается, умалчивал. Одно знал Парвизи совершенно твердо: разбойничья деятельность друга — всего лишь маскировка, часть работы в пользу тайного общества Томазини и его друзья сами «произвели» себя в грабители и разбойники с большой дороги и окружили свою «банду» завесой секретности. Джакомо пользовался своей славой Властелина Гор для острастки и предостережения местных феодалов и иноземных притеснителей.

Под охраной «разбойников» Парвизи мог совершать дальние прогулки по окрестностям. Его сопровождали на охоте, играли с ним в карты и кости долгими вечерами, короче — люди Томазини делали все, чтобы скрасить жизнь гостя в этом уединенном имении. Если они играли с Андреа в карты, то всегда честно и никогда — на деньги. Отпускали его иной раз побродить и одного, без охраны, но тогда за ним приглядывали двое, а то и трое пастухов, пасущих свои стада на горных склонах. В течение долгих недель он не встречался ни с одним человеком, которого не проверила бы его обслуга. Словом, генуэзец находился как бы под домашним арестом, но окружен был при этом особым попечением и заботой.

Связь с домом была, правда, несколько затруднительна, однако и это имело свои преимущества. Самому ему решать приходилось только наиболее важное и существенное. Незначительные, повседневные дела, для утрясения которых прежде ему требовалось несколько часов ежедневной работы, теперь улаживались в городе. Таким образом, он мог целиком посвятить себя главным делам и задачам. С управляющим своим Парвизи держал связь через одного молодого сотрудника, с каждым днем убеждаясь, что у парня — светлая голова. Это он с помощью нескольких дружественных дому Парвизи купцов вынудил недавно Гравелли застраховать «Парму». Что ж, как ни прискорбно покидать протоптанный десятилетиями путь и применять разные финты, приходится на это идти. Когда нет на руках неопровержимых доказательств, надо бить Гравелли его же собственным оружием.

С недавних пор Парвизи всерьез стали волновать идеи, движущие Властелином Гор и его людьми. Как раз сегодня ожидался Томазини. Он ездил в Вену и как сторонний наблюдатель принимал участие в конгрессе государственных мужей и суверенов.

На площадку перед домом вышла одетая в черное женщина средних лет. В руках у нее был большой букет из цветущих веток. Эмилия Парвизи каждый день опустошала парк, чтобы украсить кабинет мужа и другие помещения замка.

Вскоре после того, как Андреа и месье де Вермона переправили в замок, люди Томазини доставили туда и синьору Парвизи, находившуюся в роковой день в Милане в гостях у сестры.

— Как думаешь, понравится это Джакомо? — спросила она мужа.

Парвизи подошел к Эмилии и поцеловал ее в лоб, а затем подвел к окну. Женщина залюбовалась прекрасным ландшафтом.

— Я так благодарен тебе, Эмилия, — сказал он. — Ты чудесно помогаешь мне хоть как-то отплатить Джакомо за его заботу обо мне.

— Не говори об этом, ни слова о благодарности, и об отплате тоже. Твой друг не просто любит тебя, но и следует своим убеждениям. Почта уже пришла?

— Нет. Но я надеюсь, что будет письмо от Ксавье.

— Ох, побыстрее бы!

— Не будь такой нетерпеливой. Наше горе свело нас с двумя замечательными людьми, настоящими друзьями. Они помогут, чем только сумеют.

— Джакомо! Как же я рад, что ты вернулся! — приветствовал вечером друга Парвизи.

— Что-нибудь случилось? — забеспокоился Томазини.

— Нет, нет, — запротестовал Андреа. — Никаких причин для страхов. Какие новости ты привез из Вены?

— Очень много, друг мой. И хороших, и плохих. Я вижу в твоих глазах нетерпение, а потому не буду мучить тебя долгими разглагольствованиями и скажу лишь одно: складывается впечатление, что Европа собирается нанести рабству удар объединенными силами. Остальное — после. Мне еще нужно подготовиться к новому путешествию.

— Ты не побудешь здесь, не останешься хотя бы на денек? — спросил Андреа вслед уходящему другу.

Томазини слышал вопрос, однако отвечать на него не стал, только махнул рукой.

Вот это новость! Дороже золота! Рафаэла и Ливио еще могут быть освобождены! Синьора Парвизи тихонько плакала; Парвизи взволнованно шагал взад и вперед. Все еще образуется, все будет хорошо. Они твердо верили в это.

— Ну вот, теперь я в вашем распоряжении, — сказал, входя в комнату, Томазини.

Синьора Парвизи взяла у слуги поднос с ужином и сама расставила тарелки и бокалы перед хозяином дома. Она и ее муж от волнения не способны были сейчас проглотить ни куска.

Томазини был голоден, однако есть отказывался, настаивая, что прежде должен рассказать обо всем до конца, но, увидев огорченные глаза женщины, сдался и принялся за еду. Только ел быстрее, чем обычно. А она подкладывала еще и еще.

— Утром я еду в Рим, — начал он, насытившись. — Это ответ на твой вопрос, Андреа. Я должен посмотреть, как идут мои дела, и доложить о поездке в Вену кардиналу. Глаза и уши барона Томазини ценят и в Ватикане, — добавил он лукаво. — Однако к делу.

Он вынул из дорожной сумки пачку бумаг, отобрал несколько листков и протянул их Парвизи.

— Нет, читай здесь. Представление британского адмирала сэра Сиднея Смита конгрессу о необходимости и средствах пресечения морского разбоя варварийцев. Читай вслух!

Генуэзец пробежал глазами копию документа.

— Читай же, Андреа! — напомнил барон.

— Сейчас. Итак: "В то время как Европа занята изысканием средств, с помощью которых можно было бы ликвидировать торговлю неграми на западном побережье Африки, в то время как цивилизованные народы выступают с требованиями обеспечения личной и имущественной безопасности внутри этой огромной страны, где обнаружены поистине покладистые, прилежные и восприимчивые к благотворному улучшению нравов люди, странным и даже поразительным кажется тот факт, что не уделяется ни малейшего внимания северному побережью той же страны, где свили гнезда турецкие пираты, которые не только притесняют соседних с ними туземцев, но и угоняют их в рабство, и торгуют ими, чтобы пополнить экипажи своих разбойничьих кораблей, и лишают тем самым умелых земледельцев и свою собственную страну, и ближние берега Европы, откуда тоже похищают людей.

Этот гнусный разбой не только возмущает человечество, но и наносит существенный ущерб торговле, ибо ни один мореплаватель не может выйти на купеческом судне в Средиземное море или Атлантику без риска оказаться захваченным корсарами и забранным как раб в Алжир" [13].

— Адмирал Смит предлагает выслать против корсаров собранные и снаряженные всей Европой объединенные морские силы, — добавил Томазини.

— Что же решили в Вене?

— Пока ничего. Но я полагаю… Да, здесь же есть еще копия письма графа де Валлеса, министра его величества короля Сардинии, к сэру Сиднею Смиту. Наши власти тоже согласны. Это большой шаг вперед. Хотелось бы верить, что корсарскому ремеслу будет положен конец.

— Будем надеяться! — воскликнула Эмилия. — Боже, дети снова будут свободны! Меня в дрожь бросает, как подумаю, что им приходится терпеть.

Томазини сменил тему. Он рассказал, что венские сделки у Гравелли идут скверно. Никто не хочет иметь с ним дела. В Вене ходят те же слухи, что и здесь.

— Не Властелин ли Гор, случайно, приложил к этому руку? — пошутил Андреа.

— Возможно. Но ручаться не могу: сделано все так, что концов не найти. Во всяком случае, Пьетро в растерянности. Его повсюду дружески принимают, но под конец, с сожалением пожав плечами, выпроваживают ни с чем. Венцы, по крайней мере владельцы больших торговых домов, которые и представляют интерес для предприятия Гравелли, похоже, дали клятву ничего не покупать у североитальянских торговцев.

Парвизи весело рассмеялся.

— Подождем, как будут развиваться события дальше, — закончил рассказ Томазини.

— Ты что, хочешь пустить все на самотек? — не понял друга Парвизи.

— Ну да. Заложено столько мин, что и самому в опасной зоне лучше не появляться. Как бы одна из них ненароком не взорвалась.

— Ну, коли ты уверен, тогда, конечно, бояться не приходится. Твой друг снова нагнал на Гравелли страху.

Парвизи кратко рассказал об инциденте со страховкой «Пармы».

— Бравый парень! — ухмыльнулся Томазини — В нем кроется столько разных талантов, что однажды он определенно сам станет Властелином Гор.

— Ты что же, собираешься сменить профессию, Джакомо?

— Конечно, нет, но моя жизнь — скачка на пороховой бочке. В любую минуту могу взлететь вместе с ней на воздух.

Об этом Парвизи пока даже и не думал. Но, разумеется, Джакомо прав. Он живет в постоянной борьбе против установившихся порядков, он — Властелин Гор, карбонарий, владелец собственного большого, на другое имя записанного торгового дома в Риме, и… барон Томазини в Ватикане, заклятый враг всему новому. Доберись кто-то до его тайны, и не миновать лютой беды. Конечно, против Гравелли он выступил главным образом ради друга, но ведь для него-то самого это означало только дополнительные хлопоты и опасность. Решись Европа объявить дею войну, и он, Томазини, радовался бы этому больше всех. «Складывается впечатление» — так сказал Джакомо о такой возможности.

Значит, есть все-таки надежда на освобождение Рафаэлы и Ливио из рабства. Да, надежда!

— Географическое понятие! — проворчал вдруг Томазини.

— Что ты, Джакомо?

Парвизи пришлось повторить вопрос.

— Да, «географическое понятие»! Для князя Меттерниха наша родина — всего лишь географическое понятие, и не больше. Лишь в таком качестве признает он Италию. Прости, пожалуйста, Андреа, я отвлекся. Так о чем мы с тобой говорили? О «Парме»…

Томазини наморщил лоб.

— Хорошо придумано, Андреа. На первый взгляд ваш удар по Гравелли кажется просто отличным. Судно погибнет, в этом вы все, кажется, едины, не так ли?

— Если наши подозрения верны, Гравелли выдаст его корсарам.

— Мелкие купцы потеряют свои грузы.

— Я скупил все погруженные на «Парму» товары.

— Ты можешь позволить себе такой убыток, хотя он и не столь уж мал. Но люди, Андреа, люди! Ты не подумал о том, что они угодят в рабство?

— Все продумано, Джакомо.

— Продумано, продумано! И что же вы придумали? — сердито пробурчал Томазини.

Хотят получить явное доказательство вины Гравелли и жертвуют во имя этого людьми! Он совсем уже было собрался стукнуть кулаком по столу, но остановился, услышав слова Парвизи:

— Капитану «Пармы» после выхода парусника из Генуи будет вручено письмо, из которого он узнает, что судно и груз куплены марсельским домом де Вермона и с этой минуты оно должно взять курс на Корсику и идти под французским флагом. Ксавье владеет на острове большим земельным участком, и там готовы предоставить «Парме» убежище.

— И что же дальше?

— А дальше будет вот что. Друзья Гравелли посчитают, что проворонили судно Но куда же оно девалось? Ведь в Малагу-то «Парма» не пришла. Гравелли, как мы предполагаем, работает только с Алжиром. Значит, остается у него одна лишь версия, тунисские или триполитанские пираты оказались проворнее. Ну а уж мы здесь, в Генуе, постараемся распустить слухи, будто «Парма» захвачена морскими разбойниками.

— Ну и анафемский ты парень, Андреа! Дай-ка я тебя обниму! Ей-Богу, на эту твою шутку очень даже стоит поглядеть!

Глава 9

ЭЛЬ-ФРАНСИ

Луиджи Парвизи горел от нетерпения поскорее отправиться на поиски своих близких. Однако долгое время путешествия его ограничивались всего лишь окрестностями Ла-Каля. Он совсем уже потерял терпение, когда Пьер Шарль неожиданно предложил ему отправиться вместе в Медеа, резиденцию титтерийского бея.

И вот уже несколько недель молодой де Вермон, Парвизи и постоянный спутник француза негр Селим в пути. По запискам друга Луиджи составил уже некоторое представление о регентстве, о стране, о людях. Но то, что довелось ему увидеть собственными глазами, подтвердило, что описания эти бледнее и легковеснее действительности — деловитые, сухие, холодные, без подъема и фантазии, типичные наблюдения ученого. А может, и вовсе нет таких слов, чтобы рассказать по-настоящему об этой Африке? Перу Пьера Шарля, во всяком случае, эта задача оказалась не под силу.

Так думал Луиджи, следуя за де Вермоном. Они были сейчас немного западнее Константины, главного города одноименного бейлика [14], в краях племен силуне и тулхах

Уже несколько дней шли проливные дожди, во всех ущельях бурлила вода, и тропы на их склонах стали опасными для жизни.

Но Пьера Шарля и Селима это нимало не печалило.

Все тяжелее становились подъемы и спуски. По задрапированным облаками и туманами уступам гор лепились, словно ласточкины гнезда, жилища кабилов. Внизу, в расселинах, буйствовала и пенилась вода.

Луиджи Парвизи не отваживался даже взглянуть вниз. Впрочем, и вверх тоже. Он просто следовал, или, вернее сказать, предоставил своему мулу следовать, за едущим впереди де Вермоном в надежде, что умное животное само вывезет его из этих опасных мест.

Но вот Пьер Шарль исчез вдруг за гранитным выступом.

— Приготовить оружие! — прозвучал в тот же миг из-за скалы его приказ.

— Сражаться? Сейчас? Здесь? — растерянно забормотал Парвизи, сдерживая мула.

Едущий вслед за ним негр невозмутимо взял ружье наизготовку.

— Вперед, Луиджи! — нетерпеливо потребовал он от итальянца и, видя, что тот еще медлит, добавил: — Давай, давай же! Я не могу тебя обогнать, не могу объехать. Мы должны поспешить на помощь Пьеру Шарлю!

Парвизи устыдился своего страха. Друзья, рискуя жизнью, вызвались помочь ему отыскать Ливио, а он позорно замешкался, когда французу потребовалась поддержка. Он не был трусом, но дикая природа, непривычная, таящая неведомые опасности обстановка, да и сам он, неловкий и не приспособленный еще к такой жизни — все это и составляло причины его нерешительности. Ведь он был в Африке, в Алжире — опаснейшей стране, чей властитель угоняет в рабство белых людей.

Мулы осторожно двинулись дальше.

В ущелье прогрохотал выстрел. Это стрелял де Вермон.

По тропке шириною не более полуметра мул обогнул выступ. У Парвизи душа ушла в пятки. Справа зияла пропасть. В нескольких шагах впереди лежал мул француза. А где же он сам?

— Слезай с седла. Луиджи! — приказал только что преодолевший опасный поворот Селим.

— А Пьер Шарль? — сиплым голосом спросил итальянец.

— Да вон же он, за камнем, — рассмеялся негр.

И верно, де Вермон пригнулся за невысокой скалой. Парвизи в растерянности его просто не заметил.

Среди скал оказалось достаточно места для укрытия трех человек. Селим и Луиджи подползли к де Вермону.

Примерно в двадцати метрах от них проходила вьючная тропа, сливающаяся слева внизу с тою, по которой приехали друзья.

На обеих тропах, на порядочном удалении, стояли группы берберов. Они видели Эль-Франси, конечно же, слышали его выстрел, и теперь им, видимо, было неясно, как поступить дальше.

— Слева тулхах, справа силуне. Мы находимся как раз посередине обоих племен, — разъяснил Пьер Шарль. — Должно быть, враждуют две деревни, а может, и отдельные соффы.

— А мы — посередине. Скверное дело — угодить в клещи между враждующими оравами. Почему ты решил вмешаться?

— Не тревожься, Луиджи, — ответил де Вермон, не спуская глаз с берберов. — Я сделал это специально, чтобы привлечь к нам внимание обеих группировок и показать им, что мы — чужие и к их действиям никакого отношения иметь не желаем. Пусть выслушают нас, прежде чем втягивать в драку, хотя я ее и не боюсь. Наши ружья стреляют дальше, чем их. Отсюда я держу на прицеле оба отряда, но и у них есть свое преимущество — они стоят выше нас. С наступлением ночи они могут стать хозяевами положения. Однако до этого мы их допустить не должны. Следуйте за мной! Животные останутся здесь.

Француз поднялся из-за укрытия, замахал руками и бесстрашно пошел вперед, не дожидаясь одобрительного знака со стороны берберов.

— Что такое софф, Селим?

— У кабилов, как здесь называют берберов [15], это — братство, обеспечивающее своим собратьям особую защиту. Интересы соффа стоят выше интересов семьи или деревни. Изменить интересам соффа кабил считает бесчестьем.

Предводители обоих отрядов медленно ехали к развилке, возле которой остановился Пьер Шарль. Длинные цепочки их людей застыли с оружием наизготовку.

Прошло некоторое время, пока они не съехались на обрывистой и осклизлой из-за непогоды тропе. Оба бросали друг на друга хмурые взгляды.

— Аллах да пребудет с вами! — приветствовал де Вермон вооруженных до зубов туземцев.

— Да не обойдет Аллах своими щедротами тебя, чужестранец, — разом поблагодарили оба кабила.

— Я Эль-Франси и иду, чтобы посетить деревню силуне.

— Эль-Франси? Анайя! — радостно, но и довольно грозно воскликнул подъехавший справа предводитель силуне, пытаясь прикрыть своим конем де Вермона.

— Анайя! — прорычал, потрясая ружьем тулхах.

Возбужденность кабилов развеселила француза. Парвизи не понимал, чему радуется друг и почему он в этой угрожающей ситуации не хватается за ружье, а повесил его за спину.

Кабилы напоминали двух изготовившихся к прыжку пантер. Вот-вот бросятся! Парвизи замер в напряженном ожидании. Он едва удерживал себя от желания выхватить пистолет, чтобы хоть что-то иметь в руках, если разразится беда. Однако, памятуя напутственные слова Пьера Шарля — никогда не делать ничего иного, кроме того, что укажут он или Селим, Луиджи только глубже засунул дрожащие руки за широкий кушак.

— Этот незнакомый вам человек, — указал де Вермон на Парвизи, — брат Эль-Франси. Ну а нефа вы отлично знаете, это Селим, мой друг. Примете ли вы брата Эль-Франси как друга?

— Анайя! — заверил силуне.

— Анайя! — подтвердил тулхах.

Однако их взаимная неприязнь от этого отнюдь не ослабла.

— Благодарю, друзья! Что побудило вас вступить в войну?

— Силуне убили нашего человека, — сообщил тулхах.

— Аллах да покарает тебя! Ты лжешь! — взревел представитель обвиняемого племени. — Ты же — амин, старший в своей деревне, и ты бросил нам тяжкое обвинение и не поверил моим словам. Мы будем мстить за нашу поруганную честь!

— Отступи назад со своими друзьями, брат, — обратился он к Эль-Франси, и в голосе его все еще гремел гром. — Отойди, чтобы вы, храни вас Аллах, не впутались случайно в нашу драку. А когда мы смоем пятна с нашей чести кровью этих нечестивцев тулхах, мы приведем вас к себе в деревню и примем со всем подобающим гостеприимством.

— Да, Эль-Франси, отойди назад вместе со своими друзьями. Ты стоишь как раз на пути нашей мести этим лживым силуне. За тобой и твоими спутниками присмотрят люди тулхах

По поведению кабилов Парвизи заключил, что предотвращенная было опасность возникла снова. Из переговоров, которые велись на тамазири, языке берберов, он не понял ни единого слова и вообще не знал, о чем идет речь. Что бы, к примеру, могло означать это повторенное несколько раз «анайя», предвещавшее будто бы поначалу поворот к миру и добру? Он собрался уже было спросить Пьера Шарля о его значении, как де Вермон снова обратился к силуне:

— Когда это случилось?

— Сегодня утром во время грозы. Человек из нашей деревни видел издалека, как один тулхах был сбит камнепадом с лошади и свалился в ущелье. Я сейчас же велел сообщить об этом тулхахскому амину, а он из-за натянутых отношений между нашими деревнями не только не подарил меня доверием, но и послал мне в ответ ружье, знак войны, и, вопреки всякому праву, взял под стражу нашего посланца. А я в ответ задержал его человека.

— Где пострадавший?

— Все еще в ущелье.

— Мертв?

— Конечно. Посмотри вниз, Эль-Франси. Упавший здесь неминуемо тут же пойдет по эс-сихету, мосту смерти.

— Возможно, ты и прав. Но ты же знаешь: пути Аллаха неисповедимы. Я не хочу спорить с вами, ни с тобой, силуне, ни с тобой тулхах. И все же да будет позволено Эль-Франси сказать, что оба вы забыли о самом важном — позаботиться о попавшем в беду человеке. Я, друг и заступник обоих племен, прошу вас — прекратите распри, пока не разыщете несчастного. Обещайте сохранять мир, и я сам спущусь вниз и попытаюсь найти его.

— Нет, Эль-Франси, — запротестовал тулхах. — Старейшина силуне действительно сообщил мне об этом именно так, как только что сказал. Но вот сказал ли он правду — об этом выступить со своим мнением я пока воздержусь. Удастся вытащить человека из пропасти, тогда, может, и узнаем обо всем более подробно. А пока я готов не браться за оружие. Но не ты полезешь за ним, а мы сами. Согласны?

Вопрос относился и к Эль-Франси, и к предводителю силуне.

— Я согласен, — важно заявил де Вермон, сказав это так, будто за спиной у него стояло большое, грозное войско, в любой момент готовое подтвердить оружием справедливость его слов.

— Я тоже. Мы будем помогать вам, — присоединился к Эль-Франси и силуне.

Оба кабильских предводителя вернулись к своим людям, чтобы сообщить им о результатах долгих переговоров.

— Что там у них, Пьер Шарль? — сгорая от нетерпения, спросил Парвизи, когда кабилы находились уже вне пределов слышимости. — Пропустят они нас дальше?

Француз рассказал вкратце, что случилось. Луиджи был поражен авторитетом, каким пользовался Пьер Шарль у этих горцев.

— Если я правильно понял, анайя — нечто вроде охранной грамоты, которую повсюду почитают. Потому с тобой так почтительно, чуть ли не благоговейно, и обходятся.

— Да, анайя — для этих людей святыня. По существу это действительно охранная грамота. Силуне, не колеблясь ни секунды, отдали бы свои жизни, чтобы сохранить мою, хотя ни старейшина, ни его друзья меня прежде и в глаза не видели. То же самое сделали бы и тулхахи. Бербер очень гордится тем, что безоговорочно признает свои заветы. Он хочет, чтобы сказанное им слово почиталось каждым, как и он сам готов, разумеется, почитать сказанное другим. Приди к очагу кабила просящий защиты незнакомец, и тот, к кому обратились с просьбой, посчитает высочайшей для себя честью сказать находящемуся под угрозой «анайя», беря его тем самым под свое заступничество. Кабил будет сражаться за этого человека, даже если впоследствии окажется, что защищает преступника, а то и убийцу. А повернись он к просящему защиты спиной, и будет ему уделом бесчестье, и тогда не сможет он жить ни в своей деревне, ни в племени.

Де Вермон подошел к краю тропинки и пытливо заглянул в пропасть.

— Ты собираешься спуститься туда, Пьер Шарль? В такую погоду?

— Разумеется, Луиджи. Только, боюсь, мне этого не позволят. Это, конечно, небезопасно, однако, если не свалятся сверху камни и не прибьют, можно быстро все уладить. Нужен только надежный трос да пара крепких мужчин для страховки.

Так оно и вышло: оба старейшины категорически отклонили предложение Эль-Франси спуститься в ущелье. Они опасались за его жизнь. Тогда француз решил действовать на свой страх и риск, заявив Селиму и Парвизи, что помочь кабилам считает своим долгом. Веревок и ремней у него и его спутников было достаточно, и, пока силуне и тулхахи собирались, он успел уже начать спуск.

Селим лежал на краю пропасти; Парвизи стоял, чуть отступив, вполоборота к каменной стене, чтобы не видеть ужасной бездны. От этого зрелища у него кружилась голова.

Натяжение веревки ослабло. Должно быть, Пьер Шарль был уже на месте. Итальянец облегченно вздохнул. Однако мгновение спустя веревка резко дернулась, едва не ободрав до мяса его ладони.

— Эль-Франси! — закричал Парвизи.

От волнения он совсем не подумал, что, случись несчастье, веревка провисла бы, а не натянулась до предела, как теперь.

— Держи крепче! — рявкнул Селим.

Вытянув шею, осторожно, медленно поворачивая голову, негр пытался рассмотреть, что там в пропасти. Далеко внизу, может, всего в нескольких метрах от дна ущелья (определить расстояние точнее не в состоянии были даже глаза Селима), вращался, как волчок, повисший на веревках де Вермон.

— Отпускай потихоньку. С ним все в порядке, — сказал негр.

И в самом деле веревка вскоре ослабла: Эль-Франси был на дне. Затем она слегка дернулась два раза — условный сигнал: выбирай. Повинуясь ему, Селим и Парвизи вытащили наверх сперва раненого тулхаха, а затем и самого Пьера Шарля.

— Пути Аллаха неисповедимы, — бормотали кабилы. Несчастный был тяжело ранен, однако серьезной опасности для жизни это не представляло. Придя в сознание, он рассказал, что это действительно был лишь несчастный случай. Ни о каком преступлении не могло быть и речи.

Совет Эль-Франси предотвратил бессмысленное кровопролитие. А уж о том, как вырос после всего этого во мнении детей гор сам охотник, — и говорить не приходится.

Не менее страшным оказалось и ущелье Руммель, через которое пришлось далее перебираться отважной тройке. Могучие отвесные его стены, казалось, вот-вот рухнут. Слева люди построили на скалах город — Константину, некогда римскую Кирту, а ныне резиденцию недосягаемого в его Касбе турецкого бея.

На шестидесятиметровой высоте, над неистово, в пене и брызгах мчащейся по каменным уступам рекой Руммель, протянулся древний, еще римских времен мост. На одной из мостовых опор француз показал друзьям мастерски высеченное изображение слона. Выходит, что много столетий назад и здесь тоже водились эти колоссы.

— Дальше! — торопил Пьер Шарль, не в силах дождаться, когда Луиджи нанесет последний штрих на зарисовку этого фантастического ландшафта.

Да, теперь дальше, прочь из этих гигантских скал, так сдавивших реку, что она прямо-таки взбесилась.

Они пошли на юг, хотя Медеа находилась на западе. Сперва по равнине, а позже — по отрогам Сахарского Атласа.

Над кучами щебня и песчаными барханами высились две колонны. Они тоже сохранились с римских времен И дальше, куда ни глянь, повсюду руины античных сооружений. Должно быть, некогда здесь была большая колония древней мировой империи.

— Тимгад, — ответил де Вермон на вопрошающий взгляд Парвизи. — Древний колониальный город времен императора Траяна (пятьдесят третий — сто семнадцатый год новой эры). Я пробовал вести раскопки в разных местах и повсюду натыкался на развалины. Целое гигантское поле руин.

Француз задержался в Тимгаде на целый день, чтобы Луиджи мог зарисовать останки былой роскоши. Парвизи с увлечением занялся этой работой: может быть, его рисунки пригодятся другу и придадут большую убедительность его трудам?

Куда бы ни направляли путешественники своих мулов, повсюду они натыкались на следы римлян: остатки колодцев, акведуки, театры, термы, жилые дома. Когда-то Северная Африка считалась самой цветущей колонией, житницей Рима. Спустя три столетия после Траяна Северная Африка снова стала центром мира. Здесь служил архиепископом Гиппо, нынешней Боны, великий христианский религиозный философ Августин. А затем разного сорта ревнители ислама, вплоть до турецких янычар, придушивших своей кровавой лапой Алжир, усердно вытаптывали и выкорчевывали последние скудные плоды римской цивилизации, остававшиеся здесь даже после нашествия вандалов.

«Все это, конечно, очень интересно, — думал Луиджи. — Но они-то ведь отправились в путь вовсе не для того. Что происходит с де Вермоном? Забыл он, что ли, о цели их поездки? Да нет, здесь определенно что-то кроется». То, что наряду с поисками Ливио и своими научными исследованиями Пьер Шарль преследует в этом путешествии по стране еще и какую-то иную свою цель, сомнений почти не вызывало. Но какова она, эта цель? Приставать к французу с расспросами Парвизи, однако, не решался. Пьер Шарль — человек бывалый и многоопытный, и причины для такого поведения у него, разумеется, есть.

Стоило назвать имя Эль-Франси в любой деревне, в любом шатре, у любого костра, друзей радостно приветствовали и сердечно привечали. Никто, правда, не знал в точности о национальности охотника, впрочем, это, похоже, мало кого и волновало. Эль-Франси хоть и чужой, но такой же магометанин, как и они, и молится вместе с ними и соблюдает посты, как это предписывает Коран, короче говоря, он — настоящий друг. Де Вермон до тонкостей знал нравы и обычаи кабилов, берберов, арабов и мавров и никогда их не нарушал, а стало быть, и не давал ни малейшего повода к сомнениям и расспросам. Он был дружен со всеми, ни секунды не колеблясь, присоединялся к охотничьим походам на грозу их очагов — львов и пантер и нередко в одиночку поднимал ружье против хищника, когда туземные охотники дрожали от страха, словно в лихорадке. Страх обращает порой загонщика в гонимого. Но Эль-Франси, мужественному, отважному, надежному, страх был неведом. И любые опасности рядом с ним не казались уже такими грозными. Жаль только, что редко кому выпадало счастье залучить его к себе. Слишком многие в гигантском регентстве дожидались его посещения.

Столь же дружеский прием, как и самому Эль-Франси, оказывали и его неизменному спутнику Селиму. О том, что негр не придерживается больше прежней веры, кроме Пьера Шарля и Луиджи, не знал никто. Селим, как и прежде, оставался для всех мусульманином. Дружба его с Эль-Франси началась несколько лет назад. Француз нашел тогда раненного пулей негра, перевязал его и выхолил. С тех пор — это совпало с освобождением Селима от оков рабства — благодарный суданец не отходил ни на шаг от своего спасителя. В Ла-Кале с ним вместе он, правда, никогда не появлялся, но де Вермон наверняка знал, что чернокожий где-то рядом и неустанно заботится о его безопасности.

С некоторых пор дневные переходы троих друзей заметно увеличились. Теперь Парвизи некогда было браться за рисунки. «Вперед, вперед», — торопил Пьер Шарль. Вечером совершенно изможденный Луиджи мешком падал на землю. Двое остальных о чем-то шушукались, однако ни разу и пальцем не шевельнули, чтобы помочь обессиленному другу, более того, они как ни в чем не бывало посылали его, измотанного до предела, позаботиться о мулах или разбить лагерь; не освобождали и от дежурств.

«Почему такая спешка, такая гонка? — спрашивал себя Луиджи. — Может, существует какая-то опасность, которую ты как новичок не видишь?»

Пьер Шарль пресекал все расспросы с самого начала коротким: «Так надо!»

Но почему, почему?

Однажды утром после двухчасовой скачки по холодной долине перед ними вдруг распростерлась пустыня. Еще не та могучая, без конца и края песчаная Сахара, скорее некая каменистая равнина, но все же — пустыня, ее край, ее начало — страна фиников.

Луиджи мгновенно вспомнил Роже де ла Виня. С ним самим происходило сейчас то же самое, что некогда с молодым французом — его залихорадило, он с трепетом в душе вступал в это страшное, таинственное песчаное море.

А Ливио ждет!

Повернуть назад, назад, спасти мальчика! Почему друг тянет? Зачем он привел их сюда? Что все это значит? Неужели он не может если не сострадать, то хотя бы представить себе чувства, страхи и беспокойство несчастного отца?

Де Вермон ускакал вперед. Когда Луиджи и Селим его догнали, то увидели, что он разглядывает какой-то след.

— Страус, — пояснил он Парвизи. — Утомился. Отбился от стада, вот и бегает по пескам уже который день.

Пьер Шарль с сожалением поглядел на своего коня, на животных Луиджи и Селима. Недавно они поменяли мулов на лошадей. Теперь Луиджи знал почему. Потому что его другу захотелось поохотиться! Измена? Ливио в рабстве, в руках беспощадных турок, но что это значит по сравнению с охотничьей страстью де Вермона, так недавно обещавшего сделать все возможное, чтобы освободить ребенка!

— Обидно, — пробурчал де Вермон. — Я переутомил животных. На этих жалких клячах за страусом не угнаться. Он удерет от нас. Но все равно — мы затравим его!

— Хорошо, мы его затравим, — покорно сказал Парвизи.

Возражать не имело смысла. Это могло бы вызвать обиду, а то и разрыв так хорошо складывающихся до сих пор отношений с французом.

Слова Луиджи развеселили Селима. Негр широко улыбнулся, блеснув жемчугами зубов. Рассмеялся и Пьер Шарль.

— И как же ты себе это представляешь? — с легкой ехидцей спросил он.

— Ну, в общем… — замялся Парвизи. Поведение друга смутило его. Охота на страуса, похоже, велась как-то иначе, чем обычная, знакомая итальянцу. Лучше уж помолчать, чтобы не сказать какую-нибудь глупость.

— Охота на страуса самая трудная и затяжная, — пояснил француз. — Птицу не стреляют, а забивают ее палкой или ружейным прикладом, чтобы не испачкать кровью ее драгоценные перья и не обесценить их из-за этого.

— Я об этом не знал.

— Охотно верю, мой дорогой. Но ты, возможно, знаешь, что страус — отличный бегун, способный делать прыжки длиною до трех метров. Чтобы угнаться за такой бегающей птичкой, нужна необычайно быстрая и выносливая лошадь. Поэтому бедуины к охоте на страусов готовятся особенно тщательно.

Далее Парвизи узнал вкратце обо всем, что касается охоты на страусов: о том, что вес сбруи и седла необходимо всемерно уменьшить и вообще отказаться от всего лишнего, чтобы не истощить преждевременно силы лошади. И все же зачастую убить дичь с первого раза не удается. Тогда страуса травят, стараясь окружить. Казалось бы, охота уже удалась. Но вдруг перепуганная и уже утомленная птица делает мощный рывок и, словно молния, проносится мимо охотников и убегает в глубь пустыни. Не настолько далеко, чтобы ее вовсе потерять, но на какой-то миг она все же — в безопасности. Ничего, сегодня ускользнула — завтра поймают. Иной раз эта пожирающая силы и нервы игра затягивается на целую неделю. Бедуины учитывают это и выезжают на охоту с большой свитой помощников, которые снабжают охотников водой и пищей. Счастлив тот, кому удастся нанести драгоценной добыче удар по лысой голове, самому уязвимому месту у страуса. Результат гарантирован.

Добывают, правда, иной раз вожделенную дичь и с помощью стрелкового оружия. Те, у кого нет подходящего коня. Конечно, такая охота в глазах других почитается бесчестной, но отказаться от редкостной добычи — выше сил человеческих. Ведь за страусиные перья так дорого платят! В этом случае загонщики гонят птицу в сектор обстрела заранее спрятанного стрелка. Если охотник прилично стреляет, страусу не уйти. Ни хитрость, ни сила не помогут — пуля настигнет его.

— Клячи! — снова заворчал де Вермон, с презрением глядя на коней. — Эх, нам бы сюда да лошадок благородных кровей!

— Ливио! — простонал Луиджи. — Охота для тебя важнее моего ребенка? — И добавил тихо: — О Пьер Шарль!

Француз снова склонился над страусиным следом: так итальянцу не было видно, что его друг улыбается. Но мгновение спустя улыбка его исчезла, и он сказал уже совершенно серьезно:

— Да, Луиджи! Все это как раз для Ливио. Птичка придется мне как нельзя более кстати: она — часть нашей спасательной операции. Вперед! Но не стрелять! Сумеешь его настичь — бей прикладом по голове!

Де Вермон пришпорил коня. За ним — негр. Вот они уже далеко в усеянной камнями и скалами пустыне. Скачут, не обернутся, совершенно не заботясь, следует ли за ними Луиджи.

"Часть спасательной операции, сказал друг… " — Парвизи ничего не понимал.

За ними! И началась скачка. Луиджи только тихонько вскрикивал. Он ощущал каждую косточку своего усталого тела. Над пустыней стояло знойное марево. Скорее, скорее! Он торопил, он гнал коня. Животное скакало из последних сил, роняя с удил клочья пены.

Примерно час спустя Пьер Шарль и Селим нашли-таки страуса и погнали его на Луиджи.

Теперь охотничья лихорадка охватила и итальянца. Он сдержал коня. Страус был еще далеко, хотя и мчался на своих длинных, крепких ногах быстрее ветра. Несколько секунд до решающего момента для восстановления сил коня было явно недостаточно, однако слегка перевести дух все-таки было можно.

Парвизи не знал, справедливы ли его предположения, но считал, что неподвижные предметы птицам страха не внушают, а значит, и к изменению курса не побуждают. Он и его конь мгновенно замерли словно статуя.

Страус приближался. Вот он совсем близко. Пора! Итальянец ожег коня плетью. Тот взял с места и тяжелым галопом поскакал навстречу птице. Страус резко замедлил бег, взрыв пятками песок, развернулся и ринулся назад в пустыню, прямо в руки Пьера Шарля и Селима.

Заметив всадников, птица снова повернула. На этот раз Парвизи подпустил дичь поближе. Страус, конечно же, видел и коня, и всадника и все же продолжал бег, не отворачивая в сторону. Может, у него появился еще какой-то враг, которого различили зоркие глаза жителя пустыни? У охотника не оставалось времени разбираться, что к чему. Страус хотел проскочить мимо, вырваться из окружения. Будто почуяв, что в ближайшие минуты потребуются все его силы, конь напрягся. Однако усталость брала свое. Скачки его стали вялыми, он больше спотыкался, чем шел правильным галопом.

Вот страус и конь уже поравнялись. Нет, еще нет. Птица на полкорпуса впереди. Еще один-другой скачок — и она уйдет.

Луиджи схватил ружье за ствол, взмахнул им над головой и… промахнулся. Не достал до птицы! Драгоценная добыча ускользала. Он снова взмахнул ружьем. На этот раз удар пришелся в цель. Парвизи взвыл от боли. Руку, что ли, вывихнул?

От сильного удара ружье вылетело из рук и, описав широкую дугу, шлепнулось на песок. А добыча? А страус? Несется дальше! Совершенная нелепость… Искры сыплются, звезды пляшут — что это?

Пьер Шарль придержал коня, чтобы установить, куда побежит страус, если слишком рано заметит Луиджи. В подзорную трубу он увидел итальянца и двух чужих охотников, которые тоже гнались за птицей.

— Луиджи! Луиджи! — кричал Эль-Франси, но друг не слышал его.

С Луиджи что-то случилось, он упал с коня! Немного впереди него рухнул на землю и страус. Из-за огромной скорости пораженную насмерть птицу пронесло по инерции еще на несколько шагов.

Сердце француза бешено колотилось. Другу нужна немедленная помощь! Однако он не сдвинулся с места и лишь взмахнул рукой, подзывая остановившегося чуть поодаль Селима.

То, чего не заметил в своем охотничьем азарте Луиджи (да и откуда ему, неопытному, было об этом знать?), Пьеру Шарлю давно уже было ясно. Ведь еще разглядывая следы, он определил, что птицу давно уже травят. Загонщики слегка приотстали, но стрелки поджидают ее, распределяясь по пустыне полукругом. Де Вермон рассчитывал встретиться с ними в течение ближайших часов. И они действительно объявились. Когда страус вышел в первый раз на Парвизи, его гнали не Эль-Франси и Селим, а арабы, преследовавшие птицу с самого рассвета. Неискушенный итальянец не догадался, что всадники — вовсе не его друзья. Зато в другой раз это точно были они.

Несколько чужих охотников уже сгрудились вокруг Луиджи. Друзья или враги? Осторожность не помешает. Потому он и подозвал Селима.

Они медленно подъехали к бедуинам.

— Аллах да пребудет с тобой и твоими братьями, Хаджи Мохаммед Шебир! — поприветствовал охотников Пьер Шарль.

— Аллах да пребудет с тобой, Эль-Франси! — тем же приветствием ответил старший охотничьей ватаги.

— Я вижу богатую добычу на ваших вьюках. Ты принесешь радость в кочевье Бен-Нуик, о шейх!

— Охота была удачной.

— А что с этим человеком? — указал де Вермон на лежащего на песке друга. — Почему вы его связали ?

— Разбойник.

— Что он у вас отобрал?

— Он осмелился убить нашего страуса, последнего и самого красивого из всех, которых нам удалось отбить от стада.

— Что с ним будет?

— Это решит совет старейших.

— И во главе совета ты, шейх Хаджи Мохаммед.

— Да, я. Ты сказал правду, Эль-Франси. И пусть разбойник не ждет пощады.

— Я верю тебе, ибо ты мудрый и справедливый человек. А что, разве страусиное стадо — ваша собственность? Вы вскормили его или купили у другого племени?

— Что это тебе вздумалось шутить, Эль-Франси? — едва сдерживая улыбку, сказал Хаджи Мохаммед.

— Нет? Тогда мне непонятно, за что ты ругаешь и в чем обвиняешь этого человека.

— Мы затравили этого страуса. Он принадлежит нам.

— А если бы вы упустили его?

— Мы не упустили, друг.

— Ну а если бы все же упустили? — настаивал Пьер Шарль.

Шейху Мохаммеду разговор явно не нравился. Чего хочет Эль-Франси? Бедуин пренебрежительно махнул рукой, давая понять собеседнику, что тот говорит несуразицу, и уже направился было к своим людям, чтобы распорядиться насчет пленника, как Эль-Франси задал ему новый вопрос:

— Ведь тогда страус стал бы свободной добычей для любого, не так ли, шейх Хаджи Мохаммед?

— Да, — нехотя проворчал старик.

— Вот это я и хотел узнать. Этот человек — мой друг.

— Ты, должно быть, шутишь, Эль-Франси! Как может разбойник быть твоим другом?

— Он и в самом деле мой друг. А ты противоречишь сам себе, Хаджи Мохаммед. Только что ты согласился с тем, что не являешься владельцем страуса, а значит, и не имеешь на птицу каких-то особых прав, а теперь снова повторяешь, что тебя и твое племя ограбили. Сними с него путы!

Ошеломленный резким приказом Эль-Франси, шейх склонился над Луиджи, чтобы развязать веревки.

— Чужак убил птицу, которую мы гнали несколько дней. Он лишил нас богатой добычи! — послышался недовольный голос одного из охотников.

— Брось этого грабителя львам, о шейх, пусть они сожрут его! — вторил ему другой.

— Нельзя отпускать разбойника! — надсаживался еще кто-то.

— Замолчите, люди! — потребовал Мохаммед. — Здесь стоит Эль-Франси. Он мой друг и друг этого незнакомца. Его друг — друг и мне, а значит, и друг всему нашему племени.

Выговор подействовал. В полной тишине шейх без помех снял с Луиджи путы.

— Прости, мы не знали, что тебя привел сюда великий охотник Эль-Франси, — извинился старик перед Парвизи.

— Я благодарен тебе, Хаджи Мохаммед, за то, что ты исполнил мое желание, — сказал Пьер Шарль шейху и добавил, обращаясь к остальным: — Я признаю, что первое право на добычу — ваше. Мой брат Жан лишил вас ее. Не из корысти, а из охотничьего азарта. Я возмещу вам вашу потерю.

При упоминании о компенсации лица сынов пустыни заметно просветлели.

— Эль-Франси поможет нам покончить со столь дерзко нападающими на наши стада львами. Он и его спутники — наши гости и отправятся вместе с нами к нашим шатрам.

Ну и хитрец этот шейх! Вроде бы в гости пригласил, а выходит, что и от участия в походе на край пустыни не отвертеться.

— Охотно, мой друг! Мы с радостью окажем вам эту небольшую услугу, — принял приглашение Пьер Шарль, чем и завоевал дружбу еще незнакомых с ним людей племени, знающих отважного охотника только по рассказам своего шейха. Теперь-то уж львам не сдобровать! А особенно тому желтогривому хитрецу, которого они столько раз безуспешно подстерегали. Недаром бежит впереди Эль-Франси его добрая слава. Он и вправду такой, как о нем говорят, — верный, всегда готовый помочь друг.

Падение с лошади не причинило Луиджи сколь-нибудь серьезного вреда. Несколько ссадин да большой синяк на скуле — вот и все потери. А болезненные ушибы на теле — не в счет: руки-ноги целы, значит, все в порядке.

— Возьми себя в руки, ты — брат Эль-Франси! — шепнул Пьер Шарль не понимающему по-арабски и не знавшему, о чем идет разговор, Луиджи. Тот согласно кивнул и нашел в себе силы не издать ни единого стона, когда предупредительные бедуины усаживали его в седло.

Страуса при участии Селима быстро разделали, и кавалькада направилась к стоянке.

Ехали, к счастью, шагом. Охота окончена, спешить больше некуда.

Парвизи который раз внимательно озирал окрестность — не покажутся ли на горизонте палатки? И каждый раз огорченно вздыхал, пока наконец спустя несколько часов над желтым песком не замаячили черные шатры арабов.

Охотничьи трофеи вызвали в лагере большой восторг. Страусиные перья тщательно пересчитали; за них можно было выменять много необходимых и важных в кочевье вещей.

Де Вермон купил несколько баранов и пригласил охотников на обед.

Да, Эль-Франси — истинный друг, окончательно порешили мужчины на пиру. Он и о женщинах не забыл: велел зарезать барана и для них.

После захода солнца Пьер Шарль вытащил вымотанного до предела Парвизи прогуляться за шатрами.

На ночном небе сияли неправдоподобно яркие звезды. Где-то в пустыне дрались из-за падали гиены.

Вскоре де Вермон остановился и уселся на камень, давая понять Луиджи, что идти дальше не намерен. Просто надо было отойти от шатров, чтобы никто не услышал их разговора.

— Я доволен тобой, Луиджи, — начал Эль-Франси. — А ты мной, видимо, нет: еще бы, волокут тебя неведомо куда через все регентство, не думая вовсе о цели путешествия! Ты ведь полагал, что мы поедем прямо в Медеа, чтобы увезти Ливио. Но это, к сожалению, невозможно. По-хорошему-то попытаться освободить мальчика должны были мы с Селимом вдвоем. Но ты во что бы то ни стало захотел быть с нами. Я выполнил твое желание, и это кое-что изменило в моих планах. Во всяком случае, можешь быть уверен: если есть хоть малейшая возможность, твой ребенок непременно будет вызволен из рабства. Но не я, а ты сам должен это сделать, Луиджи.

Пьер Шарль помолчал немного и продолжил:

— Ты новичок в этой полной опасности стране. Знаешь о ней только из моих записок, да и то лишь главным образом из тех, что касаются древностей. А этого далеко не достаточно. Ты должен собственными глазами увидеть страну и людей. Однако к тяготам, связанным с предстоящей тебе задачей, ты был совершенно неподготовлен. Тебя следовало сначала закалить. Я нарочно выбрал путь потруднее и поопаснее. Специально, имея главной целью — спасти твоего сына.

Парвизи со все возрастающим вниманием следил за словами де Вермона. Пьер Шарль абсолютно прав! Луиджи порывисто обнял друга и крепко пожал его руку.

— И что же теперь? — нетерпеливо спросил он.

— Как гости бедуинов мы, безусловно, должны выполнить просьбу шейха Мохаммеда и принять участие в охоте на львов. Говоря «мы», я имею в виду и тебя, Луиджи.

— Конечно, я с вами, Пьер Шарль!

— А потом отправимся на поиски Ливио. Мы с Селимом наверняка найдем его. Ты должен будешь ожидать нас в укрытии, а потом как можно скорее спасаться бегством вместе с ребенком. Без нас: мы прикроем твой отход. О деталях сейчас говорить, я полагаю, бессмысленно. Лишь одно не хотелось бы мне скрывать от тебя, Луиджи: дело это будет нелегкое; однако я думаю, у тебя еще хватит времени кое-чему подучиться.

— Задавай мне задания, Пьер Шарль, требуй без всякого снисхождения, что полагается. Я стисну зубы, напрягусь, все выдержу. Ливио должен быть свободен!

— Он будет свободен! — заверил де Вермон.

Француз охотился на реке Харбене. Чаще вместе с Селимом, но иной раз и без своего верного спутника, который оставался с Луиджи и обучал его местным языкам. Вечерами Эль-Франси сидел с туземцами под фиговыми и оливковыми деревьями, внимал их охотничьим историям, выслушивал жалобы и сетования, давал всевозможные советы, предлагал свою помощь и разузнавал попутно о титтерийском бее. О европейском ребенке никто ничего не рассказывал, а сам он впрямую об этом не спрашивал. Он был уверен, что когда-нибудь разговор о нем возникнет сам собой, а то, глядишь, и выпадет даже случай увидеть самого Ливио.

Когда он возвращался к Луиджи, итальянец еще издали пытался определить по его лицу, какие успехи принес новый день. Снова ничего! Какая мука — эта проклятая неизвестность! День за днем, день за днем!

По прошествии некоторого времени де Вермон счел нужным сменить охотничьи угодья. Слишком уж долго скитались они по ближним окрестностям Медеа.

Парвизи терял выдержку. Все расследования и поиски Ливио оставались пока безрезультатными. Никто даже не заикнулся о нем; а ведь должны бы, кажется: европейский ребенок в руках турок — это ли не сенсация! А что, если мальчика содержат вовсе не у титтерийского бея? Ужасная догадка. И не прогнать ее никак, не приглушить. Снова и снова подкрадывалась к нему эта страшная мысль, сверлила мозг, разрушала и пожирала надежду. А что, если добытые в Алжире сведения ложны? За что ему все это, за что? Да существует ли вообще Бог? Что это за Бог, позволяющий подвергать человека таким страданиям? А может, это люди тому виной, те, что сами не испытали подобного горя, страха и мучений? Коснись все это их самих, небось не пустили бы дело на самотек! Так дальше нельзя. Все человечество обязано возмутиться и положить конец преступлениям, которые творит алжирский дей! Люди должны поднять свой голос против рабства, должны сдвинуть с места небо и землю и добыть, отвоевать себе свободу! Никому не позволено превращать в рабов себе подобных, своих братьев и сестер! Кто присвоил себе такое право? Жалкие единицы, а не народы, стонущие под их ярмом.

— Терпение, Луиджи! — увещевал француз сбитого с толку отца.

— Терпение, всегда только терпение, а Ливио меж тем, может быть, где-то избивают, может быть, лежит мой мальчик больной без всякого ухода, просит хоть глоточек воды, на коленях умоляет!

Он едва не плакал, но что толку в слезах? Ведь ребенка-то пока еще не разыскали. По зрелом размышлении Парвизи пришел к выводу, что, возможно, мальчика в Медеа и вовсе не было. Территория, управляемая беем, велика, простирается к югу до самой Сахары, растворяется в песках без всяких разграничительных линий — попробуй угадай, где они, ее границы!

Без особой спешки, придерживаясь все время крутых склонов Телль-Атласа, друзья двигались к западу. Де Вермон снова занялся своей исследовательской работой, привлекая к ней и итальянца. Порой он посылал их с Селимом на разведку в боковые распадки, сам же в одиночку продолжал путь в прежнем направлении. Парвизи был одет как туземец. Вступать в разговоры со встречными людьми итальянец и негр по возможности избегали. Луиджи понимал уже кое-что по-арабски и знал немало оборотов местного наречия, но говорил покамест еще плохо, поэтому все переговоры вел негр. «Господин, — рассказывал любопытным Селим, — совершает паломничество в Кайруан, священный город в Тунисе. Его помыслы целиком устремлены к Аллаху, и он совершенно отрешился от всех повседневных забот».

Пилигрим, святой человек! В ответ на благословение «Аллах да пребудет с вами!» люди целовали подол бурнуса Луиджи и делились с ним мукой и финиками.

Однажды они втроем проезжали по глубокому ущелью. Пьер Шарль не смолкал почти всю дорогу, рассказывал о строении почвы, о горных породах, о растительности, о повадках зверей, короче — обо всем, что было, по его мнению, важным.

Вдруг где-то впереди хлестнул резкий, как щелчок бича, выстрел, раскатившийся многократным эхом от скалы к скале по всей теснине. Затем послышался конский топот.

Люди придержали коней, огляделись. Стреляли, похоже, откуда-то сверху. Но что это: на всем скаку, оставляя за собой легкое пыльное облачко, к ним приближались трое всадников. Вдогонку им далеко еще, в самом конце расселины, несся четвертый.

— Приготовить оружие! — приказал де Вермон.

Мог бы и не приказывать: Селим и без того давно уже держал ружье наизготовку. Не отставал от своего наставника и Парвизи. Он успел уже выучиться тому, что действовать всегда нужно решительно и быстро.

Что дальше? В подзорную трубу Пьер Шарль разглядел, что преследователей стало уже шестеро. Уклониться от встречи с гонимыми и погоней было невозможно: ущелье узкое, с крутыми, почти отвесными склонами — в сторону не подашься. Развернуться и попытаться ускакать — бессмысленно, слишком утомились лошади. Всадники на свежих лошадях их, несомненно, быстро настигнут. Да и не в привычках Эль-Франси было спасаться бегством.

Вот преследуемые уже увидели де Вермона и его друзей. Они резко осадили коней, схватились за оружие. Оглянулись. Погоня была еще довольно далеко. Двое мужчин спешились и укрылись за камнями, направив длинные стволы ружей в сторону преследователей. Третий медленно приблизился к Эль-Франси. Это был мавр.

— Кто вы? — спросил он властным тоном без всяких предварительных приветствий.

Пьер Шарль окинул его взглядом. Резкие черты лица, вороватые глазки. Впечатление не из лучших.

— Подойди поближе! — потребовал француз и опустил оружие.

Мавр нехотя повиновался и, пробормотав наконец положенные приветственные слова, повторил свой вопрос.

— Ты подошел ко мне. Разве не учили тебя правилам вежливости, повелевающим в таких случаях первым называть незнакомцу свое имя? — поставил его на место де Вермон.

— Меня зовут Аббас бен Ибрагим. А тебя?

— Добро пожаловать! Меня называют Эль-Франси.

— Эль-Франси? Слава Аллаху. Мы спасены. Ты поможешь нам защититься от наших преследователей!

Парвизи даже не пытался скрыть удивление: как, и этот незнакомец тоже, едва заслышав туземное имя друга, первым делом предъявляет свои притязания на его помощь!

— Чем ты их так обидел, что они стали твоими врагами? — с легкой насмешкой в голосе спросил Пьер Шарль.

— Ничем, Эль-Франси, ничем! Клянусь бородой пророка! Я — торговец, хотел купить коней для титтерийского бея. Мы уже почти что ударили по рукам — собаки-берберы долго торговались и под конец заломили цену, на которую я не соглашался, — как вдруг явились чужаки, гости деревни, и потребовали от хозяев не продавать нам ни одной лошади, потому как бей намерен будто бы пойти войной на их племя. Люди они неглупые, и обвинения свои высказывали столь громко и настоятельно, что только что мирно торговавшиеся с нами берберы стали угрожать нам расправой. К счастью, наши кони были при нас, а им своих пришлось искать. Нам удалось бежать. Если ты и в самом деле Эль-Франси, а я не сомневаюсь, что это так, ибо никто другой не вел бы себя столь отважно, то бери свое ружье и стреляй в этих собак!

— Ты состоишь на службе у бея?

— Да, господин!

С последними словами мавра к нему подошли и оба его спутника. Преследователи были уже совсем близко, и, несмотря на превосходные свои позиции за камнями, люди Аббаса сочли за лучшее присоединиться к главным силам. Прими незнакомцы их сторону, они стояли бы уже вшестером против шестерых.

Де Вермон шансов обеих групп не взвешивал: он понимал, что положение, в котором оказался, довольно щекотливое. Правдив ли рассказ мавра, проверить сейчас было совершенно невозможно, словам же его и клятвам доверять следовало с большой осторожностью. Он просил Эль-Франси о защите и помощи. Ведь Эль-Франси всегда с готовностью отзывался на подобные просьбы. А здесь? Он попытается уладить дело миром. Просто так взять да и открыть пальбу по преследователям, как этого требовал торговец, было бы, конечно, безумием. Но, с другой стороны, вовсе неплохо и заручиться благодарностью человека из ближайшего окружения титтерийского бея.

— Хорошо, я помогу вам, — решил Пьер Шарль. — Откажись пока от любых враждебных действий против этих всадников. Я поговорю с ними и попробую отвести от тебя беду. Селим!

Де Вермон пошептался немного с негром. Тот кивнул в знак согласия и отошел к мавру и его спутникам, стараясь держаться все время у них за спиной. Так ему было приказано: любым путем удержать мавра от опрометчивых поступков во время переговоров Эль-Франси с преследователями. Кто поручится, не взбредет ли Аббасу и его спутникам в голову разделаться издали с доверчиво вышедшими навстречу посреднику людьми?

Эль-Франси выехал вперед и остановился, поджидая мчащихся прямо на него всадников. Его заметили. От группы отделился один человек, остальные придержали коней вне досягаемости ружейного огня.

Чужой всадник скакал прямо на француза. Не случилось бы беды! Де Вермон замер на месте, не давая своему коню хоть на пядь податься в сторону. Ружье он положил перед собой, поперек седла.

Подскакав вплотную, бербер резко осадил коня, так что тот присел на задние ноги. Великолепный эффект, но и чистое живодерство! Берберы гордятся своим искусством верховой езды и обожают всякие трюки, пусть даже влекущие за собой гибель лошади.

— Салам алейкум! — приветствовал всадник де Вермона.

— Алейкум салам! — ответил Пьер Шарль.

— Что ты хочешь, господин? Мое имя Омар бен Ахмад. Я амин деревни, в которую ты приедешь, если проскачешь вдоль всего ущелья.

— Благодарю тебя, Омар. Меня называют Эль-Франси. Я хотел бы поговорить с тобой.

— Эль-Франси? — Амин удивленно взглянул на де Вермона. — О тебе много говорят. К сожалению, я не имел еще радости встретиться с тобой лицом к лицу. Что же ты мне скажешь?

— Этот мавр и его спутники, — Пьер Шарль махнул рукой в их сторону, — просили Эль-Франси о защите от тебя и твоих людей и о помощи. Причины, на которые они ссылаются, может, правдивы, а может — и лживы, не мне судить. Так или иначе, они в бедственном положении. Если ты обо мне слышал, то знаешь, что я никогда не уклоняюсь от исполнения подобной просьбы. Я помогу им, но мне не хотелось бы обижать и тебя. Расскажи мне, пожалуйста, что случилось.

Француз говорил спокойно, лишь изредка небрежно касаясь рукой оружия. Бесстрашный бербер как бы в ответ на это закинул ружье за спину и приступил к рассказу:

— Они пришли к нам, чтобы купить коней. Это не удивительно, ибо мы славимся как искусные коневоды. Хоть наши кони и не благородные скакуны пустынь, зато обладают иными несомненными достоинствами, которые особенно проявляются в горах. Мавр и его люди выдавали себя за посланцев шейха Бели Халифа, и мы уже были готовы к сделке. Однако друзья, приехавшие к нам в гости, узнали в них людей титтерийского бея, с которым мы не хотим иметь никаких дел, хотя и живем на подвластной ему земле. Так что от продажи мы в конце концов отказались. Они все отрицали, клялись бородой пророка, что наши гости говорят неправду. Не добившись желаемого, они стали бранить нас и в гневе своем раскрыли свое истинное лицо: они грозили нам местью всесильного бея. Может, мы слишком резко говорили; может, кое-кто из наших в запальчивости и схватился даже за оружие — не могу точно сказать, — только вдруг возникла ужасная суматоха. Они бросились к своим стоящим наготове лошадям и ударились в бегство. Это чистая правда, Эль-Франси.

Рассказ звучал правдиво. Омар бен Ахмад не скрывал, что и его люди тоже не без греха.

— Значит, теперь вы хотите отомстить им за обиду? — спросил он бербера.

— А разве ты снес бы этакое? Мы должны захватить их, чтобы вынудить бея отказаться от набегов на нас и другие деревни. Я прошу тебя, Эль-Франси, отступись от этих людей, ведь теперь ты знаешь истинное положение дел.

— Я не могу этого, Омар.

— Тогда слава, что бежит впереди тебя, — ложь, или ты вовсе не Эль-Франси, и мы должны смотреть на тебя как на своего врага!

Амин сорвал с плеч ружье и направил ствол на Пьера Шарля.

— Остановись, добрый человек! — пригрозил француз. — Не успеешь ты коснуться пальцем курка, как пуля моего чернокожего спутника уже войдет в твой череп. Его ружье дальнобойнее твоего. Оно достанет тебя, а стрелок он отменный и промахов не знает.

— Изменник! Аллах да покарает тебя!

Омар резко повернул коня и ударил ему пятками в бока. Однако де Вермон столь же проворно послал вперед своего коня, вцепился в поводья лошади Омара и остановил ее.

— Стоять! Мы еще не окончили наш разговор.

— Я не знаю, о чем мне еще с тобой разговаривать. Если ты мужчина, отпусти меня к моим людям, и мы будем честно сражаться с вами.

— Согласен, шейх Омар бен Ахмад. Я не боюсь. Ты сможешь свободно вернуться к своим соплеменникам. Однако обдумай сперва предложение, которое я хочу тебе сделать, а потом уже решай. Я-то ведь выслушал тебя и вовсе не возражаю против всего того, что ты посчитал тогда правильным.

— Да? Ну что ж, говори, только покороче. Я думаю все же, что ты действительно Эль-Франси, иначе я вообще не позволил бы своим ушам слушать твои оскорбительные слова.

— Полегче, Омар! Я не оскорбляю тебя, но и сам оскорблений не потерплю. Давай считать, однако, что пока я их не заметил. Вы враждуете с беем. Меня не интересует почему. — Пьер Шарль наклонился к амину. — Но скажи мне, Омар бен Ахмад, считаешь ли ты разумным еще более озлоблять против себя значительно превосходящих вас в силе турок, беря в заложники, а то и убивая их слуг?

Лицо бербера по-прежнему оставалось мрачным, однако только что услышанное явно не оставило его безучастным. Мысли де Вермона определенно совпадали в чем-то и с его думами.

— Молчишь? — продолжил Пьер Шарль. — Я расцениваю это как согласие. Мне кажется, лучше и правильнее не обращать внимания на оскорбления, чем подвергнуться нападению турок и лишиться имущества, а то и жизни. Возвращайся к себе и оставь в покое мавров, этих презренных трусов.

Амин все еще молчал, однако напряженная его поза несколько обмякла.

— Ты прав, Эль-Франси, — сказал он наконец. — Благодарю тебя. Буду очень рад приветствовать тебя и твоих друзей когда-нибудь у моего очага. Аллах да пребудет с тобой!

Он приложил руку к груди и медленно поехал к ожидающим его собратьям. Де Вермон оставался на месте. Сейчас Омар передаст своим всадникам его слова…

Так оно и вышло. Разбирались берберы довольно долго, суетились, возбужденно махали руками. Нет-нет, да и грозили даже оружием. Потом повернули коней и с места в карьер понеслись той же дорогой обратно.

— Как ты добился такого успеха, Эль-Франси? — нетерпеливо спросил Аббас, едва Пьер Шарль подъехал к нему.

— Я сказал им, что считаю худой мир лучше доброй ссоры, что разумнее уживаться друг с другом, чем враждовать и умирать. Вражда никому не на пользу. Ведь с обеих сторон были бы убитые и раненые.

— По численности мы были равны с ними и одолели бы их. Ты один перебил бы добрую половину. Нет, я с таким исходом не согласен!

— Это меня не волнует. Не заблуждайся: я ведь в бой никак не рвался. Что мне сделали эти люди? Что ты сделал для меня, чтобы я, так вот, играючи, поставил на кон свою жизнь? Ничего, ровным счетом ничего. Вместо того чтобы поблагодарить меня, ты еще смеешь бросать мне упреки!

— Такой удобный случай больше не подвернется. Ты все испортил, — продолжал бубнить Аббас бен Ибрагим, как будто и не слыша слов де Вермона.

Нет, с этим человеком говорить бесполезно, разумных слов он не понимает.

— Поехали, нечего нам здесь больше делать! — сказал Пьер Шарль своим спутникам.

— Постойте, куда же вы? — закричал Аббас вслед уезжающим. Однако на крик его они даже не обернулись.

Француз был раздосадован и погонял своего коня пуще, чем обычно.

Не упуская их из вида, за ними следовали мавры.

Горные вершины зарделись в последних лучах солнца. Их отблеск слегка осветил ущелье. Ровно настолько, что можно еще было уклоняться от разбросанных повсюду каменных глыб. Самое время искать место для ночлега.

Да вот и оно! Кажется, подходящее… Из расселины в скале струится свежая, холодная вода а между валунами растет кустарник, которого вполне хватит для костра — ночи здесь холодные.

Пьер Шарль занялся осмотром местности. Поздновато подумали о ночлеге: никаких следов дичи уже не разглядеть. Однако он продолжал свой дозор.

Нога его наткнулась на камень или это кусок дерева? Дерева? Поблизости нет ни одного дерева. Для камня же препятствие было недостаточно тяжелым. Он нагнулся и нащупал рукой скелет горной козы. Люди, что ли, его здесь кинули? Вряд ли: кто бы стал съезжать с дороги, чтобы завезти сюда эти кости? Значит, какой-то хищный зверь! Может, пантера, самый большой и опаснейший хищник алжирских гор?

Он не раз уже охотился на этих коварных зверей и, случалось, даже убивал. Он не боялся пантер, но и недооценивать их тоже было бы слишком самонадеянно. Лучше уж лоб в лоб столкнуться со львом, чем со взрослой пантерой.

Может, конечно, этих кошечек поблизости и нет, но все же лучше выставить на ночь надежную вахту. Случись, что они все-таки рыскают здесь, тогда лошадиный запах наверняка приманит их к лагерю.

Тем временем добрались до лагеря и мавры. Аббас тотчас же соскочил с коня и поспешил навстречу Эль-Франси.

— Я очень рад, что догнал тебя! — бурно приветствовал он француза. — Мы разделим с вами ночлег и заступимся за вас при любой опасности. Не тревожься, мой друг, рядом с тобой трое отважных мужчин!

Такого хвастовства и нахальства Пьер Шарль не ожидал. Нет, надо немедленно это пресечь!

— Замечательно, Аббас. Еще сегодня ночью вы сможете доказать свою отвагу. Где-то здесь поблизости бесчинствует пантера.

Оба спутника мавра услышали последние слова Пьера Шарля. Они всполошились. В неровном свете пылающего костра их испуганные лица, казалось, корчатся в гримасах.

— Пантера! — тяжело вздохнул Аббас. — Упаси нас Аллах от шайтана! Поспешим-ка поскорее прочь с этого опасного места, Эль-Франси, пока эта тварь нас не учуяла да не напала на нас. Что ты медлишь? Дорог каждый миг!

Мавр торопливо принялся собирать свои только что сброшенные на землю пожитки.

— Ты хочешь спастись бегством от пантеры? А ну как она спрыгнет с какой-нибудь скалы, да прямо тебе на загривок? Не хочу мешать тебе, может, ты и впрямь найдешь для ночлега местечко получше. Мы остаемся здесь.

— И ты не боишься, Эль-Франси?

— Вот еще — боюсь! Когда знаешь об опасности, она уже наполовину не так страшна, — запротестовал Пьер Шарль.

— Ты что же, хочешь дождаться ее прихода? Ты совершаешь ошибку. О, как ты ошибаешься!

— Мы выставим караульных. Случись, что и в самом деле надо будет защищаться, они поднимут нас.

— О, пантеры — такие разбойницы! Вам с ними не справиться. Нет уж, лучше мы все же уйдем отсюда, хоть поспим спокойно.

— Не получится это у вас, совсем не так все будет, как ты думаешь, Аббас. Все равно вам придется караулить всю ночь, как и нам! — резко отпарировал по горло сытый пустопорожними разговорами с трусом Эль-Франси.

Аббас жадно хватал ртом воздух. Спутники его растерянно моргали. Одни, ночью, а пантера-то крадется, ползет среди скал… Страшно ужасно!

У мавра комок подступил к горлу. Он лихорадочно вспоминал слова заклятия, помогающего в беде и опасности. На язык он обычно был бойким и болтал как сорока, но сейчас с его трясущихся губ не слетало ни одного членораздельного звука. «Аллах милосердный, — мысленно творил он молитву, — спаси и помилуй нас, ничтожных и сирых слуг бея, не способных и бессильных противостоять столь могучему хищному зверю!» На Аллаха мавр, конечно, надеялся, но больше — на знаменитого и прославленного охотника Эль-Франси. Уж он-то не упустит случая пристрелить зверюгу и стяжать себе новые лавры. Нет, определенно надо держаться его, пусть он караулит!

Пьер Шарль рассмеялся. Его забавляли увертки и уловки Аббаса.

— Допусти я хоть на минутку, что ты добровольно уступаешь чужаку путь к славе, я навлек бы на себя гнев твоего господина, он никогда не простил бы тебе этого, ибо не терпит трусов на своей службе, — сказал Пьер Шарль, прерывая бормотание мавра. — Так что караулить мы будем по очереди. Каждому из нас придется пожертвовать несколькими часами сна.

— Что там моя слава! Я пекусь о твоей, — разливался мавр. — Подумай только, ведь во всех шатрах, у всех колодцев пойдут разговоры, что Эль-Франси воспользовался глазами ничтожного слуги бея, дабы преодолеть опасность. Неужели ты захочешь выставить себя на всеобщее посмешище?

Ну и ну, надо же как ловко выкручивается и вывертывается, лишь бы увильнуть от ночной вахты! Нет уж, не выйдет! Пусть-ка подрожит за свою шкуру, может, и поймет тогда, каково приходится другим людям, почувствует хоть немного, что значит для рабов — жить всю жизнь в постоянном страхе.

— Довольно! — остановил мавра Пьер Шарль. — Вы сами искали нашей компании, а стало быть, и обязаны участвовать во всем, что здесь происходит.

Аббас сверкнул глазами.

— Хорошо, я сейчас же заступаю в караул, — решительно заявил он.

Ах, старый лис! Как точно рассчитал: пока все угомонятся, пройдет добрая четверть часа, и хищники так рано на охоту еще не выходят.

— О нет, сейчас еще не время. Имей терпение. А я уж предоставлю тебе случай заглянуть пантере в глаза.

— Храни меня Аллах! Что это ты задумал, Эль-Франси?

— Ты сказал, будто не помышляешь об охотничьей славе. Я понимаю, что это всего лишь из ложной скромности, и расцениваю твои слова как шутку. Сейчас иди спать, а в часы, когда опасность особенно велика, тебя разбудят, и ты сможешь показать, на что способен.

— Я? Нет, нет, не надо!

Мавр дрожал, словно уже был лицом к лицу с хищником.

— Полно, уж не боишься ли ты?

Луиджи и Селим с огромным удовольствием слушали эти переговоры, не понимая, чего добивается Пьер Шарль.

— Боюсь? Ха, кого это я когда боялся! Я ходил на львов…

— Ну тогда все в порядке, — прервал де Вермон поток красноречия Аббаса. — Так, значит, и порешим: ты заступаешь в караул в самые опасные ночные часы…

— О-о-о! — только и смог выдавить мавр, с немою мольбой устремив глаза к небу. Знать, Аллаху угодно, чтобы он, Аббас, закончил свой жизненный путь растерзанным клыками, разодранным когтями пантеры! Кисмет, предопределение, изменить которое человек не в состоянии. А может Всемогущий, Всевидящий и Всемудрейший все-таки сжалится? Мавр быстро перебрал дрожащими пальцами бусинки молитвенных четок. Впрочем, что молитва? Пустое хныканье… Но что это там говорит Эль-Франси?

— …не один, разумеется, а вместе со мной.

И сразу успокоились пальцы; не тряслись больше от предательского страха губы.

— Мы вместе? Отлично. Ты можешь встать позади меня. Я сам приму на себя зверюгу. Не бойся! — вновь обретя всегдашнюю наглость, заявил Аббас.

Едва скрывая отвращение, Пьер Шарль повернулся к нему спиной, разделил людей по сменам и улегся спать.

Первая смена досталась Луиджи и одному из мавров. За ними следовали Селим и второй мавр, которых далее сменяли Эль-Франси и хвастун Аллас.

Время Селима подходило к концу. Будить де Вермона не требовалось. Он, как всегда, просыпался сам.

Дрожащему Аббасу велели оставаться в лагере и немедля кричать, если заметит что-нибудь подозрительное.

Полчаса прошло без всяких волнений. Пьер Шарль наблюдал за лошадьми: чуткие животные раньше и надежнее, чем кто другой, предупредят его о приближении хищника. Вот одна из лошадей зафыркала, другие завертели головами. Немного спустя все лошади поднялись, теснее прижались одна к другой, потянулись мордами к скалам, за которыми стоял Пьер Шарль.

Похоже, приближалась пантера.

В самом деле — пантера или, может, лошади встревожились понапрасну?

Да нет, вот она! Слева, между скалами, промелькнула быстрая тень.

Вот зверь уже за скалой. Легкий ветерок уносит прочь его запахи. Медленно, совсем как кошка, изогнув горбом спину, неслышно крался к коням опасный враг. Вдруг пантера замерла, прижавшись к земле. Лошади задергались, как безумные, на своих привязях. Де Вермон поднял ружье.

Железо клацнуло по камню: в темноте он задел стволом за скальный выступ. Француз стиснул зубы. Несомненно, хищник услышал звук.

Гигантский прыжок, еще один. Пантера быстро приближалась.

Растревоженный коршун, не разобравшись спросонья, что к чему, молнией пронесся по ущелью. Охотник непроизвольно вскинул на него беглый взгляд и тут же снова стал искать глазами пантеру. Но где же зверь? Француз был не робкого десятка и охотником отменным считался недаром, но в этот миг сердце его заколотилось чаще, чем обычно: ведь пантера — хитрейший из хищников.

Ужасом наполнилась ночь. Зверь издал свой охотничий клич.

Лошади забились, выворачивая копытами камни из-под ног.

Аббас бен Ибрагим приник к земле, натянув бурнус на голову. Ничего не видеть, ничего не слышать!

— О Аллах, Аллах! — глухо раздавались его жалобные стоны.

Невидимая де Вермону пантера приближалась к скале, за которой лежал охотник.

Новый душераздирающий вопль. Гигантская кошка потянулась, распрямилась и замерла всего в нескольких шагах от Пьера Шарля.

Француз был хладнокровен и спокоен. Ружье привычно, будто само собой, вскинулось наизготовку. На какую-то долю секунды во тьме сверкнули два неподвижных глаза. Зверь учуял врага. И тут же прыгнул. Вспышка — яростный звериный рев — выстрел. Что раньше, что потом? Попробуй разберись! Все смешалось, все перекрутилось.

Резкий, тяжелый раскат грома обрушился на каменные стены, отразился от них, вернулся назад. Многократное гулкое эхо пошло гулять по растревоженному адским грохотом ущелью.

Могучее тело взметнулось вверх. Пьер Шарль схватил второе ружье, но выстрелить не успел. Его опередил другой, в самое нужное время подоспевший на помощь стрелок.

Зверь рухнул наземь в двух футах от де Вермона.

Охотник отпрянул в сторону, оттолкнул ногой отстрелянное оружие и, выстрелив в пантеру из второго ружья, замер в напряженном ожидании с пистолетом в руке.

Пантера не шевелилась.

— Мертвая, господин! — крикнул Селим, ибо он и был вторым стрелком.

— Ты, Селим? Как я благодарен тебе! Но как ты здесь оказался?

Негр склонился над мертвым хищником:

— Я не мог спать. Ты ведь не знал, с какого направления ждать пантеру. С тобой легко могло бы случиться несчастье.

Ай да Селим! Вот уж поистине — верный друг.

— Ты прав, все могло бы кончиться куда хуже. Потом мы определим, чей выстрел был смертельным. Но все равно я обязан тебе жизнью, Селим.

Весь лагерь был в полном смятении. Только выражалось оно не в громких словах, а в бесцельных поступках. Луиджи держал в руке пистолет. Мавры попрятались под одеялами и бормотали слова молитв, взывая к Аллаху и прося у него помощи в беде.

— Не бойтесь, люди! — успокоил их де Вермон. — Пантера мертва.

Мертва? В самом деле мертва? Значит, все же спасены? Аббас рывком сбросил с себя одеяло.

— Мертва, Эль-Франси? Ты ручаешься, что свирепая хищница больше не пошевелится?

— Да.

— Хвала Аллаху, мы сумели-таки лишить жизни эту ужасную разбойницу. Вставайте, друзья, мы должны посмотреть в глаза этой мерзкой трусливой твари, которую повергла наша несокрушимая сила!

— Да, да, сходите взгляните на нее, отважные герои. Убедитесь воочию, что зверюга действительно уже не дышит. Я этого пока, к сожалению, еще не сделал. А то ведь тяжело раненная пантера, считай, в сто раз опаснее здоровой, а коварству ее и вовсе нет предела.

— Как же ты решился, Эль-Франси, покинуть зверя, не убедившись, что он не сможет больше причинить никому вреда? Немедленно сделай это, я приказываю тебе! Из-за своего непростительного легкомыслия ты подвергаешь опасности жизнь шестерых людей.

— Молчи, трус! — гаркнул Пьер Шарль на мавра так, что тот аж присел от страха, широко раззявив рот.

Селим вытащил из костра горящий сучок.

— Может, пойдем взглянем на пантеру? — спросил он Пьера Шарля.

— Хорошо, пойдем. И ты тоже, мой друг!

Это приглашение было адресовано Парвизи, с которым де Вермон и негр в присутствии чужих обходились как со случайно прибившимся к ним.

Луиджи, не мешкая, взял из огня головешку и последовал за друзьями.

— Роскошный зверюга! — оценил француз. — Должно быть, одиночка, отшельник, властелин и ужас ущелья. Такой соперника на своей территории не потерпит.

Друзья спокойно стояли возле поверженной пантеры. Увидев это, и мавры решили, что, пожалуй, и они тоже без опаски могут подойти поближе.

На мертвого властелина ущелья посыпался град ругательств и поношений. Де Вермону не оставалось ничего иного, как отогнать мавров прочь. Иначе в своем исступлении они могли бы повредить драгоценную шкуру камнями и исколоть ножами.

Теперь можно бы и поспать, однако приключение возбудило всех, нервы все еще были на пределе.

Аббас бен Ибрагим трещал, не закрывая рта. Он знал множество великолепных охотничьих историй, главным героем которых был, разумеется, он сам. Де Вермон дал ему выговориться, но затем, воспользовавшись секундной паузой, сумел пресечь поток его красноречия. Эль-Франси сам стал рассказывать о своих встречах с дикими зверями и исподволь, незаметно, перевел разговор на не дававшую ему покоя тему — о жизни в рабстве.

О, в чем, в чем, а уж в этом-то Аббас и его спутники разбирались, разумеется, преотлично! Де Вермону оставалось только слушать да помалкивать. Вот был один раб, так он… А вот еще другой случай… Самые невероятные истории сыпались, как из рога изобилия. А однажды вот притащили даже ребенка. Не как раба, нет: что, скажите, можно требовать от малыша! Эль-Франси и сам понимает, не так ли? Мальчишку должны были отдать на воспитание одному арабу.

Пьер Шарль метнул в сторону Луиджи острый, предостерегающий взгляд. Никаких эмоций, друг. Держи себя в руках! Глаза Парвизи на миг широко раскрылись, затем он опустил веки, будто задремал и слова мавров его вовсе не касаются. Кисти рук он спрятал в широкие рукава бурнуса, чтобы скрыть судорожно сжавшиеся в кулак пальцы, и крепко стиснул зубы, с трудом подавляя готовый вырваться крик.

Больше о ребенке никаких подробностей не говорилось. Аббас сообразил, что и так сказал лишнего. Да и что — ребенок! Лучше поговорить о каких-нибудь опасных приключениях или необычных происшествиях.

Должны были… Почему мавр говорит в прошедшем времени? Лишь теперь до де Вермона дошла эта подробность. Что это должно означать?

Аббас обдумывал новую историю. Он совсем уже было раскрыл рот, чтобы ее начать, как Эль-Франси опередил его

— Но это же невозможно, мой друг. Разве можно христианского ребенка сделать арабом!

Произнес это де Вермон столь до обидного недоверчиво, что мавр, не желая прослыть лгуном, вынужден был вернуться к оставленной было теме.

— Почему нет? Мальчики восьми-девяти лет («Ливио сейчас как раз девять», — подумал Луиджи) — легко позабывают все, что пережили до этого. Через несколько лет он будет думать и поступать точно так же, как и его товарищи по играм. К сожалению, я не знаю, как дело пошло дальше. Дей прислал за мальчишкой своих людей, и они увезли его.

— Куда? — не сдержался потерявший от страха самообладание Парвизи.

— Эй, эй! — завопил вдруг Селим и ринулся стремглав прочь от костра.

Все вскочили, схватились за оружие.

— Что такое?

— Что случилось?

По телу Парвизи прокатилась горячая волна, тут же сменившаяся ледяной. Лихорадка? Страх? Неизвестность и тревога за судьбу Ливио. Луиджи не сомневался, что Аббас рассказывал о его сыне.

Вернулся Селим.

— Мне показалось, что кто-то пытается украсть убитого зверя, — пояснил он свое странное поведение. — Я ошибся, господин, — добавил негр, скользнув многозначительным взглядом по лицу де Вермона.

И тут Пьер Шарль все понял. Селим сидел так, что мог наблюдать за Парвизи со стороны. Итальянцу не удавалось скрыть до конца своей тревоги, и Селим увидел, что силы несчастного отца приходят к концу. Его вопрос «Куда?» мог бы насторожить мавров и сорвать все дело; оставалось только предпринять что-то, чтобы слова генуэзца потонули в общей неразберихе.

Парвизи вытер пот со лба. Все снова рассаживались по своим местам. Пьер Шарль успел шепнуть другу:

— Молчи!

Француз поворчал немного на глупую выходку Селима, вновь взбаламутившую весь лагерь. Селим виновато втянул голову в плечи.

— Ладно, забудем об этом. Рассказывай, пожалуйста, дальше, Аббас: это развлечет всех нас. Так на чем же мы, однако, остановились. Ах да, на ребенке. Куда, ты сказал, его отправили?

— Ты ошибаешься, Эль-Франси, я не говорил этого.

— Нет?

— Нет, потому как я и сам этого не знаю. Кому передали мальчишку, неизвестно.

— А когда это было? — совершенно безучастным тоном продолжал выпытывать Эль-Франси. Аббас должен думать, что охотник задает вопросы просто из вежливости, чтобы оказать ему внимание своей беседой.

— Когда? — Глаза мавра заблестели. Вопрос понравился ему, ибо ответ на него он мог дать точно, до дня и часа. — О, я вспоминаю. В тот самый день я купил себе коня. Да, конечно, это было точно четырнадцать недель назад: как раз сегодня исполнилось четырнадцать недель с тех пор, как после утренней молитвы мальчик покинул дом, из которого его передали на воспитание этому арабу.

Пьер Шарль громко зевнул:

— А-а-а, да что нам за дело до этого мальчишки, не лучше ли прилечь и попытаться уснуть. Селим в наказание за свою глупость будет караулить.

— Да, господин, — почтительно отозвался негр, не моргнув и глазом. Он слишком хорошо знал друга и отлично разобрался, что ворчливость француза — не более чем уловка, чтобы усыпить бдительность мавров и заставить их поверить, будто тревога, поднятая Селимом, к вопросу Луиджи «Куда?» не имеет ни малейшего отношения.

Парвизи уснуть никак не мог. Он беспокойно ворочался под своим плащом. Мрачные мысли обуревали его. Итак, мальчик, как разузнал Пьер Шарль в Алжире, и в самом деле был в Медеа. На след они вышли правильно, но теперь этот след исчез, растворился.

На следующий день де Вермон еще раз попробовал попытать счастья у Аббаса. Однако мавр так и не смог сообщить ничего более вразумительного, чем то, о чем уже рассказал.

Неизвестность вновь завесила своим туманным пологом солнце Парвизи.

Это горькое сознание парализовало на какое-то время энергию друзей. А тут еще новое, куда более трудноодолимое препятствие возникло на пути их поисков: подкачало здоровье Эль-Франси. Много лет в бурю и непогоду француз вдоль и поперек колесил по всему регентству. И ни разу еще не возникало даже намека, что и этому стальному организму суждено однажды платить дань коварству природы. Краткое пребывание в Марселе, слишком краткое, не сумело устранить то, что дремало уже в зародыше в теле де Вермона.

Назад в Ла-Каль! Как можно скорее!

Четырнадцать недель, сказал Аббас бен Ибрагим, прошло с тех пор, как мальчика отправили куда-то в другое место. Эти четырнадцать недель не давали покоя Парвизи. Но не только ему, а в равной степени и французу. Более шестнадцати недель назад он был в Алжире и наводил справки о пленных с «Астры». Немного позже в жизни мальчика произошли перемены. Эль-Франси было ясно, что одно как-то связано с другим. В том, что упомянутый мавром мальчик — Ливио Парвизи, друзья не сомневались. Два одинаковых события с теми же самыми сопутствующими обстоятельствами? Нет, о случайном совпадении здесь не могло быть и речи.

И вот они почти вышли на него. Но слишком поздно. Приходится признать, что экспедиция потерпела неудачу. Однако из нынешнего неуспеха можно все же извлечь и нечто успокоительное: если рассказанное мавром — правда, то непосредственной опасности для Ливио пока нет. Христианина хотят сделать магометанином, а стало быть, рабские оковы на него накладывать не собираются. И ко второму важному выводу пришли друзья: судьбой Ливио дирижируют из Алжира.

Но где же, где в гигантском регентстве искать новые следы? И не возникнет ли снова опасность, что некая невидимая рука в последнюю минуту вырвет сына из отцовских объятий?

Глава 10

ОМАР

Гомон детских голосов, хныканье. Арабская школа на открытом воздухе. Два десятка ребятишек разного возраста сидят полукругом возле учителя. Старый сонный марабут [16] отбивает такт. Мальчишки слово в слово, одну за другой, монотонно бубнят молитвы — основу основ всех знаний. Учитель доволен.

Хорошо, хорошо… Все, как надо, все повторяют разом, один к одному, один к одному. Но что это? В хоре не хватает одного голоса! Голоса, который так выделялся из всех прочих, который невозможно спутать ни с каким другим… А теперь он не слышен. Или… Нет, нет, вздор какой-то, исключено…

— А ну-ка, Омар, повторяй в одиночку! — потребовал он от маленького, запуганного мальчика, сидевшего в конце первого ряда.

Вызванный вздрогнул, будто от удара хлыстом. Вечно сонные усталые глаза марабута засверкали вдруг остро и пронзительно.

Ребенок дрожал. Он попытался было последовать приказу, но чем больше напрягался, тем сильнее робел и заикался, бормоча что-то несуразное. Лишь два слова — «Аллах» и «Магомет» — выговаривал он внятно и четко.

Соученики разразились громким смехом, перешедшим в радостный вой, когда учитель схватил палку и подошел к Омару.

— С самого начала, Омар! — снова приказал ненавистный голос, голос, вселяющий страх и смятение. Убежать невозможно, избавление от беды дадут только знания и навыки, которыми малыш еще не располагал.

Призыв к Аллаху так и не удался. Вместо него получался только невнятный лепет, робкий, жалкий.

Марабут вскипел:

— Ты осмеливаешься позорить Аллаха — да святится имя его — своим поросячьим визгом! Получай же, щенок!

Палка просвистела над головой мальчика. Он попытался прикрыться от удара руками. Но тщетно. Старый фанатик жалости не ведал, и Омару досталось преизрядно.

— Ну, на сей раз, пожалуй, и хватит, — решил грозный наставник и, одарив учеников язвительной улыбкой, вернулся на свое место, в тень, под пальму. — Я запорю тебя до смерти, если не будешь хорошо учиться! — пригрозил он. — А теперь повторяй; и выкинь из головы все посторонние мысли.

Итак, мучения еще не кончились…

По щекам Омара катились слезы, он судорожно глотал их и был совершенно не в состоянии издать хоть один членораздельный звук.

— Повторяй! Повторяй! — вопил учитель с такой яростью, что перепугал даже и сотоварищей маленького Омара.

Позади несчастного сидели двое его друзей, которых он успел приобрести здесь, в деревне. Впрочем, друзья ли они ему были? Ни с одним из них он не перебросился и парой слов. Но они не участвовали в издевках, которым мальчик подвергался постоянно со стороны других детей. Ему очень хотелось бы поиграть с ними или, по крайней мере, хотя бы держаться рядом, но подойти к ним он до сих пор так и не отваживался. Большую часть времени он сидел тихонько в каком-нибудь укромном уголке и не осмеливался высунуться оттуда, ибо тут же мог получить в спину камнем, а то и еще каким тяжелым предметом. Лишь по пути в школу его оставляли в покое. В это время он слегка расслаблялся.

Одного из сидящих позади него мальчиков, негритенка, звали Ахмед, другой был Али, бербер.

Черный соученик отполз чуть в сторону, так, что, прикрытый спиной Омара, оказался невидимым учителю. Затем он прижал руки к щекам и сквозь образовавшуюся щель зашептал:

— Аллах иль Аллах, ве Магомет рассул Аллах…

— Аллах иль Аллах… — прозвучал и голос Омара. Столь непривычно, мягко, как этот мальчик, не говорил здесь никто. Но это не беда, главное, что молитва произнесена без ошибок.

— Вот видишь, получается. Остерегайся на будущее возбуждать мой гнев. Ты в этом горько раскаешься! Я не потерплю, чтобы ты оскорблял Аллаха! На сегодня — все!

Даже самые прилежные ученики облегченно вздохнули: до завтра они свободны, и даже до послезавтра, потому что в пятницу у мусульман — как у христиан в воскресенье — не учатся. Никто из них, разумеется, не страдал так, как маленький чужак, однако и им приходилось все время держать ушки на макушке. В плохом настроении учитель и с ними обходился без всяких церемоний. Он пользовался славой благочестивого и ученого человека, и выступать против него не отваживался никто, даже сам деревенский староста.

Счастливая компания кинулась прочь из школы. Посередине Ахмед и Али. Омар с опущенной головой и вяло повисшими руками волочился в хвосте. Никому он был здесь не нужен.

Вдруг весь веселый рой остановился. Возле Ахмеда очутился большой мальчик и напустился на него:

— Зачем ты подсказывал?

— Ах, ну просто так, — залепетал негритенок. Он боялся сильного, задиристого Махмуда.

— Значит, просто так? Ха-ха-ха! Ты друг этого неверного. Не ври!

— Никакой я с Омаром не друг, вовсе нет. Но когда он не знает слов молитвы, то учитель бьет его палкой, а я не выношу этого.

— Хорошая палка не повредит ему, этому мальчику дея! Еще мало ему достается, надо бы лупить его посильнее.

В Махмуде говорила ненависть бербера к турецким угнетателям. Берберы, как и кабилы, хоть и не всегда в открытую, постоянно враждовали с турками. Они любили свободу, любили независимость и оттого часто хватались за оружие.

Однажды люди из Алжира доставили в деревню Уксейре, что в отрогах Джебель-Уаниазери, мальчика по имени Омар. Поселили его у одной старой негритянки, обучение же поручили марабуту. Для старухи ребенок этот явился нежелательным довеском к жизненным тяготам, и заботы о нем она приняла на себя с большой неохотой. Впрочем, какие это были заботы? Мальчик бесконтрольно мог болтаться, где ему заблагорассудится. Кормили его впроголодь, и он постоянно был занят поисками чего-нибудь съедобного. Совсем не так, как об Омаре, заботилась женщина о двух других своих подопечных, определенных к ней на постой вместе с ребенком: о двух козах, тощих и костлявых, но столь, очевидно, для нее драгоценных, что для них она делала все, для ребенка же, которому была обязана этим богатством, ничего.

— Так, так, значит, не выносишь? — продолжал допрос Махмуд. — А вот мы, — он обвел глазами свою свиту, — мы не терпим, когда Омара защищают.

Кое-кто из мальчишек одобрительно загоготал.

— И в другой раз я тоже буду ему помогать!

— А ты, Али? Что ты думаешь на этот счет?

— Что ты привязался, Махмуд? Что надо вам всем? Разве Омар когда-нибудь тебя или еще кого из вас чем-то обидел? Молчите? Не знаете, что ответить, потому что все это были бы враки. А ты, Махмуд, можешь корчить из себя, что хочешь, но мы, Ахмед и я, не допустим больше, чтобы марабут избивал его за незнание. И средство здесь одно — подсказка. И мы будем подсказывать, ты и все вы, можете в этом не сомневаться.

— Только попробуйте!

— И попробуем!

— Посмотри на мои мускулы! — куражился Махмуд. Он закатал рукава рубашки и вытянул перед собой, словно борец, согнутые в локтях руки. Дети с завистью глядели на рельефные уже мускулы старшего мальчика.

— Меня ты этим не запугаешь! — пренебрежительно сказал Али, бросив тайком беглый взгляд на обнаженные руки Махмуда. И добавил, обращаясь к остальным: — Кто еще из вас будет помогать Омару?

Робкое молчание. Кое-кто вдруг заметил вдали нечто заслуживающее более пристального внимания. Никто из соучеников не отважился раскрыть рот. Все боялись Махмуда, самого сильного из них и всегда готового к драке.

— Струсили? И дальше позволите ему командовать вами? Со мной это не пройдет!

— Ах, вот что? Ну, так я покажу тебе сейчас, что я и в самом деле тот, который командует! — прошипел Махмуд, навалился на Али и ударил его под ложечку. Тот зашатался у нападающего и сил было побольше, и кулаки покрепче. Однако Али тут же смело ринулся вперед. Борьба была неравной. Все преимущества были на стороне Махмуда.

Али покатился по песку. Стоящие вокруг рассыпались подобострастным смехом. Ссориться с Махмудом было легкомысленно. Но что это?

— Махмуд!

Предостережение опоздало. Парень как бы надломился и рухнул на землю рядом с упавшим противником. Маленький Ахмед, робко державшийся до этого в сторонке, подкрался поближе и нанес Махмуду сзади сильный удар ногой под коленки.

Словно шарик, вспрыгнул на ноги Али, склонился над испуганным поверженным врагом и принялся обрабатывать кулаками его лицо и все тело.

Стая пришла в волнение. Кое-кто захотел было помочь своему попавшему в переплет вожаку. Ни в коем случае! Махмуд и сам управится с обоими этими малявками.

— Нет!

— Да!

— Нет!

Слово за слово, и вот, возникла всеобщая потасовка.

Негр захватил левую руку противника, прижал ее всем телом к земле и уселся на нее. Хороший прием. Али сразу же сообразил, что к чему. Удайся ему теперь вывести из боя и правую руку верзилы, и тот должен признать себя побежденным. И это удалось.

— На помощь!

Кучка наблюдателей при этом призыве изрядно поредела. Друзья Махмуда увидели его побежденным. Поспешить к нему? А может, пока подождать? Другие, державшиеся Махмуда лишь из-за его крепких мускулов, увидев, что силач терпит поражение, тотчас сделали вид, будто отмежевались от него, хотя и прикидывали на всякий случай, как бы получше оправдаться, если ситуация изменится.

— Ну, так как же с Омаром? — спросил всех Али.

— Мы не против того, чтобы вы подсказывали.

— Отлично. Хотя не так уж и много вы обещаете. Но это все же лучше, чем если бы вы выступили против. Ты слышал, Махмуд?

Вместо ответа юный бербер удвоил усилия стряхнуть с себя обоих победителей.

— Отпустите меня! — выдавил он наконец, убедившись, что из клещей не вырваться.

— Признаешь себя побежденным? — непреклонно спросил Али. Махмуд должен был громко и отчетливо признать, что потерпел поражение.

Но какой мальчишка согласится на этакое? Во всяком случае, не Махмуд. Он подтягивал коленки к груди, брыкался, взметал облаками песок, пытался кусаться.

— Все равно не вырвешься, бесполезно.

— Ха! Вечно-то вы меня все равно держать не сможете.

— Чем дольше, тем тяжелее мы будем для тебя, и мы расплющим твои знаменитые мускулы.

Ва Аллах! Расплющат мускулы? Только не это. Уж лучше признать себя побежденным. Сейчас. Только сейчас. При первом удобном случае он опять возьмет верх.

Он давился, сопел и пробормотал, наконец, нечто несвязное, что при добром расположении можно было бы в общем понять как признание поражения. Но Али не понял этого и не понимал до тех пор, пока Махмуд в полном отчаянии не выкрикнул во всеуслышание отчетливое «да!». Неприкрытая жажда мести сквозила в этом коротком слове.

«Ну, погоди же, я еще расквитаюсь с тобой», — взвинчивал себя Махмуд.

А пока эти угрозы лучше держать при себе: неизвестно еще, как отнеслись бы к ним товарищи.

С кучкой своих приверженцев Махмуд убрался восвояси. Слава его сегодня сильно пошатнулась. Для восстановления первенства придется изрядно поработать кулаками.

Часть мальчиков отделилась от общей компании. От Махмуда они откололись и посрамлению его в душе были рады, однако и к Ахмеду и Али в дружбу пока не напрашивались: неизвестно еще, как все могло обернуться.

Прежде чем скрыться за первыми домиками деревни, Махмуд остановился и погрозил Ахмеду и Али кулаком.

— Берегись, предатель! — чуть не с пеной на губах крикнул он срывающимся голосом.

Лишь теперь Али ощутил полученные удары. Однако гордость от победы над верзилой словно бальзамом капала на его болячки.

Яблоко раздора, маленький Омар, наблюдавший сражение со стороны, подобрался поближе и стоял съежившись, словно мокрый пудель.

— Иди сюда, Омар! — позвал негритенок.

Мальчик не сдвинулся с места.

— Иди же, мы ничего тебе не сделаем. Ты ни в чем не виноват.

Но и это не подействовало.

Тогда оба друга подошли к нему сами.

Омар стоял, опустив глаза. Удрать? Нет, не стоит. Он так устал, так ему все опостылело, ничто не радовало. Будь что будет, он не в силах сопротивляться.

Кто их знает, что хотят эти двое!

— Омар, — еще раз обратился к нему Али. Слова его звучали вовсе не враждебно, скорее дружелюбно.

— Вы хорошие, добрые. Вы даже подрались с ним из-за меня.

Оба мальчика, как по команде, прыснули смехом. Омар вздрогнул, будто от удара тонкой свистящей плетью. Ну вот, опять все продолжается, опять тычки и насмешки. Он так хотел подружиться с этими мальчиками. А они смеются над ним, как и все остальные. Повсюду его шпыняют. Взрослые косо поглядывают на него, когда он проходит по деревне. Соученики мучат насмешками за его незнание разных разностей, для них вполне очевидных. Никто, никто его здесь не любит.

Слезы горошинами покатились по круглому детскому лицу. Он молча повернулся и пошел прочь.

Друзья переглянулись. Али кивнул. И Ахмед кивнул.

Два шага, и они догнали Омара, один справа, другой слева.

Одна маленькая рука коснулась Омара справа, другая — слева.

— Отчего ты плачешь? — спросил маленький негритенок, у которого слезы тоже навертывались на глаза.

— Я… я… Ах, вы смеетесь надо мной, как и все.

— Не сердись, — сказал Ахмед. — Мы больше не будем. Знаешь, ты так потешно говоришь, что и в самом деле становится смешно. Послушай, давай играть с нами, стань нашим другом. А потом ты привыкнешь и еще как хорошо будешь учиться.

— Вы примете меня? — с надеждой и радостью, хоть и несколько недоверчиво, спросил мальчик.

Оба кивнули в знак согласия.

Снова глаза Омара подернулись слезами, в этот раз от радости.

— Я так рад, так рад! — воскликнул малыш. — Так благодарен вам! Вы даже не знаете, как это замечательно. Я всегда буду вас любить, всю мою жизнь! Али, Ахмед!

Радость Омара была столь беспредельна, столь заразительна, что, позабыв об угрозах Махмуда, развеселились с ним вместе и новые друзья.

— Пойдешь с нами пасти овец? — спросил Али.

— Конечно, конечно! И Ахмед?

— И он тоже. Мы ведь всегда и везде вместе.

С трогательным терпением новые друзья подсказывали Омару слова молитвы, покуда он сам не затараторил ее без единой ошибки. Звучала она, правда, из его уст несколько своеобразно, но тем не менее вполне внятно и разборчиво.

Так много и легко, как в тот вечер, он никогда еще не учился. Да новые друзья его, в сущности, и не обучали. Все шло как бы играючи. Когда не сидишь, словно в каком змеюшнике, в ненавистной школе, когда не следят за тобой неотвязно то сонные, то колючие, как кинжалы, глаза учителя, учение — удовольствие.

Впрочем, сам-то Омар и не догадывался, что успехами своими обязан в первую очередь как раз освобождению от гнета, который все это время давил на него, как на пришлого, нездешнего, на турецкого любимчика.

Он, родом вовсе не из Алжира, был теперь на пути к обретению новой родины. Те, что любили малыша и всегда были наготове доказать кулаками свою дружбу, расшевелили его, пробудили в нем жизнерадостность и веселье.

Для Махмуда и его приспешников Омар больше как бы и не существовал. Они просто не замечали его. Али и Ахмед удивлялись этому. Они-то полагали, что вот-вот разразится скандал и без хорошей драки дело не обойдется. Ничего подобного!

Когда Али рассказал однажды всю эту историю отцу и подивился на неожиданное поведение Махмуда, то узнал, что разгадку всему этому следует искать у родителей его соучеников.

Омар и отношение детей к нему стало важным событием, о котором советовались сообща все отцы. Решено было, что самое лучшее — не давать ненавистному и грозному дею никаких козырей для вспышки его высочайшего гнева. Все здесь в глубине души ненавидели чужеземного властителя, а вместе с ним — и его подопечного Омара. Однако чувств своих пока лучше было не проявлять. Всего этого Али, разумеется, не знал, как не знал и того, что отцу его на совете старейшин было рекомендовано всячески способствовать дружбе сына с маленьким чужаком. Случись вдруг дею справиться об Омаре, всегда можно сообщить, что дети обожают его, да и вся деревня прямо-таки души в нем не чает. Ну а там придет время — с обоими с ними, и с деем, и с Омаром, да поможет Аллах, глядишь, и рассчитаемся!

Меж тем затюканный прежде Омар превратился со временем в настоящего маленького сорванца, стал совсем другим, бойким, дерзким, бедовым сорвиголовой, не боящимся никого и ничего. Сперва его ненавидели, потом терпели, а затем можно стало уже сказать о проснувшейся вдруг любви сверстников. Алжир о нем забот не проявлял. Это хорошо, решили жители деревни, хорошо и для них, и для Омара. Похоже, что связи-то между мальчиком и алжирским властителем не столь уж и тесные…

Неразлучные друзья, Али, Ахмед и Омар, отправились на охоту. Вчера негритенок отыскал в горах следы неизвестного зверя размерами с кошку. Неизвестный зверь! Добыть его! — решил Омар. Двое остальных были того же мнения. Дети сообща приступили к постройке западни. Омар в работе почти не участвовал, ибо ничего в этом не понимал, лишь помогал копать яму и маскировать сооружение. На след они вскоре вышли, самого же неизвестного зверя, как ни искали, не обнаружили.

По соседству со строящейся западней оказалась скала, которую спорый на всякие затеи Али еще не покорил. Прикинув, что шести рук для маленькой западни многовато, он решил предоставить работу друзьям, самому же попытаться вскарабкаться на вершину. Чем и занялся.

Все выше и выше поднимался он. Вскоре уже проворному берберу приятели казались совсем крохотными. До чего же смешно. С этого продуваемого всеми ветрами места они смотрелись будто припечатанными к земле, копошащимися в пыли муравьями. А вверх даже и не глянут!

— Ахмед! Омар!

Приятели вертели головами. Откуда Али кричит? За работой они и не заметили даже его отсутствия.

Каменный откос блистал в лучах солнца. Разглядеть человека на этой сверкающей сланцем стене было нелегко.

Они не видели его.

Новый клич, радостный, ликующий: Али гордился своим достижением. Впрочем, все оказалось проще, чем он предполагал.

А друзья все еще не видели его.

«Надо помахать им», — решил Али и оторвал руки от узкого карниза.

— Вон он, наверху! Сумасшедший!

Омар заметил его и показал Ахмеду направление. Да… но где же он?

Крик о помощи, пронзительный, испуганный, эхом отразился от каменной стены.

Али сорвался со скалы.

Посыпались, загрохотали камни, взметнулось облако пыли.

Омар прижал кулаки к глазам. Не видеть, не видеть бы этого ужаса!

Вот, сейчас — сейчас тело несчастного друга должно удариться о подножие скалы, всего в нескольких метрах от него. Когда же наконец завершится это мучение, это убийственное ожидание?

Последний удар. Тяжелый, глухой.

— Али?..

А потом тишина. Мертвая тишина.

Бедный Али, бедный дорогой друг.

Кулаки разжались. Сквозь пальцы Омар со страхом глядел на отвесно убегающие кверху скалы.

Пыль подымалась кверху, понемногу рассеивалась. Видимость мало-помалу восстанавливалась. Как и несколько минут назад, все снова затихло, все успокоилось. Однако над всем этим простерла свое крыло смерть.

Но что такое? Среди груды свалившихся со скалы камней ничего не белеется, а ведь Али был в белой рубашке… Где же он?

— Где Али?

Крик Омара вывел Ахмеда из оцепенения.

— Али! Али!

Два срывающихся от страха детских голоса выкрикивали имя друга.

— Али! Али! — отзывалось на их крики эхо.

Ахмед закрыл глаза. Он еще раз крикнул: «Али! Али!» — и вслушался в тишину. Что это? Или ему показалось? Он предостерегающе поднял кверху указательный палец, предлагая Омару замереть и прислушаться.

Так оно и есть! Тихое, едва различимое:

— Ахмед… Омар!

Это был голос друга.

— Он жив, Ахмед! Он жив! Но где же он?

— Найти! Надо искать! Скорее!

— Али, где ты?

Никакого ответа.

Искать? На этой каменной стене? От одной мысли, что надо лезть наверх, по спине Омара побежали мурашки. Он, конечно, научился кое-чему от Али, но хватит ли у него сил?

Нет, надо бежать в деревню, звать на помощь. Маленький негритенок ту же согласился отправиться в путь. Он знал, что Омар по такой жаре долго не пробежит, а до самых крайних хижин очень неблизко.

— Да, Ахмед, беги в деревню, беги как можно быстрее и приведи сюда людей с веревками. Но скорее, скорее. А я тем временем постараюсь найти Али.

— Ты хочешь залезть наверх? — Ахмед растерянно посмотрел на скалу, на Омара.

— Конечно. Беги же! Скорее: может быть, он тяжело ранен.

Негр кинулся бежать, словно преследуемый хищным зверем Он напрягал все силы, чтобы быстрее помочь другу

Маленький, уныло сгорбившийся Омар в отчаянии стоял у каменной стены. Он внимательно осмотрел утес снизу, слева, справа и испугался. Несомненно, лезть вверх было можно. Но вот удастся ли такой номер новичку? Не приведет ли это к новому несчастью?

Но друг в опасности, нужна помощь!

А стена-то какая крутая, ну как загремишь оттуда?

Но руки нащупали трещины, ноги — уступы, зубцы. Омар полез вверх.

Друг в опасности!

Вперед, вперед! Омар не оглядывался. Он ничего не чувствовал, ни о чем не думал, кроме как: друг в опасности!

Путь загородил выступ скалы. Дальше не продвинуться.

А друг в опасности!

— На помощь… Ахмед… Омар! — едва слышно выдохнула сдавленная грудь. Он зовет друзей, надеется на них!

— Где ты, Али? Я иду!

Не отвечает. А может, бешеный стук сердца перекрывает его голос? Но нет, вот снова прозвучали отрывистые слова:

— Я… в… щели. А ты?

— Под выступом. Мне не пролезть дальше.

Как страшно ожидать, пока друг снова соберется с силами для разговора. Одно лишь слово на сей раз:

— Защемило!

— Как мне до тебя добраться? Я тебя не вижу.

— На… право… чуть назад… осторожно. Предупреждение своевременно, путь крайне опасен.

Перед каждым шагом требуется тщательно ощупать стенку. Можно ли прочно поставить ногу, достаточно ли цепко ухватится рука?

Рубашка на Омаре — хоть выжимай. От страха и перенапряжения с лица ручьями льет пот. Но Али должен быть спасен. Али — его друг!

Омар добрался до места, откуда кричал Али. От карниза отломился небольшой осколок, ставший для друга роковым.

Под ним — узкая щель, настолько узкая, что обломок скалы зажал Али, словно скобой. Он не мог ни шевельнуться, ни вытянуть ноги, ни распрямить колени и спину. Без посторонней помощи бедняге никак не высвободиться.

Но помощь-то, вот она: Омар!

Лечь на узенький, чуть шире тела, край скалы, протянуть руки, вытащить друга. Экая штука!

Омар попытался немного спуститься. Зубы его от страха выбивали дробь. Он зацепился руками за выступ, вытянув ноги в поисках опоры. Наконец ему удалось лечь на живот. Справа с шумом посыпались камни. Он осторожно вытянул руку. Рука дрожала, как лист на ветру.

Всего несколько сантиметров, и он дотянется до Али. Всего-то ничего!

Надо же — спасся и угодил в каменный плен! Нет, не дотянуться… Напрасны все труды, весь отчаянный страх.

— Я не могу достать тебя, Али!

Всего ширина ладони между успехом и неудачей.

Омар чуть не плакал. Неужели тщетны невероятные усилия, вымотавшие все его силы?

Али удивленно глянул вверх. Что-то мокрое капнуло ему на лоб. Слезы. Омар ревел от злости и разочарования.

— Была бы у меня веревка! — бормотал Али.

— Конечно. Только кто нам ее сюда притащит? Ни одному взрослому на эту стену не взобраться. А мы — маленькие и легкие, наши руки и ноги найдут опору. Только я снова подняться не смогу. Я и вниз-то теперь уже не спущусь. Али… Дорогой мой Али!

— Снимай рубашку. Бросай ее вниз. Нет, разорви ее и сделай из нее веревку. Только быстрее, я не могу уже больше стоять. Мои ноги стиснуты камнями.

— Снять рубашку?

— Святая Матерь Божья, помоги мне!

Слова на чужом языке? Али не понял того, что непроизвольно сорвалось с губ Омара. А он в эту страшную минуту заговорил на родном языке, взывая к Господу, а не к Аллаху.

— Как же я до этого не додумался! — воскликнул Омар, переходя снова на арабский, который стал мальчику уже привычным. — Сейчас, Али!

Сопревшая ткань рвалась, но кое-как свивалась все же в веревку. Али — не тяжелый, авось выдержит…

Другой рубашки у Омара не было. Теперь ему придется ходить полуголым или завертываться в какое-нибудь тряпье. Оборванец, нищий — снова издевки всех соучеников. Но ведь это для Али, для друга!

— Можешь… ты… закрепить… за что-то… конец?

— Да. А для надежности я и сам буду придерживать.

— Могу… я?..

— Давай!

Что-то затрещало, захрустело. У Омара глаза чуть не выпрыгнули из глазниц, рот широко раскрылся от страха. Ткань не выдержала! Он хотел закричать, предупредить друга. Не вышло! Слова застряли в горле. Ни звука не удалось ему выдавить. Не в силах отвести глаз, мальчик смотрел на тонкие нити все еще державшейся вопреки всему ткани.

Вот, сейчас…

Порвалась!

— Омар!

Руки друга лежали на краю карниза. Перед Омаром зияла пропасть. Он не сознавал, что происходит вокруг. Темная ночь обняла его.

— Что это? Где я?

Теплое, живое тело прижалось к Омару, обхватило, обняло его. Друг спасен, а сам он — в опасности, вот-вот свалится со своей «воздушной беседки».

— Держи меня, Али! Держи крепче! Я ничего не вижу!

— Не бойся, ничего с тобой не случится. Просто надо немного успокоиться.

— Али! Омар!

Это был голос Ахмеда. Хриплый от натуги, но все же полный радости.

Негритенок пробежал всю длинную дорогу до деревни, еле добрался до крайней хижины, сообщил об ужасном несчастье и рухнул без сил наземь.

Тревога! Отовсюду сбегались люди, вели лошадей, тащили веревки. Отец Али посадил Ахмеда перед собой в седло и пустил коня в галоп. За ним последовали остальные.

— Сидите спокойно! Не двигайтесь! Мы зайдем с другой стороны! — кричал отец Али мальчикам.

Запаленных коней погнали дальше. Пыль облаком взвилась из-под их копыт.

— Они придут сверху! — радостно крикнул Али. — Тебе лучше?

— Да, Али, куда лучше!

Омар не хотел пугать друга, а сам дрожал всем телом.

Ахмед не спускал глаз с друзей, будто мог удержать их взглядом от падения.

Тем временем подъехали остальные сельчане. Они молча следили за ходом спасательной операции. Будь на то воля Аллаха — и дети избегут опасности, а реши Аллах по-иному — суждено им вечное небесное блаженство. Кисмет!

Али уловил голоса.

— Внимание, веревка!

Веревка, спасение. Обычная веревка, сплетенная из пальмовых волокон, но такая теперь необходимая, единственно способная спасти людей от смерти.

— Стой, не шевелись, Омар. Я обвяжу тебя.

— Нет, нет, Али! Сперва ты!

— Никаких возражений. Так. Только держись покрепче. Не бойся, соберись с духом. И отпихивайся ногами от стены, чтобы не оцарапать голое тело о камни и чтобы тебя не крутило.

— А ты?

— Я пойду потом. За меня не беспокойся. Ну, держись! Не спеши!

Омар поплыл кверху. Вот, уже не видна его голова, затем торс, мелькнули босые ноги.

Как вытаскивали Али, Омар уже не видел. Будто сквозь вуаль, он видел только, что его сажают на лошадь, ощущал, как обнимают его сильные руки. Большая черная борода щекотала порой его лицо. Ах, какая борода! О, да это же отец его врага Махмуда! Так бы и лежать целую вечность, какое это было бы бесконечное счастье. Укрыться в сильных руках отца — ничего счастливее нет в целом свете!

Прошло несколько дней, пока Омар не избавился от своего страха. Весь мир переменился в эти дни, совсем другие лица смотрели на него.

Когда он наконец раскрыл глаза после приключения, стершего из его памяти все прошлое, то увидел перед собой вовсе не голые стены хижины своей опекунши. Не очень-то отличалась и здесь обстановка от его прежнего закутка, однако все было новое, непривычное. На постели у него сидел Али, заулыбавшийся во весь рот, заметив, что спаситель его пришел в себя.

Чужак Омар обрел новую родину. Отныне он стал членом семьи друга, не изгоем, а полноправным членом общины деревни Уксейре. Конечно, он лишь частично содействовал спасению Али, но его отвага и пренебрежение собственной жизнью показали людям, что он достоин их внимания и любви. Даже сердитый марабут, учитель, не отваживался придираться к мальчику. Да и поводов к тому у него не было. Омар учился прилежно, с охотой, был внимателен; и разговаривать стал уже вполне прилично и гладко.

В остальном же: ни Али, ни Омар по скалам больше не лазали. Столь удачно предотвращенное несчастье показало им, что подобные дела не для детей.

Деревенские жители часто сравнивали Омара с Эль-Франси. Кто же он, этот знаменитый охотник? Судя по имени — чужак. Правда, и он, Омар, тоже чужак. Но что же у него общего с этим Эль-Франси, и почему его с ним сравнивают?

— Ах, ты не знаешь о нем, Омар? Пойдем, я расскажу тебе об этом человеке.

То, что отец Али рассказал о знаменитом охотнике, просто пленило Омара. Эль-Франси знали и ценили во всей стране; всюду его почитали, ибо он всегда готов был прийти на помощь.

— И он был здесь, в этой деревне? — с жаром интересовался Омар.

— Да.

— А снова он сюда придет?

— Мы надеемся; ибо мы не забыли о помощи, которую он нам оказал.

Эль-Франси стал кумиром для Омара. Стать таким же мужественным и готовым помочь другим — мальчик страстно желал этого. Разве и он не мог бы стать маленьким помощником людям? Помочь ухаживать за лошадьми, собрать хворост, разбить палатки — мало ли найдется всяких мелочей, которые шутя может исполнить мальчишка? Эх, пришел бы сюда Эль-Франси!

Но прославленный охотник все не приходил. Может, это даже и к лучшему. Ведь тем временем он, Омар, успеет обучиться многому, что так необходимо на охоте.

Глава 11

НАБЕГ НА АЛЖИР

Эль-Франси трясла лихорадка, и доставить его обратно в Ла-Каль оказалось задачей весьма не легкой.

Когда, спустя несколько недель, Пьер Шарль покидал наконец лазарет городка сборщиков кораллов, врач категорически заявил, что восстановить подорванное здоровье может только длительное пребывание на родине. Доктор сказал даже, что о возвращении в Алжир не должно быть и речи: иначе может произойти самое худшее.

Француз порешил обосноваться где-нибудь в умеренном климате, скажем на севере Франции, и заняться приведением в порядок своих научных трудов, для иллюстрации которых как нельзя лучше подошли искусно выполненные рисунки Парвизи.

Ах, Парвизи! Какое еще преступление совершили турки, куда они девали его сына? Что же теперь будет, если он, испытанный охотник Эль-франси, не может больше помочь Луиджи отыскать и освободить ребенка?

Эль-франси больше не существует! Конечно, еще долгое время у костров, в хижинах, у колодцев и на привалах будут рассказывать о его приключениях, но уже в прошедшем времени: "А вот было однажды… "

Живой Эль-франси превратится в сказочного персонажа, в героя легенд.

Отчего так? Почему Эль-франси должен становиться де Вермоном?

Француз взялся за перо и набросал на листке бумаги несколько строк для отсутствующего Парвизи. Потом больной с трудом поднялся в седло и поехал к Селиму.

Негр напряженно внимал словам друга.

— Это все, Селим. Что ты думаешь об этом?

— Ты возьмешь меня с собой? Разве приходилось тебе когда-нибудь сожалеть, что я был рядом?

— Как ты можешь такое говорить? Но, видишь ли, Марсель — большой город, совсем другой, чем Алжир, Константина, Бона, а тем более — наш крохотный Ла-Каль. Тебе было бы трудно там жить. Возможно, я и не останусь в Марселе. Однако главное все же не в этом, а кое в чем ином: я не могу взять тебя с собой, потому что ты будешь еще нужен здесь. Ты должен помочь Луиджи вырвать ребенка из лап турок. Не печалься, Селим. Может быть, я еще когда-нибудь вернусь.

— Может быть… — негр безнадежно махнул рукой; он не верил в это. — Но, конечно, должен же кто-то защищать Парвизи. Я берусь за это.

Именно эти слова и хотел услышать де Вермон. Оставалось надеяться, что и Парвизи тоже целиком согласится с его планами и предложениями.

Точно продуманными словами он объяснил итальянцу, что не сможет более участвовать в освобождении Ливио.

Парвизи давно уже предполагал это, однако теперь, когда все окончательно встало на свои места, он побледнел и ответил молчанием на слова друга.

Горькое это было молчание. Пьер Шарль как никто понимал Луиджи, представлял, как сжимается сердце отца, узнавшего, что помощь сыну грозит отодвинуться на неопределенный срок.

Парвизи молчал и лишь спустя довольно долгое время заговорил:

— Желаю тебе полного выздоровления, Пьер Шарль. Я так благодарен тебе, что даже не нахожу слов.

«Почему он не спросил, что делать дальше? — подумал Пьер Шарль. — Ведь дело идет о спасении Ливио. Неужели друг утратил всю жизнестойкость? Неужели снова угроза помрачения разума?»

— Послушай, Луиджи! Мой отъезд ничего не меняет в нашей задаче — найти ребенка. И не надо меня благодарить: мы же друзья на всю жизнь. То, что гнетет тебя, не оставляет безучастным и меня. Я без колебаний, не задумываясь, отдал бы жизнь, чтобы только помочь вам, Ливио и тебе. И занялся бы поисками еще сегодня, когда бы не болезнь, сделавшая меня совершенно неспособным для этого. Сейчас я — всего лишь камень на дороге, только помеха, невзирая на все мое желание помочь. Я и дальше буду делать все, что возможно. Я был у Селима и советовался с ним. Этот добрый малый хотел было сопровождать меня во Францию. Но я не согласился. Ты в последние недели научился, как вести себя в горах, на равнине и в пустыне; ты видел, как я обхожусь с людьми, и я убежден, что в будущем ты и сам сможешь стать Эль-Франси, чужестранцем — другом туземцев.

Парвизи устало поднял глаза на друга.

— Я — Эль-Франси? Ты шутишь. Ха-ха. Мне стать Эль-Франси!

— Не смейся, Луиджи. Я знаю, о чем говорю. Это необходимо; это единственная возможность спасти твоего сына. Рядом с тобой будет Селим. В любви и преданности его можешь не сомневаться. Ты для него — второй я.

— Разумеется, так и должно быть, Пьер Шарль, я всецело согласен с тобой. Что станется с Ливио, опусти я руки? Ведь сам-то он ко мне не прибежит. Но ты и я — какая огромная разница!

— Со временем ты вживешься в эту роль.

— Время, время! Пока еще я и в самом деле добьюсь чести с полным правом называться Эль-Франси! Что станется за это время с моим мальчиком? Каждый день в мире творится столько ужасного. Минует ли злая судьба моего сына в его опасном пребывании у корсаров? Каждый час, каждую минуту я боюсь за него. О Пьер Шарль!

Француз не знал, что ответить на полные муки слова несчастного друга, как утешить его, как подбодрить.

— Может, в этот самый миг Ливио грозит беда, а меня нет рядом с ним. Куда мне спешить, где его искать?

— Это бессмысленные причитания, Луиджи. Выкинь подобные мысли из головы! Никогда больше не позволяй себе думать об этом. Это только расслабляет волю, снижает решимость. Если дальше растравливать себя такими думами, это приведет лишь к тому, что ты и в самом деле можешь опоздать. Жизнь требует совсем другого. Очень многое зависит от воли. Ты хочешь освободить Ливио. Если вера сдвигает горы, то на что же способна неукротимая воля Эль-Франси?

— Ты прав, как всегда. Я надеюсь, что сумею с честью носить имя Эль-Франси, получившее благодаря тебе такую славу.

Новый Эль-Франси скитался вместе со своей тенью Селимом по всему регентству. Сегодня он был здесь, завтра — уже совсем в другом месте. Он стал скуп на слова; прежде он был куда разговорчивее, находили туземцы. На это не обижались, ибо во всем прочем он оставался таким же, как всегда.

Он частенько часами сидел вместе с людьми, не принимая участия в разговоре. Зато Селим так и трещал, разузнавая, между прочим, о заботах и нуждах приютившей их деревни. Иной раз вступал в разговор и Эль-Франси, и даже хватался за оружие… Если звучали выстрелы, люди знали, что у них есть надежный защитник.

В одном лишь заметно отличался гость со времени прошлых его посещений несколько лет назад. Он любил присутствовать на школьных занятиях, играл с детьми, брал их с собой на недельные охотничьи вылазки, короче говоря, стал большим другом детей. Ничего удивительного, что дети и подростки спали и видели, как бы подружиться с Эль-Франси, которого почитали самым отважным охотником Африки.

Вокруг Парвизи всегда собиралась стайка мальчишек. Все жаждали послушать его охотничьи рассказы.

Он с улыбкой удовлетворял их желание, умело вплетая в повествование быль и вымысел. Чем больше он рассказывал, тем требовательнее становились слушатели: «Еще, Эль-Франси, еще!»

— Ну ладно, еще одну историю, и все — на сегодня конец. Согласны?

— Согласны!

Дети сияли от счастья. Но, услышав обещанный рассказ Эль-Франси, принимались снова тормошить его, и он в конце концов смягчался и рассказывал еще и еще.

Как-то раз он собрался было рассказать об охоте на пантеру с Пьером Шарлем и маврами.

И тут явился Селим! Что случилось? Негр едва переводил дыхание.

Неужели?.. Однако Луиджи даже в самых смелых мечтах не отваживался думать о счастье. Он старался как можно реже смотреть на портрет сына. Нет, нет. Нельзя допускать даже надежды, что черный друг принес вдруг какое-то известие о Ливио.

— Эль-Франси, скорее! — торопил его Селим.

Видимо, случилось что-то важное, необычное. Ливио! Парвизи не мог больше сдерживаться. Должно быть вести, принесенные Селимом, как-то связаны с мальчиком. Оборвав на полуслове свой рассказ, Парвизи остановился перед запыхавшимся другом.

— Идем скорее!

Больше негр не сказал ничего. Взгляд его, брошенный на стоящих с открытыми ртами детей, показывал, что принесенное известие — не для них.

— Сейчас мне некогда, — сказал Луиджи юным слушателям. — Ступайте домой.

— Ах нет, Эль-Франси, сейчас, когда началось самое интересное? Нет, мы останемся и будем ждать тебя.

Шумное сборище не собиралось расходиться.

Говорить с Селимом по-французски? Парвизи сразу отверг эту мысль. Старшие мальчики могли рассказать в деревне, что Эль-Франси заговорил почему-то на непонятном языке. С чего бы это? Эль-Франси непроизвольно мог вызвать к себе подозрение. Люди могли бы сделать из этого пагубные умозаключения.

Текли секунды. Драгоценные, страшные секунды. Когда бы знать, что за вести принес Селим! Как же половчее отделаться от детей? Просьбами и приказаниями ничего не добьешься, это было Луиджи абсолютно ясно. Но удалить их отсюда необходимо; нельзя допустить, чтобы они услышали, о чем он будет говорить с Селимом.

— Вот, что я вам скажу! — воззвал он к своим добрым мучителям. — Сейчас мне очень некогда, но я обещаю вам рассказать эту историю до конца в деревне. Что вы думаете насчет того, чтобы побежать наперегонки?

— Ну да, у тебя-то ноги куда длиннее, чем у нас! — недоверчиво протянул толстенький шестилетний малыш.

— Ну, это-то мы учтем. Слушайте внимательно: самые маленькие, ко мне! Так. Нет, ты сюда не суйся, иди туда, к большим. А сюда — давайте самые большие. Сперва бегут малыши, за ними следует вторая группа и наконец третья. Мы с Селимом — последние. Только бегите что есть духу. Первый из каждой группы получит приз.

— А что это будет, Эль-Франси? Скажи нам сначала, что нас ждет?

— Нет уж, этого я вам не открою.

— О-о-о…

— А что, разве было когда-нибудь, чтобы Эль-Франси вас чем-то обделил?

— Нет, нет. Конечно, мы всегда были довольны.

— Тогда считаю до трех, а потом бежит первая группа. Раз… два… три!

Понеслись, только пятки засверкали. Каждый хотел стать победителем и получить от охотника загадочный приз.

— Теперь вы!

Мальчики побольше выстроились в ряд. По команде Парвизи рванули со всех ног и они.

Оставалась еще одна группа. Дети устали от ожидания, и все же итальянец решил попридержать их еще немного, чтобы получить наконец возможность переговорить с Селимом с глазу на глаз.

Но вот побежала и третья группа.

— Рассказывай, Селим!

— Дея свергли; господству турок конец. Рабы свободны!

— Селим, Селим! Неужели это правда? Друг, не шути со мной!

Он хлопнул спутника по спине. Пальцы итальянца железной хваткой сжали плечо негра.

— Какой-то незнакомец только что принес в деревню эту весть. Некий европейский флот обстрелял Алжир. Город полностью разрушен. Никогда, никогда больше не будет рабства, Луиджи!

— И всех рабов освободят?

— Да.

— Тогда и Ливио тоже свободен. Святая Дева, благодарю тебя! Закончились наши поиски. Ливио свободен, мой Ливио, мой мальчик! И Бенедетто, Чивоне, и все другие, кто подвергся нападению, — все свободны, все, все! О, я так счастлив, несказанно счастлив. Теперь я смогу вернуться на родину, покинуть эту адскую страну, жить со своим сыном!

— Да. Тебе здесь больше делать нечего.

А что же это такое с Селимом? Почему он не радуется; он, который не жалел ни сил, ни трудов, чтобы отыскать ребенка? Ведь должны же были Ливио найти, может, он уже на пути в Геную? Разве не сияет небо от радости, не ликует природа от этой победы, уничтожившей корсаров, освободившей людей от рабских оков?

Все виделось Парвизи в сиянии и великолепии. Небо, горы, растительность, желтый песок. Все — не как всегда. Ливио свободен. Это переменило весь мир — только не Селима.

Что с ним? А-а-а!..

— И ты тоже поедешь со мной в Италию, на мою родину, как мой друг!

— Луиджи! Это правда?

— Разве Эль-Франси лгал тебе когда-нибудь?

Белоснежные зубы Селима засверкали перламутром, щеки растянулись в широкую, радостную улыбку.

— Нет, нет, Эль-Франси никогда не говорил неправды. Но в Италии все по-другому, чем в Алжире?

— Мой родной город Генуя во многом похож на Алжир. Он расположен на море, построен такими же террасами, как и турецкие города, и горы подковой охватывают его, но там люди будут добры к тебе. Пойдем, Селим, пойдем же!

О беге наперегонки друзья позабыли. Однако все равно помчались что было духу. Парвизи не терпелось узнать побольше о великом событии, потому что негр слышал лишь часть рассказа незнакомца, и этого ему показалось достаточно, чтобы быстрее сообщить другу самое важное.

Маленькие бегуны ожидали обоих мужчин на въезде в деревню.

— Я первый!.. Я тоже!.. И я!

Победители наседали.

— А что ты нам дашь, Эль-Франси? Скажи скорее!

Парвизи еще не успел подумать об этом. Но теперь надо было выполнять обещание. Иначе мучители не выпустят его из окружения.

— По пяти цехинов каждому. Вот они!

Восторженные крики. Планы, как лучше распорядиться деньгами. Об охотнике на время позабыли.

Жители деревни сидели большим кругом. Посередине два незнакомца. Это были вестники радости.

— Подсаживайся к нам, друг, и слушай, что произошло, — пригласил деревенский староста Парвизи.

— Друг? Ты называешь другом этого человека, о шейх? Да это же один из тех, которые сровняли Алжир с землей!

Незнакомец вскочил, выхватил из-за пояса пистолет. Грянул выстрел.

Парвизи упал на землю.

— Что ты наделал, злосчастный? Ты что, не знаешь, кто этот человек?

Все вскочили на ноги. Селим кинулся к другу.

— Проклятый христианин, кто же еще?

Стрелок бесстрашно стоял между бурно размахивающих руками берберов.

— Да покарает тебя Аллах! Ты же застрелил Эль-Франси!

— Эль-Франси?

Чужак оторопело оглядывался. Даже не зная охотника в лицо, он должен был бы прежде хотя бы поинтересоваться, в кого собирается стрелять.

Пуля угодила итальянцу в левое плечо. Селим сорвал с потерявшего сознание Луиджи окровавленную рубашку.

Негр подумал немного. Потом вытащил нож и хладнокровно вырезал пулю из раны. Парвизи вскинулся, застонал от боли и снова упал без сил на кошму.

Когда, спустя несколько часов, Селим покинул палатку друга, чтобы разведать поточнее о событиях в Алжире, узнать с помощью хитрых вопросов еще кое-какие подробности, обоих чужаков уже и след простыл. Их прогнали из деревни.

Туземцы приняли известие со смешанным чувством. Они не жалели дея и его пособников, не сочувствовали свергнутым. Но, с другой стороны, прогнали-то его неверные! Неверные силой оружия одолели правоверных (а турки были как-никак мусульмане!). Теперь оставалось ждать, что будет дальше. Станут ли победители властителями страны? Храни Аллах! Они, глядишь, будут еще хуже, чем турки. Аллах да не попустит, чтобы его верные рабы склонили головы перед этими гяурами. Пока, правда, дело столь далеко еще не зашло, но пройдет немного времени и объявится посланник Всемогущего, и призовет всех правоверных к священной войне. Алжир велик, в его достающих до неба горах бесчисленное количество тайных убежищ для борцов за свободу. Свобода! Если придется, народ не пожалеет за нее жизни. Пусть только неверные попробуют угрожать ей!

Люди разошлись. Селим так и не узнал ничего более того, что ему уже было известно.

Он ничего не узнал о том, что Англия сделала попытку договориться с деем о признании английскими владениями Ионических островов, что у западного побережья Греции, и потребовала от дея удовлетворения за несправедливость по отношению к британскому консулу. До сей поры Объединенное Королевство, величайшая морская держава своего времени, ничего против бесчинств корсаров не предпринимало. Почему? Да потому, что владыки Алжира невольно были подручными королевы морей Англии. Пиратские корабли дея ослабляли на Средиземном море силы Испании, Сардинии, Сицилии и различных итальянских государств, так что английской державе там и делать было нечего. По известной поговорке, Британия таскала из огня каштаны чужими руками.

На Средиземное море послали адмирала лорда Эксмута. В его задание входило также и ведение переговоров об отмене рабства.

Омар-паша готов был признать Ионические острова британскими владениями. Не против он был дать и свободу всем сардинским и генуэзским пленникам. Не даром, а по пятьсот пиастров за голову. А вот за рабов, доставшихся ему с неаполитанских судов, цена была уже подороже — по тысяче пиастров за каждого.

Одно лишь отклонил он наотрез: прекращение торговли невольниками.

Лорд Эксмут пришел с кораблями в Тунис и Триполи. Здесь дела пошли куда более гладко: паши отказались от работорговли.

Лорд бодро приказал поднять паруса на пяти линейных кораблях, семи фрегатах, четырех транспортах и нескольких канонерских лодках и взял курс на Алжир. Дею не осталось бы ничего другого, как тоже, в свою очередь, согласиться с выдвинутыми предложениями. Так считал адмирал.

Но расчет, как оказалось, был сделан без учета обстоятельств. Омар-паша был упрям, бесстрашен и прополоскан во всех водах дипломатии.

«О высокочтимый лорд и адмирал, посланник могущественнейшей державы мира! Я бы — со всем удовольствием. Но не могу. В самом деле, никак не могу! Видите ли, я ведь всего лишь мелкий подчиненный Высокой Порты в Константинополе, без согласия которой ничего обещать не уполномочен».

И так далее и тому подобное.

Насчет упразднения рабства высокочтимый лорд из медоточивых уст дея так ничего и не услышал.

Англичане предложили доставить полномочного представителя дея в Константинополь на своем фрегате. Но Омар-паша такой вариант с благодарностью отверг, обещая, что сам уладит все с Портой. И просил на это три месяца.

Однако… отмена рабства англичан в общем-то, видимо, не очень и волновала. Флот лорда Эксмута ушел. Конфликт был исчерпан, дела отложены в долгий ящик.

Корсары как ни в чем не бывало продолжали свои бесчинства.

20 мая 1816 года выдался превосходный солнечный денек. До чего же радостно на душе от льющегося на землю золота, от удивительно чистой, гладкой синевы моря и неба!

Две сотни ловцов кораллов — французы, англичане, испанцы — потянулись в Боне к церкви. Кое-кто из мужчин приотстал на берегу, чтобы полюбоваться набегающими волнами, чьи пенистые гребешки блистали и сверкали, словно серебро. Люди, всей жизнью повязанные с морем, с детства знакомые с его переменчивым, то мягким, то свирепым нравом, сегодня, 20 мая 1816 года, смотрели на него и не могли налюбоваться.

Частичку этой радости они вносили с собой и в прохладу Божьего дома, и в самом пении их невольно чувствовались отзвуки набегающих волн, этой пронизанной веселым солнцем соленой воды.

Все еще погруженные в благостную молитву, они слишком поздно заметили, что жизненный их путь пересекли корсары. По каменному полу бонской церкви полилась кровь.

Две сотни ловцов кораллов простились с жизнью.

Алжирский дей признал верховную власть Англии над Ионическими островами. Поступок похвальный, в высшей степени разумный. Но кое-кто из его людей, пославших своих корсаров в Бону, имел, видимо (а то и получил свыше указание иметь), об этом особое мнение.

Зарвался Омар-паша!

Европа пробудилась. Чаша терпения переполнилась.

На стадесятипушечном линейном корабле «Королева Шарлотта» с адмиральским флагом на мачте лорд Эксмут снова пришел к Алжиру. Он соединился с голландским флотом вице-адмирала ван дер Капеллена. Десять линейных кораблей, несколько фрегатов, корветов, канонерских лодок и брандеров взяли курс на разбойничье гнездо.

Весь Алжир всполошился, когда в бухту вошли корабли.

На сей раз лорд разговаривал совсем по-иному. Теперь в Алжир пришел тот, кто приказывает. Всех христианских рабов освободить без всякого выкупа! Полученный уже выкуп за сардинцев и неаполитанцев вернуть. Со всеми пленниками обращаться впредь, как это принято у европейских народов. С Нидерландами, партнерами в этом предприятии, заключить такой же договор, как и с Англией.

Из первых еще переговоров с лордом Эксмутом Омар-паша сделал свои выводы и, уверенный в том, что англичане, вопреки ожиданию, скоро вернутся, принял соответствующие меры. На усиление крепостных укреплений города было согнано свыше тридцати тысяч арабов и мавров.

«Англичанин хочет командовать? Вах! Приходи, гордый властелин морей, и я плюну тебе в бороду. Столетиями все посягательства на господство турок и турецкого дея в Алжире заканчивались поражением европейцев. Вспомнить только: десять тысяч человек Франческо де Веро в 1517 году; несколько позже — еще десять тысяч под командой маркиза Гомареда, атаки французского адмирала Дюкена, разрушившего в 1682 и 1683 годах большую часть города Алжира. Однако и француз, как и все остальные, не смог сломить турецкое господство. И ты, лорд Эксмут, тоже решил попытаться? Напрасные хлопоты: Алжир — неприступная крепость».

Турки еще вели переговоры с посредником адмирала в своей касбе высоко над городом, а английский флотоводец решился на отчаянный шаг. Он приказал своим кораблям подойти к береговым батареям на расстояние примерно в половину дальности пушечного выстрела. Он не сомневался, что его приказ будет выполнен. Разве отважатся мелкие разбойники бросить перчатку могущественной Англии? Ну, а случись все же такая невероятность, лорд готов был биться не на жизнь, а на смерть. Хладнокровный британец высчитал все возможности и пушек Алжира не боялся, тем более что, благодаря его маневру, часть их стала для него безвредна.

— Нет!

Было ли решение дея столь кратко и категорично, неизвестно, но думал-то он именно так. Переговоры не удались.

Впрочем, и то, что известно, показывает, что слова свои в цветастые одежды Востока он отнюдь не облачал. На требования лорда Эксмута и Европы он ответил приказом:

— Огонь по христианским собакам! 226

Ах, так! Из двух тысяч стволов по кораблям дея и городу ударили двадцатичетырех-, тридцатишести-, сорокавосьми— и шестидесятичетырехфунтовые ядра.

Любопытные на молу встретили адмиральское предупреждение лишь пренебрежительным смехом. Он сразу утих, однако, едва смерть начала собирать свою страшную жатву.

Алжир стал кромешным адом. Дома, мечети, синагоги, уличные лавки — все обратилось в щебень. Алжир пылал.

Орудийную прислугу в казематах и батареях рвали в клочья английские ядра и картечь.

Люди? Их у Омар-паши сколько угодно. Новые расчеты сюда! Стволы раскалились? Продолжать огонь! Аллах нас не оставит. Во имя Аллаха — против неверных!

Несколько часов длилась канонада.

Английский адмирал рассчитал правильно. Лишь часть крепостных верков представляла опасность для его флота. Он подошел так близко к берегу, что фланговые батареи не могли его достать.

Омар-паша, появившийся в казематах во время самого плотного огня, хвалил и поносил своих людей; пытаясь усилить их рвение, сулил им награды и наказания.

В укреплениях появились бреши. Паша обернулся к своему спутнику и указал на них. Мустафа кивнул. Он и сам видел эти слабые места. Но ничего не поделаешь, заделать их удастся, только когда англичане уйдут. Все равно им нас не одолеть!

Позиция лорда Эксмута была весьма благоприятной. С нижних палуб батареи палили ядрами, с верхних — картечью, чтобы вывести из строя турецкую орудийную прислугу.

Европейцы тоже несли тяжелые потери, однако по сравнению с потерями противника они были незначительны.

Лорд самолично управлял боем. Рядом с ним стоял капитан «Королевы Шарлотты». Пуля свалила капитана Брисбэйна с ног. Адмирал бросил беглый взгляд на старого соратники и кивком подозвал молодого офицера:

— Лейтенант, принимайте команду! Бедный Брисбэйн!

Лицо офицера стало пунцовым, он отдал честь и хотел удалиться. И тут мнимый покойник вскочил на ноги.

— Еще рано, милорд, еще рано! Старину Брисбэйна корсарской пулей не уложить!

После контузии морской волк не мог твердо держаться на ногах, однако приказы отдавал, как всегда, кратко, резко и четко.

Несколько мгновений спустя был дважды ранен и сам адмирал.

Несмотря на огромные бреши, пробитые ядрами объединенной эскадры в крепостных стенах Алжира, несмотря на колоссальные потери, понесенные городом в людях и жилищах от убийственного огня двух тысяч орудий, дей и не думал просить пардона.

Даже и тогда, когда его флот объяло пламенем.

Два британских офицера обратились к адмиралу за разрешением забросать заблокированные у входа в гавань алжирские корабли пропитанной серой ветошью Вероятность вернуться целыми из этого безумного предприятия была один к девяноста девяти.

Лорд кивнул в знак согласия.

Вскоре языки пламени уже лизали фрегаты, огонь побежал вверх по парусам, взметнулись в воздух пороховые камеры Горящие корабли дрейфовало к другим, вовлекая и те в огненный смерч. Пять фрегатов, четыре корвета и тридцать канонерских лодок потерял дей, все корабли, что находились тогда в гавани.

Наступила ночь. Над Алжиром извивались огненные змеи. Повсюду целыми снопами взлетали искры. От воды к городу, от города к воде. Все еще бесновалось сражение, все еще не утихала ярость бойцов.

Склянки пробили половину одиннадцатого. «Королева Шарлотта» получила тяжелую пробоину, однако оставалась еще в строю. Палубу адмиральского корабля устилали трупы. К нему дрейфовало горящий алжирский фрегат

— Брисбэйн!

— Милорд?

— Приказ по соединенному флоту: отход на внешний рейд!

«Королева Шарлотта» подала световой сигнал. Флот на время прервал бой.

Весь город был в руинах. Повсюду огромные дымящиеся, чадящие ямы, все улицы, ларьки, склады, половина крепостных сооружений разрушены. Множество орудий выведено из строя. Лучшие воины дея ушли во славу Аллаха в райские кущи. Город пылал во всех уголках, со всех концов.

Но Омар-паша и его турки о перемирии все еще не просили.

За ночь ущерб, нанесенный кораблям лорда Эксмута, был устранен.

Наступил новый день.

Дей собрал Диван. [17] Ни слова о сдаче, только о дальнейшей борьбе. Нас не разбили, не победили. С резервами, которыми располагает Алжир, отдаваться на милость христиан было бы преступлением.

— Посол Англии, — доложили дею.

Омар-паша шевельнул рукой. Пусть войдет.

Взять в руки письмо адмирала великий властитель счел для себя унизительным. Пусть прочтут вслух.

Как истуканы сидели министры: молчал Баш-ага, военный министр; молчал Векиль-хардж, морской министр; молчал Бейт-эль-Маль, верховный судья и министр юстиции; молчал Ходжия, тайный советник; молчал, смежив веки, «ученый» Мустафа. Он лихорадочно обдумывал выход из положения. Молчали все остальные сподвижники Омара. Посланец лорда и все, связанное с ним, их как бы и не касалось, по крайней мере по лицам их никак нельзя было бы заключить, будто они боятся.

Письмо было краткое, но предельно ясное:

"В оплату за Вашу бесчеловечность в Боне и Ваше непочтительное пренебрежение сделанными Англией пропозициями, мой флот достойно Вас наказал.

Извещаю, что, не прими Вы условий, которые отвергли вчера, через два часа я снова начну обстрел".

— Хорошо.

Посол откланялся.

Мустафа, казалось, все еще дремал. Пока остальные пыжились, не желая и слышать о переговорах, он взвешивал все возможности, как достойнее сдаться. В конце концов, условия англичан более чем сдержанны.

Омар-паша категорически не желал идти на уступки. Властителю Средиземного моря (а кто другой этот властитель, как не он, дей?) унизиться перед христианином? Никогда! Пусть все начнется сызнова, Аллах нас не оставит!

Министры всячески поддерживали властителя.

Мустафа молчал. Его раздражала воинственность остальных, и он великолепно обосновал бы свои доводы, но время пока еще не настало, пусть-ка подождут его совета.

В городе о посланце лорда Эксмута узнали.

Дей условия англичан принимать отказывался.

А жители возобновления обстрела боялись. Они уже пережили десять часов ада, потеряли родных и близких, дома, добро. А теперь — снова? Пойди так дальше, того и гляди — сам лишишься жизни! Нет!

Народ вынудил дея согласиться на требования христиан.

— Проклятье! — сердито выругался Мустафа. — Народ сильнее самого сильного на троне!

Двадцать один пушечный выстрел раскатился над Алжиром. Перепуганные жители разбойничьего гнезда поняли, что мир будет заключен.

Условия лорда Эксмута, с которыми согласился дей, были таковы:

Ст. I. Отменить навсегда захват христиан в рабство и их подневольный труд.

Ст. II. Освободить всех рабов, имеющих быть в настоящее время во власти дея, к какой бы нации они ни принадлежали. Статья эта должна быть исполнена завтра в полдень в присутствии моего флота.

Ст. III. Выплатить завтра в полдень в присутствии моего флота все выкупные деньги, полученные деем с начала этого года.

Ст. IV. Возместить английскому консулу весь ущерб, понесенный им при его задержании.

Ст. V. Дею в присутствии своих министров и офицеров принести извинения консулу в выражениях, какие ему подскажет капитан «Королевы Шарлотты».

Селим об этих пунктах ничего не знал. Он считал, что господство турок в Алжире свергнуто. А значит, и рабству тем самым должен быть нанесен смертельный удар.

— Все хорошо, все!

Сколько раз уже он повторял это своему нетерпеливому другу, мягко, но настойчиво удерживая его в постели.

Отправляться на побережье еще нельзя. Рана должна зажить; хотя бы настолько, чтобы не быть более опасной.

Негр не понимал, почему Луиджи спит и видит преодолеть галопом труднейший путь через горы. Или он позабыл, что он — больной с тяжелой стреляной раной в плече? Какое, в конце концов, имеет значение, вернутся ли они в Ла-Каль одним, двумя или тремя днями раньше? Что пользы от этой спешки, если пройдут недели, прежде чем в море отчалит корабль курсом на Европу? Все рабы — уже свободны. Английский адмирал возьмет их с собой. Много, много людей вернутся на родину.

— И дети? — спросил Парвизи.

— Мы же не знаем, находятся ли дети в руках Омар-паши. Что случилось с самим деем? Да ничего.

Ничего?.. Ничего? Дей все еще сидит на троне? Тогда… Нет, нет, прочь дурные мысли!

Парвизи лихорадило. Он никак не мог отвязаться от них. Может, все это лишь разговоры, лишь полуправда? О Боже, как ужасно это погружение в бездну сомнений после столь великой радости, такого упоения счастьем!

Свистела плеть по бокам ни в чем не виноватого коня. Во весь опор мчался он вперед, испуганный и растерянный от непривычного обращения всадника.

Скорее, скорее!

Однако даже эта гибельная гонка не могла отвлечь Луиджи от зловещих мыслей. Из-под каждого куста, из-за каждой скалы, издевательски ухмыляясь, следил за ним страх.

А если дея не свергли, что будет тогда с Ливио? Уцелела ли власть турецких господ, рабовладельцев и работорговцев? Кто может поклясться, что всем рабам дали свободу, всем без исключения?

На дальнейшие расспросы не хватало уже времени. Да и что, собственно, знали местные жители о событиях в Алжире! Может, в Ла-Кале, у Роже де ла Виня, удастся узнать все окончательно.

Но до Ла-Каля надо было еще добраться.

Луиджи выслушивал успокаивающие, предостерегающие, умоляющие слова Селима. И только. Окружающий мир потонул в туманном флере, сквозь который, словно сияющее солнце, выглядывало, манило, влекло к себе лицо Ливио.

Рана вновь разболелась, но до нее ли сейчас?

Вперед! Без передышки, к гавани!

Через ущелья и пересохшие вади, [18] через быстрые, пенящиеся ручьи, по головокружительным тропинкам вдоль горных склонов, по пустынным плато.

Парвизи скакал, как никогда прежде, как влекомый некой магнетической силой (и ею же хранимый) лунатик.

«Этому человеку все нипочем, небо хранит его», — думал негр.

Путь преградил скатившийся сверху целой грудой гравий. При всем своем наездническом искусстве Селиму никак не удавалось держаться рядом с Луиджи. Все время он отставал метров на пятьдесят.

Барьер! Негр разглядел препятствие издали, Парвизи мчался прямо на него.

— Эль-Франси! — прорезал ущелье вскрик Селима.

И в самое время. Всадник поднялся на стременах, облегчив мчавшегося коня. Щелчок хлыстом, нажим шенкелями — и конь в могучем прыжке перемахнул каменную насыпь в метр с лишним высотою.

— Хвала Аллаху! — вспомнил вдруг со страхом негр своего редко упоминаемого бога.

Эль-Франси скакал дальше. Преграда осталась позади.

— О Аллах! — снова выкрикнул Селим.

Что это там, за высокой, почти в рост человека стеной?

Негр подъехал поближе, привстал на стременах, заглянул за стену. О Боже! Метрах в тридцати от него на земле лежал его друг. Рядом с ним — конь.

Упали. Конь хрипел. Не выдержал. Слишком велика оказалась нагрузка последних дней.

Дрожа всем телом, негр сполз на землю, судорожно цепляясь руками за конскую сбрую.

Что же это? Неужели все поиски, все старания, все лишения теперь пойдут прахом? Неужели друг… умрет?

Несколько секунд — и Селим сумел преодолеть слабость и, подавляя страх, сделал несколько нетвердых шагов к упавшему.

Эль-Франси был жив! На лбу его зияла глубокая кровоточащая рана. Не очень опасно. Упал он, к счастью, на правую сторону, так что заживающее левое плечо не пострадало.

Рухнувшего на бегу коня пришлось пристрелить.

Наконец можно было уже и отправляться дальше но только медленно, шагом. Селим посадил друга в седло впереди себя и ехал, бережно прижимая его к своей груди, словно мать ребенка.

Купленная в ближайшей деревне верховая лошадь рысила рядом без всадника. Ехать один Парвизи не мог.

А до Ла-Каля было еще так далеко!

Глава 12

НА РОДИНЕ

Пьетро заключил в Вене первую солидную сделку. Лед тронулся. Теперь дела пойдут. Он писал, что в последнее время относиться к нему стали много предупредительнее. Это было даже несколько странно, ибо торговый дом Гравелли в Австрии долго обходили вниманием. Теперь следовало, не мешкая, наносить удар за ударом, чтобы покрыть убытки большими прибылями.

По булыжной мостовой перед окнами Гравелли прогрохотала запряженная четверней карета. Банкир услышал, что она остановилась, однако никакого беспокойства по этому поводу не проявил. Из кареты вышел мужчина. В ней находилось еще несколько ездоков, ибо вышедший снял в знак прощания широкополую шляпу и отвесил оставшимся глубокий поклон. Из окна кареты в ответ ему помахала чья-то рука.

Незнакомец не спеша поднялся по парадному крыльцу к величественной двери дома Гравелли.

— Синьор Антонелли? Проси, проси! — ответил банкир на вопрос слуги, желает ли господин принять посетителя.

Антонелли, деловой партнер из Ливорно, явился как по заказу. С ним можно провернуть большие дела, замыслы о которых с некоторых пор вынашивал Гравелли. «Далеко старику до меня», — самодовольно подумал банкир: по богатству гостю равняться с ним даже и думать было нечего. Однако встретить его подобало все же со всею возможною учтивостью.

Вошедший был еще не стар, как говорится — в цвете лет, и так и лучился здоровьем и добрым настроением. Однако это был вовсе не Антонелли из Ливорно. Впрочем, Антонелли — такая распространенная фамилия. Незнакомец был здесь в первый раз. Вероятно, тоже пришел с предложением какой-нибудь выгодной операции.

Покуда посетитель обстоятельно располагался в предложенном кресле, банкир успел дотошно рассмотреть его. Он вел наблюдение как бы мимоходом, особого интереса отнюдь не проявляя, однако успел заметить на пальцах у Антонелли драгоценные кольца. У того, кто носит такие, и состояние должно быть немалым. Лицо Гравелли засветилось любезностью.

С незнакомцем, определенно, следовало обходиться не как с обычным деловым партнером. Хорошо, что разглядывал он того неназойливо, без излишней суетливости. Как знать, какие возможности у этого Антонелли?

— Я приехал сюда в очень приятном обществе, синьор Гравелли.

— Рад за вас, синьор!

Что бы это значило? Сюда приходят не для праздной болтовни. Здесь вершатся денежные дела. Но ведь и среди серьезных коммерсантов встречаются порой оригиналы. Иной раз они шутят, шутят, а под конец завернут такие сделки! Пусть себе поболтает, посмотрим, что будет дальше.

— Вы очень любезны, синьор банкир. Это был другой крупный генуэзский коммерсант Андреа Парвизи с супругой, который мне…

— Парвизи? Да он же… — Гравелли до боли закусил губу. «Проклятье, мои нервы не выдерживают!»

— …мертв? О нет, почтеннейший. Вы заблуждаетесь. Андреа Парвизи свеж и бодр как никогда. Представьте только, какие дела закрутит теперь этот человек. Пребывание на даче, которое вы ему прописали, очень укрепило его силы.

— Я? Как это — я? Что у меня общего с Парвизи?

— Мне поручено получить два кошелька с золотом, — продолжал Антонелли, будто не замечая возражений банкира.

— Золото? Кто вас послал?

— Вы стареете. Видно, годы подходят! Забывчивость — скверный знак для коммерсанта, который хочет подчинить себе европейский рынок.

Эти насмешки, эти любезно-убийственные слова! Антонелли, или как там его, отважился высказать то, что банкир и сам давно чувствовал, но даже самому себе не хотел в том признаться.

Гравелли побледнел вдруг, как окрашенная известкой стена. Сердце его едва не выпрыгнуло из груди, руки дрожали.

Антонелли со скучающим видом разглядывал расставленные по углам драгоценные вазы. У Гравелли было время немного прийти в себя. Едва оправившись, он тут же заорал:

— Попридержите язык, сударь, не то я прикажу вышвырнуть вас вон!

— Шутите. Или, может, считаете себя выше Властелина Гор?

— Вы!..

— Нет, нет, синьор Гравелли. Я — всего лишь его посланец. Тяжба Гравелли — Парвизи не столь значительна, чтобы он уделял ей свое особое внимание.

Вот оно как… Выходит, Парвизи, которого все считают погибшим, жив. А теперь Властелин Гор требует и остальные два кошелька с золотом. За — ничто, за то, что нарушил уговор, заключенный с Гравелли!

Снова проиграл, и на этот раз, кажется, по-крупному. Боже, только бы достало сил выдержать все это!

Гравелли молча вытащил из потайного ящичка своего письменного стола два кошелька и неохотно подвинул их незнакомцу. Пускаться в борьбу со зловещим, неизвестным человеком, надменно величающим себя Властелином Гор, нечего было даже и помышлять. Посмотреть только на его конфидента! — скрипнув зубами, Гравелли скользнул взглядом по своему визитеру. Надо надеяться, эти два кошелька с золотом закроют рот бандитам.

— Благодарю, — улыбнувшись уголком рта, сказал Антонелли и добавил: — Я должен исполнить и еще одну комиссию. Мне поручено поставить вас в известность, что Андреа Парвизи находится под особой защитой. Случись с ним какая неприятность или, того хуже, — несчастье, мы достанем и преступника и подстрекателя из-под земли. Очень было приятно встретиться с вами. Честь имею, синьор Гравелли!

Гравелли клял судьбу. Хулил Бога и весь свет: все его действия и деловые операции с некоторых пор терпели неудачу. То, что он сам во всем виноват, ему и в голову не приходило. Ему, богачу, для которого выше денег не было ничего в жизни, представлялось, что с золотом все поправимо, и нет никаких запретов, которые нельзя преступить ради золота. Он со спокойной совестью посылал людей в рабство, чтобы добиться богатства, а с ним — и власти. Он, не моргнув глазом, пускал по миру других коммерсантов, чтобы приумножить свои сокровища. Он был жесток и неумолим, готов на подстрекательство к убийству, лишь бы расчистить дорогу своим дальнейшим махинациям. Теперь он злился, что ход событий оказался не в его пользу, что судьба обернулась против него.

Перед ним лежала раскрытой его приходо-расходная книга. Нужно было сделать новую запись: внести в графу «Расход» два кошелька с золотом.

Опять потери, против которых доходы — ничто Наваждение, да и только! Указательный палец нервно перескакивал с одной записи на другую. Началось все со взноса, нет — подарка Бенелли. Глуп он был, непостижимо глуп: отвалить этому проходимцу еще денег, да к тому же этакую сумму! Убытки в венских сделках, в сущности, не столь уж серьезны. Последняя черта здесь еще не подведена. Судя по уверенному тону писем Пьетро, они скоро возместятся. Далее следовали проблемы с недвижимостью. И эту ошибку тоже, наверное, можно исправить. Хотя она и очень раздражала его, показывая, что с ростом аппетитов в том же соотношении возрастал и риск. Коммерсант всегда должен принимать в расчет, что сегодня он — наверху, а завтра может оказаться внизу, а стало быть, не должен тратить нервы и терять мужество. Хватит ли у него-то нервов? Гравелли отмахнулся от тревожного вопроса и переключился на следующую графу. Ярость его нарастала. «Парма» пробила изрядную брешь в его финансах. Впрочем, это еще можно бы перетерпеть, когда бы за этим не крылось нечто иное: кое-кто из генуэзских купцов подозревал, что крупный банкир Гравелли в союзе с корсарами. Сомневаться не приходилось. Как выяснилось, погруженные на «Парму» товары были из тех, что давным-давно пылились уже на складах, а возможно, были уже и вписаны в графу убытков.

— А я, я, я — купил их!

Гравелли покраснел как рак.

Страница за страницей — в гроссбухе были одни убытки. Оставшаяся в Генуе часть его огромного когда-то состояния израсходована почти без остатка. Вот и сегодня — два кошелька золота!

Одно лишь достижение можно было отметить: успехи Пьетро в Вене.

Да, Вена. Там его спасение, а не здесь, в ставшей враждебной ему Генуе. Можно, в конце концов, и вовсе уехать отсюда, оставив лишь небольшой филиал. Но как быть с Бенелли, с его предостережениями и угрозами? Однако и этому «другу» вместе с его хозяевами, кажется, скоро придется оставить свое ремесло. О пиратстве дея стоит специальный вопрос на Венском конгрессе. Должна же наконец Европа решиться выступить против этого тирана. А с ним вместе падет и ренегат. На прибыли с Алжира рассчитывать больше не приходится, только все потеряешь.

А убежав в Вену, он сразу убил бы и второго зайца — ускользнул бы от Властелина Гор. Он, конечно, очень сильный противник, этот бандит, разбойник с большой дороги, но его власть не простирается дальше гор, что окружают город с севера. Оставим-ка Парвизи на будущее в покое, и тогда у этого таинственного субъекта не будет больше никаких причин на него ополчаться.

Итак, надо переселяться в Вену. Может, даже очень скоро. Вот Пьетро обрадуется! Вместе они такие дела закрутят! И тогда имперскому городу придется потесниться, сложить оружие перед могущественным генуэзским банкиром. Он достал пакет с письмом сына и вложенную в него расчетную ведомость, просмотреть которую еще не успел.

Мы еще поборемся, наша финансовая мощь еще не сломлена! Гравелли еще раз придирчиво просмотрел свои записи в гроссбухе.

— Черт побери! — прохрипел он. — Что я, считать разучился?

Он пересчитал снова все выплаты. Бенелли — Властелин Гор — Бенелли — человек в маске — Бенелли… Что, эти двое только и чередуются? Может, описка? Нет, числа и цифры выверены, красивым, четким почерком записаны на бумаге. Однако в результате дебет и кредит никак не складывались в суммы, необходимые, чтобы первые венские сделки не принесли убытков… А противники издеваются, скалят зубы, угрожают… От напряженных расчетов на лбу у банкира капельками выступил пот. Он опустил голову на руки, смежил глаза. «Бенелли… Властелин Гор…»

— Помогите! — вырвалось у него.

Вскрик принес облегчение. С разламывающейся от боли головой он начал все снова. Вместо предполагаемых доходов — одни потери. Где же кроется ошибка? Не иначе все же, как где-то в расчетах. Не может же быть чистого дефицита? Может, в бумаги Пьетро или здесь, в Генуе, вкралась какая-то описка? Здесь, конечно здесь, иначе и быть не может, не должно.

Выручка, полученная в Вене, не покрывала закупочных цен, с учетом взяток, даваемых, чтобы сделать рынок поустойчивее, не говоря уже о потерях на налоги. В течение многих месяцев огромные суммы денег не «работали», а стало быть, и не могли приносить прибылей.

Гравелли переломил перо пополам, швырнул обе части на пол. Он просто не решался занести в свой гроссбух вместо ожидаемых прибылей свалившиеся в последнее время на его голову убытки. Он страшился правды, которая в каждой строке тыкала ему в глаза: ты должен платить за все несчастья, которые принесла людям твоя алчная душа.

Через несколько минут откроется биржа.

Без него.

Он со страхом вынужден был признать это. Агостино Гравелли, повелитель биржи, не в силах выстоять против других коммерсантов Генуи. Сегодня нет. Но завтра! Завтра он отыграется. Да, завтра. Ибо дом Гравелли, несмотря ни на что, еще не обессилел. Он отправил на биржу секретаря.

— Мой хозяин занят, крупная сделка. Ну, вы же знаете, господа, кое-что, что нельзя предложить на генуэзской бирже… — Так должен он был доверительно шепнуть, с обязательством молчать, кое-кому из мелких торгашей — а они ведь все, в сущности, полуголодная мелочишка, один беднее другого. Не успеют еще закончиться торги, как вся биржа будет уже в курсе: Гравелли вершит какие-то тайные операции, а стало быть — держись за него! Иной раз возле коршуна удается поживиться и маленькой пичужке. С чего бы это ей, спрашивается, упускать свой случай? Сегодня внизу, а завтра, глядишь, — наверху. Впрочем, внизу-то она, в сущности, всегда, но почему бы и не попытаться хоть разок взлететь?

Слегка успокоившись, Гравелли спустился в свой кабинет в маленьком окраинном домике, однако настроение у него все еще оставляло желать много лучшего. Камилло быстро смекнул, что с хозяином творится что-то неладное: слуга никак не мог угодить ему, хотя и делал все как полагалось всякий раз. Даже всех мух на стенах перебил.

К счастью, Гравелли не долго гонял его, и он вскоре смог уйти к себе в каморку.

В передней послышались шаги. Кто-то пришел. Старик сразу насторожился. Придирки Гравелли возмутили его, рассердили. Но все равно он оставался преданным слугой, стражем, охраной банкира. Кто посмел проникнуть сюда, да еще к тому же без его, Камилло, сопровождения? Неужели?.. Старика зазнобило. Неужто незваный гость — это Бен!.. Боже милостивый, это имя даже и в мыслях лучше не держать, не то что — произносить! Ренегата Камилло страшился еще сильнее, чем своего хозяина и повелителя.

Однако это был всего лишь секретарь. Этого еще только не хватало! Слуга прямо кипел от ярости.

— Эй, приятель, держитесь-ка вы отсюда подальше! — попытался он оттеснить пришедшего с биржи от личной комнаты банкира.

— Синьор Гравелли там? — спросил взволнованный секретарь.

— Да, но вы ни в коем случае не должны его беспокоить. Это может стоить вам вашего места, — упорно заслонял ему дорогу Камилло.

— А-а-а, что за глупости, старик! — воскликнул молодой человек, пытаясь проскользнуть мимо слуги.

Проворнее, чем можно было ожидать от его возраста, Камилло устремился к двери и заслонил ее, широко раскинув руки.

— Мне совершенно необходимо к нему! — решительно и резко заявил секретарь.

Пикировка переросла в громкую и пылкую словесную дуэль. Секретарь попытался уже было проложить путь силой, как дверь вдруг распахнулась.

В дверях стоял Гравелли. Глаза банкира сверкали гневом, бешенством и ненавистью. Камилло съежился, сделался маленьким, словно заранее укрываясь от готовой разразиться бури.

— Что случилось? — Голос хозяина дома звучал предвестием взрыва, сравнимого разве что с извержением вулкана, беспощадно уничтожающим все вокруг.

Молодой человек сразу потерял дар речи. Он еще мало общался с Гравелли, но знал уже, что вступать с ним в пререкания крайне опасно. Обычно он говорил тихо и ходил мягко, как хищный зверь на бархатных лапах. А сейчас он прямо-таки взревел! «Эх, ведь предупреждал слуга-то, надо было бы мне прислушаться!» — подумал секретарь.

— Говорите!

Словно кинжалом, ударил этот приказ юного секретаря.

— Да говорите же! — снова потребовал банкир и, похоже, поднял даже сжатую в кулак руку. Для удара, что ли? Позже служащий не мог толком припомнить все эти детали, да, впрочем, и не хотел.

— Большая новость, синьор! Вся биржа стоит вверх ногами! — выпалил наконец секретарь. Совсем по-другому собирался он доложить это известие — сияя, весело улыбаясь.

— Ну?

Вверх — вниз, вверх — вниз… Что же на этот раз?

— Алжир пал!

Как радуется секретарь! Но что сулит это ему, Гравелли? Что ему делать сейчас? Надо найти какой-то ход, чтобы как можно быстрее суметь убраться из опасной зоны.

— Входите же! Скорее, скорее! Вина, Камилло, да побыстрей! Садитесь! Однако, накажи вас дьявол, мой мальчик, если вы чего-то не дослышали и принесли мне фальшивую новость!

Несмотря на некоторую холодность, чувствовавшуюся в этом приглашении, беседа за стаканом вина с самим патроном явилась подлинной радостью для бедного секретаря. Обильно, и даже несколько развязно, расцвечивая яркими красками первые свои сухие слова «Алжир пал!», молодой человек ожидал реакции банкира.

Никаких комментариев. Не поймешь, доволен ли финансист или нет. Слышит ли он его вообще? Не иначе как придется потом повторять все снова, подыскивать другие обороты речи, более подходящие слова.

Что-то с хозяином было не так. Даже стакан, который он поднял, чтобы чокнуться со своим служащим, слегка дрожал в его руке. Это был совсем другой Гравелли, человек, каким до сих пор его еще не знали.

— Не хотите ли поработать со мной здесь несколько часов сегодня вечером? — спросил он секретаря.

— Конечно, разумеется, синьор! — ответил тот и добавил, что для него очень большая честь и радость — доверие хозяина, и он готов трудиться день и ночь, и вообще все его силы принадлежат дому Гравелли. Его жена, друзья, к которым они собирались пойти, поймут важность этого предложения патрона и извинят его.

— Еще стаканчик, мой дорогой? — спросил банкир и налил вина ему и себе. — Славные капельки, огнем текут по жилам. Пришпоривают, окрыляют мысли, порождают… — не договорил он и, опорожнив одним глотком стакан, поднялся с кресла.

Беседа закончилась. Вечером они продолжат ее, и, возможно, секретарь узнает кое-что неожиданное. Глава дома, строгий хозяин, сделался вдруг очень обходительным.

За добрые новости вестнику вручили несколько золотых. Это было и вовсе необычно: Гравелли впервые самолично, из собственных рук вручал своему подчиненному подарок!

Вверх — вниз, вверх — вниз. Будущее должно, и будет, состоять из одних только «вверх»! С деем и его дьяволом Бенелли покончено. А с ним конец и роковому договору. После тьмы последних месяцев ослепительным, нереальным блеском, словно золото, засияло солнышко. Гравелли усмехнулся. Золото! Он извлечет его из крушения турецкого владычества в Северной Африке. Потери, уже сейчас можно сказать, восполнимы!

А богатство сгладит все неприятности.

Банкиру не требовалось прибегать к помощи своего секретного гроссбуха. Больше он в нем не нуждался. Мозг коммерсанта снова работал без ошибок.

Забывчивость, сказал посланец Властелина Гор… Посмел бросить это слово ему в лицо! Назвал его стариком. Нет уж, этих-то оскорблений он никогда не забудет, сколько бы лет ни прошло, и не успокоится, пока этот парень и его предатель-главарь не будут схвачены. Но первым делом он возьмет за горло тех поганых псов, что вынудили его к страховке «Пармы». Их сведения или подозрения о его делах, знать или вспоминать о которых никому из мелюзги не полагается, дорого им обойдутся. Но как бы половчее это начать? Золото откроет двери любых камер, и оно же, золото, может навсегда запереть, кого надо, за тюремные решетки. Длинные уши, собственные догадки — для многих уже это плохо кончилось. Итак?

Через посредников этим людям будут предложены сделки, абсолютно честные, добросовестные операции, от которых они наверняка не откажутся. Большие барыши в перспективе! Какой коммерсант скажет нет? О том же, что под конец эти сделки вступят в конфликт с законом, никому из них не разглядеть.

А он, банкир Гравелли из Генуи, уж не упустит случая выразить свою преданность новому властителю портового города, его величеству королю Сардинии, под чью корону перешла старая республика после ухода французов, и подвести преступников к справедливому наказанию. После этого все толки и пересуды небось сразу притихнут. А его, столь пекущегося о благе королевства гражданина Генуи банкира Агостино Гравелли, с его огромной финансовой мощью, доброму королю скорее всего захочется отблагодарить производством в придворные банкиры.

От таких великих планов у Гравелли даже перехватило дыхание. Открывались обширнейшие перспективы на будущее, сулившие такие невиданные барыши, что у другого, не будь он Гравелли, просто голова пошла бы кругом.

При подобных обстоятельствах не составило бы особого труда положить конец выходкам этого проходимца Властелина Гор. Намек его величеству, в случае необходимости — несколько кошельков с золотом его влиятельнейшим советникам — и все урегулировано, второй противник уничтожен.

Остается Парвизи. Х-м-м… Об этом стоит подумать серьезно. Этот человек в легкомысленные сделки не сунется. Правда, за долгое его отсутствие убытки у него должны быть колоссальные: без головы и руки не работают. Удивительно только, что не удалось за это время внедрить к ним своего соглядатая. Впрочем, сделки Парвизи всем известны, в том числе, разумеется, и ему, Гравелли.

Но вот как это выглядит в гроссбухе Парвизи? Какими средствами он располагает? Все его денежные трансакции проходят через банки, которые не зависят от дома Гравелли. Ничего не скажешь, деловой парень этот Андреа.

«Андреа… С чего это я назвал его вдруг просто по имени, так, как это было, когда мы еще сердечно радовались, встречаясь друг с другом?»

Глаза Гравелли озарились внезапной вспышкой.

Знак судьбы! Судьбы, которая столь благосклонна к нему сегодня.

— Браво, Агостино, я поздравляю тебя с твоими планами! — пожелал он удачи самому себе. — Ты — старый лис, тебя не проведешь!

Луиджи мертв, так говорят повсюду. Но его сын Ливио жив, иначе все угрозы Бенелли не имели бы смысла. Или это был блеф? Не исключено, но мало вероятно. Гравелли полагал, что разобрался в обстановке. С властью дея покончено. А значит, и с Бенелли, у которого поначалу были какие-то свои, особые планы насчет ребенка. Появись вдруг однажды Ливио, и, возможно, всплывут обстоятельства гибели «Астры», что могло бы стать для Гравелли крахом. На это, должно быть, Бенелли и рассчитывал.

Однако после громадных перемен, происшедших в Северной Африке, никто больше о сыне Луиджи Парвизи и думать не будет.

Но пусть даже все позабудут о нем, только не он, «забывчивый» Агостино Гравелли! Пустить по следу лучших сыщиков! Разыскать и доставить мальчишку! Его доставят и передадут наследника дома Парвизи деду — это Агостино, старый друг, нашел Ливио, человек, который так долго страдал от тяжких подозрений. «Несправедлив ты был ко мне, дорогой старый друг. Приди в мои объятия, и давай позабудем все обиды!» Вот как это будет. Рука об руку пойдут они снова на биржу, Андреа и Агостино — придворный банкир самого короля. Шляпы долой, мелкие рыбешки, кланяйтесь, да пониже, двоим акулам, кидайтесь в драку за крохи, перепадающие вам от их обильной добычи. Великолепно!

Большие издержки, которые, несомненно, потребуются на поиски, принесут потом стократный урожай. Впрочем, вряд ли имеет смысл думать сейчас всерьез о перспективах, открываемых примирением с Андреа Парвизи.

— Вина! — приказал он явившемуся на его звонок Камилло.

Подобно пауку, завлекал дом Гравелли в заманчивые сделки доверчивых клиентов. Ничего не подозревая, устремлялись намеченные заранее жертвы в ловко расставленные тенета.

Старик у колонны с удовлетворением фиксировал, как тот или другой, с довольным видом приговаривая: «Ну, по рукам!», подписывали свои обязательства у его агентов.

В последние дни на бирже вообще царило настроение дружелюбия и уверенности. Корсары повержены; Средиземное море — итальянское море — свободно. Каждый, кто мог обзавестись хоть какими-то кредитами, хватал их, чтобы поскорее завязать деловые отношения с заморскими торговыми домами.

Завистливыми глазами наблюдал молчальник от своей колонны, как плотно окружили люди вернувшегося будто с того света Андреа Парвизи. Ну, это понятно. Каждый хочет услышать, что думает Парвизи о последних новостях, а может, и пронюхать кое-что о планах крупных биржевых воротил, чтобы и самим попробовать пуститься во что-нибудь подобное. А вот то, что появился Андреа в сопровождении молодого человека, который вел в последние месяцы его дела, — это уже что-то непонятное. Прежний Андреа Парвизи в тени не нуждался. Ну да, пусть его пока посуетится, придет время, и наглого малого ототрут к стенке, дай только обоим старым друзьям снова стать заедино.

Сегодня вечером трое доверенных парней из его охраны выезжают в Алжир. Они хорошо вооружены, располагают крупными средствами и, что самое главное, не боятся ни Бога ни черта. Задание их — не из самых трудных, потому как ни Бенелли, ни дей поперек пути больше не стоят. Немного чутья, никаких церемоний в обращении с людьми — и все удастся.

Какими там сделками занят сейчас Андреа, узнать пока нельзя. Потом шпики доложат.

Вот он идет, Андреа. В сторону колонны и не смотрит. Голову чуть склонил налево, погружен, должно быть, в пояснения своего управляющего. Никому из присутствующих, гляди они хоть прямо в направлении колонны, и в голову бы не пришло, что пренебрежение бывшего друга хоть как-то задевает Гравелли.

Снова пошли дни напряженной работы. Секретарь чувствовал себя на седьмом небе: даст Бог, и он обретет когда-нибудь столь же большие полномочия, как его коллега у Парвизи. Этот крупный коммерсант дал понять на бирже, что его молодой сотрудник, как и прежде, обладает всей полнотой власти.

Изменился немного и Гравелли. Всякий раз, работая с секретарем, он угощал его вином и дорогими лакомствами. Неоднократно хозяин даже хвалил молодого человека за способности и рвение. Впрочем, на бирже юный секретарь не очень-то и утомлялся: пообщаться поближе с кем-либо из мелких купцов, дать совет, выразить радость, что море свободно от проклятых корсаров, что Европа покончила с позором рабства, — вот, собственно, и все его труды.

Парвизи только что вошел в биржевой зал. С ним вместе, как всегда, его «правая рука». Общий поклон господам. Гравелли моментально насторожился. Кому, собственно, предназначен этот поклон? Ему или тем, кто крутится возле него? Так или иначе, но случай подвернулся. Банкир вежливо поклонился в ответ. Это заметили. Черт возьми! Какая неожиданная ситуация. И весьма притом выигрышная. Кто сделал первый шаг? Парвизи или Гравелли? Каждый может истолковать ее в свою пользу — и так и этак.

Купцы мучились в догадках. Что это, обычная вежливость воспитанных людей, или?.. На всякий случай надо впредь позорче за обоими понаблюдать.

Внезапно в дверях появился незнакомый, совсем молодой мужчина, с ног до головы покрытый желтой пылью, со стекающими по запыленному лицу струйками пота. На ногах его были сапоги со шпорами.

— Месье Парвизи? — перекрыл его голос взволнованное жужжание купцов.

У всех вытянулись шеи, забегали глаза — с незнакомца на Парвизи, с Парвизи на чужака. Разговоры смолкли. Что за странный парень заявился сюда? Почему привратник не преградил ему дорогу в эту стихию денег? Он ищет Андреа Парвизи…

Тот отделился от группы своих деловых партнеров и подошел к незнакомцу:

— Вы ищете меня, синьор? Я — Андреа Парвизи.

— Роже де ла Винь. Я прибыл из Ла-Каля. Где мы можем поговорить без помех?

Как дружески пожал коммерсант руку незнакомца… А теперь даже обнял его!

— Роже!

Лицо юноши зарделось от радости. Отец Луиджи по-свойски называет его просто по имени, считает его достойным своего расположения.

— Следуйте за мной, Роже. Мы поговорим у меня дома.

О чем будут говорить с глазу на глаз два этих человека, не мог себе представить никто из присутствующих. Беспокойство, неуверенность охватили купцов. Нечто из ряда вон выходящее, должно быть, случилось, коли сам Парвизи без слова, не извинившись, покинул биржу. Так что же это за незнакомец явился сюда? Француз. А не через француза разве пришло уже однажды в Геную известие, которое впоследствии оказалось фальшивым? Осторожность, осторожность, ни в коем случае не заключать покуда никаких сделок!

Скучная биржа. Стоят все рядышком, болтают обо всем и ни о чем, не знают, на что решиться. Может, стоит завтра, если удастся узнать, что произошло в доме Парвизи, собраться снова и тогда уж принимать решение, входить в сделку или нет.

Там и сям вспоминали вдруг несчастный корабль «Парму». Вскоре это ненавистное имя докатилось и до Гравелли. О чем они там?

Обрывки разговоров — то одно, то другое. «Парма» стала вдруг единственной темой разговоров на бирже.

Радостное известие для синьора Гравелли. «Парму»-то, оказывается, вовсе не захватили пираты!

От взгляда, которым одарил сообщившего новость финансист, все дальнейшие пояснения застыли у того в горле.

Окажись известие правдой, это означало бы, что он, Гравелли, и в самом деле предатель, в чем его и подозревали. Боже, как все некстати! Как же выкрутиться? Ведь неоспоримым доказательством того, что он не сотрудничал с корсарами, был бы только захват «Пармы»: с чего бы это, спрашивается, ему, Гравелли, ставшему после принятия страховки фактически собственником парусника, самому швыряться своим добром?

Нет, со слухами надо кончать, и немедленно. Агенты Гравелли замешались в группки и компании, зашныряли то там, то здесь. Встревали в споры, изображали радость, что Гравелли вернет огромные суммы, которые ему пришлось выплатить понесшим убытки страхователям. А ему-то, Агостино Гравелли, что — радоваться или печалиться?

Подозрения, конечно, останутся, но и страховочные суммы — тоже немало стоят. Добыть бы твердые доказательства, что «Парма» уцелела, и деньги возвратятся в его сейфы. Надо постараться внести в это дело полную ясность.

А вокруг всплывали все новые подробности. Откуда? Кто распускал все эти слухи? Не связаны ли они как-то с этим незнакомым французом? Никто и не знал — появились откуда-то, и все тут.

— Никаких сомнений, синьор банкир: «Парма» в целости и сохранности пришла в порт назначения, — доложил агент. — В те дни родственники моряков получили письменные извещения, что им нечего страшиться за жизнь своих сыновей, отцов и братьев. И к каждому такому письму прилагалась также некая сумма денег.

— Невероятно! Ну ладно, давай иди, разузнавай, что там еще, — вздохнул Гравелли, отпуская ретивого парня.

«Все это, определенно, мог намудрить только Парвизи или его управляющий. „Парму“ не должны были захватить, иначе я избавился бы от всех подозрений. Андреа слишком хитер, чтобы не попытаться вырвать у меня из рук доказательства моей невиновности», — размышлял финансист.

Что же делать? Немедленно потребовать назад выплаченные страховочные суммы. Это сразу закроет людям рты. Кое-кто, конечно, может от этого и разориться. Но никакой жалости. И тем быстрее притихнут слухи.

Однако за всем этим — отчетливо понимал Агостино Гравелли — прячется одно: за ним идет охота. Кто охотник — пока неизвестно. Тут надо держать ухо востро — глядишь, и проявит невидимый противник какую слабину, тут уж бей его без оглядки!

— Да, рабам дали свободу, — сообщил Роже де ла Винь. — Лорд Эксмут многих увез с собой на своих кораблях. Куда он их доставил, я не знаю.

— Но где мой сын, где мой внук Ливио? — спросил Андреа Парвизи.

— Луиджи в дни штурма находился далеко в глубине страны. До моего отъезда он еще не вернулся. Очень сожалею, что этого не произошло. Иначе я уже знал бы, привез он мальчика или нет, и рассказал бы обо всем вам, месье Парвизи. Может, Луиджи до сих пор еще и не знает, что произошло в столице, а возможно, даже и напал, наконец, на след мальчика, которого долго разыскивал, а того уже освободили англичане, и лорд Эксмут скоро привезет вашего внука с собой.

— Я так надеюсь на это. Позвольте мне еще раз поблагодарить вас от всего сердца, Роже, за все доброе, что вы сделали для моего сына. Своим мужеством вы снова пробудили во мне, старике, радость жизни. Я — вечный ваш должник.

— Не стоит об этом, пожалуйста, — уклонился от благодарностей де ла Винь.

— Итак, Омар-паша правит Алжиром, как и прежде. Это — страшная весть, это означает, что море и впредь остается небезопасным от корсаров.

— Лорд Эксмут сделал только половину работы.

— Может, не было других указаний?

— Вы думаете, месье Парвизи?..

— Извините, но там один синьор хочет засвидетельствовать вам свое почтение, — прервал беседу вошедший слуга.

Не глядя на поданную визитную карточку, Парвизи отказался принимать визитера.

— Я уже объяснил этому синьору, что вы сейчас заняты и не хотите, чтобы вам мешали, но он только улыбнулся, всунул мне в руку карточку и сказал, что ему ни в коем случае не откажут, — оправдывался слуга.

— Что? — Парвизи бросил взгляд на карточку. — Ну, это совсем другое дело. Проси. Скорее веди синьора барона сюда!

Джакомо Томазини ознакомили со всеми новейшими сообщениями. Пришел-то он, собственно, только с дружеским визитом. Однако хотел бы попутно услышать кое-что о рекомендованном им сотруднике и вообще о всех делах Гравелли.

— Мне не совсем понятно ваше замечание, месье Парвизи, — продолжал разговор де ла Винь. — Вы что же, полагаете, что у лорда Эксмута и не было никаких других указаний?

— Нет, Роже. Я не осмелился бы бросить какой-либо из европейских держав упрек за полумеры, которыми она ограничилась в собственных интересах.

Юный француз не удержался и слегка присвистнул. Тихонько, коротко. Он смущенно закашлялся, чтобы скрыть свою досадную несдержанность. Однако по лицам коммерсанта и банкира тотчас определил, что это ему на удалось. Оба отлично поняли его волнение.

— Вы и все жители Генуи, вероятно, удивитесь, узнав, что радостное известие о падении Алжира верно лишь наполовину, — продолжал де ла Винь. — Я представляю себе дело так. Положение дея стало настолько тяжелым, что никаких сомнений в полной и окончательной победе объединенного флота уже не оставалось. Однако кто-то еще до окончания боевых действий успел передать это чрезвычайное сообщение в Европу. Может, световыми сигналами, от страны к стране, или еще как, не знаю. Никто даже и не думал, что турецкое владычество будут терпеть и дальше. И мы в Ла-Кале были в твердом убеждении, что произошел переворот. Но оказалось, что мы заблуждались. Омар-паша, как и прежде, властитель Алжира. Принялись уже восстанавливать крепостные верки, отстраивать город, словом, действовать так же, как и в прошлом. Я не удивлюсь, если в ближайшем будущем Средиземное море снова станет таким же опасным, как прежде.

— А рабство?

— Кое-какие пункты договора дей уже не выполняет. Вот, у меня есть копия условий, признанных турками…

Парвизи обстоятельно проштудировал документ.

Статья первая запрещает навсегда рабство. Это хорошо. Эта статья — великолепна, и большинство других — тоже. Но британский адмирал не сделал ничего для Свободы Моря. Морской разбой не запрещен! О нем в договоре — ни слова!

Парвизи передал копию договора Томазини. Тот прочел ее. Начал снова, перечел в третий раз и вдруг насторожился. Вчитался еще раз, повнимательнее. Андреа и Роже напряженно ждали. Что там такое, отчего барона так заинтересовал документ?

Властелина Гор поразили слова, на которые он в первые разы не обратил особого внимания. Они содержались в статье второй:

"Освободить всех рабов, имеющих быть в настоящее время во власти дея… " В настоящее время! Эти слова имеют смысл и цель, только если турки сдержат условия статьи первой.

— Слушайте, месье де ла Винь, слушай и ты, Андреа! — потребовал он особого внимания от обоих своих собеседников.

Однако ни француз, ни генуэзец не нашли никакого подвоха ни в первой, ни во второй статьях.

— Я не понимаю, что вы там такое раскопали, месье барон. Дайте хотя бы намек, — попросил де ла Винь.

Томазини прочел вслух еще раз, особо выделяя слова «в настоящее время».

— Уж не рассчитаны ли эти условия заранее, чтобы дей не очень-то их держался; не хотели ли ему даже дать понять, что в будущем он, как ни в чем не бывало, может продолжать разбой?

Роже не отважился изложить свои соображения кроме как полушепотом. Очень уж невероятными казались они ему.

— Вот и я мыслю точно так же. Мне кажется, что куда лучше было бы слова «в настоящее время» изъять вовсе. Было бы короче и, с другой стороны, дало бы европейцам свободу действий. Однако самого главного для себя английский адмирал достиг — удовлетворения за обиду, нанесенную британскому консулу. Ну а то, что при этом добились кое-какой малости и для всего человечества, это, конечно, тоже прекрасно и похвально, и вся Европа обязана за это Англии своей благодарностью. Я с большим вниманием буду следить, подтвердятся ли в будущем мои догадки.

— Синьоры! Прошу несколько минут внимания для сообщения, которое я только что, вместе с категорическим указанием немедленно довести его до вас, получил от синьора Парвизи.

— Тише!

— Да замолчите же!

— Управляющий Парвизи хочет о чем-то нас известить!

— Тише, тише! — прошелестело от группы к группе.

— Внимание, он начинает!

— Синьор Парвизи поручил мне сказать вам, что владычество дея не сломлено.

— Слушайте, слушайте!

— Да прикройте же рты!

— Проклятье!

— Господи Боже!

Разочарованные, сбитые с толку люди никак не могли успокоиться.

— Алжир подвергся сильному обстрелу, его крепостные верки большей частью разбиты, но Омар-паша не низложен. Стоявшие в гавани пиратские корабли обращены в пламень. Однако, синьоры, это вовсе еще не гарантия, что наши суда смогут в будущем беспрепятственно ходить по всему Средиземному морю.

Минут пять в биржевом зале царила мертвая тишина. Каждый соображал, как ему вести дела дальше. Иные, что победнее, побледнели как мел. Только что перед ними распахнулись было ворота к богатству и власти. И вот, не успела биржевая мелкота к этим воротам даже приблизиться, как они снова закрылись. Видно, суждено им теперь век оставаться все такой же мелкой рыбешкой. Не иначе как опять придется лезть в кредитную кабалу к Гравелли.

Затем вокруг управляющего Парвизи образовалась толчея, посыпались вопросы. Все стремились побольше узнать о случившемся. Каждый старался перекричать другого, так что разобрать ничего и вовсе стало невозможно. Да, впрочем, не так уж это было и необходимо. Молодой управляющий только пожимал плечами, показывая, что никаких дальнейших пояснений при всем желании дать не может.

Гравелли, дрожа, оперся о колонну. Он на дне! Ему казалось, что земля разверзлась под его ногами, и он падает в чудовищную бездну. С таким тщанием возведенное здание великого мошенничества рухнуло. Но это еще не все! Утеряны мужество, вера в успех его планов. Ушло. Все ушло. И он остался ни с чем. Старый, изношенный, ни на что не пригодный.

Шаркая ногами, он поплелся к выходу.

— Что за чудесный человек, наш Андреа Парвизи!

— Достойный, весьма достойный. Как благородно с его стороны, что он сразу же известил нас!

— Тысяча благодарностей ему!

— Какой бы куш мог сорвать Парвизи, промолчи он хоть несколько деньков!

Все эти восторги, что долетали до слуха Гравелли, резали его по сердцу.

На дне, на дне! — стучало в висках. Все и вся издевались над ним, каждый камень на уличной мостовой строил ему рожи. С ума сойти можно!

Недалек путь, но тянется целую вечность. И нельзя остановиться, прислониться к стенке дома и подождать, пока минует приступ. Позади него идут еще несколько негоциантов.

Он крепко стиснул зубы, сжал губы. К чему все это? Он уклонился от ответа. Надо немного расслабиться, уехать на загородную виллу, отрешиться от всех мыслей о делах. Парвизи пышет силой и здоровьем. Он, Гравелли, содействовал ему в этом, а сам оказался на мели.

На дне! Проклятая фраза… Но нет, он не позволит выкинуть себя из игры, будет действовать безжалостно, как никто в мире. Разрушать, разорять!

В «Остерии дель маре» в гавани сидели рыбаки, грузчики, моряки, поденщики, мелочные торговцы — разноплеменный и разномастный народ всех цветов кожи. Старуха-нищенка ходила от стола к столу. Изредка в ее дряблую, трясущуюся руку скользила мелкая монетка. Чаще женщине предлагали глоток вина или кусок хлеба.

— Благослови вас Господь и Святая Дева! — благодарила она дающих, которые и сами-то были отнюдь не из зажиточных Однако ей подавали, из жалости и в надежде, что и им воздастся за это в такой же горькой старости и немощи.

На каких только языках и диалектах не галдели в этом кабачке.

— Что? Я не ослышался, братец? Луиджи Парвизи вернулся? — обратился старый рыбак, только что вернувшийся с уловом в гавань, к сидящему рядом торговцу рыбой.

— Да, конечно, он снова здесь. Долго пробыл у варварийцев.

— В рабстве? А ну расскажи-ка, я должен точно об этом знать. Подумать только: сын одного из богатейших людей Генуи был рабом!

— Да я и сам не очень-то много знаю, — сказал сосед. — Но об этом весь город только и говорит. А уж правда ли это — поручиться не могу.

— Ну рассказывай же! — настаивал рыбак.

— Во всяком случае, рабом он не был.

— Жаль! И не криви, ради Бога, рожу, старик. Вовсе ни о чем злом я не думаю. Никому бы я не пожелал этакой жизни. Просто мне жаль, что об истории-то этой не могу я узнать поподробнее Да, но почему же он больше года не появлялся дома?

— Он искал своего сына, которого забрали с «Астры» корсары, — ответил рыбаку торговец.

— И теперь он его нашел?

— Не знаю, — покачал головой собеседник. — Скорее всего нет. Иначе мой друг рассказал бы мне об этом.

— Не понимаю. Я бы без моего ребенка домой не вернулся!

— Я тоже, даже приведись мне поотсекать головы всем туркам! — поддержал его торговец.

Рыбак усмехнулся в не отмытую от морской соли бороду Как же, отсечет он головы всем туркам! Этакий тощий, невзрачный человечек — не встречался он, видно, с корсарами, а то не хорохорился бы, а до смерти радовался, что ноги унес…

— Говорят, — не успокаивался сосед, — что английский лорд адмирал Экс.. Экс… ну вот, позабыл, как его там…

— Эксмут, — подсказал моряк с соседнего столика, внимательно слушавший их болтовню.

— Верно, дружище, Эксмут, язык сломаешь об эти английские имена. Так вот, значит, этот лорд Экс… х-м-м… мут будто бы освободил всех рабов. Так вот, Луиджи Парвизи полагает, должно быть, что и его сына тоже увезли англичане.

— А может, нет? — недоверчиво покачал головой рыбак. — А ну как у них что не получилось?

— Не мели глупостей, — урезонил его сосед. — Я же говорил, что в этом деле не так все просто. Или не говорил? Ну да все равно.

— Вот уж подлость-то!

— Да, ничего не скажешь! Будь я высокородным лордом Экс… Эксмутом, уж я бы с этим свирепым вампиром Омар-пашой раз и навсегда покончил.

— А ну их к дьяволу, этих англичан. Они всегда думают и заботятся только о себе. Дею и его своре надо бы что-нибудь такое устроить, чтобы они — ноги в руки, да в Стамбул без оглядки.

— Лучше не скажешь! — согласился еще один из сидящих за столом и до сих пор молчавший. — Это просто свинство! Поставить корсаров на колени, а после снова позволить им подняться, чтобы они и дальше могли продолжать свое грязное ремесло, а может, и в еще больших размерах, чтобы покрыть убытки.

— Глядишь, и нам доведется еще, не приведи Господь, погулять с цепями на ногах да скованными по двое, — снова вмешался моряк за соседним столиком. — Англичанин ключ держал в руках, в замок его вставил уже, а отпереть так и не смог. Снова — прыжок вполсилы. Я матрос, меня море кормит, другого ремесла не знаю, не то сегодня же сбежал бы куда подальше.

Рассказчик только хмыкнул, не зная, что и ответить.

Однако это привело моряка в бешенство. Да что они все, сидящие здесь, знают, каково приходится тому, над кем в каждом рейсе витает призрак рабства. Когда свергнутый французский император был в величии и силе, алжирские корсары как-то еще сдерживались. Его-то турки не только побаивались, но даже, можно сказать, чтили. А теперь они снова обнаглели. От шока, в который поверг их лорд, они быстро оправились, и море снова стало опасным. Собеседникам этого не понять. Они сидят здесь, на бережку, в надежной гавани, выходят в море самое большее на пару миль половить рыбу, а вечером или ночью приходят обратно. Они не знают моря дальше, чем его видно с мола, а об опасностях и страхах моряков и понятия не имеют.

— Надо бы вот что… — с гневом в голосе начал он, но докончить свою мысль не успел.

— Что, братец? — как по команде, повернулись к нему все остальные.

— Да нет, не имеет смысла говорить об этом! — уклонился моряк.

— Как так — нет? Почему — не имеет смысла?

— Надо заставить короля немедленно нанести новый удар. Сейчас. Пока турки в Алжире еще слабы Вот я за что!

— Ну хватил — короля! — испуганно прикрыл ладонью рот рыбак и втянул голову в плечи. Его бегающие глазки проворно ощупали всех других гостей «Остерии дель маре». Ни одного незнакомого за соседними столами; все только друзья да кумовья. Братцы, одним словом. Значит, можно без опаски продолжать свою мысль.

— Король! Так он тебе спит и видит, как бы с Алжиром сцепиться! Да он рад-радехонек, что нашу старую республику прицепили к его королевству. Что значит Алжир по сравнению с Генуей? До африканского-то берега далеко; а вот нас он своим визитом может осчастливить в любой момент, как только касса опустеет. Лучше синица в руках, чем журавль в небе.

— Не могу возразить, дружище, — поддакнул моряк, придвинувшийся на своем табурете поближе, чтобы сподручнее было участвовать в разговоре. — Однако нужно…

— Да отцепитесь вы от меня с вашим дурацким «нужно»! — взорвался вдруг торговец рыбой, взъерошив руками волосы. — Да попробуй я перечислить все, что кому «нужно», что нам всем «нужно», у тебя волосы бы дыбом встали. Остановимся пока на самых для нас важных, самых главных «нужно». Нужно решительно и бесповоротно положить конец морскому разбою, рабству, владычеству дея, который не желает ничего, кроме порабощения людей.

— Вот и я хотел сказать то же самое. Нам приходится подставлять шеи под ярмо, купцам — ставить на карту свое состояние, а власть имущие бездействуют.

— Да, но ведь и они же, в конце концов, терпят ущерб, как и все мы, — недоумевающе развел руками рыбак. — Что им, хуже было бы, что ли, имей наши суда возможность беспрепятственно ходить по всему морю.

— Вот мы и должны как следует растолковать им это, высказать прямо в глаза все, что думаем, — развивал моряк свои мысли.

— Попробуй сунься к ним со своими требованиями, выставят в два счета! — высказал свое мнение один из гостей. В разговоре он пока не участвовал, только кивал головой в знак согласия.

Моряк побагровел и с такой яростью хватил кулаком по столу, что вино выплеснулось из кружек.

— Но разве это не справедливо, не законные требования: свобода моря, безопасность жизни и грузов, отмена бесчеловечного рабства? — кипел он.

Все разом опустили глаза в свои кружки.

— Святой гнев должен охватить народ. Мы — итальянцы, генуэзцы, а не алжирцы. Какое дерьмовое дело дею до того, что мы делаем и чем занимаемся, как мы зарабатываем себе на жизнь, с кем и с какими странами торгуем? Чего ради он вмешивается в наши дела? Ни он, ни кто другой не имеет на это никакого права.

— Браво, браво! — поддержали многие слова моряка. Кое-кто предпочел потихоньку улизнуть из кабачка. Чертовски возмутительные речи, однако, толкает этот парень. Лучше не слушать. Не ровен час, нарвешься на какую неприятность. Сбиры [19] так и рыщут в поисках карбонариев и членов других тайных обществ.

— Ты, несомненно, прав, — подтвердил рыбак.

— Но что же делать? — спросил рыботорговец.

Моряк чувствовал, что ответа ждут от него, хотя вопрос был обращен ко всем сразу.

— А разве я знаю? Вот приди ко мне кто-нибудь и скажи: «Эй, приятель, как ты смотришь, если мы сами, без короля и войска, зададим перца корсарам?» Я бы немедленно пошел за ним.

Все видели, что его слова не пустой треп. Он всерьез думал так. Сколько раз с тревогой и страхом пересекал он море. И теперь он готов все поставить на карту, положить конец этому неестественному состоянию.

— Ты очень здорово сказал. Пожалуй, и я тоже с готовностью пошел бы с тобой, дорогой друг! Жаль только, что так мы, похоже, и останемся при этой готовности, а до дела вряд ли дойдет, — махнул рукой рыбак.

— Возможно… Однако, как знать, как знать…

Уже несколько дней никто не видел Гравелли. «Уехал он, что ли?» — интересовались купцы. Никто не мог дать им ответа. Секретарь молчал. Вероятно, банкир разрабатывает где-то новую большую операцию, требующую его личного присутствия. А он многим был нужен. Кто хотел одолжить у него хорошие деньги, с которыми можно бы сделать крупную негоцию. У кого желания были поскромнее: получить хотя бы самый необходимый кредит, ибо алчный Гравелли давал под огромные проценты, причем особенно высокие требовал с мелких купчишек, которым не доверял, не из опасений, впрочем, нечестности, а из сомнений в их коммерческих талантах.

Великий финансист был болен, тяжело болен. Нервная лихорадка. Выражение «На дне!», от которого его мозг никак не мог освободиться, действовало устрашающе. Оно преследовало его даже во сне. Ночью он от испуга просыпался в холодном поту. Никакие средства не приносили пользы; с каждым днем ему становилось хуже.

Все дела теперь вел секретарь. Иной раз ему хотелось бы лучше удалиться от Генуи за тысячи миль, чем думать о том, какую ответственность взвалил он на свои плечи. Это был честный, прямой малый, усердный, деловой, всегда готовый пренебречь собственными интересами, если требовалось оказать услугу фирме Он не знал, какие пружины двигали хозяином, когда тот предоставлял кому-то огромные деньги, и считал, что все так и должно быть Но то, что оставалось, берег неусыпно, как Аргус. Главное — никаких убытков.

Когда банкир немного пришел в себя и встал, наконец, с постели, от него осталась лишь тень прежнего Гравелли. Весь он был какой-то вымученный, безучастный, потухший. Он не мог даже толком вспомнить, что собирался сделать для нового взлета. Да и что в этом было толку: тяжелые потери последнего времени ясно и недвусмысленно показали, что ничего ему уже больше не удастся. Фортуна повернулась к нему спиной. И против этого бесполезно бросаться в штыки. Даже ему, Агостино Гравелли. Началось это — снова замаячил перед его глазами злосчастный ночной визит — с издевательских угроз Бенелли. То, что между Бенелли и неудержимым упадком его дома существует какая-то связь, что причина этой связи — его предательство своих сограждан, ему и в голову не приходило.

Хорошо, что в городе во время его болезни все шло без всяких трений. И секретарь заслуживает похвалы. Сильный испуг охватил Гравелли, когда молодой человек попросил позволения подробнее ознакомиться с операциями дома.

— Разумеется, да, непременно! Но завтра, не сегодня. Пока я еще не в силах заняться с вами, — вежливо отказал ему банкир.

Пришло, правда, и радостное известие: кое-что удалось. Наконец-то просвет в тучах! Но что это был за жалкий барыш! Смешно, что ему приходится заниматься такой мелочью, да при этом еще и быть кому-то обязанным благодарностью.

Вена, словно сказочное чудовище, пожирала все малые доходы, да еще и требовала гигантских сумм для подкрепления.

Знать бы только, откуда это все идет!

Но он устал и слишком стал боязлив, чтобы всерьез заняться выяснением этих обстоятельств.

Луиджи Парвизи снова покинул Геную. Отправился в путешествие — так говорилось об этом. Куда? Андреа от ответа воздерживался. Предположения были самые различные. Сколь определенны и ясны для коммерсантов были деловые операции Парвизи, настолько же задернутой непрозрачной вуалью оставалась для всех личная жизнь этого клана. На долгое время глава семейства куда-то бесследно исчезал, его даже успели заочно похоронить; потом, восставший из мертвых, он вдруг совершенно неожиданно объявился снова живым и здоровым. Какие-то тайны окружали старый, честный и уважаемый дом Парвизи. Многие желали бы заглянуть в них, да никому не удавалось. Словно непреодолимой стеной был укрыт от мира старый Андреа. И при всем том был он человеком общительным, навещал вместе с супругой другие семьи, принимал гостей у себя. Непостижимо! Коммерсанты только плечами пожимали, не переставая дивиться этим загадкам. Однако еще сильнее тянулись к торговому дому Парвизи, ибо знали, что, вступая с ним в дела, никогда не будешь иметь ни сложностей, ни досадных неожиданностей.

В портовых кабачках, и прежде всего в «Остерии дель маре», тоже знали, что молодой Парвизи покидает родной город. «Братцы» не гадали о предполагаемой цели его поездки. Для них она была ясна: Алжир. Другого места и быть не могло. Раз мальчика не было среди освобожденных рабов, значит, отец должен продолжать поиски, это его непременный долг. Все простые, прямодушные люди провожали его самыми добрыми пожеланиями.

Впрочем, с «Астры» не вернулся в Геную и никто другой. Пленников с других кораблей лорд Эксмут привез. У всех у них были целые короба ужасных историй. Жаль, что Парвизи мало о чем рассказывал. И от его негра, понимавшего по-итальянски, тоже ничего узнать было невозможно. Наверняка Луиджи искал также и старого слугу Бенедетто, который сопровождал тогда в Малагу его и его семью. А может, он погиб в бою? Луиджи об этом не говорил, да и вообще от разговоров уклонялся.

Все, о чем судачили в гавани, сразу становилось известным Гравелли. Обо всем докладывал Камилло; банкир выслушивал новости спокойно и безучастно. Позже он обдумывал их, и слабенький огонек теплился в его глазах.

— Вероятно… Нет, определенно, если как следует поразмыслить… Люди на правильном пути, — бормотал он себе под нос.

Чисто механически Гравелли схватил перо, макнул его в чернильницу и откинулся в кресле. Сперва поточнее все обдумать! Не кому-нибудь пишешь, а самому Бенелли. Каждое слово должно быть взвешено и написано то ли однозначно и недвусмысленно, то ли уклончиво, оставляя про запас задние двери и всяческие лазейки. Смотря по обстоятельствам.

В данный момент корсары действовать не могут. Нет никакого смысла выдавать им корабли; пиратский флот еще не оправился от атаки англичан. Но Луиджи Парвизи находится на пути в Алжир. Он хочет вырвать Ливио из рук дея. Вот об этом и надо сообщить Бенелли.

«Стоит быть настороже, — писал он Бенелли. — Этот Луиджи Парвизи, которому удалось уже один раз улизнуть от захвата вашими корсарами, человек, способный на все, даже на умысел восстания против турок. — И, описав Луиджи во всех подробностях, продолжал: — Я счел своим долгом, почтеннейший… — (но имени ренегата он предпочел не называть), —… предупредить вас. Моя преданность дею и вам достаточно известна; надеюсь, вы ее, как и нынешнее мое сообщение, оцените по достоинству».

Неплохо, даже просто хорошо, — решил он, перечтя записку. Прежде всего, «вашими» — о корсарах. Сперва он хотел было написать просто «корсарами», но, поразмыслив, решил, что лучше будет именно «вашими корсарами»: это покажет Бенелли, что его самоуправная игра с Парвизи разгадана. Надо надеяться, что Бенелли поймет должным образом и слово «оцените», поймет в смысле желательности устранения Луиджи Парвизи. Но надо выразиться и пояснее: с тех пор как стало известно, что владычество дея продолжается, нельзя больше ограничиваться первоначальными целями. Людей, которые должны искать Ливио, надо нацелить и на его отца.

«Попадется вам на пути Луиджи Парвизи, знайте — он враг!»

Во второй части письма он давал указания своим людям. Будто так, между прочим, не придавая этому никакой важности. Все самое главное стояло в начале или было сказано, разъяснено, подчеркнуто и подано столь осторожными намеками, что ничей чужой глаз ничего бы здесь не разглядел. Да и нацарапал он свое послание умышленно неразборчиво, важные же слова упрятал среди общих приветов, перед самой подписью. Возьмись кто читать — не обратят и внимания. Ну а те, кому адресовано, поймут все не хуже, чем он сам. Поймут и воспримут как приказ, отменяющий все прежние распоряжения.

Итак, рывок к новым делам. Рычаг нажат. Теперь все закрутится…

И конец на этом. Не тратить больше ни сил, ни нервов. Главное — запалить костер!

Глава 13

КОРСАРСКИЙ ЮНГА

Эль-Франси — Парвизи — снова пустился в путь по регентству Алжир. Селим был вне себя от радости находиться снова рядом с другом, который из бывшего ученика давно обратился в мастера.

Оба все еще искали ребенка, который тем временем почти уже вышел из детского возраста.

Нигде никакого следа.

— Да жив ли он еще, мой Ливио?

В сотый раз уже задавал Луиджи этот вопрос, и никогда негр на него не отвечал. Вот и на этот раз Луиджи вовсе не ожидал услышать «да» или «нет» от своего верного спутника. Обращался он, собственно, к самому себе. Разве узнаешь таким способом что-нибудь вразумительное? Остается надеяться лишь на то, что слово «нет» ничем не подтверждено Он чувствует, он уверен, что его сын жив. Он где-то здесь, в этой большой стране. И поиски его нужно продолжать, пока не прорвется завеса тайны вокруг него, пока отец не отыщет сына.

Неделями и месяцами пребывали оба охотника и исследователя в пути, возвращаясь на короткое время для отдыха в Ла-Каль.

Роже де ла Винь встречал друга с распростертыми объятиями, приветствовал его всякий раз как заново родившегося: еще бы — Луиджи возвратился после всех опасностей целым и невредимым! Как мечтал Роже отправиться однажды вместе с ним, пережить приключения, ради которых он и пустился в Африку. Однако служебные дела накрепко приковали его к «Компани д'Африк». И к тому же он только стеснил бы друга, а то, чего доброго, и навредил ему.

Кое-кого из старых знакомых первого времени пребывания Парвизи в Ла-Кале уже не было в живых. Море протянуло свои мокрые руки, ударило по лодкам мощными кулаками и разметало, раздробило суденышки, утянуло людей в пучину. Иные погибли во время побоища в бонской церкви.

Кроме Роже в Ла-Кале был еще и Клод. За это время он превратился в статного юношу. Таким должен быть теперь и Ливио. Отеческие отношения к мальчику переросли у Луиджи постепенно в настоящую мужскую дружбу, глубокую и искреннюю. С Клодом, несмотря на его юные годы, можно было говорить о самых серьезных вещах.

Но не долго оставался Луиджи на сей раз в городке искателей кораллов. И виной тому был Клод. Луиджи любил его, мальчик платил ему тем же, и Парвизи видел в нем Ливио. Это было слишком для сурового мужчины.

Дальше! Дальше!

Лишь несколько дней спустя, после отчаянной скачки, раненое сердце вновь забилось равномерно, и Эль-Франси снова стал выдержанным, рассудительным охотником, исполненным одной задачей — найти сына.

В 1817 году, на краю пустыни, до обоих друзей дошла весть, заставившая их насторожиться

Омар-паша устранен. Отважного и решительного в делах дея, которого не смогли одолеть до конца даже англичане, сбросили его собственные люди. Его же янычары ворвались во дворец и свергли великого, могущественного владыку. Закованного в цепи, подгоняемого ударами плетей, бывшего дея вытащили на базарную площадь его столицы Алжира и удушили. Мало кто из его предшественников на алжирском троне кончил по-иному.

Дей умер! Да здравствует дей! Да здравствует Али Ходжа-паша, новый дей!

Новый человек на троне. Будет ли он следовать тем же путем, что и Омар-паша? Лучше или хуже он, чем покойный?

Али Ходжа-паша — еще один чистый лист для Луиджи Парвизи и Селима… Пока что в истории алжирских деев, работорговцев, пиратов, предателей, самовластных тиранов новое — только имя. Время золотыми или кровавыми литерами впишет в книгу судеб деяния этого человека.

— Эль-Франси? Ты Эль-Франси? Пойдем с нами в нашу деревню!

Мальчик засиял, услышав имя незнакомца. Вот он какой, этот прославленный охотник!

— Ты хочешь меня привести? — улыбаясь, спросил Луиджи.

— Конечно! Идем!

— Как тебя зовут, дружок?

Крепкий, бодрый паренек нравился Парвизи.

— Али.

— Тогда — вперед! Веди нас, Али.

Деревня засуетилась.

— Эль-Франси пришел!

Радостная весть полетела от хижины к хижине. Эль-Франси, друг и помощник всех арабов и берберов, кумир маленького отважного Омара, снова появился наконец в их деревне.

Молодежь не давала гостю прохода. Его осаждали вопросами и просьбами. Луиджи радовал восторг парней.

Старики, много лет назад уже встречавшиеся с гостем, с улыбкой наблюдали за происходящим. Гм-м-м, однако и для Эль-Франси время не прошло бесследно. Неудивительно. Постоянные схватки с хищниками, взбудораженные нервы — не опоздай, не промахнись: пантера или лев уже изготовились к прыжку. Чуть промедлил — и конец… Всегда смерть перед глазами. А вечные скитания в любую погоду? Все это неизбежно меняет облик человека. По Эль-Франси это особенно заметно: он изменился до неузнаваемости.

И еще кое-что бросилось в глаза людям: конечно, Эль-Франси, как и прежде, очень волнуют повседневные заботы местных жителей, но сверх того он говорит теперь с ними и об отношении к туркам. Делает он это, однако, очень осторожно, не выставляя себя открыто врагом чужеземных властителей. Как ни говори, сам-то он тоже ведь не араб, не бербер или негр, а — чужеземец. Ни разу он не сказал: «Беритесь за оружие, освобождайтесь от давящего вас гнета». Нет, сам он этого не говорит, но осторожно подводит к тому своих друзей и почитателей. Решения они должны принимать сами.

Али сразу отвоевал себе место по правую руку от охотника. Кто привел Эль-Франси в деревню? Он. Вот ему и полагается почетное место. Остальные молча признавали это, хотя и не без некоторой зависти. Слева сидел Селим. Жители деревни отлично понимали, что не менее известный и любимый спутник великого охотника никак не слуга ему, а верный, преданный друг, и не давали негру даже пальцем шевельнуть. Они сами позаботились о лошадях, приготовили для гостей хижину, расстарались с едой и питьем.

Между Луиджи и Селимом оставалось немного места. Узкое пространство, однако не настолько, чтобы туда не втиснулся еще один парень: Ахмед. Исполин-негр с улыбкой слегка подвинулся, увидев умоляющие глаза своего маленького собрата. Он обнял мальчика рукой, и тот сидел, притихнув, как мышка, слушая вместе со всеми рассказы Эль-Франси.

Луиджи не давали прерваться. Сегодня был праздник, великое событие для подростков. «Выкладывай все до конца!» — горели желанием их глаза.

— Мой друг Омар тоже мечтал стать таким великим охотником, как ты, — вставил свое слово Али. — Верно, Ахмед?

— Да, он очень хотел этого, — подтвердил друг.

— А почему он не хочет этого теперь?

Пришлось и друзьям рассказать, как все было.

«Пусть себе поговорят, — подумал Луиджи, — я пока обдумаю новую охотничью историю. Все равно из этого окружения скоро не выберешься». Везде то же самое, лучшие его друзья — мальчишки.

— Его угнали отсюда! — прозвучали горькие, осуждающие слова. — Омар был нашим лучшим другом. Он выручил меня однажды из большой беды, как и ты, жертвуя собой ради друга.

Угнали… У Луиджи стояло в ушах только это слово, мозг напряженно работал.

— Угнали? Кто?

— Люди дея, которые и привезли его сюда раньше.

Парвизи показалось, что опрокинувшееся над деревней безоблачное чистое небо сразу вдруг будто подменили. Тяжелые, черные, грозные лохмотья туч побежали по нему, затмили сияющее солнце. Всего на секунду. Потом оно снова засияло пронзительным, жарким глянцем…

Что такое с Эль-Франси? Он уже не разговорчивый, добродушный друг, он уже суровый охотник, высматривающий опасную дичь.

— Кто был этот Омар? — коротко, резко прозвучал вопрос. Дети не заметили, каких сил стоило их обожаемому Эль-Франси хоть немного скрыть волнение. Селим понял все. Его залихорадило, как и друга. От ответа мальчика зависело все их предприятие: конец всего, или начало новых поисков.

Гость впился глазами в глаза Али. Тот даже испугался. Наконец он заговорил.

— Чужой мальчик, не мог даже говорить по-арабски.

— Сколько ему было лет?

— Ну, как мне и Ахмеду.

— Ливио! — воскликнули разом друзья. Радость, надежда и разочарование прозвучали одновременно в этом возгласе. Найти мальчика, найти Ливио — и не иметь возможности задушить в объятиях, взять в охапку, расцеловать, приласкать. Ужасное состояние.

— Ливио? Да, Эль-Франси, иной раз, когда Омар только что появился у нас, он называл себя так. Потом уже — никогда, — вспомнил Ахмед.

И Луиджи Парвизи вспомнил, что Аббас бен Ибрагим, мавр, тоже любопытствовал, удастся ли христианского ребенка превратить в араба. Его сын Ливио — больше не Ливио, позабыл все, позабыл родителей, родину, и даже то, что стоит выше них. Он стал Омаром, одним из тех, кто вокруг него, магометанином, человеком, чей склад мышления совсем иной, чем у европейцев.

Крупные капли пота выступили на лбу Луиджи. Вот и закончилась первая половина его пути, но теперь начнется новая, ведущая в бесконечную даль. И он должен идти этим путем, шаг за шагом, как положено охотнику Эль-Франси.

— И вы, Али и Ахмед, были его лучшими друзьями?

Оба мальчика с сияющими лицами подтвердили, что это действительно так.

— Я благодарен вам. И не только словами. Чем — об этом мы еще поговорим. Вы правильно поступили, что полюбили всем сердцем маленького Омара, который оказался таким смелым парнем. А где амин? Сведите меня к нему побыстрее.

— Это невозможно. Его нет в деревне.

— Ну тогда к твоему отцу. Пойдем, Али!

Луиджи кивнул Селиму. «Оставайся здесь, — означал этот кивок, — избавь меня от этих ребятишек». Негр понял и тут же принялся рассказывать о каких-то почти невероятных приключениях.

Али привел Эль-Франси к отцу. Тот сидел возле своей хижины.

— Можешь ли ты, отец этого бравого парня, — Эль-Франси похлопал Али по плечу, — рассказать мне что-нибудь о жившем в вашей деревне чужеземном мальчике Омаре?

— Я мог бы рассказать тебе о нем, Эль-Франси.

— Мог бы? Так что же тебе мешает это сделать? Я, Эль-Франси, прошу тебя об этом.

Бербер продолжал молчать.

— Требуй все, что ты хочешь. Возьми мое оружие. Смотри, какое отличное ружье! Я дарю его тебе. Возьми моего коня; все, что захочешь, — твое. Я могу дать тебе и еще больше, только расскажи!

— Ты обижаешь меня, Эль-Франси. Если я расскажу, то только добровольно, без принуждения и без соблазнов подарками.

Итальянец смутился. Против него сидел человек, который ничего не хотел. Совершенная неожиданность в этой стране, где просто-таки чуть ли не полагается без обиняков требовать и, не моргнув глазом, принимать подарки. Почему же молчит этот человек? Что держит его рот на замке?

— Ты знаешь мое имя, друг, но, видимо, только и всего. Знай же: Эль-Франси никогда еще не затыкал уши, если твои братья нуждались в совете и помощи. Я никогда не требую благодарности, а сейчас же седлаю коня и скачу прочь оттуда, где меня за мои дела хотят отблагодарить. Все, что могу, я делаю только из любви к людям.

— Мне известно об этом. Все, или, по крайней мере, очень многое: я же знаю тебя с твоего первого прихода к нам, много лет назад.

— И все-таки отказываешь мне?

Отец Али мрачно потупил взор. Парвизи напряженно ждал.

А старый бербер думал: жителям деревни строго-настрого велено молчать. Не выполни они этого, и их ожидает великое молчание смерти. У дея повсюду свои шпионы, донесут, да еще и прибавят, чего не было. Ни на какие вопросы, касающиеся Омара, отвечать нельзя.

Омар-паша уже покойник. В Алжире на троне сидит новый дей. Но и он тоже враг свободолюбивых берберов и кабилов, чужой им по крови, чуждый их горю и радостям. Кто его знает, что ему надо от маленького Омара? Что ему вообще известно об этом? Новые деи всегда первым делом избавляются от всего, что связано с их предшественниками, прогоняют их друзей, ставят на высокие посты и доходные места своих. Непросто здесь правильно повести себя. А уж отвечать на расспросы об этом чужом мальчике — и вовсе неосторожно. Да, но тут сидит Эль-Франси! Друг и единомышленник. Чужой, но не приверженец турок. У него есть, наверное, особые причины интересоваться мальчиком, но и здесь он, как во многих других случаях, конечно же, хочет только помочь, а может, придет время, поможет и им: ведь настанет же когда-то день, и народ поднимется, чтобы освободиться от угнетателей.

— Входи! Мой дом — твой. Ты — мой гость, — пригласил он наконец охотника.

Приглашение было уже добрым предзнаменованием.

— Спрашивай, — обратился к Луиджи отец Али, когда оба мужчины уселись на кошме.

— У меня нет никаких особых вопросов, но я очень прошу тебя рассказать мне об Омаре все, со дня его появления в вашей деревне до того, как его увезли.

Много о чем рассказал старый бербер. О прежней жизни мальчика никто ничего не знал. Кто он, откуда? Неизвестно. Поначалу вся деревня, понятно, дружно ненавидела его, опекаемого самим деем. Зато после все его искренне и по заслугам полюбили.

Сердце Луиджи застучало быстрее. Его сын — в этом не оставалось больше ни малейшего сомнения — добился всеобщей любви и уважения своими делами!

— Больше я ничего не знаю, — закончил рассказчик. — Куда повезли Омара, нам не сказали. Мы пытались было не отдавать его, но что мы могли поделать?

— Я благодарю тебя и твоих братьев. Вы стерли одно из пятен, опорочивших имя «Алжир».

Бербер не понял, что Эль-Франси хотел этим сказать.

Парвизи не обратил на это внимания.

— Вы будете богато вознаграждены отцом мальчика, — продолжал он. — Потерпите немного и верьте Эль-Франси.

— Не считая первых недель, мы относились к Омару, как к собственным детям, не рассчитывая на благодарность и вознаграждение. Он был одним из нас. Удайся тебе вернуть мальчика родителям — это порадует нас и будет для нас самой лучшей наградой.

Луиджи Парвизи сидел на морском берегу в Ла-Кале. Он долго ломал голову, почему Ливио увезли из берберской деревни, и никак не мог найти этому хоть какую-нибудь причину. Одно лишь было несомненно: жизни его сына ничто не грозит. Должно быть, турки решили приспособить его к какому-нибудь ремеслу, сделать из европейца подлинного бербера или кого там еще.

В истории алжирских деев перевернулась еще одна страница. После недолгого правления Али Ходжа-паша, этот жестокий, кровожадный, похотливый властитель, пал жертвой моровой язвы. Его наследника звали Гуссейн-паша. Новым властителем Алжира его провозгласил на смертном одре сам Али Ходжа-паша, и Диван, государственный совет, утвердил это решение.

Далеко, далеко в море проходил мимо казавшийся с берега совсем маленьким парусник. Европейское судно или корсар? Луиджи долго всматривался, но никак не мог различить.

Селим, наверное, разглядел бы, но его рядом не было. Он выполнял поручение Парвизи, который сам был сейчас ни на что не способен и хотел только покоя. Негр должен был купить отару овец и несколько лошадей и пригнать их отцу Али и другим жителям деревни. Верным и храбрым друзьям Ливио Али и Ахмеду назначалось сверх того по первоклассному европейскому ружью, а также и другие ценные подарки. Жан Менье — настоящее имя Парвизи в Ла-Кале знали только Роже и Мариво — располагал крупными средствами. Он считался одним из богатейших людей городка, хотя и слыл чудаком, столь же падким на охотничьи приключения, каким был Пьер Шарль де Вермон. Впрочем, это было его личное дело, обитателей Ла-Каля мало заботившее.

По возвращении верного друга Селима они снова продолжат поиски Ливио.

Корабль, которому генуэзец уделил столь незначительное внимание, принадлежал к недоброй славы алжирскому пиратскому флоту. Покойный Омар-паша снарядил его для каперских рейдов, отлично вооружил и укомплектовал лихой, не знающей чувства жалости командой. Особым приказом в команду был определен юнгой и подросток Омар.

Корабль этот был грозой всего Средиземного моря и историю имел далеко не ординарную.

Капитан его, могучий мужчина с густыми, кустистыми бровями и жесткой, как проволока, черной бородой, с колючими глазами и резкими линиями тонких губ, с первого мгновения возненавидел мальчика. Омар ничем не мог угодить этому вечно хмурому человеку. Ни на секунду нельзя было отлучиться: у капитана то и дело возникали новые прихоти. Быстро! Как ни старался маленький корабельный юнга, поспеть никак не удавалось. Ни один приказ не обходился без того, чтобы не пригрозить Омару плетью.

Юнга был прислан с особым указанием: самая суровая школа, но и самая лучшая выучка. Сурово, более чем сурово — жестоко обходился реис с мальчиком. Что же касается выучки, то здесь он не шевельнул и пальцем. Ожидалось, что Омар станет со временем отменным корсаром. «Должно быть, предполагают, что со временем сменит меня», — догадывался капитан. При покровительстве, которым пользовался Омар, путь наверх мальчишке был, можно считать, обеспечен. Ну что ж, коли такова воля дея… Но уж на него-то, рейса, в этом деле пусть не рассчитывают, он к обучению парня морскому делу и руки не приложит.

Дей отдал категорический приказ относиться с уважением к французским флагам. Несмотря на кровопролитие в Боне, между Алжиром и Францией все еще поддерживались мало-мальски приличные отношения, и Омар-паша не хотел, чтобы они омрачались.

— Аллах да проклянет этих христианских собак! До чего ж они трусливы! До смерти перепугались, что ли? Ни одного судна в море! — ворчал капитан после долгого, безуспешного корсарского рейда. Бесконечная водяная пустыня, ни одного паруса.

— Трубу! — приказал он.

Омар, сделавшийся личным слугой капитана, протянул ему подзорную трубу. Как, вместо того чтобы вложить трубу прямо в руку господину, этот лодырь имеет наглость заставлять его тянуться за ней? Это уж слишком! Вся ярость, накопившаяся у корсара за дни неудач, выплеснулась на несчастного юнгу.

— Собачий ублюдок! А ну, спустить с него его ленивую шкуру! — взревел капитан.

Два огромных мавра набросились на мальчика, потащили его. Сопротивляться им у Омара не было сил. Он тщетно пытался вырваться, готовый уже прыгнуть за борт, чтобы положить конец своему злосчастию.

Вскоре отчаянные вопли наказуемого достигли ушей рейса. Досада улеглась. Хоть какое-то разнообразие в этой тоскливой жизни без добычи. То, что юнгу бесчеловечно наказали без всякой провинности, его нисколько не волновало.

Капитан ушел с палубы. Офицеры облегченно вздохнули: не нужно больше терпеливо сносить скверное настроение начальства. Теперь они были свободны в своих действиях, ибо и с ними реис обходился весьма бесцеремонно.

— В «воронье гнездо» [20], Омар! — приказал помощник капитана.

Взрослые мужчины веселились, наблюдая, как корчится и вскрикивает от боли и страха, взбираясь по вантам, только что выпоротый мальчишка.

Наконец Омар добрался до «гнезда» и, совершенно обессиленный, с трудом переводя дыхание, уселся на корточки. Он не думал о том, что стал теперь самой важной персоной на корабле, что раньше, чем любой другой, может заметить врага или будущий приз. Он хотел только покоя.

— Омар, я влеплю тебе пулю в брюхо, попробуй только засни! — крикнули ему снизу. Офицер держал наготове пистолет.

Уже больше часа, перемогая боль, стоял юнга свою вахту. Стоило глянуть на палубу, и он видел, что его истязатель зорко наблюдает за ним.

Бежать было некуда. Приходилось стиснуть зубы и держаться, пока не сменят.

Глаза жгло, как огнем, солнце палило нещадно. Бедняга чувствовал себя, как привязанный к пыточному столбу.

Вдруг на отливающей серебром морской глади появилось что-то чужеродное, непонятное. Призрак? Омар смежил веки. Как горят глаза, звездочки пляшут, мечется путанка из черных и красных нитей… Наконец он снова смог отчетливо видеть. Призрак был там же, только стал еще больше.

— Корабль по правому борту!

Корабль! Он освободит несчастного юнгу!

Нет, не от корсаров — от них вряд ли уйдешь, — но хотя бы на несколько часов от ненавистных мучителей: им ведь теперь будет не до него, своих забот хватит.

Чужой корабль медленно приближался. На мачте его развевался французский флаг.

На купеческом судне, без сомнения, тоже разобрали, что корсар — алжирец. Значит, опасности нет. С Алжиром у Франции мир.

Однако французы просчитались. Корсар пошел на абордаж. Омар переживал события в «вороньем гнезде». Все закончилось быстро, почти без сопротивления. реис не посчитался с приказом дея: «француза» взяли как приз. Добыча оказалась богатая — шелковые ткани из Леванта. Дей, верно, будет доволен, реис — тем более. Он и сейчас уже доволен. Улыбается до ушей и абордажная команда.

Курс на Алжир! «Француз» следует в кильватер с турецкой командой на борту.

Аллах всемогущий! Но ведь Омар-паша запретил беспокоить, а тем более — захватывать французские корабли. Неужели богатую добычу, плод многонедельного, казавшегося уже безрезультатным рейдерства, выбрасывать в море?

Всего в одном коротком переходе до родной гавани!

Корсарский капитан собрал офицеров и сообщил им о приказе властителя, о котором они и без того отлично знали.

— Что будем делать? — спросил он.

В течение нескольких минут все дружно сошлись в мнении: захваченные драгоценные товары перегрузить на пиратский корабль. Пленным отрезать головы, судно затопить. Команду под страхом смерти принудить к молчанию.

«Купца» затопили.

Кто-то проболтался-таки впоследствии об ужасном преступлении.

Дей разбушевался. Разбушевался так, что его советники пробкой вылетели из зала. Остался лишь один. Спокойно и невозмутимо, будто и ничего не слышал и ничто его не касалось, смотрел в окно. Это был Мустафа. Дей мог неистовствовать и орать сколько угодно: ренегат его не боялся.

— На реи этих негодяев!

Но никого из тех, кому можно бы отдать этот приказ, рядом не было, ни Векиля-харди, морского министра, ни Чауша-баши, главного палача.

Вообще никого нет больше вокруг трона — со злостью, но и с неким удовлетворением отметил дей. Вот так, значит, его боятся!

Из ниши показался Мустафа.

— Я велю исполнить ваш приказ, господин!

— Хорошо, но поскорее!

— Со всею возможною поспешностью! — заверил ренегат.

Мустафа, которого Гравелли знал и боялся под именем Бенелли, небрежным кивком позвал из передней одного из главных вельмож дея. Тот опрометью кинулся к нему. Бенелли ухмыльнулся. Перед ним в касбе дрожали едва ли не больше, чем перед самим властелином.

Он прошептал что-то высокому чину на ухо. Тот приложил в знак покорности руку ко лбу и поспешил прочь. И Бенелли снова усмехнулся.

— Подойди сюда, друг! — снова позвал Мустафа, спустя некоторое время. На сей раз это был янычарский офицер высокого ранга. Тот тоже немедленно последовал призыву.

— Приказ дея: команду, включая всех офицеров и капитана пиратского корабля, мавров, арабов, негров и турок, — он указал точное место стоянки корабля в гавани, — немедленно повесить на реях. Всех без исключения! Слышишь? Приказ исполнить немедленно. За исполнение отвечаешь головой!

— Но… — отважился было возразить турок, однако сразу же осекся. Подчиненному полагается думать так же, как начальник. Самое же лучшее, когда на тебя уставился Мустафа, вообще ничего не хотеть, ни о чем не думать.

Так и не сказав больше ни слова, офицер отправился исполнять приказание.

А Бенелли рассмеялся. Он велел принести чубук, устроился поудобнее и углубился в чтение Корана, ожидая донесений от своих порученцев.

Получив их, он доложил бею об исполнении его приговора. Омар-паша посовещался тем временем с тайным советником — Ходжией и верховным судьей — Бейт-эль-Малемом и получил задним числом их одобрение своему суровому приговору.

— Это хорошо, мои отношения с Францией не должны осложняться. Там должны видеть, что я — добрый друг и строго наказываю своих людей за непочтение к французскому флагу!

— Они сумеют оценить твою справедливость, о дей! — заверил Бенелли.

Это была речь льстеца, человека, не имеющего своих собственных соображений или, по крайней мере, не высказывающего их. Почему? Омар-паша, этот капризный, непредсказуемый властитель, снова впал бы в ярость, скажи кто ему, что умом он — ребенок, а в политике и вовсе сосунок. Такого кощунства он ни за что бы не вынес. Да и какие, собственно, основания были бы для подобных упреков? Европейские нации терпеливо сносят все чинимые им обиды и выступать против него не собираются, предпочитая откупаться подарками. У Бенелли слишком светлая голова, чтобы не разглядеть и не воспользоваться слабостями Омар-паши и европейских правителей.

— Надеюсь! Но я слышал, будто мой приказ не исполнен. Что ты на это скажешь? — коварно спросил дей.

— Он исполнен!

Турок поиграл золотой, украшенной драгоценными камнями рукояткой своего ханджара — кинжала. На пальцах его блестели великолепной выделки перстни.

— Целиком?

— Да.

— Ты лжешь, Мустафа! А что с корабельным юнгой? Кто его освободил?

— Я!

Сказал, как клинком сверкнул. Омар-паша даже отпрянул. Осмеливающийся говорить подобные слова, спусти ему этакое, может стать бесстрашным и даже опасным противником.

— Ты отважился действовать против моей воли? — вскипел властитель.

— Мальчик принадлежит мне. Ты сам подтвердил, что все, оставшиеся в живых после захвата «Астры», — моя собственность. За что и нынче еще раз сердечно благодарю тебя, дей!

Турок хотел было возразить, хотел сказать, что между «тогда» и «сегодня» — никакого сравнения, особенно, если кто-то действует вопреки отданному приказу; но перед ним стоял Мустафа, человек, чьи способности и ум для него, дея, очень важны. Поэтому в ответ он лишь сумрачно буркнул:

— Я помню.

Ренегат приблизился еще на шаг, почтительно склонился. Глаза Омар-паши, не мигая, уперлись в советника. Он отлично знал, как опасен этот человек. С ним даже и дею надо быть поосторожнее.

— Я надеюсь, что этот мальчик станет когда-нибудь лучшим капитаном твоего флота! — тихо, почти шепотом, сказал Мустафа.

Турок тотчас по достоинству оценил всю гнусность этой затеи. Этот европеец должен сыграть такую же роль, как в свое время Арудж Барбаросса, [21] основатель державы, — сражаться против своих единоверных братьев. Это великолепно, в этом — весь Мустафа. Не алжирец, а европеец поведет борьбу с европейскими государствами, погонит в рабство собственных братьев. Цены нет такому плану!

— Ты волен поступать, как считаешь нужным, — подтвердил дей. — Я доволен тобой, мой друг!

Пиратский корабль укомплектовали новой командой. Турок в ней больше не было. Омар снова стал корабельным юнгой. А новый реис — единственный турок на борту — получил указание посвятить юнгу во все тонкости судовождения Дей и Мустафа будут регулярно требовать от него отчетов о ходе обучения.

Предшественника за пренебрежение приказом казнили. Да и кто в Алжире застрахован от такой опасности? Нет уж, лучше французских «купцов» не трогать и взяться как следует за обучение Омара. Без строгостей здесь, понятно, не обойтись, но это еще никому не повредило.

И снова на Омара взваливали работы, от которых все остальные нос воротили. Мальчик был прилежен и неглуп. Он с большой охотой овладевал знаниями и очень любил часы, когда, склонясь над картой, капитан рассказывал ему о ветрах и о соответствующих им маневрах под парусами, когда его обучали владению оружием, а иной раз и доверяли постоять у штурвала

Ко всему прочему, парнишка был очень храбр. Ничего не боялся. Совсем недавно, при нападении на «испанца», он еще раз подтвердил это. Парусник защищался. Ядра и пули летели вдоль и поперек, рушились надстройки и мачты, хлопали на ветру обгорелые клочья парусов. Юнга, не обращая на все это ни малейшего внимания, отчаянным прыжком первым оказался на палубе вражеского судна. Как старый опытный корсар, размахивая ятаганом и зажав в зубах один из двух заточенных, как бритва, кинжалов, он кинулся на отчаянно сражавшуюся испанскую команду.

— Молодчина, Омар! Из тебя выйдет настоящий корсар! — похвалил его капитан.

Юнга широко улыбнулся, показывая, что очень рад этой похвале и всей душой стремится стать хорошим пиратом. Ливио Парвизи будет корсаром! Таким же жестоким, таким же грубым и беспощадным, как все.

Всего несколько миль отделяло стоявшего на берегу Луиджи от столько лет разыскиваемого им сына, но между ними пролегал теперь целый мир. И не перекинуть было через эти мили мост от отца к сыну. Порвались все связи.

Отец? Омар знал, как звучит это слово по-турецки, по-арабски, по-берберски, но что эти звуки значили для него, не имеющего отца? Его «отцы» были здесь, на борту пиратского корабля, от них исходили все строгости, жестокости и наказания, которым ежедневно и ежечасно подвергался он, корабельный юнга Омар.

Краткая передышка в Алжире, затем снова в каперский рейд Сперва на запад, через пролив, от Гибралтара к Португалии, потом к берегам Египта, потом на север, в пределы королевства Сардиния, почти до самой Генуи, а оттуда — к Неаполю.

Дея Омар-пашу свергли, его преемник Али Ходжа-паша скончался от моровой язвы, и вот 1 марта 1818 года власть перешла к Гуссейн-паше, который оказался злейшим врагом Франции и освободил своих корсаров от запрета нападать на суда под французским флагом.

Прекрасная жизнь настала на борту разбойничьего корабля для выросшего большим и сильным Омара. Дикая, необузданная сила так и бурлила в нем, ища выхода, и находила его только в сражениях. Его лихорадило от крика «Корабль!» с «вороньего гнезда», он был несчастлив, не имея возможности принять участие в рукопашной, когда реис передавал ему штурвал, а остальные кидались на добычу.

Однажды страсть к приключениям подвела его. Он не удержался и оставил свой пост. Среди дикой схватки на вражеском борту появился вдруг корабельный юнга и увидел, что европейские матросы упорно теснят двух едва державшихся еще корсаров, поражение которых казалось неизбежным. Омар пронзительно вскрикнул и бросился на подмогу. Будоражащий души крик прокатился по палубе, воодушевляя корсаров рубиться еще ожесточеннее.

Полная победа!

Сияющий от счастья юнга подскочил к капитану и хотел было доложить о своих подвигах, ожидая похвалы и одобрительной улыбки.

— Веревку для непослушного щенка! — взревел реис при виде перепачканного кровью, едва прикрытого располосованною в клочья одеждой Омара.

И вот уже железные руки схватили перепуганного юнгу, чтобы исполнить жестокий приказ, как разгневанный капитан вспомнил вдруг, кто покровительствует Омару.

— Нет, не сейчас! Заковать его пока в цепи! Позже я решу, что с ним делать.

Приказ — превыше всего, твой пост — место святое, и покидать его во имя утоления своих страстей безнаказанно нельзя! Эту заповедь несчастный юнга усвоил, валяясь закованным в цепи на дне корабельного трюма. Времени поразмыслить о своем положении у него хватало. Вокруг была непроглядная тьма. День наверху или ночь? Луч света лишь на мгновение врывался в глухую тюрьму, когда приоткрывали люк, чтобы спустить узнику кусок хлеба и кувшин с водой. Человек, ставивший время от времени перед Омаром скудную пищу, не произносил ни слова. Омар пытался было завязать разговор, чтобы выяснить, что же с ним будет дальше, но вопросы его оставались без ответа.

Сколько будет длиться эта неизвестность? Уморить его здесь, что ли, собрались? Неужели нет на борту никого, кто пожалел бы его? Увидеть бы еще раз солнышко, вдохнуть еще раз полной грудью свежий морской воздух — хоть на мгновение, хоть перед самой смертью! Большего он и желать не осмеливался. Но ничего не менялось.

Единственным на борту, кого Омар знал поближе, был капитан. Он служил простым янычаром, когда его послали в Сиди-Фарух за взятыми в плен с захваченного генуэзского судна женщиной, ребенком и капитаном. Все его просьбы посодействовать в продвижении по службе Мустафа с усмешкой отклонял. В боях с объединенным британско-нидерландским флотом ему посчастливилось отличиться, и лишь после этого его, без протекции «Ученого», произвели в капитаны.

Люди помнили, что в прошлом «Ученый» не откликнулся на его просьбы, и причисляли поэтому капитана к ярым противникам Мустафы. В Алжире их хватало. Однако свалить этого всесильного человека пока никому не удавалось. Может, подставить ему ножку, прикрываясь этим мальчишкой? Но вот как? Этого реис еще не придумал.

Шторм? Корабль сильно качнуло. Омара швырнуло к борту. Браслеты на руках и ногах врезались в мясо. Что это? Выстрелы? Значит, идет бой. А он заперт в этой темнице.

— Выпустите меня! Я хочу сражаться! Эй, друзья, снимите с меня цепи! Выпустите, выпустите меня! — вопил не переставая Омар.

Он кричал, пока не сорвал голос. Никто к нему не шел. Никому он был не нужен. А оковы — такие крепкие… Не вырваться, как ни напрягай мышцы.

Совсем обессиленный, он скрючился кое-как на корточках. Напрасны его стоны, никто его не слышит. А вокруг — непроглядная ночь.

А может, корсаров одолели, и его освободят? Нет, на это надеяться не приходилось. Что он этим неверным? Он, корсар и магометанин?

Горло пересохло от крика, воздух спертый и зловонный. Омар потянулся к кувшину. Где же он? Опрокинулся, вода вылилась. Ни капли не осталось.

Забыли об арестованном. А ведь были как будто друзьями. Впрочем, какая это дружба — только покуда капитан позволяет!

Сколько же ему томиться еще в этом трюме? Три дня? Неделю? Или дольше? Что его ждет дальше? Когда его выпустят на свободу? Или выволокут, чтобы накинуть петлю на шею? А, да не все ли равно! Лишь бы только кончилось это безысходное, убийственное ожидание.

Заскрипела на петлях створка люка, луч света скользнул по вонючей, загаженной корабельной преисподней, по грязному, пропахшему трюмной гнилью человеку, упал на его чумазое лицо.

Он зажмурил глаза, потом широко раскрыл их. Лихорадочно заработали мысли.

За ним пришли! Наконец-то! «Аллах всемогущий, на тебя одного уповаю!»

Как чудесно звякает железо о железо, когда с тебя снимают цепи! Совсем по-другому звенят они, чем при бесчисленных тщетных попытках узника самому сбросить оковы.

Ноги свободны. Ими можно двигать. А теперь и руки. Омар хотел вскочить, ударился о борт и упал под ноги одному из пришедших за ним людей.

— Пошли!

Приказ не имел смысла, ибо юнга не мог стоять, руки и ноги его одеревенели — слишком долго тяжелые цепи крепко стягивали его тело.

Его подхватили под руки. Он неуверенно двинулся вперед, едва переставляя ноги. Наверх по трапу его пришлось нести.

Был ясный день. Стоящее в зените солнце заливало корабль яркими золотыми лучами. Этого льющегося золота было так много, что Омара прямо-таки ожгло, словно ударом бича.

Несколько корсаров стояли вокруг, привалясь к бухтам тросов, и с кривыми усмешками, молча, наблюдали за юнгой. Капитана не было видно. Корабль вел его помощник.

Что произошло? На борту — полный порядок. Казнить его, определенно, не собираются.

Омар глубоко вздохнул; свежий воздух пьянил его.

За борт вывалили шлюпку. Омару велели сесть в нее. Лишь теперь он заметил, что корабль находится близ берега. Гребцы недовольно брюзжали, сопровождавшему Омара офицеру то и дело приходилось понукать их.

Юнга лежал на днище шлюпки. От слабости он не мог сидеть на банке.

Один из гребцов показался ему подобрее других.

— Что со мной будет? — отважился спросить Омар.

Матрос сделал вид, что не слышит. Юнга спросил еще раз, уже шепотом.

Гребец оглянулся. Офицер стоял на носу, наблюдая за берегом.

— Тебя отвезут в горы Фелициа к шейху Осману, — пробормотал скороговоркой гребец, налегая на весло.

Шейх Осман, горы Фелициа? Омару это ни о чем не говорило.

Он не знал еще, что его, европейца, ставшего настоящим корсаром, отдавали в рабы.

А Эль-Франси продолжал искать сына, своего Ливио…

Глава 14

МУСТАФА

Дом Бенелли при обстреле Алжира европейским флотом остался цел. Летели ядра, город пылал, и ренегат скрипел зубами, опасаясь за свои сокровища и за прочность трона дея. С его концом рухнуло бы и все могущество «Ученого». Во время канонады он не отходил от Омар-паши, подбадривая его и побуждая держаться до конца. Довольно скоро ему стало ясно, что лорд Эксмут на крайности не пойдет. И предчувствия его не подвели.

Фанфарон! Так оценил он английского адмирала. Пострелял, пошумел — и только. Договор — пустое посмешище, спектакль для успокоения несущих ущерб европейских держав.

При нынешнем дее Гуссейн-паше, презревшем давние дружеские отношения с Францией, жизнь забурлила снова. Алжир против «Великой нации»! Он, Бенелли, приложил к этому руку!

Гравелли пишет, что Луиджи Парвизи, возможно, снова где-то в Алжире. Предупреждение Мустафа учел, но его люди пока так и не обнаружили никаких следов итальянца. Они лишь натыкались иной раз на Эль-Франси, который по всем данным был французом из Ла-Каля. До сих пор этому заядлому охотнику не чинили никаких препон, ибо Омар-паша всеми средствами старался не омрачать ничем союза с Францией.

Теперь времена изменились. Оставалась самая малость — вызвать у дея подозрение к Эль-Франси и получить разрешение выследить этого человека и, при необходимости, устранить.

Где-то здесь должны быть донесения шпиков об этом Эль-Франси. Бенелли совсем уже было собрался еще разок просмотреть их, как над городом раскатился гром пушек.

С подзорной трубой в руках он поспешил на крышу своего дома.

— Ага, корабль с Омаром на борту! Сейчас же надо встретиться с капитаном, — пробормотал он себе под нос.

Времени до швартовки корсара было еще довольно изрядно, однако возиться с делами Эль-Франси ренегату расхотелось.

Одним из первых взошел он на борт разбойничьего корабля. реис уже ждал его. Лицо моряка было мрачно. «О, да я же знаю этого человека, хотя тогда его звали по-другому», — мелькнуло в памяти Бенелли. Однако чувств своих он никак не проявил и спросил строго по-деловому:

— Хороши ли успехи у Омара, корабельного юнги, которого я доверил тебе для обучения?

— Он был очень способным и храбрым юношей, Мустафа.

— Что такое? Что значит — был?

Глаза Бенелли сверлили турка.

— Он мертв, господин.

— Ты лжешь, реис!

Бенелли заметил, что, отвечая, капитан отвел глаза.

— Я не осмелился бы сказать слова неправды такому высокому и могущественному человеку. Какая мне с этого польза?

— Рассказывай!

— Погиб в бою. Он был одним из храбрейших моих людей. Сорвиголова, безрассудный, непослушный — кинулся в схватку, убежав с поста, на который я его назначил, — закончил капитан свой рассказ.

Бенелли круто развернулся, ни один мускул не дрогнул на его лице. С минуту он сосредоточенно разглядывал гавань.

— Непослушный? — молниеносно повернувшись к рейсу, грозно бросил он.

— Да, — вздрогнул капитан. Слишком поздно заметил он, что угодил в захлопнувшуюся за ним западню. Слишком поздно до него дошло, что дело он имеет не с кем-нибудь, а с опаснейшим в Алжире человеком.

— Ты его убил! — продолжал атаковать Бенелли

— Клянусь бородой пророка, нет!

— Окажись твоя клятва фальшивой, реис, в целом мире тебе не скрыться от моей мести!

— За что ты обижаешь меня, Мустафа? Спроси любого из команды. Тебе подтвердят, что я сказал правду.

— Ха! Не учи меня. Мне ли не знать, как вынуждают людей говорить то, что требуется. Обижаешься ты или нет, мне все равно! Я повторяю: ты лжешь!

Он лжет. Омар не умер. Бенелли был почти убежден, что предположение его верно. Этого не может быть: Омар слишком важная фигура в его игре, чтобы какой-то капитанишка осмелился убрать ее с доски.

Новые отношения с Францией итальянец рассматривал по-иному, чем дей. Глазами европейца. На долготерпение этой великой державы, как это ведется с другими европейскими странами, рассчитывать не приходится. Англия доказала, что может при необходимости поднять руку на Алжир, однако окончательно сокрушать его не намерена. С Францией скорее всего вышло бы по-иному. Случись такое, и само существование регентства Алжир повиснет на тонкой шелковинке. Ну а случись, что турки падут? С голоду он, конечно, не умрет, но для человека склада Бенелли это было бы равносильно смерти от голода. Уж лучше на этот нежелательный случай иметь на руках козырную карту. И эта козырная карта — Омар. С ней можно выдавить из Гравелли все соки. А уж он не преминет с дорогой душой пустить кровь и старику Парвизи, и его сыночку. Далее мертвый Омар стоит золота, а уж живой — несравненно дороже: он свидетель!

Часами сидел ренегат, углубившись в свои думы. Определенно, реис лжет. Бенелли слово за словом восстанавливал в уме весь разговор, вспоминал каждую деталь, каждую интонацию.

Он никак не мог позабыть того впечатления, которое произвело на него тогда короткое слово «непослушный». Прояви кто-то из экипажа корсарского корабля неповиновение — расправа с ним у капитана короткая. Если бы и в этом случае реис применил свое право, Омар, конечно, в самом деле был бы мертв. Но тогда весь рассказ о его способностях и героической гибели не имел бы смысла. Тогда никто — и Мустафа вовсе не думал, что даже для него сделали бы исключение, — не вправе был бы предъявить рейсу обвинение; ведь это означало бы — взорвать основу основ корсарской власти, построенной на запугивании, страхе и слепом повиновении.

Реис клялся бородой пророка, что Омар не убит ни им, ни кем другим по его приказу.

— Нет, он не умер! — Бенелли даже подпрыгнул от своей догадки. — Омар жив! Они спрятали его где-то. Ну погоди же, мерзавец! Задумал провести меня? Не пройдет! Я разыщу его, и тогда мы посчитаемся.

Злобная радость слышалась в этом возгласе. Таким авантюристам, как он, стоит только загореться, а уж сообразить, как пустить в ход все свои хитрости, все коварство и вероломство, они быстро сумеют.

Слуга с ног сбился, выполняя всевозможные приказы и поручения хозяина. Мозг ренегата работал, как хорошо отлаженный часовой механизм.

Вскоре его шпионы заметались, заспешили по всему регентству.

— Доставьте мне Омара, корабельного юнгу! И торопитесь! — наставлял он каждого из них.

Теперь двое искали мальчика — отец и ренегат Бенелли. Мустафа был уверен, что его ищейки успешно справятся с заданием. Не терял надежды и Луиджи — он найдет сына, найдет во что бы то ни стало, отыщет потерянные следы!

Лагерь для рабов шейха Османа в горах Фелициа пуст. Что за времена настали! Всего один европеец остался. Всего один, а прежде-то в лагере всегда было добрых тысячи полторы людей, принужденных волею судьбы влачить здесь в страхе и лишениях свою жалкую жизнь.

Шейх, крепкий старик лет за шестьдесят, пренебрежительно ощупал взглядом переданного ему юнца. Что с ним делать? Ведь он магометанин. Что взбрело в голову его другу прислать сюда этого парня? Ох, падет за это гнев Аллаха на них обоих, и на него, и на рейса…

С тех пор как пришлось отпустить рабов, жизнь стала скучной и пресной. О, с какой неохотой исполнял он приказ дея! Осман ругался, подсчитывая, какой урон он понесет. Но так повелел дей. В указе однозначно говорилось, что все рабы должны быть освобождены. А дей куда более могущественный господин, чем самый знатный и грозный шейх.

В те дни, когда уезжали европейцы, Осман не выходил из дома, чтобы не видеть всего этого безобразия. А теперь в лагере остался один человек, да и от того толку никакого, ибо даже дею он неподвластен.

Надо же, всего один на весь лагерь, где некогда теснилось чуть ли не полторы тысячи рабов. Ну да провались он, этот жалкий остаток былого величия и довольства! Лучше не связываться с ним, чтобы не вышло неприятностей.

Может, прикончить его? Шейх подумывал об этом и, несомненно, привел бы свой замысел в исполнение, не будь владельцем пленника Мустафа. Этого человека Осман до смерти боялся, хотя и назывался его добрым другом.

Вскоре после того, как чужеземца привезли в лагерь, туда явился и сам Мустафа и велел обратить особое внимание на него и на нескольких других с… (он назвал имя судна). Да, этот чужеземец был не один, но остальные за это время поумирали, не вынеся тягот жизни в рабстве.

— Они мои, и ничьи больше, даже дей и тот не может ими распоряжаться, — сказал Мустафа.

И шейх следил за ними, не спуская глаз. А то, что они умирали, так что же — обходиться с этими людьми как-то по-особому он указаний не получал.

И вот, теперь остался всего один…

— Поместите Омара вместе с этим неверным, — велел шейх.

Бенедетто Меццо, пленник — это название с некоторых пор стало ближе к истине, чем раб, — долго разглядывал юношу. Потом слегка подвинулся, чтобы дать новичку место рядом с собой на ворохе соломы.

То, что рядом вдруг снова оказался товарищ по несчастью, удивило его. Который же это по счету? Нет, нет, лучше не высчитывать, не вспоминать тех несчастных, что были скованы вместе с ним одной цепью и ушли из жизни, не дождавшись освобождения…

Он наблюдал, молчал, ждал. Равновесия, которое он вновь, казалось, обрел в эти одинокие ночи, как не бывало. Бенедетто снова терзал один и тот же проклятый вопрос: почему его, европейца, не освободили вместе с остальными? Ему удалось уже было справиться с собой и приглушить боль. А теперь она снова сверлит его мозг, не дает ему покоя.

А все этот новичок! В прежнем рабе зрела ненависть. Стать другом этому юнцу? Ну уж нет, ни малейшего желания!

Но что это? Всхлипывания, стоны… Омар плачет?

Бенедетто поднял уже было руку, чтобы утешить несчастного, но тут же отдернул ее назад. Какое ему дело до этого мусульманина, мальчишки, чьи соплеменники никогда не проявляли сострадания к рабам? Пусть-ка сам, на своей шкуре, прочувствует, каково пришлось европейцам, над которыми столько лет глумились алжирцы.

Жестоко? Но существование в этом аду кого хочешь сделает черствым и бесчувственным. И все же где-то в подсознании он жалел Омара. Слезы юноши резали его по сердцу.

Но ведь этот юнец — араб? Когда его привели, он говорил с сопровождающим по-арабски.

Последнее рыдание, последний стон. Юноша отер слезы со впалых щек и украдкой глянул на Бенедетто. Слабый свет, проникавший сквозь узкий пролом в стене, скупо освещал каморку.

— Как тебя зовут? — спросил Омар по-арабски.

Вопрос свой ему пришлось повторить еще несколько раз. Итальянец понял его, но вступать в разговоры с Омаром не желал.

Юноша безнадежно махнул рукой, отодвинулся от Бенедетто, насколько позволяла цепь, закрыл лицо ладонями и снова заплакал.

Бенедетто будто ударили по лицу. Кровь запульсировала в висках. Перехватило дыхание. Тревожные мысли будоражили ум. Что, разве рабство, это худшее из несчастий, легче для араба, чем для европейца? Разве отличается чем-то несчастный магометанин от несчастного европейца? А люди, у которых по чьему-то произволу отняли свободу, разве не всех их одинаково жалко? Не каждый ли человек — прежде всего человек, а потом уже европеец, араб, мавр, негр?

А он, до дна испивший горькую чашу лишений, он, чье сердце так истосковалось по отзывчивой душе, он-то почему же так холоден, так жесток и бесчувствен к этому юноше, совсем еще мальчику?

Бенедетто огляделся вокруг, притянул Омара к себе и прохрипел ему прямо в лицо:

— Мое имя? У меня нет больше имени, я всего лишь пленник, как и ты. Никто, которым будут помыкать, как хотят, до конца его дней.

Разочарование, гнев, обвинение слышались в его словах, тяжесть которых, словно каменной плитой, придавила Омара.

— Разумеется, у меня есть имя, — продолжал, немного успокоившись, старик, — но оно будет тебе, пожалуй, непонятно. Меня зовут… Ах, я не знаю, как меня зовут!

— Разве у рабов нет имен? Значит, и меня тоже не будут больше звать Омаром?

— Для меня ты всегда будешь Омаром!

— А я хотел бы называть тебя… отцом.

— Отцом? — Итальянцу показалось, будто его укололи в сердце раскаленным железом. Человек, которого он только что готов был ненавидеть как врага, называет его самым дорогим на земле словом, дороже которого разве что слово — мать.

— Почему? — спросил он растерянно.

— Потому что я никогда еще не называл никого отцом.

Бенедетто молча поднялся, подгреб побольше соломы Омару, чтобы тому помягче было лежать.

— Что ты делаешь?

— Хочу приготовить тебе постель немного помягче, Омар.

— А тебе?

Улыбка скользнула по изборожденному морщинами лицу бывшего раба. Вот оно как обернулось: снова его жизнь имеет смысл и цель — он уже и не верил, что этакое может случиться! А теперь он видел, ощущал всеми фибрами души, что и в несчастье можно быть счастливым, если ты сохранил в себе человека.

— Обо мне не заботься. Я могу спать на голой земле. Никаких возражений! Я — человек привычный; со мной ничего не случится.

— Ты такой добрый, отец! — Омар произнес это слово с такой нежностью, будто каждый отдельный звук в нем доставлял ему особое наслаждение.

Бенедетто склонился над лежащим юношей.

— Расскажи мне, за что тебя бросили сюда, — попросил он сотоварища.

«Хорошо сработано», — довольно усмехнулся Бенелли, слушая доклад араба. Надо же, какая удача: вышел на след Эль-Франси! Это, определенно, стоит награды.

Подобострастно кланяясь и пятясь, шпион удалился из кабинета.

Все новые сведения, которые ему сообщали, ренегат, как всегда, сразу же записал. Потом достал все прежние донесения. Никакого официального поста в Диване он не занимал, однако люди высоких рангов знали, что он — нечто вроде негласного министра полиции. Он контролировал любые события в регентстве. Это и было главной причиной того, что все заискивали перед ним. В этом своем качестве он давно уже получал, хоть и беглые, сообщения о путешествиях Эль-Франси, не уделяя им, однако, до поры большого внимания.

Стороннему человеку в этих его записях ни за что бы не разобраться. Для Бенелли же, когда он что-то учуял, любая, даже самая коротенькая, заметка говорила очень о многом. Здесь какой-то намек, там еще что-то похожее, и в третьем донесении опять то же самое… Этого было уже достаточно, чтобы выявить связь между ними и, прежде всего, как это получилось сегодня, правильно пустить нужных людей по следам.

Он искал компромат на Эль-Франси, хотел, обязан был найти его. Давно уже этот чужеземец был у него занозой в глазу, но выдернуть ее он не мог, ибо дей этого не желал. Но эти времена прошли. Теперь у него руки развязаны. И чутье, обостренное его чутье, не подвело! Но что за странная неожиданность? У него даже дыхание сперло: ведь получается, что речь-то идет не об одном, а сразу о двух Эль-Франси!

Одного дети не интересуют, зато другой просто помешан на них. Один — только охотник, другой — еще и друг детей. Луиджи Парвизи!

Бенелли аж подпрыгнул. Человек, которого весьма нелегко вывести из себя, который тщательно и хладнокровно взвешивает любую ситуацию и тотчас принимает меры, потерял вдруг дар речи. Он большими шагами мерил комнату, потом, словно вовсе растратив силы, не сел — упал в кресло. Здесь, в своем кабинете, куда не смел войти никто, кроме его слуги, Бенелли был европейцем. Здесь он не сидел, ноги калачиком, на полу, и ни одного столика высотой по колено здесь не было, а стоял настоящий европейский письменный стол. Он порылся в лежащих на столе бумагах, с одного взгляда определяя, куда что. Вот эту — сюда, а эту — в другую кучу. Важное — неважное. Так, а теперь еще разок, снова.

Люди, в самом деле, отменно поработали, еще раз признал он. Дела и поступки Эль-Франси так часто служили темой разговоров в деревнях и на привалах, что вызнать что-то можно было безо всяких специальных расспросов. Держи только ушки на макушке, и ты знаешь уже достаточно, чтобы воссоздать некий определенный образ.

Второй Эль-Франси объявился лишь несколько месяцев спустя после захвата «Астры». Значит, он вполне мог быть Луиджи Парвизи. Но…

Губы ренегата вдруг плотно сжались, глаза полузакрылись, глубокие морщины прорезались в углах рта. Он напряженно думал; не отрываясь, смотрел он на бумаги, но не читал их, а будто сверлил взглядом.

С ним всегда этот негр Селим. И с одним, и с другим… Что же, выходит, Эль-Франси все-таки один?

Бенелли нервно разворошил бумаги, смял их в комок. Он чувствовал, что заходит в тупик.

Беззвучно вошел слуга. Лишь по дуновению ветерка чувствовалось, что дверь открыли. Бенелли метнул в него сердитый взгляд: не мешать!

Итак, Селим был и с охотником, и с другом детей. Что же, получается, и негров тоже двое, с одинаковыми именами, того же самого облика? Не слишком ли много для случайного совпадения?

Нет, Селим — всегда один и тот же, а вот Эль-Франси — это два лица. А что, если один сменил другого?

Эль-Франси стал известным среди туземцев еще задолго до захвата «Астры», его и сегодня еще любят и почитают.

Нет, так мы далеко не уйдем. Необходимо, совершенно необходимо попытаться разгадать загадку этого второго Эль-Франси.

Охотник Эль-Франси пришел из Ла-Каля, он француз. Это установлено точно. Все следы ведут к этому старому французскому гнезду. И друг детей Эль-Франси тоже как-то связан с этой гаванью.

А может, и более того? В подсознании мелькнула вдруг мысль, которая однажды уже посещала его.

Что же это такое? Не кроется ли за охотничьей страстью Эль-Франси еще что-то? Не является ли охота лишь прикрытием чего-то иного, запретного? Француз годами прочесывает все регентство. Представитель народа, который под водительством своего императора Наполеона стремился к мировому господству. Он, Мустафа-Бенелли, всегда страшился, что Франция потянет однажды руки к Северной Африке. Почему этого не случилось до сих пор, он не знает. Но одно лишь несомненно: именно эта держава, и только она, способна стать реально опасной для владычества дея. Не выполнял ли этот любитель охоты в Алжире какое-либо особое задание? Но, с другой стороны, будь оно уже выполнено, какая необходимость ему и дальше вынюхивать что-то в горах и пустынях?

Если предположение правильно, то получается, что есть и второй Эль-Франси. Как стыкуются между собой оба этих человека, пока неизвестно. Но то, что они знакомы друг с другом, а может, даже и друзья, сомнению не подлежит.

И тогда этим вторым Эль-Франси вполне может быть Луиджи Парвизи, отец Ливио, отец корсара Омара!

Это умозаключение так ошеломило его самого, великого интригана, что он даже засомневался.

— Ну что ж, посмотрим, посмотрим. Что тут у нас «за», что «против», — продолжал он вслух свои размышления. — Эль-Франси, тот, настоящий, первоначальный, — француз; Парвизи — генуэзец, итальянец. Что общего у обоих этих людей? Как они встретились друг с другом? Что связывает их столь крепко, что один уступил другому свое знаменитое имя? Всех убитых с «Астры» тогда покидали в море. На борту возвратившегося с моря корсара Луиджи Парвизи не было. Значит (если только в размышлениях своих он, Мустафа, не пришел к ложному выводу), Луиджи не погиб в бою, а его сбросили в море живым. Предположим, что его подобрал какой-то французский корабль и высадил в Ла-Кале. Там-то он и мог познакомиться с Эль-Франси. Француз привлек обязанного ему Парвизи к своим делам, а позже выпустил его одного на вольную охоту, ибо интересы генуэзца совпадали с целями Эль-Франси. Если все верно, то Парвизи — на крючке!

Так все просто: Эль-Франси, француз, — французский шпион в Алжире; Эль-Франси, генуэзец, продолжает его работу.

Да, но как это доказать? Допросить Селима? Тщетные попытки. Судя по тому, что известно о негре, он будет нем как могила. Черный хитер, сразу раскусит, что к чему. Да и где его разыскать?

Нет, видно, надо самому как следует разобраться во всех обстоятельствах, которые привели вдруг к таким далеко идущим выводам. Остановись пока, не поступи опрометчиво. Сначала внедри ищейку в Ла-Кале. Необходимо выяснить, кто эти оба Эль-Франси. Один, по всей вероятности, Луиджи Парвизи, а второй?.. И еще одно: узнать у Гравелли, сколько молодой Парвизи пробыл в Генуе. А после справиться, попадался ли кому в регентстве на глаза Эль-Франси в отсутствие итальянца.

И в любом случае этот таинственный не то француз, не то итальянец Эль-Франси, у которого так много друзей среди туземцев, должен быть устранен.

Омар откровенно, ничего не скрывая, рассказал о себе Бенедетто и признал свою глупость. Это очень расположило старика к юноше. Юнга не сказал ни одного резкого, злого слова в адрес капитана, ибо считал себя виноватым и был убежден, что одержать верх над нередко отчаянно защищавшимся купеческим судном пиратский корабль может не иначе, как с помощью жесточайшей дисциплины и беспрекословного подчинения начальству.

О том, что было до корсарства, итальянец Омара в тот вечер не расспрашивал.

Рассказать новому сотоварищу по несчастью о себе Бенедетто обещал на следующий день.

У бывшего раба вошло в привычку много спать. На работу его давно уже больше не гоняли. Занять себя в тюрьме было абсолютно нечем, оставались только думы и воспоминания. И того и другого он боялся больше смерти, а потому предпочитал лучше поспать.

Омар уже давно проснулся и ворочался с боку на бок. В блеклом свете наступающего дня он увидел прямо перед собой лежащего на жестком, утрамбованном земляном полу товарища по несчастью. Тот крепко спал, и разбудить его Омар не осмеливался.

Движения Омара и шорох соломы Бенедетто не беспокоили, но вот заскрежетала задвижка, и он тотчас же проснулся. Человек из дворцовой стражи приказал итальянцу следовать за собой. Бенедетто на ходу погладил Омара по голове, пожал ему руку. Неизвестно, доведется ли еще свидеться.

— Отец!

Но дверь уже снова заперли.

Несчастный Омар. Едва двое бедолаг успели перекинуться несколькими словами, как их уже разлучают. Лежа без сна на постели из соломы, он уже как-то смирился со своим новым положением и усмотрел в своем несчастье некую светлую сторону: по крайней мере он теперь не один. Вдвоем легче переносить тяжелую долю. А теперь вот и этот лучик света погас. «Что-то ждет еще меня впереди, какие тяготы и горести? — подумал юноша. — Увели бы уж лучше и меня».

В помещение проник едва слышный скрип шагов. На мгновение все стихло. Но вот снова заскрежетала задвижка. Итак, теперь пришли за ним.

Омар плотно закрыл глаза. Он не хотел видеть, не хотел знать, кто открывает дверь.

Но его никто никуда не требовал. Все оставалось, как и было. Тишина. Слышался только шорох соломы у стены. Посмотреть, что там?

— Отец, отец! — Омар прыжком вскочил на ноги и бросился навстречу итальянцу, проталкивающему через дверь большую охапку соломы. Вот, он и сам уже в каморке. Надзиратель не спешил запирать дверь и стоял снаружи.

Рукава грязной рубахи пленника были высоко закатаны. Омар случайно глянул на его руки и не мог уже отвести от них взгляда. Выше запястий они были сплошь исполосованы шрамами. Не свежими, кровоточащими, а пятнистыми, зарубцевавшимися. Омар тотчас же почувствовал зуд и боль в своих собственных, еще не подсохших. Неужели и на его руках навсегда останутся от железных цепей такие же знаки? Он быстро перевел взгляд на щиколотки старика. Та же картина. Неизменные, неистребимые знаки рабства.

Солома предназначалась Омару! Бенедетто набрал ее столько, что едва смог донести.

Значит, их все-таки будут держать вместе!

Итальянец увидел в глазах юноши радость. Еще бы, теперь он не один! Как быстро человек переходит от отчаяния к радости; как мало надо несчастному, чтобы стать счастливым.

— Вы можете погулять в саду, выходите! — велел стражник, когда генуэзец разделался с соломой. — Ты, старик, отвечаешь головой, чтобы Омар не попытался бежать. Даже попытка, потому что удачный побег невозможен, будет стоить тебе жизни.

— Ты слышал это, Омар?

— Не беспокойся, я не отойду от тебя ни на шаг.

Природа ликовала, пестрое разноцветье радовало глаз, но бывшему рабу было сегодня не до этого. Слева от него шел молодой человек, у которого отняли свободу. Омар был совсем еще мальчик. Он надвинул тюрбан на лоб, так что лицо было наполовину закрыто.

Дважды прошлись они, не останавливаясь, по разрешенной для арестантов дорожке. Они не разговаривали. Итальянец все время рассматривал спутника в профиль.

Красивый парень этот Омар. Загорелый до шоколадного цвета, мягкие еще черты лица.

Лицо у него темное, как у араба, но, видимо, от загара, а не от природы. Может, он метис?

— Посмотри мне в лицо, Омар, — попросил Бенедетто, когда недоверие с пристрастием наблюдающего за каждым их шагом надзирателя несколько поулеглось.

Они стояли друг против друга. Итальянец внимательно разглядывал юношу.

«Что это он уставился? Что я — джинн, дух, призрак? Почему он так странно смотрит на меня?» Омар испугался. Тот, кого он назвал отцом, — европеец. Может, у него дурной глаз и он хочет сглазить его, правоверного?

Омар? Перед взором Бенедетто всплыл некий образ. На молодом человеке чужеземная одежда, но в лице-то основные черты сохранились неизменными. Те же сияющие глаза, тот же самый нос, почти тот же рот, как у… Луиджи Парвизи. Тот, что стоит перед ним, — как он напоминает его господина в молодости!

Бенедетто прижал кулаки к глазам, прижал так крепко, что, казалось, хочет проткнуть костлявыми пальцами веки. Видение не исчезало. Наоборот, стало резче, отчетливее.

— Беги медленно к дому, все время впереди меня, Омар, — с трудом переводя дух, сказал Бенедетто.

Юношу поведение старика насторожило, однако он последовал просьбе.

Генуэзец смотрел на него, не отрывая глаз. Вот так же точно, чуть покачивая бедрами, бегал Луиджи Парвизи, когда был в возрасте Омара.

Жестокое коварство судьбы скрестило пути Бенедетто и человека, взволновавшего его до глубины души. Араб по одежде, фигурой же, обликом, движениями — вылитый его покойный господин. Будь этот парень итальянцем, он вполне мог быть сыном Луиджи, быть — Ливио…

— Лив!.. — прокричал он вдогонку юноше начало этого имени и закашлялся, не договорив до конца. В голове его мелькнула вдруг мысль, которую следовало бы сначала хорошенько продумать, прежде чем, не сомневаясь, назвать парня «Ливио».

Омар услышал, что Бенедетто что-то крикнул ему вслед, но не разобрал что. В этот восхитительный солнечный день бесчисленные стайки птиц в бесконечном голубом небе щебетали, высвистывали, выцвиркивали свои песни. Их резкие трели приглушили, поглотили вырвавшееся у старика "Лив… ".

— Что? — спросил в ответ Омар.

— Ничего, сынок, ничего. Я просто радуюсь чудесному дню, — сказал старик, усаживаясь на камень с таким расчетом, чтобы солнце грело ему спину, Омару же светило в лицо.

— Ты хотел рассказать мне сегодня о себе, — вспомнил юноша.

— Я был, — начал Бенедетто свой рассказ, — захвачен вместе с одним итальянским кораблем. Ты же знаешь, сам участвовал в этом, как обходятся с несчастными пленными моряками и пассажирами. Мы были не чем иным, как товаром, а часто и предметом жестоких развлечений для стражи. Нас избивали, унижали хуже, чем зверей.

Когда нас высадили с корабля в Сиди-Феррухе — я полагаю, это было единственный раз в истории Алжира, что нас не дотащили до столицы, — многие из нас были тяжело ранены. Я сам едва стоял на ногах от болезни. Как мне рассказывали другие несчастные с «Астры», мой господин пал в сражении, и его труп выкинули за борт. Молодую госпожу Рафаэлу Парвизи и ее семилетнего мальчика, — Бенедетто строго взглянул на Омара, однако ничто в поведении юноши не намекало даже, что упоминание о женщине и ребенке хоть как-то встревожило его, — отделили от нас еще до того, как мы сошли с корабля. Что с ними было дальше, я так и не смог узнать. Хочу надеяться, что их освободили англичане. Целыми днями, почти без передышки, мы шли. В гору, под гору, по стране, напоминающей пустыню.

— Равнина Метьях! — бросил Омар.

— Да. Пересекали реки. Со всех сторон нас подгоняли конвойные арабы. Двое моих друзей погибли по дороге. Никто не побеспокоился о них, только сорвали последние лохмотья с их тел. Бездыханные тела остались на корм коршунам да орлам, или еще какому зверью, пожелавшему вонзить в них свои клювы и клыки. И без того нас было мало, а тут и вовсе поубавилось. На последнем этапе пути к страданиям нашим прибавились удары плетьми, которыми всадники шейха Османа щедро осыпали нас за то, что двигались мы недостаточно быстро. В лагере нас сковали по двое. Вставать мы должны были в два часа пополуночи. Того, кто замешкался, не поднялся вовремя, надсмотрщики прогоняли под ударами палок по всему лагерю. Словно мухи, мерли люди, всю пищу которых составляла вода да малая толика мучной болтушки.

Мой первый сотоварищ по несчастью, с кем сковали меня одной цепью, был испанец. Сковывать одной цепью двух земляков здесь остерегались во избежание попыток побега, хотя на это не было даже намека. Ты же знаешь свою родину, и тебе известно, что путешествовать по этой стране одному невозможно. Все здесь просто кишит дикими зверями. Повсюду подстерегают опасности, избежать которых двоим безоружным рабам, чьи движения и без того затруднены из-за тяжелых цепей и прикрепленных к ним железных гирь, совершенно невозможно.

— И все-таки есть двое мужчин, которые смело смотрят в лицо этим трудностям и продвигаются от дуара к дуару [22], от поселения к поселению, и ничего с ними не случается!

— Вот как? Тогда они — поистине мужественные и умные люди.

— Ты что же, никогда не слышал об Эль-Франси и его друге Селиме?

— Эль-Франси? Конечно. Он частенько бывает в этих местах; и всякий раз к нам является главный надзиратель, и нас охраняют еще строже, чем обычно. Все боялись этого Эль-Франси. Почему — я не знаю.

Бенедетто уклонялся от всей правды. Надежда на освобождение тешила рабов радужными картинами: вот придет Эль-Франси и вызволит кого-то из них из-под власти Османа. Кого? Никто не знал этого, но каждый надеялся, что счастливчиком окажется он. Причиной, по которой старый итальянец даже не упомянул об этом, как и о том, где находится их лагерь, заключалась в постоянной осторожности раба, всегда чувствовавшего угрозу опасности. Излишняя болтливость всегда опасна, здесь же — в особенности: ведь речь шла об опасности не для него, Бенедетто, а для самого Эль-Франси, европейца.

Среди стражи находился один человек, попавший на эту службу помимо своего желания, который при любой возможности рассказывал узкому кругу пленников о делах и событиях за пределами лагеря.

Судьба Омара неизвестна. Вполне может случиться, что еще сегодня его снова возвысят, и все, что с ним сейчас происходит, — просто предупредительный выстрел. Тогда было бы неразумно раскрываться перед ним и слишком уж распространяться об Эль-Франси и его возможных целях.

— Итак, об испанце, — продолжал рассказчик, уклоняясь от дальнейших расспросов об охотнике. — Однажды он нашел большую кость. С обостренной осторожностью человека, которого жизнь собирается щелкнуть по носу, ему удалось, так, что я и не заметил, вогнать эту кость в трещину в стене и ночью на ней повеситься. Когда я проснулся, парень ужо был холодный. Он освободился от рабства. Но с ним вместе, согласно обычаю, должны были подвести черту и под моею жизнью. Я и сам в то время готов был покончить с собой. Что могло принести мне, да и всем другим, будущее, кроме страха, каторжной работы, бесконечных мучений и пыток? Родных у меня на родине не было. Вот я и прикипел сердцем к моему несчастному молодому господину, его доброй, милой жене и особенно — к ребенку, мальчику. Единственный путь, который мог бы привести меня к спасению, казался мне неподходящим Я не собирался менять свою веру, даже когда только этим способом можно было выкупить жизнь. Нет, я ни за что не хотел отрекаться от христианства, хотя со временем понял, что во многом на его счет заблуждался, ибо христианская Европа пальцем о палец не ударила, чтобы защитить и освободить единоверцев всеми находящимися в ее распоряжении силами.

Лицо бывшего раба помрачнело. Правая рука его тщетно пыталась разгладить морщины на высоком лбу.

— Ты не можешь рассказывать о том, что было дальше, отец?

— Нет, Омар, ты должен дослушать все до конца. Почему меня не лишили жизни? Почему не притянули к ответу за смерть напарника? Это случилось так. Мне приказали поднять труп и нести его. Ужасно шествие с покойником на плече, с мертвым моим напарником, все еще прикованным ко мне цепью с железными гирями. Неописуемый ужас овладел мной. Любой шорох за спиной заставлял меня вздрагивать от страха. «Не выстрелят ли сейчас мне в спину?» — спрашивал я себя, делая очередной шаг. Я ждал и ждал, испытывая невообразимые муки.

Но этого не случилось. По другой дороге гнали рабов на работы. На меня и мой страшный груз они даже не взглянули. Моя судьба их не трогала. Иные из этих бедняг провели в рабстве уже несколько десятков лет и утеряли всякое понятие о сочувствии и сопереживании. Короче говоря, после того, как цепь расковали, мне велели сбросить товарища в пропасть. Потом отправили назад, в лагерь.

Что там со мной было, во всех подробностях мне рассказывать не хочется, хотя тебе, может, и полезно было бы узнать об этом. Скажу только, что меня засекли чуть не до смерти. Больше недели провалялся я исхлестанный, истощенный, больной, не способный в первые дни даже пальцем шевельнуть. Потом меня сковали с новым сотоварищем по несчастью, на сей раз — с португальцем. Но и его забрала от меня смерть. Мы с сотней других работали на поле под охраной вдвое большего числа надсмотрщиков. Вдруг из кустов выскочил лев, набросился на португальца и хотел утащить его. Парень сразу же расстался с жизнью, а ведь я-то был скован с ним! Со всех сторон сбежались стражники и открыли по хищнику пальбу из своих допотопных мультуков. Прикончить льва им, правда, не удалось, но он испугался и убежал с поля. Меня снова беспощадно высекли, хотя в смерти напарника я был и неповинен.

— Это было несправедливо! — вырвалось у Омара.

— Как и многое другое, что творят твои братья, мой мальчик! Самое же скверное случилось со мной, когда рабам дали свободу. Оставили здесь одного из полутора тысяч. Одного… меня! Как я тогда не сошел с ума, не знаю. Положение мое с тех пор, правда, несколько улучшилось. Я стал числиться не рабом, а пленным, но я по-прежнему не свободен! Снова и снова мучит, терзает меня вопрос: почему именно я?

Бенедетто умолк. Прерывисто дыша, он сжал ладонями лоб, закрыл глаза. Тихо, очень тихо, почти шепотом, старик продолжил свой рассказ:

— Получу ли я когда-нибудь ответ на это? Все наши, с «Астры», умерли. Никто не расскажет на родине, что в плену все еще держат одного, оставшегося в живых, с этого несчастного корабля. Меня наверняка считают покойником, как и всех, кто так отважно сражался с корсарами.

— Я тоже сражался и многих одолел! — гордо сказал Омар.

— Зачем, мой друг?

— Зачем? Как это зачем? Я не понимаю тебя.

— Может, ты мстил европейцам за какое-то их преступление?

— Нет. Но они же богатые. В трюмах их кораблей огромные сокровища.

— Значит, ты ставил свою жизнь на карту ради блеска золота, из-за этого желтого металла убивал людей или делал их несчастными?

Омар растерянно взглянул на старика. Он не знал, что ответить, чем возразить.

— Ну, тогда ты наверняка очень богат, сынок, — продолжал Бенедетто.

— Я никогда ничего не брал из добычи. Я ведь был всего лишь корабельным юнгой.

Ему вспомнились вдруг наставления марабута и многих других людей, которые говорили, что борьба с неверными — дело, угодное Аллаху. Но поймет ли это старый раб? Может, лучше так:

— Сражения — самое благородное занятие для юношей и мужчин.

— И с невиновными тоже? Разве мы, европейцы, — разбойники, убийцы, пираты, корсары? Мы что, нападаем на ваши корабли? Уводим твоих братьев в рабство?

— Этого я не знаю. Но они обстреляли Алжир, смешали с землей такой город! Мы вправе мстить за это преступление.

— Не можешь ли ты мне сказать, по какой причине был обстрелян твой город?

— Хотели свергнуть дея.

— И это получилось?

— Нет. Они все-таки не отважились.

— Ха! Стоило бы только по-настоящему захотеть! Но твой ответ далек от истины. Вы столь бесчеловечно поступаете с моими братьями, которые ничего, еще раз повторяю, ничего плохого вам не сделали, что Алжир непременно должен был понести наказание.

— За что мы и наносим ответные удары!

— Это ненадолго. Европейцы, стоит им только собраться, просто задавят вас. Их силы во сто крат превосходят ваши.

— Как ты можешь этакое говорить, — возмутился Омар. — Ни один их корабль не уйдет от нас.

— Поживем — увидим. Однако давай лучше оставим пока это. Ты не понял еще, что похищение людей — худший из грехов, хотя и самого тебя, магометанина, лишили свободы и бросили в этот Богом забытый лагерь. Считаешь, что это справедливо?

— Я был непослушен.

— Да, за это тебя следовало наказать, таков порядок. Но с тобой, правоверным, обошлись, как с каким-нибудь — по вашему выражению — христианским псом!

Юноша вытаращил глаза. И в самом деле, его поставили на одну ступеньку с неверными! Это потрясло его до глубины души. Этот раб правильно оценивает положение. С ним, Омаром, его собственные друзья и соратники поступили, как с паршивым псом. Убей они его, и то было бы не так гадко, как сейчас, здесь…

Корабельный юнга Омар, пленник недоброй славы работорговца Османа, чувствовал себя глубоко несчастным. Те, кого он совсем еще недавно так любил, хоть и страдал порой от их грубостей, приятели по пиратскому кораблю, постыдно предали его. Если уж с ним, своим же сотоварищем, обошлись таким способом, то, может, справедливо и многое из того, что он только что услышал от старика. Но ведь старик — европеец. Он все здесь видит в кривом зеркале. Конечно! Или, может, все-таки он прав?

Омар угодил в лабиринт, выхода из которого найти никак не удавалось. Сомнения, душевное смятение, и вслед за тем — снова абсолютная уверенность в своей правоте — все смешалось в его голове.

— Аллах, Аллах! Благодарю тебя, великого, добрейшего, вселюбимейшего, всемогущего! — снова, как всегда в последние дни, закончил Омар свою молитву этими высокими словами.

«Всесильный чувствует, как ликует моя душа, как преисполнена она благодарностью ему; преисполнена так, что не выразить словами. Человек только бормочет, путается, не в силах уяснить, что же им движет. А Аллах видит все, он знает, кого удостоить своей милостью».

Кто, как не он, даровал свободу бедному юнге? Что, как не его могущество, отворило двери тюрьмы и подарило Омару новую жизнь?

— О Аллах, Аллах, как прекрасна, как бесконечно прекрасна жизнь!

Омара охватило благостное упоение. Надо же, какое счастье выпало ему, счастье, за которое он обязан вечной благодарностью всевышнему!

Он огляделся вокруг, посмотрел в глаза людям. Как изменились их лица, и все-таки они те же самые, что кривились в свое время в глумливой усмешке, безучастные к его горькой участи, повергшей его в рабство. Все те же люди на корабле, все, кроме рейса.

А теперь бывший корабельный юнга — офицер, младший офицер алжирского флота. Теперь его нельзя больше мучить, колотить, пинать ногами. Все теперь так и напрашиваются к нему в друзья. Надеются, что не вспомнит о прошлом. Это было бы скверно: у него теперь власть, он может и отомстить.

Однажды к Осману явились посланцы из Алжира. Гордые, властные люди, независимо державшиеся с шейхом. Они даже и не спросили, здесь ли содержится корабельный юнга Омар, а сразу коротко и ясно потребовали освободить его.

— Коня ему, да получше! — приказали они. И сами выбрали коня из табуна. Это был благородный арабский скакун, огневой, быстрый. Шейх (Омар стоял рядом и все видел) был вне себя от ярости — он сам присмотрел этого скакуна для себя, — однако протестовать не отважился.

Поскакали в Алжир. Обращались с ним в дороге заботливо, считаясь с тем, что в тюрьме он сильно ослаб.

— Куда вы везете меня? — спросил Омар.

— К Мустафе.

Мустафа? Имя очень распространенное, в большом городе людей с таким именем было тысячи. К какому же из них лежит его путь? Об этом Омар, к сожалению, от своих провожатых узнать ничего не сумел. Они упорно отмалчивались, а один на вопрос Омара ответил смехом.

Потом, когда Омар предстал наконец перед этим таинственным человеком, он узнал, что говорить о нем и в самом деле было рискованно.

— Омар, ты заслуживаешь смерти!

У юноши земля закачалась под ногами. Стоило ли освобождать его из тюрьмы только для того, чтобы тут же передать в руки палача? Он не мог произнести ни слова. Смерть в схватке с противником — ничто по сравнению с ощущением, которое он испытал, когда Мустафа посмотрел ему в глаза — словно когтями впился.

Глухим, как из могилы, голосом, столь же жестко, как и прежде, Мустафа продолжал:

— Непослушание — худшее из преступлений, в которых может быть обвинен корсар.

«Я знаю об этом, господин», — хотел сказать Омар, однако не смог выдавить ни слова и стоял с открытым ртом, будто веревка палача уже затягивалась на его горле.

И тут вдруг зазвучал совсем иной голос — мягкий, доверительный, добрый:

— Я забыл об этом, сын мой. А ты не забывай и в будущем никогда так не поступай. Ты снова вернешься на тот же корабль.

— А капитан? — отважился наконец спросить Омар.

— Капитан там другой.

— А где прежний?

Мустафа только слегка шевельнул рукой. Произнес ли он при этом роковое слово «непослушание», Омар так и не понял Однако ему все же показалось, что да. Нет, он не услышал его, а прочел глазами с шевелящихся губ Мустафы.

Так или иначе, но жест был ясен и однозначен. Капитан — мертв.

— Я возвращаю тебе свободу, сын мой. Надеюсь, ты сумеешь выказать свою благодарность. В один прекрасный день, если сможешь мне понравиться, ты сам станешь рейсом.

«Если сможешь понравиться?» Он сумеет! Теперь, когда ему не придется больше быть козлом отпущения для всех и каждого, когда он сам имеет право командовать, мужеству и силе его не будет границ!

Какой, однако, человек этот страшный Мустафа! Но он — друг.

«Он не разочаруется во мне!» — еще раз решил для себя Омар. Старый сотоварищ по тюрьме и его будоражащие душу речи были забыты. Ложь все это, о чем он говорил, детский лепет. Старик впал в детство. Нечего больше о нем и думать.

Однако слова бывшего раба не забывались и навязчиво сверлили мозг. Отвлечешься от них, будто никогда и не слышал, и вдруг они возникают внезапно и не дают покоя. Они подобны медленно действующему яду, бледнеют, тонут, всплывают вновь, возникают во сне как осязаемые образы, как реальность, заставляют размышлять о них. Можно не соглашаться с ними, оспаривать. Сама жизнь опровергает их. Он — свободен. И все же никак они не уходят, эти мысли европейца, несомненно — ложные. Ложно все, что говорят и чему поучают неверные. Один только Аллах, которого они не признают, истинен и правдив.

«Ты сам себя обманываешь, Омар! — говорит голос, идущий из глубины души. — А вдруг они говорят правду?» Нет, нет, этого не может, не должно быть!

Сражения! Только в схватках спасение от таких пустых мудрствований.

Омар так и рвался в бой — это был единственный способ отринуть от себя сверлящие мозг мысли, вложенные в него Бенедетто Мецци.

Пока молодой офицер мучился сомнениями, бичевал себя, нанося удары не по коже, а глубже, в самое сердце, ренегат Бенелли прочесывал регентство, стремясь выйти на след Эль-Франси.

Эль-Франси — француз по имени Жан Менье из Ла-Каля. Человек состоятельный: охота — прихоть куда как не из дешевых. Ни о каком Луиджи Парвизи в городке, по словам шпиона, никто ничего не знает.

Имена, как звук и дым, — они исчезают. Их можно сбросить с себя, как грязную рубашку, и заменить на другие, когда потребуется.

«Ну хорошо, — решил Бенелли, — коли так, надо обязательно сойтись с этим Жаном Менье — Эль-Франси лицом к лицу и выяснить наконец, не Луиджи ли Парвизи действует под этими именами». Сюрприза здесь, пожалуй, ожидать не приходится: очень уж прочные завязываются узелки между этим Менье и Парвизи. Он, Бенелли, просто нюхом чует, что не ошибся. Даже в мыслях иной раз путается: хочет сказать Парвизи, а говорит — Менье, думает о Менье, а говорит — Парвизи.

Он приказал схватить этого Эль-Франси и доставить в Алжир. Но его посланцы вернулись с пустыми руками. Всякий раз дичь умело ускользала от них. Ну как не зауважать такого человека! Возможно, своего земляка? Бенелли даже чуть было не возгордился им. Но — лишь на миг: он терпеть не мог рядом с собой никого, умного и понимающего тонкость интриги, такого же авантюриста, как и он сам. Пока Парвизи не ввязался еще в высокую, запутанную игру, называемую политикой. Пока нет. Но кто может гарантировать, что он не сделает этого завтра? А может, уже и сегодня?

Возможно, однако, что все это куда проще. Он ищет своего сына. Прочности регентства это никоим образом не угрожает. Снова и снова Бенелли урезонивал себя, призывал к спокойствию. Что ему этот человек? С чего бы щадить его? Из-за того, что он — генуэзец? К черту сантименты! Генуя, родина, давным-давно покинута и позабыта. Теперь она — не более чем точка на географической карте. Да, если речь идет только о розысках сына, это не так уж плохо. Но ведь этот Эль-Франси — преемник француза Эль-Франси! С ним даже и негр Селим, верный спутник того, первого. Почему первый передал второму это почитаемое и любимое в стране имя? Только ли для того, чтобы ему удобнее было искать мальчишку? Нет, не может быть — за этим, несомненно, кроется что-то иное. Парвизи работает на Францию. Если так, то это грозит опасностью, устранить которую может только один человек — он сам, Бенелли!

И безобидность Эль-Франси — всего лишь маска. То, что упустил туземный лазутчик, не ушло от внимания Мустафы. В стране много говорят об Эль-Франси. И верный друг-то он, и помощник, и советчик. Но чтобы подстрекал он народ против турок — об этом никаких сведений не поступало. За это его к ответу не притянешь. Ладно, пусть даже против турок он ничего и не замышляет, но он, и это много существеннее, наводит людей на размышления. Только что вспыхнувший пожар можно погасить быстро. Куда страшнее огонь, тлеющий под крышей, скрытый под балками и кладками. В любой момент может разлиться он в целое море пламени, и для преодоления его потребуются чрезвычайные меры. Если люди долго обдумывают какое-то дело, взвешивают все «за» и «против», прикидывают шансы на возможный успех и неудачу, выжидают, пока плод созреет, — это и есть наивысшая опасность!

— Я — Мустафа, советник дея, — представился Бенелли деревенскому старосте.

— Добро пожаловать, господин. Великая честь выпала нашей деревне. Что привело тебя к нам?

— Я на охоте, мой друг. Не могу ли я чем-нибудь помочь вам? Не нападают ли хищные звери на ваши стада? Я могу расправиться с ними.

— Ты так добр, господин! — снова поклонился кабил.

«Скрытный парень, — решил Бенелли. — Может, не следовало представляться советником дея?»

— Повторяю: я охотно помогу вам.

— Спасибо, господин, но ты опоздал.

— Опоздал? Не понимаю тебя.

— Нам помог Эль-Франси, господин!

Бенелли удовлетворенно улыбнулся. Кабил заметил это.

— Ну вот. Я рад слышать это. Лихой парень этот Эль-Франси!

— Наш друг, господин.

— Вы можете гордиться им. Все, что я о нем слышал, мне очень нравится. Я с удовольствием сходил бы как-нибудь вместе с ним на охоту. Скажи, где я мог бы с ним встретиться? Ты ведь слышал обо мне, знаешь, что я…

— Да, господин.

— И что же ты знаешь?

— Что ты большой начальник.

Бенелли рассмеялся. Этот деревенский староста — остолоп, дурень, слабоватый умом.

— Вовсе не это хотел я сказать, мой друг, а то, что как охотник могу потягаться с вашим Эль-Франси. Мне хотелось бы поохотиться вместе с ним. Где он?

— Я не знаю этого, господин.

— Мне говорили, что его видели здесь еще вчера?

— Вчера, господин?

— Странно, что ты ничего об этом не знаешь.

Кабил не отреагировал.

— Жаль. Ты лжешь, старик! — легко, будто так, между прочим, бросил Мустафа в лицо старосте оскорбительные слова.

— Я не отваживаюсь возразить тебе, такому великому и могущественному человеку, даже если в мыслях твоих нет правды.

— Проклятье! — Из этого идиота все равно ничего путного не выудишь. Лучше, пожалуй, закончить разговор какими-нибудь дружелюбными словами. — Извини, я не хотел тебя обидеть. Меня, должно быть, неправильно осведомили. Этой ночью мы останемся у вас. Я сам принимаю приглашение в твой дом. Для моих спутников найди подобающий кров.

То, что кабил и не думал его приглашать, Мустафу нимало не смутило. Он — господин, и дать ему приют все прочие должны почитать за великую честь.

Среди ночи Мустафа покинул деревню. Он неслышно выскользнул из хижины, осторожно миновал поселение и лишь после этого вскочил на коня.

Бенелли заблуждался. Деревенский староста с его смиренным «Да, господин!» вовсе не был ни остолопом, ни глупцом, но умным и опасным противником.

— Гляди, Селим! — Луиджи Парвизи протянул негру трубу и показал направление, куда смотреть.

— Алжирцы. Уходим!

— Да, это они. Хорошо, что нас предупредили.

Парвизи оглядел окрестности. Они находились почти на самом краю равнины, за которой начинались холмы. Уйти можно. Если пустить коней в галоп. И прямо в горы. Ввек никто не сыщет. Но кони устали…

— Нет, Селим, скрываться мы не будем. Этого советника дея я должен рассмотреть поближе.

— Что это в последнее время они уж очень нами интересуются? — спросил чуть спустя негр.

— Кажется, нам не доверяют. Эти, из Алжира. А туземцы — за нас. Молодцы! Чуть заслышат о чем-нибудь, что, по их мнению, нас касается, сразу же спешат предупредить.

Не слезая с коней, оба друга осмотрели оружие. Все в порядке. Пистолеты и ружья — готовы к стрельбе, кривые сабли легко ходят в ножнах.

— Признаться, и мне удирать тоже что-то не хочется. С четырьмя-то людьми, замысли они что-нибудь недоброе, мы легко управимся.

Жемчужно-белые зубы Селима сверкали под стать его глазам. Негр явно не страшился возможной схватки.

Друзья не оглядывались. Лишь потом, когда топот копыт за спиной уже едва слышался, они придержали коней и стали ожидать алжирцев.

Это были пожилой мужчина и трое молодых парней.

— Салам алейкум! — поприветствовал старший, судя по всему — главный, и, не дожидаясь ответа, добавил: — Я рад, что наконец-то встретился с тобой, Эль-Франси.

Парвизи изобразил на лице изумление:

— Ты знаешь меня?

— О тебе и твоем друге столько рассказывают, что догадаться, кто ты, совсем не трудно.

— Вот как?

— Ты позволишь нам остаться в твоем обществе?

— Я не знаю тебя и твоих спутников. Страна велика, в ней достаточно места, чтобы не наступать друг другу на пятки, даже если каждый пойдет своей дорогой, — осадил старика Парвизи.

— Ты неприветлив, Эль-Франси. Я шейх Юсуф из Бискры.

— Думай обо мне что хочешь, Юсуф. По мне, так оставайся с нами, пока нам по пути.

— А куда ты направляешься?

— Там видно будет. Во всяком случае, собираюсь поохотиться.

— О! Позволь и мне разок выйти на хищника вместе с тобой!

— Что ж, если не струсишь… Вперед, Селим, тронули!

Бенелли старался держаться бок о бок с Парвизи. Снова и снова пытался он завести разговор, однако охотник отвечал лишь односложно и неприветливо.

Что надо этому человеку, который представился дружественному кабилу как Мустафа, советник дея?

Кавалькада въехала в горы. Парвизи внимательно оглядывал местность. Вдруг он остановился.

— Я приехал. Сюда, Селим. А тебе — счастливого пути, Юсуф! — сказал Луиджи и направился к месту, показавшемуся ему подходящим для бивака. Шейх то ли не понял намека, то ли не захотел понять, что здесь их пути расходятся.

— Ты не хочешь исполнить мое желание, Эль-Франси? — удивленно спросил Мустафа.

— Ты ведь занят делами. А время сейчас еще раннее. Остановишься рядом на привал — и потеряешь впустую добрых полдня. Меня же никто и ничто не гонит, я останусь здесь, — улыбаясь, ответил Эль-Франси.

— Тогда и я тоже остаюсь. Разбейте-ка лагерь, люди!

Пока Селим и трое спутников Бенелли занимались обустройством стоянки, Парвизи стоял, скрестив руки, у скалы, заранее выбранной им на всякий случай для прикрытия сзади. Алжирец делал вид, что ужасно занят. Он хватался то за одно, то за другое, метался к каждому из своих парней и шушукался с ними, работать, впрочем, отнюдь не помогая.

К Эль-Франси он присоединился, лишь когда все приготовления были закончены.

— Кальян! — приказал он, усаживаясь поудобнее.

Кальян принесли. Охотник сразу определил, что вещь эта дорогая — искусной работы, с двумя мундштуками.

— Присаживайся, Эль-Франси, будь моим гостем! — широко улыбаясь, пригласил Мустафа и протянул ему второй мундштук.

Отклонить такое приглашение было бы тяжким оскорблением. Парвизи закурил.

— Нравится тебе? Настоящий турецкий табак, — попытался Бенелли завязать разговор.

— Должно быть, ты весьма состоятельный человек, Юсуф: взять такую дорогую вещь с собой в путешествие! Не боишься, что ограбят? — решился вступить в разговор Парвизи. Может, удастся выведать, что на уме у этого человека.

— Никто здесь не отважится поднять на меня руку!

Самодовольная улыбка разгладила на миг старческие морщины на лице Бенелли.

Лишь теперь Парвизи удалось рассмотреть его как следует. Араб? Возможно. Однако сбрить ему бороду и снять глубоко надвинутый на лоб тюрбан — вполне можно принять его и за уроженца Южной Европы.

— Ну, тогда ты — счастливчик, — сказал он в ответ на бахвальство Мустафы.

— Шейха Юсуфа боятся!

— Знаю, знаю. Ты сказал, из Бискры?

— Да.

— Шейх Юсуф из Бискры в самом деле отважный и страшный для разбойников человек. Он — мой друг!

— Дьяболо!

Бенелли скрипнул зубами, но поздно: итальянское проклятие уже сорвалось с его губ. Глаза его метали искры.

— Что ты хочешь этим сказать, Эль-Франси? — закричал он.

— То, что ты — не шейх Юсуф, — спокойно, не повышая голоса, сказал Парвизи.

Бенелли вскочил на ноги. Не оплошал и Луиджи.

— А вы — не настоящий Эль-Франси, синьор Луиджи Парвизи! Что вы делаете здесь, в регентстве? Я — Мустафа, начальник тайной полиции дея. Вы арестованы! Вперед, люди, обезоружьте его и негра!

Он потянул из-за кушака пистолет. Эль-Франси, не спускавший с мнимого алжирца глаз, выбил оружие из его руки. Пистолет звякнул о камень. Пинок ногой — и он отлетел далеко в сторону.

— Руки прочь от оружия, а не то — пуля в лоб!

Державшийся все время настороже Селим бросился вперед и, с двумя пистолетами в руках, взял на прицел всех троих спутников Мустафы.

— И не шевелись! — предупредил он.

Парвизи сделал полшага в сторону. Он тоже хотел было вытащить пистолет, но не успел: в руке у Мустафы уже был ятаган. Ах так, ну что же, тогда — дуэль на ятаганах!

«А-а-а-а, Мустафа, оказывается, — левша… Потому и оружие носил с правой стороны. Надо же, как мы проглядели!»

Парни выли от ярости: Селим отбирал у них ружья и пистолеты и отшвыривал подальше, на кучу гравия. Следом полетели два ятагана.

Бенелли рубился, как опытный армейский фехтмейстер. Он играючи парировал любой выпад. С таким противником позиция, выбранная Парвизи — спиной к скале, — была явно невыгодной: скала мешала свободе движений. Этому Мустафе, как определил Луиджи с первых же ударов, мог противостоять только мужчина в расцвете сил, обладающий быстрейшей, чем у противника, реакцией и превосходящий его в силе.

Эль-Франси сражался как бешеный. Сердце колотилось, грудь вздымалась, как кузнечный мех. А Мустафа — левша и мастер боя на ятаганах. Все быстрее и быстрее становились яростные удары. Неужели этому человеку, выдавшему сорвавшимся с губ «Дьяболо!» свое итальянское происхождение, удастся то, на что неспособен был ни один самый опасный хищник — убить Эль-Франси? И Ливио придется вечно томиться в рабстве?

Парвизи пригнулся, поджал правую ногу, уперся подошвой башмака в скалу, с силой оттолкнулся — рывок! И вот он уже, словно молния, бьет Бенелли справа. Столкнулись. Оба бойца рухнули наземь.

Селим, только что победивший в кратковременном поединке третьего из людей Мустафы (парень не пожелал бросить оружие), был занят своими подопечными.

Падая, Парвизи сильно ударился головой, и Бенелли раньше него успел вскочить на ноги.

— Получай, шпион, по заслугам! — в словах ренегата слышалась уверенность в победе.

Клинок просвистел над головой полулежащего Эль-Франси. Страшнейший рубящий удар, нацеленный прямо по его горлу.

Парвизи успел увидеть его. Неужели этот удар — конец всему? Чисто машинально он все же попытался защититься. Все преимущества — у Бенелли. О правильном параде [23] справа в этом неблагоприятном положении нечего и думать. Клинок лязгнул о клинок. Счастье улыбнулось Луиджи. Удар Мустафы не удался.

Селиму тоже приходилось туго. Один из парней, у которого он не успел отобрать холодное оружие, выхватил ятаган и бросился на негра. Стрелять в него? Невозможно: за спиной мавра крутились в смертельной схватке Эль-Франси и Бенелли. Попадешь еще ненароком в друга. У Селима был ятаган, но фехтовать им он привык только правой рукой, а сейчас в ней был пистолет. Негр развернулся и большими скачками понесся прочь. Мавр с победным криком погнался за ним. Убегая, Селим успел засунуть пистолет за кушак и вооружиться ятаганом.

А где же остальные двое? Вон они — ищут свое оружие.

Негр молниеносно повернулся и выбросил вперед правую, с ятаганом. Мавр парировал удар, однако Селим продолжал наступать и вынудил отчаянно защищавшегося противника попятиться назад.

Бенелли устал. Сказывался возраст. Выпады его и парады раз от раза становились все более вялыми. А Парвизи уже оправился от падения.

— Вперед, итальянец, ренегат, быстрее, быстрее, если хочешь победить Эль-Франси! — задирал он противника, надеясь, что от ярости тот утратит осторожность.

Однако силы старика еще не иссякли.

— Тебе не одолеть меня! Отправляйся в ад, Парвизи!

С гибкостью и задором юноши Бенелли ринулся на Луиджи. Ятаган его со свистом резал воздух, так что глаза едва успевали следить за ним. Генуэзец отступал.

Все дальше теснил Мустафа Эль-Франси. С лица Парвизи струился пот, а у ренегата, казалось, открылось второе дыхание. Но долго так продолжаться не могло. Не одолеешь противника теперь, на этом последнем напряжении сил — и все кончено! Губы Мустафы побелели, он скрежетал зубами.

Под пяткой Парвизи что-то хрустнуло, он оступился и едва не упал. Какая удача для Бенелли! Вперед! Он занес уже руку для нового удара, как увидел вдруг, обо что споткнулся Эль-Франси. Пистолет!

Решение пришло с молниеносной быстротой. Парвизи — боец слабее его, но на его стороне молодость. Вот он уже снова готов к схватке. Он еще не побежден.

Итак, пистолет!

Бенелли нагнулся, потянулся за оружием. И в тот же миг, быстрее, чем можно было ожидать, на него ринулся Эль-Франси. Опираясь правой рукой о землю, почти полулежа, Бенелли продолжал поединок. Капитулировать? Не может быть и речи! Только победа или поражение, жизнь или смерть. О том, что Эль-Франси не станет добивать побежденного, у Мустафы и мысли не возникало. Еще чего! Человек, не знающий пощады, не верит и в чужое милосердие.

«Похоже, этот Мустафа, или как там его на самом деле зовут, в союзе с самим дьяволом, — подумал Луиджи. — Вот и теперь сумел ускользнуть от смертельного удара».

Бенелли дотянулся-таки до пистолета, но схватить его смог лишь за ствол, а не за рукоятку. И все-таки! Новые силы влились от этого железа в его тело. Против пистолета Парвизи не устоять.

Яростнее, чем прежде, замахал он ятаганом, вынудив Парвизи к защите. Достаточно. Бенелли смог наконец разогнуть спину, принять правильную боевую стойку.

А на Селима наседали уже сразу трое мавров. Ему тоже никак не удавалось справиться с людьми Мустафы, хотя рубился он поистине мастерски. Как кошка, метался он налево, направо, подпрыгивал, пригибался, защищался, атаковал. Левый край его бурнуса потемнел от крови. Негр был ранен.

Бенелли зажал пистолет в зубах. Теперь — изловчиться и схватить его за рукоятку. Опасное дело: Парвизи не упустит момента. Но все удалось! Словно фокусник, Мустафа сделал молниеносное движение рукой, и вот, пистолет уже направлен на Парвизи.

Ну теперь держись, Парвизи! Совсем немного времени осталось тебе дышать, секунда — и схватка закончится смертельным выстрелом.

Бенелли, как хищная птица, следил за противником. Глаза Парвизи горели, словно угли. Не оплошать, успеть нанести решающий удар!

Ренегат спустил курок. Попал! Парвизи отшатнулся, закачался.

Мустафа-Бенелли перевел дыхание, опустил левую руку с ятаганом. Рука сразу вдруг стала тяжелей свинца

Авантюрист попытался было поднять ее. Крик боли вырвался из его груди. Рука занемела и не слушалась приказов мозга. Выиграть время, пока кровь снова запульсирует в ней. Бенелли отпрянул в сторону. Слишком поздно, и не в ту: прямо грудью наткнулся он на клинок шатающегося, бледного как смерть, но не побежденного Парвизи.

Левая рука Эль-Франси повисла, как плеть.

Ренегат рухнул на землю.

— Эль-Франси! — звал на помощь Селим.

Призыв друга смыл с глаз Луиджи застлавшую их красную пелену, прогнал прочь слабость. Он шагнул вперед, еще шаг… «Держись, не раскисай!» — взбадривал он себя.

И все пошло на лад! Противники, с которыми предстояло теперь сражаться тяжело раненному Эль-Франси, против Мустафы никуда не годились. Но их было трое на одного. Слишком много даже для отважного и искусного негра.

Раненый оттеснил самого опасного из парней от Селима.

«Держаться, держаться!» — одна лишь мысль билась в его мозгу.

Описав широкую дугу, ятаган мавра отлетел в сторону. Мавр пустился наутек.

Бог с ним! Парвизи не стал его преследовать: Селим все еще в опасности. Один из оставшихся заходит ему со спины.

Мавр замер с открытым от страха ртом, увидев вдруг перед собой Эль-Франси.

— Эль-Франси! — прохрипел он, бросил оружие и кинулся к коням, вслед за незадачливым своим приятелем.

Теперь последний. Но и тот, заслышав истошный крик дружка, предпочел искать спасения в бегстве.

Голова Парвизи поникла на грудь. Еще шаг, неуверенный, нетвердый, — и темная ночь охватила его…

Тени, глубокие, тяжелые тени между гор. Солнце садится. Луиджи очнулся.

— Что со мной было, Селим? — едва слышно спросил он сидящего рядом друга.

— Спи, Эль-Франси. Все хорошо. Я караулю. Спи.

Спи — какое волшебное слово! Веки Парвизи снова сомкнулись. Свинцовая тяжесть во всем теле…

Ожили, замелькали в памяти сцены схватки.

— Мустафа? — спросил вдруг Парвизи.

— Его часы сочтены. Ты одолел его.

— Советник дея? Побежден? Его… часы сочтены? Нет, Селим, нет!

Снова забытье. Но чуть погодя, опять, словно встряхиваясь от тяжелого полубреда:

— Селим, скорее помоги мне! Он не должен умереть, пока я с ним не поговорю. Да помоги же мне!

— Тебе надо лежать, у тебя прострелена рука, — не соглашался негр, осторожно прижимая к постели пытавшегося подняться Эль-Франси.

— Пусти! Дело идет о Ливио!

Селим знал, что Луиджи не переупрямить и тот все равно настоит на своем.

Тяжело опираясь на друга, с трудом переставляя ноги, Парвизи подошел к ренегату. Тот очнулся. Селим присел на корточки и стал перевязывать ему раны.

— Как чувствуете себя, синьор… Мустафа? — спросил Парвизи. — Настоящее ваше имя мне неизвестно, и я вынужден называть вас так.

— Как может чувствовать себя человек, с которым, считай, покончено? — с насмешкой ответил великий авантюрист. Смерть не пугала его.

— Селим позаботится о вас, насколько позволят силы. Я сожалею; мне хотелось только вывести вас из строя, а пришлось защищаться от мастера фехтовального искусства. Смерти вашей я не желал и никак не думал, что дело может зайти так далеко.

— Возможно, Парвизи. Я был неосторожен в конце поединка. Что делать? Моя жизнь прошла, и я ухожу из нее, как всегда и мечтал: в схватке. Что вам нужно? Помочь мне вы все равно не сможете.

— Что мы могли бы для вас сделать?

— Абсолютно ничего, земляк. Вам, как я вижу, и с самим собой хлопот хватит.

— Земляк? Значит, вы — итальянец?

— Генуэзец.

— Что? Тогда мы просто обязаны непременно спасти вас. Надо срочно увезти вас отсюда.

— Пустое! Мне не поможет теперь даже самый лучший врач. Я охотно поговорил бы с вами о родине в эти последние на земле часы, но и это уже поздно. Я чувствую. Удары моего жизненного маятника становятся все медленнее и медленнее. Спрашивайте, Парвизи. Я знаю, у вас есть о чем спросить меня…

— Я удивляюсь вашей прозорливости, синьор.

— Ха, прозорливость! — пренебрежительно хохотнул Бенелли.

— Не знаете ли вы хоть что-нибудь о мальчике Ливио, попавшем в рабство с «Астры» несколько лет назад? — спросил Луиджи дрогнувшим голосом.

— Все!

— Где мой сын?

В глазах Луиджи двоилось. Он напряг все силы, чтобы четко видеть этого человека. Ему хотелось не только воспринимать на слух, понимать слова, но и видеть, как губы произносят их. Час, в который умрет один человек, может стать часом рождения другого, его сына Ливио. Да, да, именно так: освобождение из рабства — разве это не рождение заново?

Разговор шел трудно, с перебоями и передышками. Оба собеседника были тяжело ранены. Селим обнял здоровой рукой Эль-Франси. Он опасался, как бы в минуту слабости или крайнего возбуждения друг не упал.

— Умер, — пробормотал Бенелли, не поднимая век. — Мертв, как и ваша жена, Парвизи.

— Мертв? Умер? Мой сын умер? Мой сын мертв! — застонал Луиджи.

Это был ответ ренегата, а не земляка. Выговорив страшные слова, Бенелли широко раскрыл глаза.

«Как сразу постарел Парвизи, на глазах постарел от моей заведомой лжи. Может, не надо? Может, покаяться? Сказать правду?»

«Мертв. Бедный мой мальчик!» — горько сетовал Парвизи. Человек, известный старому и малому как не ведающий страха охотник Эль-Франси, плакал навзрыд.

«Так, может, сказать ему все-таки правду? — Вчистую отрешиться от нормальных человеческих эмоций не мог даже подлый Бенелли. — Или лгать дальше, так и остаться негодяем, даже сейчас, когда жизни-то осталось какой-нибудь час, а то и всего секунда? — спрашивал себя ренегат. — Ха, не спасет меня теперь даже самая чистая правда! Нет уж, видно, умру, как и жил».

— Да, умер! — подтвердил он еще раз. — И передайте Агостино Гравелли привет от Бенелли. Я думал о нем в эти часы. Гравелли, крупный банкир, предатель, извещавший дея обо всех выходящих из Генуи судах. И «Астру» он тоже нам выдал, особое внимание при этом обращая на вас и вашу семью. Так и скажите ему, слово в слово: «Бенелли, советник дея, приветствует вас и ежечасно думает о вас!» Слово в слово, Парвизи! А дальше, по мне, так хоть и сверните ему шею. О смерти же моей говорить ему не надо Вот и все. А теперь — прочь от меня! Мне ненавистны ваши лица. Оставьте при себе ваши слова участия и призывы к раскаянию. Я хочу умереть в одиночестве, подохнуть, уйти в ад, в пекло. Мне все равно. Я ни в чем не раскаиваюсь, ни в чем! Доведись мне прожить еще одну жизнь — весь мир задрожал бы в ужасе и горе от моих деяний. Прочь, Луиджи Парвизи, а не то я соберусь с последними силами и вцеплюсь вам в глотку!

Час спустя великий злодей испустил дух. Селим навалил над трупом кучу камней. Мустафа-Бенелли был все же человеком, и другим людям подобало укрыть его останки от хищных птиц.

Друзья Эль-Франси на севере и юге, на востоке и западе регентства тщетно ожидали визита охотника. Никто и никогда не видел больше Эль-Франси. Но память о нем не умирает. Эль-Франси ушел в легенду. О его приключениях, о славных его делах долго-долго будут вспоминать во всех деревнях и кочевьях страны.

Глава 15

ДРУЗЬЯ ДУМАЮТ ИНАЧЕ

Руку Луиджи Парвизи так и не вылечил. Парализованная, она висела как плеть. Весть о смерти Ливио совсем выбила его из колеи. Жизнь потеряла смысл, стала пустой и ненужной. Разыскивать труп сына, или что там еще от него осталось, отец считал бессмысленным. Да и как ему, калеке, было бы снова оказаться в этой проклятой стране? Позабыть бы, стереть из памяти все, что пришлось пережить за эти годы в Алжире! Однако не получалось.

Часами Луиджи сидел в своей комнате, не реагируя ни на что, и раздражался только, если его беспокоили. К погруженному в свои печальные думы другу не рисковал приближаться даже верный Селим.

Волнения в доме Парвизи по случаю возвращения сына и негра приутихли. На передний план выдвинулись крупные политические события, дававшие куда более обильную пищу для разговоров, нежели скудные сведения, привезенные Луиджи. Он искал сына, а теперь узнал о его смерти — вот и все, что было известно горожанам.

Вскоре после возвращения в отцовский дом Луиджи взял в руки грифель и попытался изобразить жену и сына. Такими цветущими, веселыми, улыбчивыми остались навсегда они в его памяти! Он прямо-таки видел их перед собой. А портрет не получался: ужасная кончина накладывала скорбную тень на их лица — это были не те, кого он так любил. Скомканный набросок полетел в сторону. Он начал снова; и снова смерть скалила зубы с листа. У него сохранился последний прижизненный портрет Ливио, сделанный на борту несчастной «Астры». Рисунок попал вместе с ним за борт, и соленое Средиземное море отбелило его так, что только отцовские глаза могли на нем еще кое-что разглядеть. Но достать его Луиджи теперь никак не отваживался: а ну как и из этого бесценного для него сокровища тоже выглянет смерть!

Может, когда-нибудь потом, когда немного поправится, он, следуя желаниям своих домашних, и соберется еще рассказать пообстоятельнее о своих приключениях. Но не сейчас. Раны и душевное потрясение совсем вымотали его; он был не в состоянии даже покинуть комнату. Разве что, когда к отцу собирались друзья помузицировать, больной требовал, чтобы и его тоже пригласили в музыкальную гостиную. Он искал утешения в музыке. Мощные, штурмующие землю и небо аккорды Бетховена будоражили душу, но не унимали боль, не приносили умиротворения.

— Луиджи, Луиджи! — Селим протопал по лестнице к комнате друга и остановился в дверях. — Гость!

Черное лицо негра сияло светлой радостью.

— Ты так взволнован, Селим? Я давно не видел тебя таким.

— Он рад, Луиджи, а уж я-то как рад! — послышался до боли знакомый голос.

— Пьер Шарль! Пьер Шарль, ты!

Луиджи хотел подняться из кресла, но француз не позволил ему.

— Сиди, сиди, Луиджи, не напрягайся!

Он склонился над другом и поцеловал его.

— Что привело тебя ко мне, старина? Извини, я совсем расстроился от радости: добро пожаловать! Иди-ка, иди сюда, здесь посветлее. Дай же мне посмотреть на тебя, Эль-Франси!

Де Вермон рассмеялся и позволил Луиджи рассмотреть себя как следует.

— Я получил твое письмо, — прервал он наконец чуть затянувшееся молчание, — рассудительное такое, деловое. Кому другому его, может, и хватило бы, но Пьеру Шарлю де Вермону, Эль-Франси, нет! Старина Эль-Франси желает знать больше. Потому я и приехал, дружище, и готов помочь тебе во всем, что потребуется.

— Спасибо тебе, но под главой «Алжирское рабство» стоит уже напечатанное большими буквами слово «КОНЕЦ». Алжир принадлежит прошлому…

Де Вермон не отреагировал на горькую, полную самоотрешения реплику Парвизи.

— Рассказывай, Луиджи, — попросил он. — Хотя бы начни. У меня есть время, много времени.

И Луиджи заговорил. Сперва нехотя, с трудом, но все больше и больше увлекаясь. Селим то и дело вклинивался в повествование, уточняя не важные, по мнению Луиджи, подробности. Кое о чем, впрочем, кроме негра, и рассказать было некому. О том, к примеру, как он дважды неделями выхаживал раненого друга и доставлял его назад в Ла-Каль, не знал и сам Парвизи: все, что приходилось делать для друга, Селим считал само собой разумеющимся, а стало быть, и говорить о том не стоило. Лишь теперь Луиджи узнал о том, что было после смерти Мустафы. Сбежавшие спутники ренегата доложили обо всем дею, и тот немедленно поднял на ноги весь Алжир, чтобы поймать Эль-Франси и Селима. Но туземцы спрятали обоих друзей и помогли им перебраться через тунисскую границу. Долго оставались они в Тунисе, пока Луиджи не избавился от лихорадки и не смог перенести морское путешествие.

— И на том ты считаешь дело закрытым? — спросил Пьер Шарль, когда рассказчик замолчал.

— Я калека и болен.

— Ты поправишься. А насчет калеки… Вздор, Луиджи! Не рука, а голова, душа сражается. Говорил ли ты уже с этим Гравелли? Конечно нет: ты же ведь болеешь!

— И слышать даже об этом не хочу! Мертвых этим не воскресишь.

— Мертвые упокоились, а нам, живым, надо помнить о них и мстить за них, каждодневно, ежечасно! — весомо и очень серьезно сказал француз.

— Что это должно означать?

— А то, что гнет рабства, все еще давящий людей, должен быть, наконец, навсегда сброшен, что люди, породы этого Гравелли, не имеют права жить и сеять несчастье другим. Твой долг еще не исполнен, Луиджи Парвизи-Эль-Франси!

Лицо генуэзца помрачнело. Слова друга не то чтобы задели его — он просто не желал их слышать, подобно тому, как он отбивался после возвращения из Алжира от мыслей, требующих того же самого.

«Нет, братец, — думал Пьер Шарль, — никуда ты от этого не уйдешь, и чем дольше и чаще будешь думать об этом, тем лучше поймешь, что к чему. А пока — хватит с тебя».

— Впрочем, — возобновил беседу де Вермон, — я ведь приехал не один. Меня сопровождает месье Ксавье де Вермон. Наши отцы так же, как мы, счастливы этой встрече.

— И ты говоришь об этом только теперь, Пьер Шарль! Я просто обижен на тебя. Пошли! Селим, веди меня вниз; я должен познакомиться с этим достойным господином!

Нет, Луиджи Парвизи, свой долг ты еще не исполнил. Разговор с обоими французами со всей непреложностью доказал это. Да, они были правы… Но план, предложенный ими, был столь грандиозен, что человек, который был некогда отважным Эль-Франси, представив его воплощение, задрожал.

— Синьор Антонелли из Ливорно просит позволения засвидетельствовать господину свое почтение, — доложил Гравелли слуга.

От банкира осталась только тень, прежней напористой силы не было и в помине. С тех пор как его известили об ускользнувшей от корсаров «Парме», он знал, что сидит на крючке у Властелина Гор. Он считал себя недостаточно сильным, чтобы выступить против этого окруженного тайной человека. Он догадывался… Нет, даже самому себе он не осмеливался сказать, о чем догадывался. Вот и теперь, когда столь многое изменилось… Его ведущее положение на генуэзском и сардинском денежных рынках давно утеряно. Даже мелкие мошенничества и те больше не удаются. Скромные суммы приносят лишь частные сделки, готовит которые большей частью его секретарь. Нищенские гроши для того, кто некогда ворочал гигантскими суммами.

Синьор Антонелли, за которым стоит Властелин Гор, в который уже раз регулярно являлся за своими двумя кошельками с золотом.

Вялыми шажками, согнувшись в дугу, Гравелли дотащился до сейфа, вынул из него два заранее приготовленных кожаных мешочка и протянул их слуге.

— Я сожалею, что не могу принять его. Отдай ему это.

Через месяц парень снова появится, требуя за давнюю сделку два кошелька золота. Это будут последние. Тайник в подвале пуст.

— Все, дорогой мой Властелин Гор, — банкир хихикнул. — Все. Тучная корова выдоена полностью. Ни капельки золотого молока не вытечет больше, хоть в кровь сотри свои цепкие пальцы!

Синьора Антонелли, веселого, улыбчивого человека, встретил, как всегда, в передней секретарь Гравелли. Едва заметный кивок, прищур глаз — оба они отлично поняли друг друга. Томазини не зря держал в доме банкира своего человека; он знал о любой задумке Гравелли и принимал соответствующие меры. Однако решающей улики предательства Гравелли найти до сих пор так и не удавалось.

Камилло постучался снова. Что там еще случилось? Чем этот наглый парень Антонелли недоволен?

— Синьор Луиджи Парвизи хотел бы вам кое-что сказать.

Гравелли побледнел.

— Скорее, Камилло, другой сюртук, быстрее же, быстрее!

Голос банкира дрожал, как и он сам.

Металл стукнул по дереву. Кольцо с бриллиантом, которое хотел надеть Гравелли, выскользнуло из пальцев и упало на стол.

— Можно приглашать синьора войти? — спросил слуга.

— Еще секунду, Камилло, — банкир стер со лба капли пота. — Теперь зови.

Луиджи Парвизи поприветствовал хозяина сдержанным поклоном.

— Добро пожаловать, Луиджи! Могу я еще называть так тебя, товарища детских игр Пьетро? Садись, пожалуйста, сюда!

Гость не двинулся с места.

— Я пришел только затем, чтобы выполнить поручение, данное мне при совершенно особых обстоятельствах. Синьор Бенелли, советник алжирского дея, просил посетить вас и передать, что он ежечасно думает о вас.

Гравелли издал вопль, как раненный насмерть зверь. Глаза его, казалось, вот-вот выскочат из орбит.

— Прочь, прочь! — зашипел он на Парвизи.

Хрустнуло дерево. Банкир метнул в Луиджи кинжал, лежавший на столе для очинки перьев. Кинжал угодил в дверную раму, отщепил от нее кусок и теперь, безопасный, лежал на ковре.

Вопли стали совсем нечеловеческими. Луиджи молча покинул комнату. Он знал: Агостино Гравелли уже в петле неумолимого душителя.

Часом позже в «Остерии дель маре» внезапно притих разговор. Несколько раз громыхнули еще по столу игральные кости, и наступила полная тишина. Все «братцы» вытянули шеи в направлении двери, в которую вошел человек, никогда прежде здешним гостем не бывавший. Он казался совершенно пьяным: с чего бы это иначе занесло его в такое местечко?

— Вина! — потребовал он у хозяина, плюхнувшись на свободный стул. — Вот тебе! — Над головами рыбаков, грузчиков, моряков, ремесленников на стойку пролетел плотно набитый кошелек. Золотые монеты! Такая редкость для этого заведения. Здешние завсегдатаи привыкли оплачивать свои счета скудными сольди. Хозяин озабоченно попробовал монету на зуб. Настоящее, чистое золото! Лишь теперь он рассмотрел гостя поближе. И остолбенел. Да это же Гравелли, банкир!

Но что у него за вид? Напился до бесчувствия? Нет, вином от него не пахнет…

И вдруг гость заговорил. Сумасшедшие, путаные, никому толком не понятные слова слетали с его губ.

— Бенелли… Мустафа… Алжир… Дей… «Астра»… Парвизи… Пьетро… — только и могли разобрать люди.

Словно умирающий от жажды, банкир накинулся вдруг на остаток вина у соседа, потом рванул к себе стакан другого рыбака и также, залпом, опустошил и его.

И снова забубнил:

— Бенелли… «Астра»…

И еще раз, но теперь уже, срываясь на крик. Потом уронил голову на руки и оставался некоторое время в этом положении.

Вдруг он вскочил. В глазах его блистали сумасшедшие огоньки Из кошелька со звоном посыпались на пол золотые монеты. Гравелли отшвыривал их ногами.

— Ха-ха-ха, золото, золото!.. Бенелли… «Астра»! — орал он, едва держась на ногах.

Никто не слушал безумца; все бросились за сокровищами, которые он так небрежно рассыпал.

— Где мой господин банкир Гравелли? — перекрыл зычный голос шум всеобщей потасовки из-за денег. Камилло вышел-таки на след своего хозяина.

Ни слова в ответ.

— Эй, люди, был здесь банкир Гравелли?

— Ушел, — собрался, наконец, с ответом хозяин. — Несколько минут назад.

— Куда?

Хозяин лишь пожал плечами.

Снаружи, перед дверью, слуга столкнулся с портовым грузчиком.

— Не видел ли ты банкира Гравелли, друг?

— Не знаю такого. А ну, пропусти-ка меня! — попытался парень пройти мимо Камилло, но тот успел ухватить его за рукав куртки:

— Вот, возьми!

Монета скользнула в руку рабочего.

— Пойдем со мной искать моего господина. Старик с длинной седой бородой, нетверд на ногах, говорит непонятные слова. Он болен, тяжело болен.

— Такой человек мне встретился, — сказал грузчик. — Он шел вдоль Старой Портовой дамбы.

— Господи помилуй! Скорее, скорее, друг! — потянул Камилло за собой своего нового помощника.

— Вот он! — указал грузчик на видневшуюся вдали пошатывающуюся фигуру.

Ноги человека заплетались, он останавливался вдруг, широко раскинув руки, потом снова устремлялся вперед.

Камилло побежал что есть духу. Спутник едва поспевал за ним. Догнать, догнать больного! Расстояние постепенно сокращалось.

— Синьор Гравелли! Подождите!

Банкир услышал крики. Остановился. Потом махнул рукой и пошел дальше. Повернул за штабель грузов. Теперь его не было видно. Когда Камилло и грузчик добежали наконец до дамбы, она была пуста.

Старый рыбак, чья лодка случайно оказалась неподалеку, рассказывал потом, что какой-то человек выбежал на дамбу с криком: «Астра»! «Астра»! — и бросился в волны.

— Такой богатый! Надо же — какое несчастье! — сетовал кое-кто из гостей портового кабачка.

Другие лишь молча пожимали плечами. Их это не касалось. Все люди смертны. Одни прощаются с жизнью в своей постели, другим, вроде них, могилой может оказаться море. Вот и все!

И люди вновь возвращались к заботам, которые им каждодневно и ежечасно подкидывала жизнь.

Однако смерть Гравелли стала все же всеобщим предметом разговоров и споров, распалявших людей до белого каления.

Луиджи Парвизи объявил всенародно, что Гравелли был предателем, что он виновен в бедах и несчастьях, разразившихся над многими генуэзскими семьями.

— Проклятье предателю! — негодовали рыбаки, моряки, все люди портового города.

— Красного петуха предательскому гнезду!

Кто первым издал этот клич, осталось неизвестным. Никого, впрочем, это и не интересовало.

Сотни людей участвовали в разграблении дома Гравелли. Слуги воспрепятствовать погрому были бессильны, полиция вмешиваться не отваживалась.

Пламя сожрало долговые расписки всех ограбленных мошенничествами старого плута.

Банкирский дом Гравелли рухнул, затягивая в водоворот и без того стоявший на глиняных ногах венский филиал. Пьетро Гравелли стал нищим, вынужденным просить на жизнь у родственников своей жены. Поделом вору и мука!

— В ближайшие дни нас собирается посетить барон Томазини, — мимоходом сказал сыну за обедом Андреа Парвизи.

— Зачем, отец?

— Да нет же, ты ошибаешься, Антонио, — попеняла мужу Эмилия Парвизи. — Он имел в виду совсем другое: это он нас просит в гости к себе в замок. Может, и ты согласишься сопровождать нас, мой мальчик? — обратилась она к Луиджи. — Достаточно ли у тебя сил для этого?

— Еще бы! Я очень рад. Барон Томазини, ведь это же…

— Барон Томазини, Луиджи! — резко оборвал сына Андреа. — Друг моей юности. Больше мы ничего не знаем.

— Как скажешь, отец. Разумеется, я поеду с вами.

Без ведома Луиджи старый Парвизи написал уже другу о приключениях сына, но ответа еще не получил. Поначалу это его удивило, но после он узнал причину: Томазини долго отсутствовал.

В гости поехали синьора Парвизи, Андреа, Луиджи и Селим. Негра пригласили особенно сердечно.

Хозяин замка встретил гостей у ворот парка и проводил к дому, на дверях которого висели два больших плаката. Один — почти разодранный ветром, другой — еще новый.

Разорванный был указом губернатора Венеции от 29 августа 1820 года. Луиджи знал его содержание, но все же еще раз пробежался глазами по строчкам.

"Общество карбонариев, получившее распространение в сопредельных государствах, пытается вербовать приверженцев и в провинциях Империи (Австрии).

Цель карбонариев — ниспровержение законных правительств.

Карбонарии как государственные преступники караются смертью".

Да, он знал об этом — это точно. И второй плакат — о том же. Это был указ неаполитанского короля от 10 апреля 1821 года. Луиджи отыскал статью пятую. Она гласила:

"Цель этого общества — развал и свержение законных властей. Вступивший в сие общество и принимающий участие в запретных сборищах — повинен смерти.

Статья VI.

В равной мере повинен смерти и тот, кто, не будучи карбонарием, поддерживает, однако, цели общества".

— Читайте внимательно, Луиджи! Оба этих указа надо запомнить на всю жизнь и не забывать до самой смерти.

— Я знаком с ними, господин барон. Позвольте, пожалуйста, нам пройти дальше.

— Мы среди своих, — сказал на это барон. — Я лишь на этих днях вернулся из Неаполя. Австрия добилась успехов, заставивших наших братьев отступить под натиском шестидесяти тысяч солдат. Конституция, провозглашенная нами, аннулирована. Вновь восстановлены прежние порядки. Карбонарии были обществом отечественных идеалистов, не имеющих за собой, к сожалению, поддержки народных масс. Что стоят усилия горстки людей, когда чужие державы всеми силами противостоят тому, чтобы Италия стала свободной и независимой, а великая цель не находит отзвука в каждом сердце.

Джакомо Томазини говорил спокойно, без всякого пафоса, ничем не выказывая свою ведущую роль в этом обществе.

— Придет время, и наши устремления все же станут действительностью! — предрек Андреа Парвизи.

— Без карбонариев?

— Да, Джакомо, пусть даже сегодня карбонарии и разбиты, разгромлены. Принципы Общества велики и благородны, они останутся действенными на все времена, хотя, возможно, служить будут и совсем другим организациям и другим движущим силам.

— Италия должна стать свободной и независимой, — процитировал Томазини фразу из письма Общества британскому министру. — Границами этой державы должны стать три моря и Альпы. Корсика, Сардиния, Сицилия и весь прибрежный архипелаг Средиземного, Адриатического и Ионического морей станут частями Романской державы, а Рим — ее столицей. Однако я ведь не говорю вам ничего нового. Не стоит повторяться.

— Что же будет теперь, Джакомо? — спросил Андреа Парвизи.

— Пока еще не знаю. Прежде всего каждый должен позаботиться о том, как удержать свою голову на шее. Чужеземное иго все тяжелее давит на нашу родину, которую мы так любим. Однако не затем я пригласил вас сюда, чтобы поплакаться навзрыд о своей печали… Расскажите-ка, Луиджи, и как можно подробнее, о своих приключениях среди корсаров.

Джакомо то и дело перебивал рассказчика и обращался к Селиму, чтобы тот подтверждал и дополнял упущенное Луиджи.

Рассказ закончился. Томазини задумчиво, будто беседуя сам с собой, повторил кое-что из услышанного. Но в его устах это звучало несколько по-иному. И уж совсем по-другому выглядело все, когда барон высказал собственные свои соображения и решительно заявил, что борьба Луиджи еще не окончена.

— Доверши ее, Луиджи! Выполни то, что я тебе сейчас предложу, — сказал Джакомо, обращаясь к сыну своего друга.

Выслушав барона, молодой Парвизи растерянно посмотрел на него.

— Невозможно! — только и сумел произнести он в ответ на настоятельные пожелания, едва ли не приказ, хозяина.

— Не связывай ты себя этим «невозможно», Луиджи. Сначала обдумай все спокойно. Не торопись. Я и сам отлично знаю, как непросто выполнить мой план.

Томазини сделал паузу, чтобы лучше оттенить смысл последних слов, и закончил:

— В помощи моей можешь не сомневаться.

Луиджи Парвизи, тот, кто некогда был Эль-Франси, долго не мог принять твердого решения. Снова и снова взвешивал он каждое слово барона. Чем дальше, тем сильнее захватывал его замысел Томазини, заставлял думать, не давал покоя, не позволяя ответить «нет».

Наконец однажды утром Луиджи подошел к гуляющим по саду отцу и Томазини и сказал, что готов взяться за новое поручение.

— Я знал это, Луиджи! — обрадовался Томазини. — Знал, что Эль-Франси не испугают никакие рискованные предприятия, будь они даже еще опаснее, чем то, что тебе предстоит. Ведь ты будешь служить отчизне!

Глава 16

ГРОЗА СРЕДИЗЕМНОГО МОРЯ

Господин и повелитель Омара Мустафа — мертв. Эль-Франси одолел его. Так сообщили парни, что спаслись бегством от смелого охотника. На чьей стороне теперь стоять? Эль-Франси все еще люб и дорог Омару; он восхищается им. И все же этот человек мешает его карьере. Один лишь Мустафа обладал властью сделать Омара капитаном.

Что же теперь будет? Юный офицер никогда не был близок к окружению дея. У него не было влиятельных друзей, и заводить нужные знакомства он не умел. Значит, и позаботиться о нем больше некому.

«Я должен сам завоевать себе то, для чего прежде достаточно было лишь одного слова Мустафы», — решил он.

Вскоре после гибели Мустафы на корабле сменился капитан. Прежнему, которого покойный, возможно, посвятил в свои планы насчет Омара, сильно не везло с добычей, и он вынужден был сложить командование.

Как ни странно, новый капитан предпочел самого молодого из офицеров своего корабля старым, опытным морским волкам. На Омара можно было положиться; любое поручение он выполнял четко и с душой. Капитан быстро определил, что этот молодой человек превосходит всех остальных сноровкой и мужеством. Сверх того, он пользовался любовью команды, готовой за ним в огонь и в воду.

Как-то близ испанского побережья в осенний шторм, самый ужасный из всех, что довелось пережить Омару, переломилась грот-мачта. Рухнувшим рангоутом накрыло капитана. Корсары совсем потеряли голову и хотели уже было покидать давший течь корабль, вверив жизни неистовому, бушующему морю в робкой надежде, что волны выбросят их на берег.

Старшие по чину офицеры оказались неспособными справиться с царящей повсюду паникой. Они стояли у релингов и выжидали подходящего момента, чтобы оставить корабль.

И тут команду взял на себя Омар. Глаза его сверкали огнем.

— Люди, я командую кораблем, пока не спасем капитана! — прозвучал его голос сквозь рев шторма.

Лишь немногие корсары разобрали его слова.

— Ты останешься при мне, будешь передавать другим мои приказания! — прокричал он прямо в уши стоящему рядом старому пирату.

Затем он оторвал рулевого от штурвала и сам взялся за его рукоятки.

— Обломки мачты за борт, освободить капитана! Все паруса долой! Плотник!

Плотник явился.

— Почему бездельничаешь? — сверкнул глазами Омар.

— Какой смысл суетиться? Все равно кораблю конец.

— Пока еще нет! И он не погибнет, если все дружно постараются спасти его.

— Все усилия напрасны, Омар. Поверь мне!

— Покрутись здесь без дела еще минуту, и я велю спустить с тебя шкуру. Быстро за работу, бездельник! Бери в помощь кого хочешь, только заделай течь. Все остальное — моя забота. Я спасу корабль и команду.

— Омар спасет нас, он обещал! — Люди работали, как черти.

Офицеры же умышленно делали вид, что плохо слышат распоряжения юнца. Высказывать пренебрежение и недовольство вслух они, правда, не отваживались, но и делать ничего не хотели, выжидая, что будет дальше. Команде такое их поведение не нравилось. Взгляды парней не сулили ничего доброго. Омар стал единственным полновластным хозяином на корабле, и никто на свете не имел сейчас права попрекнуть его этим.

Не то чтобы его приказы спасли корабль: все и без того знали, что надо делать. Однако именно они имели решающее значение, ибо ему удалось обуздать диких, свирепых, наглых парней, воодушевить их на борьбу за корабль, за свои жизни, — он стал для них непререкаемым авторитетом.

— Боритесь, люди, боритесь со стихией за свой корабль! Боритесь, и мы одолеем и шторм, и водяные горы!

В самый критический момент прозвучал этот зовущий к победе клич: буря навалилась на корабль с новой силой.

— Веди нас, мы победим, Омар!

Лишь обрывки слов одобрения сотоварищей долетали сквозь гром и рев урагана до ушей юного капитана.

Люди с радостью повиновались ему и выполняли его приказы, презирая опасность. И он, Омар, был самым первым и самым отважным из них. Однако и парни его — ну просто чудо! С такой командой он вполне может стать господином всего Средиземного моря!

Может… А пока кораблем, словно мячиком, играли грозные силы стихии. Кто берет верх — пойди разберись в этой жестокой схватке! Только успеет Омар перевести дыхание, выполнив очередной искусный маневр, как тут же новый ураганный шквал сводит на нет все его усилия. Крохотный кораблик против титанической стихии! День и ночь, без конца и края!

Этот шторм стал настоящим испытанием на прочность и для корабля, и для Омара. Прежде, когда другие клевали носом и грелись на солнышке, наслаждаясь блаженным ничегонеделанием, Омар, не разгибая спины, сидел над картой и лоциями. «Дурень, карьерист! — смеялись над ним офицеры. — Знания, конечно, неплохо, но могущественные друзья все же лучше». Все равно они станут рано или поздно капитанами, даже и не при столь великих способностях. Главное, чтобы команда лихо вцеплялась врагу в горло. У любого из корабельных офицеров была рука в свите дея.

А теперь, когда настал грозный час и корабль был на волосок от гибели, все они оказались неспособными ни отдавать нужные приказы, ни подчиняться им. Вот тут-то и пригодились познания младшего из всех офицеров. Ему-то хорошо были известны все мели и рифы Средиземного моря.

Мощный вал накрыл корабль, грозя раздробить его в щепки. Парусник заскрипел и затрещал по всем швам, однако опасность все же преодолел. А вот место, где только что стоял Омар, было пусто. Люди оторопели. Где же Омар? Смыло за борт? Вот уж беда так беда! Без него, без его руководства никакой надежды на спасение больше не было. Все кончено!

На якоре повисло что-то непонятное, вроде кучи тряпья. Вдруг это что-то зашевелилось и пошатываясь двинулось к людям.

— Омар, Омар! — закричали люди.

Да, это был Омар. Его швырнуло волной на якорь, он зацепился за лапы одеждой да так и остался висеть на нем. Но что за вид у него! Из широкой раны на лбу, обагряя лицо, ручьем текла кровь.

Но голос его по-прежнему оставался твердым и уверенным. Едва держась на ногах, молодой офицер продолжал командовать кораблем.

Борьба со стихией продолжалась.

Три дня не уходил раненый Омар с палубы. Ни один корсар не выдержал бы этого, все они падали порой от усталости, хоть на час забываясь в тревожном сне. Но ему, Омару, об отдыхе и думать не приходилось: ведь он взялся командовать на борту и дал обещание спасти людей и корабль! И если не смоет его очередным, высотой с хороший дом, валом, он не уйдет отсюда, пока не кончится шторм.

Наконец черная стена туч разломилась, солнечные лучи копьями воткнулись в кипящее море.

Еще раз, в последнем упорном, отчаянном броске, попытались черные подмастерья осени потеснить победоносное солнце. Но силы их уже иссякли, и они вынуждены были покинуть поле боя.

Пиратский корабль был спасен. Омар сохранил для дея драгоценнейшую жемчужину его разбойничьего флота и избавил людей от неминуемой гибели.

Приз, захваченный незадолго до того, как разразился шторм, и укомплектованный частью команды корсара, стал жертвой моря.

Заснувшего прямо возле штурвала юного офицера отнесли в каюту.

Теперь в командование вступил старший помощник, ибо капитан лежал в каюте с проломленным черепом. Было ясно, с морем ему теперь придется распрощаться. Впрочем, доли его добычи вполне хватало, чтобы вести на берегу безбедную жизнь.

Омар, отлично справившийся с ролью капитана в самые тяжелейшие для корабля и людей часы, снова стал самым младшим офицером на борту.

В зимние месяцы корсары в море не выходили. Парусники кренговали [24], ремонтировали, заново оснащали.

Молва о схватке Омара с мощью стихии и его победе быстро разнеслась по всему Алжиру. Узнал об этом и сам Гуссейн-паша. Узнал он и о том, что вся команда горит желанием сражаться впредь только под началом Омара.

«Дался им этот Омар!» — щелкнул пальцами дей. Да, но кого же все-таки назначить весной на этот корабль капитаном? Издавна повелось, что на такой пост ставили тех, что ходили в друзьях у представителей сильнейшей партии высокого Дивана. Однако на этот раз никаких заявок, к удивлению Гуссейн-паши, почему-то не было.

Ну коли так, то почему бы, и в самом деле, не произвести в капитаны Омара?

И Омар стал рейсом, капитаном.

И было этому капитану семнадцать лет.

Дею не пришлось раскаиваться в своем решении: перед самым молодым из его капитанов не мог устоять ни один противник.

Три парусника шли через Атлантику из Нового света. После долгих недель плавания показались наконец уже родные португальские берега, и тут команды заметили корсара. Трое против одного — никакой опасности: при таком перевесе пирату остается только убраться подобру-поздорову.

Но реис Омар удирать от трех «португальцев» даже и не помышлял. Он долго разглядывал головной корабль, который был вдвое больше тех двух, что следовали за ним. Но и его собственный фрегат этот «португалец» тоже превосходил не менее чем вдвое.

«Лиссабон» — так называется большой парусник. Представить только, какие сокровища везет он в своих трюмах!

— Вперед!

Корсары только и ждали приказов своего юного капитана. Команду за командой подавал Омар. Его люди работали, как одержимые, куда лучше, чем годами муштрованные португальские матросы. Они ни на миг не сомневались, что большой корабль уже в их руках: ведь командует ими Омар!

С берега за сражением наблюдали в подзорные трубы.

— Неслыханно, такая дерзость! Не иначе как корсару ворожит сам дьявол. А уж о капитане и говорить не приходится. Прямо-таки феноменальный мореход. Надо же, как мастерски срезал нос «Лиссабону»!

— Неслыханно! — дружно подхватили остальные, услышав рев пушек Омара.

Зрелище страшное, но глаз от него отвести было просто невозможно, и люди увидели, как на мачте их гордого парусника взвился вдруг корсарский флаг, как пираты почти без борьбы взяли на абордаж один из эскортных кораблей.

Омар был просто влюблен в свою добычу. Этот корабль вовсе не походил на обычные неуклюжие купеческие суда. Новый, незнакомый еще ему тип постройки. Владеть таким кораблем — какие радости, какие виды на будущее открываются перед ним!

Ему удалось уговорить Гуссейна-пашу не продавать «Лиссабон», не уступать его португальцам, предлагавшим за этот быстроходный парусник солидную сумму. Заполучи они обратно свой корабль, и поймать его опять вряд ли уже удастся, а португальцы беспрепятственно будут проворачивать с его помощью свои торговые операции

— «Лиссабон» построен на американской верфи, — рассказывали в Алжире. — Так сказал американский консул.

Следующей весной трофей вышел в Средиземное море. «Аль-Джезаир» — «Алжир» — было теперь его имя. Рейсом на нем стал Омар. «Аль-Джезаир» — от одного этого слова бледнели капитаны всех купеческих судов. Такой напасти, такого кошмара им до сей поры испытывать не доводилось.

— Каков молодчик! Не иначе как «американец»!

— Не надо и американского флага — и так сразу видно, что он оттуда! — подтвердил штурман «Короля Карла» слова капитана Ягурда.

Струя табачной жвачки цыркнула за борт «шведа». Ягурд любил свое судно, но сейчас он злился, что вынужден ползти на этакой черепахе, когда «американец» летит как на крыльях.

Капитан и штурман разом вздрогнули. На «американце» что-то сверкнуло, в воздух взмыло густое белое облако. Ого, да эти парни пальнули в бравого старину «Короля Карла» из носовой пушки!

— Проклятье! Что им нужно от нас? Разве наши страны воюют?

Штурман не знал, что ответить. Он молчал.

— Убрать паруса! — приказал капитан.

Матросы кинулись выполнять приказ, а Ягурд снова бросил взгляд на фасонистый американский корабль. От страха у него отвисла челюсть, остатки табачной жвачки вывалились на сверкающую чистотой палубу. Там, на мачте, где только что развевался флаг Американских штатов, трепетал теперь на ветру пиратский флаг.

Замешательство старого шведа длилось, однако, недолго. Минуту спустя он уже овладел собой и заложил за щеку новую порцию табака. Пират? Ну и что? Швеция ежегодно платит Алжиру дань за безопасность своих судов. За жизнь, стало быть, опасаться нечего; а вот неприятностей разных, похоже, не избежать. Не в первый раз такое случается: перехватят корабль во время рейса и клянчат у капитана, а то и требуют даже продовольствия, подарков или еще чего иного. Но самое-то худшее предстоит на родине — корабль и весь экипаж отправят в карантин: где гарантия, что после контакта с корсарами они не притащили с собой чуму.

Разбойничий корабль лег в дрейф. «Аль-Джезаир» называется? Ягурд о таком еще не слышал.

— Нильс, — обернулся капитан к штурману, — да это же португальский «Лиссабон», о котором столько разговоров было прошлой осенью. Не знаешь, кто У них капитан?

— Гм-м-м, — промычал в ответ тот, так и не сказав ни да ни нет. Однако по кислой его мине было видно, что вожака корсаров он знает и ничего хорошего от него не ждет.

С корсара спустили шлюпку. Ягурд удивился, что кроме гребцов в нее сошел всего один человек. Обычно в таких случаях офицер брал с собой еще двоих сопровождающих.

— Спорим, что офицер — не кто иной, как Омар, — хлопнул по плечу капитан своего старого друга.

— Не выйдет, Густав Ягурд! Я свои деньги в окошко, или для нашего случая — в воду, швырять не собираюсь. Это и в самом деле Омар! — ответил штурман и добавил: — Надеюсь, мошеннику не удастся увидеть Анну.

— О Боже, Нильс! Как же я не подумал. Надо поскорее спрятать девушку.

Но было уже слишком поздно. Шлюпка успела приблизиться на расстояние голоса. Одно успокаивало старого шведа: корсар ведь придерживается соглашения, он даже не взял с собой положенное подкрепление. Он не замышляет ничего дурного.

— Откуда и куда? — прозвучало с воды по-французски (французский язык был обиходным по всему Леванту и Северной Африке).

— Из Константинополя в Стокгольм, — ответил Ягурд.

— Какой груз?

— Разный. Ковры, шелк, оливковое масло, финики

— Я взойду на борт.

«И это Омар, гроза Средиземного моря? Любезный молодой человек, едва ли двадцати лет от роду», — подумал шведский капитан, спуская шторм-трап.

— Паспорт, — потребовал корсар, поднявшись на палубу «Короля Карла».

— Пошли! — ответил Ягурд, направляясь к штурманской рубке.

На столике лежал раскрытым неаккуратно разрезанный на две части охранный паспорт. Такие паспорта были у капитанов всех стран, связанных с деем выплатой дани. Эти охранные паспорта, или, как их еще называли, африканские морские паспорта, не содержали ни единой буквы текста, ибо почти никто из пиратских капитанов читать не умел. Зато они были снабжены изображениями кораблей, цветов, гербов и прочими легко узнаваемыми рисунками и обязательно разрезались на две части.

Омар вынул из-за пазухи такую же бумагу, отодвинул в сторону правую часть лежащего на столе паспорта и приложил к левой свой обрывок.

— Вот так! Подделка, капитан. Я считаю корабль своим призом. Сопротивление бесполезно.

Ягурд побледнел. Рука его судорожно схватила паспорт Омара. Что это, страх, что ли, гонит пот из всех его пор, или просто пергамент в его руке — влажный?

Швед насухо вытер пальцы о куртку, потом снова взял в руки корсарскую бумагу.

Она была влажная!

— Шельмовство! — взревел он. — Ты положил паспорт в воду, чтобы пергамент перекосило!

— Молчи, собака! Да никак ты собираешься обвинить меня в мошенничестве?

Рука Омара взметнулась вверх. В кулаке его была зажата плеть.

Однако удара он нанести не успел. На плечо его легла чья-то легкая рука, и нежный голос спросил:

— Что здесь происходит?

Омар рывком обернулся и оказался лицом к лицу с девушкой, каких до сих пор ему видеть не доводилось. Она стояла перед ним, нежная, светловолосая, — занесенная было для удара рука бессильно повисла. Возраст этого неземного существа суровый пират оценить не смог.

— Что это значит, дедушка? — по-шведски спросила девушка капитана.

— Анна, ради Бога! Именно сейчас надо было тебе появиться! Теперь все пропало. Будь проклят час, когда я уступил твоим просьбам и согласился взять тебя с собой в реис!

— Сядь, — невозмутимо потребовала девушка от Омара. — Ты еще не ответил на мой вопрос.

Корсар безмолвно повиновался. Синие глаза обладали непреодолимой силой, молодой человек был целиком в их власти. Так должны выглядеть небесные гурии пророка! Но, оказывается, такие создания бывают и на земле! Это было для него внове. И чадрой не закрыта, любой может видеть ее красоту!

— Паспорт твоего отца не в порядке.

Омар смежил веки. Он должен укрыться от этих глаз, не потерять себя.

— Это мой дедушка, — поправила она. — Ты заблуждаешься. Паспорт настоящий, с чего бы это ему быть поддельным?

— Посмотри сама, а потом и говори, если сможешь.

К Омару медленно возвращалось спокойствие.

Какая глупость: обе части действительно не совпадали одна с другой.

— В воде лежал пергамент, покоробился, — сердито пояснил внучке Ягурд.

Омар вскочил, хлестнул старого капитана плетью по голове.

— Аллах да проклянет тебя! Корабль мой!

— Корсар! — гневно выкрикнула Анна, шагнув вперед. Спрятанный ранее за корсажем пистолет уперся теперь стволом прямо в Омара.

— Прочь с дороги, женщина, а не то моя плеть на всю жизнь украсит твое лицо позорным клеймом!

— Ты не уйдешь живым с борта, пока не поклянешься, что позволишь «Королю Карлу» беспрепятственно продолжать свой путь!

— Ты не знаешь, кто я! — грозно рявкнул корсар, не двигаясь с места.

— Мне нет до этого дела!

— Я — Омар!

Кто другой, услышав это страшное имя, утратил бы всякую надежду, только не Анна Ягурд.

— Ах, скажите! Он, видите ли, Омар! Да еще и похваляется этим… Впрочем, будь ты хоть кем, это твое дело. Для меня же ты — величайший подлец и мерзавец на земле. Ты похититель людей, убийца, пират, ты, ты…

Глядя прямо в глаза Омару, девушка яростно осыпала его всеми известными ей из долголетней истории корсарства обидными словами. Она позабыла об опасности и смело высказывала все, что у нее на душе.

Обвинения эти оказали на корсара совершенно неожиданное воздействие. Гнев его улетучился. Ему стало даже весело. Наконец-то девушка заговорила по-человечески, никакое она больше не волшебное создание! Он снова овладел положением.

Стоило Анне сделать секундную паузу, чтобы перевести дыхание, Омар насмешливо бросил:

— И это все? Если нет, продолжай. Я выслушаю до конца.

Пистолет все еще смотрел ему в грудь, палец девушки готов был спустить курок, однако Омар хладнокровно, будто дерзкий мальчишка, уселся на штурманский столик, прямо на злосчастный паспорт.

Для Анны это было уже слишком.

— Ты — дьявол!

Да, этот Омар — сущий дьявол. Все от него отскакивает, как от стенки горох. Похоже, он вовсе и не слышит, о чем она говорит, только неотрывно смотрит на нее. Эти лучистые, наглые, веселые глаза лишили Анну последних сил и стойкости. Беспомощно, как ребенок, девушка разрыдалась. Пистолет с грохотом упал на палубу.

Старый Ягурд едва успел подхватить внучку: без его поддержки и она последовала бы за своим оружием.

И тут произошло нечто совершенно неожиданное. Страшный, беспощадный корсар участливо спросил, что с девушкой.

Ответа он не получил.

Анна тихо плакала, уткнувшись лицом в грудь деда. Старик нежно гладил ее светлые волосы, тихо шептал ей что-то ласковое.

«Европейцы очень любят своих детей и их детей тоже, — размышлял Омар. — Оказывается, не такие уж они плохие люди, как мне внушали с детства. И паспорт — в порядке. И я не имею права захватывать этот корабль… Что? Право? Какое еще там право? Я — властелин моря!»

Омар хотел уже было повторить, что считает корабль своим призом, как вспомнил вдруг обо всем, только что происшедшем здесь, обо всем, связанном с этой девушкой, с этим неправдоподобно красивым и отважным созданием. И еще возник почему-то перед его глазами осуждающе покачивающий головой старый раб Бенедетто.

Что делать?

— Капитан, — обратился он к Ягурду, — «Король Карл» следует за «Аль-Джезаиром». Я не высаживаю к тебе на борт призовую команду; тебе все равно не ускользнуть от меня. Я не спешу. Ночью мы парусов не поднимем.

Не произнеся больше ни слова, Омар вышел из рубки. Несчастные дед и внучка остались одни. Жить старому капитану так и так оставалось, в общем, недолго. Горько, конечно, заканчивать свои дни в рабстве у варварийцев, однако куда печальнее, куда страшнее были мысли, что самый расцвет жизни его внучки окажется втоптанным в грязь и обернется полной бедой.

Омар — дьявол.

Корсару, казалось, очень важно было как можно скорее доставить свою добычу в Алжир. «Аль-Джезаир» взял курс прямо на пиратское гнездо. Рейса не волновали больше выныривающие время от времени на горизонте паруса.

Минует несколько часов, и свобода, которой они пока еще наслаждаются, уйдет в прошлое. Вот уже и мыс Матифу, до Алжира рукой подать. Но почему же корсар не поворачивает к гавани?

— Что ты думаешь об этом, Нильс? — спросил Ягурд старого своего друга штурмана.

— Не знаю, Густав.

Спустя недолгое время Нильс громко рассмеялся.

— Ты смеешься? — рассердился капитан. — Смеяться в столь опасном положении — это же просто кощунство!

— Мне вдруг пришла в голову одна мысль, настолько нелепая и странная, что я не мог удержаться от смеха.

— Что-о-о? — с удивлением протянул Ягурд.

Но штурман продолжал заливаться смехом, так и не говоря ничего вразумительного. Тщетно пытался капитан добиться, в чем тут дело.

— Ты представь только себе, Густав, — сказал наконец штурман. — Мне пришло в голову, что этот странный корсарский капитан Омар решил обеспечить «Королю Карлу» надежный эскорт до самой Атлантики!

— Чепуха, Нильс. Смотри внимательно, сейчас он повернет.

— Да знаю я, пора бы уже ему. Только этот парень, по-моему, поворачивать пока почему-то не собирается.

Оба моряка удивленно покачали головами. Что за дьявольщину еще удумал этот Омар?

К ночи — никакого приказа остановиться так и не поступило — оба корабля вышли через Гибралтарский пролив в Атлантический океан. Утром корсар исчез.

Омар охранял парусник «Король Карл» с девушкой Анной Ягурд на борту! Он сам не верил себе, вновь и вновь возвращаясь к событиям на борту «шведа». Эта отважная девушка осмелилась противиться ему, представителю османского лагеря! И какие же у нее удивительные глаза и чудесные светлые волосы…

Счастье, что никто больше об этом не знает. Команда «корсара» уверена, что «Король Карл» — неприкосновенный корабль платящего дань государства.

И опять с борта «Аль-Джезаира» понеслись дикие, воинственные вопли. Снова Омар по праву считался храбрейшим и самым удачливым из всех корсарских капитанов.

И все-таки нет-нет да и вспоминались ему разговоры с пленником шейха Османа…

— Я просто восхищен. Чудесный корабль!

Омар уловил случайно обрывок этого разговора, возвращаясь из города на «Аль-Джезаир».

Двое прошедших мимо мужчин — один, закутанный в белый бурнус, скрывающий его левую руку, другой — негр, — говорили о его судне. Пират обрадовался этому. Еще бы — его «Аль-Джезаир», самый красивый и самый быстрый корабль флота алжирского дея, очаровывал кого угодно!

Жаль, что он не заговорил с этими людьми… Догнать? Окликнуть? Но нет, оба уже скрылись…

Подумай он об этом минутой раньше — и оказался бы лицом к лицу со своим отцом, Луиджи Парвизи.

А сам Парвизи о сыне в этот миг и думать позабыл. Все его внимание было поглощено самым опасным и самым великолепным разбойничьим кораблем Алжира. А вскоре после этой нечаянной встречи Луиджи Парвизи, негр Селим и еще один юный итальянец отправились на французском паруснике за океан, в Америку.

Глава 17

ПРИГОВОРЕННЫЙ К СМЕРТИ

Я обязательно должен снова поговорить с тем пленником!" Как часто давал себе это обещание Омар, пока его корабль, не спеша, крейсировал в Средиземном море. И вместе с тем его радовало, что краткое пребывание на берегу в промежутках между корсарскими рейдами не позволяло ему съездить в горы Фелициа. Ему очень хотелось поговорить еще раз с бывшим рабом, и вместе с тем он боялся этого разговора. Ему казалось, будто это грозит какой-то опасностью. В чем она состоит, он не знал. Но чувствовал, что с этим человеком связано нечто неожиданное.

Слова Анны Ягурд и старого пленника не выходили из головы корсарского капитана. А что, если оба они правы в своих обвинениях и его профессия действительно постыдная и презренная?

Когда ему докладывали о парусе, он сам лез в «воронье гнездо». А вдруг — «Король Карл»? Но нет, снова нет… Может, старый швед вовсе отказался от рейсов в Средиземное море? О, как ждал Омар этот корабль! Несомненно, все страшатся его, неистового и беспощадного Омара. Вздор, капитан Ягурд: с тобой, твоей посудиной и твоей командой ничего не случится!

Омар готов был даже выдать шведу свою собственную охранную грамоту. На случай нападения на «Короля Карла» других пиратов, алжирских ли, марокканских, тунисских или капитанов триполитанского паши. Пренебреги они его заступничеством — Омар станет мстить, и месть его будет ужасной.

Прошло два лета; зима между ними выдалась спокойной, работы у пиратов почти не было. Омар не находил себе места, он боролся с собой: надо ли разыскивать старого пленника? Надо или нет? Он так хотел этого, так собирался, но в последний момент малодушно отказывался от своего намерения.

Наконец в начале второй зимы после встречи с Анной он все же решился. В сопровождении всего лишь одного слуги-негра Омар поскакал в горы.

«Как Эль-Франси со своим Селимом», — с улыбкой думал он, пробираясь по кручам и ущельям.

Люди с побережья забирались сюда редко, а если и отваживались, то разве что в куда более многочисленной компании. Другие — но не он, Омар, отважный и бесстрашный, лучший из каперских капитанов дея.

Получить у Османа разрешение на разговор с пленником ему удалось без труда. Слава его давно уже гремела по всему регентству, не миновав, разумеется, и ушей работорговца. Так что отказать ему Осман просто не решился.

Бенедетто искренне обрадовался встрече с молодым другом. Однако, что заставило его приехать сюда?

Омар поведал старику о своих последних подвигах, похвалился успехами, затмевающими лавры всех других корсаров.

«Неужели Омар только затем и явился, чтобы доказать мне своими делами, что все мои тогдашние слова оказались для него пустым звуком?» — думал старый итальянец. Казалось, именно так. Но нет, не должно этого быть! Похоже, он запутался и не знает теперь, как вылезти из болота, в которое он увяз из-за этих самых своих успехов.

Бенедетто лишь вполуха слушал рассказы Омара. «Как бы ему помочь? Одними словами его не проймешь», — думал пленник.

Анна? Что? Кажется, Омар назвал только что имя европейской девушки?

— Все, что ты когда-то говорил, выпалила мне прямо в лицо и она.

— Извини, Омар, я отвлекся. Я не понял, о чем ты рассказывал. Повтори еще раз!

«Вот оно как! Мои укоры он пропустил мимо ушей, а вот слова девушки не дают ему покоя. Он противится им, отвергает их, бросается в бой, чтобы забыться, но они снова и снова тревожат его. Два года уже творится с ним это. Два года качает его, словно маятник, туда-сюда, туда-сюда. Корсарские удачи стояли ему поперек дороги. А теперь он хочет услышать приговор из моих уст. Ну что же, хорошо».

Бенедетто не стал дотошно расспрашивать Омара о его чувствах. Для этого молодой корсар был слишком горд. Старик решил зайти с другого конца.

— Столетиями держали вы в страхе и смятении европейское мореплавание, — начал он, — угоняли людей в рабство, унижали их. Почему?

Омар молчал.

— Я отвечу тебе, друг мой: чтобы завладеть сокровищами, которые заработали своими трудами другие. Тебе ведь известно, как приходится выкручиваться жителю Алжира, чтобы ежедневно быть сытым. Сперва посев, тяжелый труд на полях, а когда всходы взойдут, наступает сезон большой жары и засухи. Будущий урожай иссыхает на корню или дочиста сжирается тучами саранчи — не одно, так другое, что-нибудь непредвиденное да случится. Все усилия людей идут прахом. Люди голодают до следующего урожая. Я испытал это: ведь я вынужден был работать на полях Османа. Хотя этот высокородный господин и не трудится, он не голодает, как другие. Его закрома всегда полны плодами прошлых, урожайных лет, и он — могуществен. Сыграй с ним природа злую шутку, у него есть бесчисленное количество арендаторов, из которых он выжмет все, что ему захочется. Или давай поговорим о бедуинах; и у них жизнь не лучше. Хищные звери нападают на их стада, режут предназначенный на продажу скот. Песчаные бури засыпают колодцы, люди и животные остаются без воды. Напрасны все усилия, тщетны надежды. Так угодно Аллаху! — утешаете вы себя. Но ваш бог зовет вас к возмещению понесенных утрат за счет европейцев. Ведь на их судах такие богатые товары! О том, что люди Европы ничуть не хуже твоих братьев, вы не думаете, да и знать об этом ничего не желаете. Ваш разбой снова и снова сокрушает их надежды на счастье, и без того уже изрядно ущемленные их собственными правителями. Чтобы создать товары, за которыми вы охотитесь и которые могли бы быть проданы ими в чужих странах, они проливали свой пот, совершенно такой же, какой вы стираете с ваших лиц, когда ведете по пашне плуг или пасете свои стада. И ты — худший из всех, Омар! Приверженец чужеземных, всеми ненавидимых угнетателей, по их произволу и прихоти обласканный и наказанный. Под стать им и ваши вероучители. То, что турки сделали с вами, вы воспринимаете как судьбу, ворчите, правда, потихоньку, но на том все и кончается. Неужели ты никогда не думал о том, что дей и его советники однажды и тебя могут вышвырнуть вон, как и многих других капитанов?

— Я — Омар! — с той же гордостью своей славой и могуществом, как некогда перед девушкой Анной, сказал он.

— Это значит, что ты не боишься дея? Мой мальчик, что все твое могущество против турок? Для них ты всего лишь инструмент, очень полезный, правда. До тех пор, пока у тебя не возникнут собственные мысли. Следуй слепо линии Дивана, и тогда тебе ничего не грозит, пока счастье не отвернется от тебя. Но вот представь, что ты возвратился несколько раз без призов. От тебя сразу отвернутся, не захотят больше знать. Команда твоя откажется повиноваться капитану, который не может обеспечить ей добычу. Или политика Гуссейн-паши в отношении какого-нибудь государства вдруг неожиданно изменится. Ты же, не зная об этом, захватываешь суда нынешнего союзника! Дей, возможно, попытается даже прикрыть тебя, но удастся ли это ему — весьма сомнительно: ведь ты — самый ненавистный для всех европейцев корсар. Да и своих завистников у тебя — сколько угодно. Тут уж пустят в ход все возможное и невозможное, чтобы тебя уничтожить. «Кто более ценен, — спросят себя турки, — наш новый друг или Омар?» Решит Гуссейн-паша, что новый союзник — дороже, и все, конец тебе.

Лицо Бенедетто помрачнело. «Проклятый прорицатель… накличешь еще беду!» — побранил он себя и сплюнул через левое плечо. И все же парень ясно должен понимать, что к чему. Он должен признать, что его успехи, его воображаемое могущество покоится на глиняных ногах и любой порыв ветра может стать роковым. Деспоты, такие, как алжирский дей, всегда непредсказуемы.

— Не боюсь я дея, а придется — смогу и потягаться с ним, — сказал Омар после долгой паузы.

— Потягаться? Твой юношеский порыв благороден. Только вот вопрос — выиграешь ли. Но попытаться ты должен в любом случае; ведь ты же совсем не тот, кем себя считаешь, — спустил стрелу с тетивы Бенедетто.

— Что ты сказал, отец?

Корсар впервые снова назвал старика отцом.

Итальянец размышлял, стоит ли ему сейчас, так вот, без прикрас, кратко и жестко рассказать Омару все, как есть?

— Сколько у тебя времени? — спросил он уклончиво.

Омар лишь пожал плечами. При чем тут время?

— Расскажи мне о своей юности, — попросил Бенедетто. — Расскажи обо всем, что ты помнишь. Лучше всего, начни со вчерашнего дня или с позавчерашнего, а потом иди все дальше назад. При таком раскладе, возможно, оживет многое, о чем ты иначе бы даже и не подумал.

Омар начал рассказ. Старик оказался прав в своих предположениях. Молодой корсар смутно припоминал события, о которых успел уже будто бы давно позабыть. Часто ему приходилось напрягаться, восстанавливая связи между отдельными отрезками времени, но это ему удавалось.

Но вот он остановился. О том, что было до того, как он спасал Али и лежал потом больной, Омар вспомнить никак не мог.

Бенедетто ждал, не задавая вопросов. Просто ждал.

Омар мучительно старался взбодрить свою память, лицо его обострилось. Запинаясь, перемежая речь долгими паузами, роняя сперва отдельные слова, которые лишь с трудом соединялись затем в связные фразы, Омар рассказывал дальше. Так он добрался постепенно до первых уроков у злого марабута. Тогда ему было девять лет, и он не мог еще говорить так свободно, как Али и Ахмед.

Снова пауза.

Итальянец пристально рассматривал его. Омар, как застигнутый во сне песчаной бурей, силился свалить с себя тяжкий груз.

— О Аллах, Аллах! — простонал он, вскочил на ноги, выбежал на улицу, приказал негру привести коня, вспрыгнул в седло и понесся как одержимый, прочь из лагеря.

Бенедетто Мецци смеялся.

А Омар стегал коня плетью, поднимая его в галоп, в карьер, скакал, чтобы спастись от прошлого, которое вцепилось в него острыми когтями.

Это была скачка в реальность, въявь, от которой он тщетно пытался уйти…

Бенедетто все еще смеялся.

Неделю спустя у Османа вновь появился негр с двумя десятками спутников.

— Осман, реис просит тебя продать ему старого пленника, — сказал он шейху.

— Скажи своему господину, чьим покорным слугой я всегда пребывал, что раб этот не принадлежит мне и, при всем моем стремлении, услужить твоему хозяину я, увы, никак не могу, — усердно кланяясь, отказал работорговец.

— Сообщи же мне, о шейх, имя его владельца. Я тотчас поспешу к нему, ибо реис Омар непременно должен получить старика.

— Должен? Непременно? Так, так.

— Да. Будь же добр, назови мне это имя.

— Это «Ученый» Мустафа.

— Мустафа мертв. Так что продавай раба.

Осман и сам отлично знал, что Мустафа умер, погиб в схватке с Эль-Франси. И то, что он, несмотря на это, назвал все же имя некогда могущественного человека, было тонким расчетом. Продаже раба ничто, в сущности, не препятствовало. Никто на пленника никаких притязаний не предъявлял, ни одному человеку не ведомы были тайные нити, связывающие бывшего раба с его покойным владельцем. Лишь теперь Осман целиком осознал, что не должен никому давать отчета о старом итальянце. С чего же, собственно, ему и дальше даром кормить этого, не приносящего больше никакой пользы старика? «Продам-ка я его, да подороже», — подумал про себя Осман, вслух же сказал:

— Я не склонен его продавать. Он останется у меня в память об «Ученом»!

— Омар должен его получить! — настаивал негр.

«Тысяча пиастров сверх того, что хотел сначала», — решил Осман, но прежде, чем назвать определенную сумму, все же спросил:

— А зачем он ему?

— Я не знаю. Господин приказал мне без пленника не возвращаться.

До чего же глупо со стороны Омара посылать такого посредника!

— Десять тысяч пиастров! — не моргнув глазом потребовал Осман.

Вообще-то его устроила бы и половина, и четверть, и даже десятая доля этой суммы. Но опрометчивая напористость негра давала надежду, что Омар за ценой не постоит. А коли так, то почему бы и не взвинтить ее — авось да и выгорит!

Негр ошалело выкатил глаза. Десять тысяч пиастров! Да никак Осман рехнулся? Надо поторговаться и сбить эту несуразную цену. Однако все потуги негра ни к чему не привели — Осман был непреклонен.

— Твоя цена взывает к небу, о шейх! Но коли мой господин приказал… Зови раба!

— Сперва деньги! — потребовал Осман.

— Ты же знаешь моего господина! — увернулся посредник.

— Конечно.

— Он пришлет тебе эту сумму. У меня столько с собой нет.

— Так съезди за ними.

— Я же сказал тебе, что не могу вернуться с пустыми руками.

В словах чернокожего слышался страх.

Осман с сожалением пожал плечами. Без денег нет товара.

Негр долго размышлял. Наконец он нашел выход:

— Пошли в Алжир со мной и пленником нескольких своих людей. Пусть они передадут его моему господину по получении названной тобой суммы.

Хитрый ход. Таким путем он, посредник, освобождается от всякой ответственности. Не захочет Омар заплатить столько за старика — пусть сам и отошлет его обратно с людьми Османа.

Так и порешили.

И Омар безоговорочно заплатил.

Бенедетто прибыл в Алжир как раз накануне выхода «Аль-Джезаира» в новый каперский рейд.

— Сейчас у меня нет ни часа времени для тебя, мой друг, — пожалел корсар. — Ты — свободен и можешь заниматься чем пожелаешь. Об одном только прошу тебя: оставайся до моего возвращения в моем доме, управляй, распоряжайся им. Я сейчас прикажу, чтобы во время моего отсутствия хозяином считали тебя. Всего наилучшего, прощай!

Омар пошел к выходу, но у самой двери остановился:

— Твое настоящее имя?

— Я Бенедетто Мецци из Генуи. Наверное, я единственный оставшийся в живых из людей с «Астры», не считая…

Последних слов старого итальянца Омар уже не слышал. Он спешил на свой корабль. А ведь эти слова — как много могли бы они изменить, эти последние краткие слова: «не считая… тебя!»

Сильнее, чем когда-либо прежде, мучили Омара в этом рейсе его думы. Не сорваны еще последние покровы, витает еще над ним тьма. Как хотелось ему самому во всем разобраться, самому, без чужой помощи! И снова бросался Омар в битвы, заглушающие всякие сомнения.

«До чего же прекрасно ходить куда пожелаешь и делать что хочешь и никому не повиноваться!» — думал Бенедетто всякий раз, выходя из дома.

— Пес!

Камень просвистел у самого уха итальянца. Старик, одетый, как мавр, отпрянул назад. Со всех сторон на него глядели горящие фанатизмом глаза. Второй камень угодил ему в плечо.

— Забейте его насмерть, его и его хозяина! — ревела толпа, заполнившая вдруг узкий, круто идущий вверх переулок.

Бенедетто удалось спастись бегством. Что случилось? Что хотят эти люди от него и Омара?

Из города вернулся негр, доставивший не так давно Бенедетто в Алжир. Ему тоже изрядно досталось.

Лишь ночью, переодевшись в кафтан еврея, Бенедетто отважился снова выйти из дома.

Алжир бурлил от ярости.

Омар потопил алжирские корабли! Корабли дея! Улицы и переулки вопили об измене.

Неужели мальчик обрел наконец себя? Заполнил провалы в памяти, вспомнил, что он — итальянец, и поступил вдруг, как подобает европейцу?

Бенедетто осторожно разузнавал о подробностях чудовищного происшествия.

— На широте Триполи «Аль-Джезаир» отправил на дно три наших корабля. Кое-кого из корсаров спас чужой пират, и они добрались до Алжира. Да, да — это был «Аль-Джезаир», это был Омар! Клянусь бородой пророка! Это — правда!

Бенедетто собирал по крохам эти новости, от одного, другого, третьего.

Итальянец не хотел верить этому.

Одни лишь упреки девушки Анны и встряска его, Бенедетто, решительно Омара не изменили бы. Это могло случиться только в том случае, если парень узнал, кто он на самом деле. Но тогда, думал итальянец, Омар наверняка поговорил бы прежде с ним.

А история со «шведом»? Нет, там было дело особое… Омар воспринял Анну Ягурд как некое почти неземное существо. Он был поражен в самое сердце, как говорят в Европе. С первого взгляда влюбился в эту светлую красоту. Потому он и сопровождал «Короля Карла» через всю опасную зону. Это было доброе побуждение, но еще не перелом в сознании, ибо разбойничьи рейды Омара продолжались и дальше.

Чтобы изменить его образ мыслей, требовались долгие, целенаправленные увещевания и внушения — или уж какое-то особое сверхпотрясение. Так что же там все-таки случилось? Ответ на это мог дать только сам Омар. Неясно было, однако, увидят ли теперь когда-нибудь в Алжире красавца «Аль-Джезаира». Если то, о чем рассказывают, правда, то вряд ли. А если это ложь, клевета, значит, кто-то, то ли из зависти, то ли еще по каким неизвестным причинам, строит ему козни, и, возвратись он в Алжир, ему грозит гибель.

Бывший пленник Бенедетто Мецци ничего не мог сделать для Ливио Парвизи, сына своего покойного хозяина.

Всякий раз, когда корсарский корабль пушечным салютом извещал город о своем возвращении в родную гавань, итальянец испуганно вздрагивал.

«Слава Богу, это не „Аль-Джезаир“!» — бормотал он, облегченно вздохнув, и спускался с крыши во двор. Что там дальше творилось в гавани, его не заботило.

Старик решил выждать до начала осени. Если Ливио до тех пор не вернется, он как свободный человек без сожаления покинет эту страну. Но до осени было еще далеко. Много дней и ночей провел Бенедетто в страхе, как бы Омар не явился во враждебный ему город.

И вот на исходе лета снова на рейде загремел салют; в гавань входил корсарский корабль. Бенедетто поспешил на крышу.

— «Аль-Джезаир»! О Боже!

Подзорная труба выпала из дрожащих рук бывшего раба.

— «Аль-Джезаир» пришел! «Аль-Джезаир»!

С быстротой молнии разнеслась по городу эта потрясающая новость. Люди побросали свои повседневные дела. Какие там труды, какие заботы! Куда важнее увидеть, как казнят этого мерзавца, этого предателя Омара!

— Где палач? Сюда его! — требовала толпа.

— Никакой пощады! Смерть! Смерть! — неистовствовали люди.

— Дорогу янычарам!

— Что, что случилось? — лез с расспросами какой-то запоздалый.

— Ха, он не знает! Праздник у нас — Омара казнят!

Турецкие воины устремились к стоящим в гавани судам, забрались, расталкивая друг друга, в баркасы, шлюпки, ялики, выгребли на рейд и сомкнулись всей своей флотилией в плотное кольцо вокруг вернувшегося домой парусника и следующего ему в кильватер приза.

Не успел удачливый «корсар» толком ошвартоваться, как его палубу уже заполонили янычары. Не принимая никаких возражений, они загнали ошеломленный экипаж Омара вниз и заперли все люки.

— К дею!

Сильные руки скрутили Омара, поволокли на берег.

Стоявший неподалеку суровый сын пустыни, до самых глаз закутанный в широкий бурнус, смотрел, как янычары уводят прославленного капитана. По щекам мужчины катились слезы. Это был Бенедетто И он ничем не мог помочь. Один против рассвирепевшей тысячеголовой толпы.

Не отвечая ни на какие вопросы, янычары отжимали от арестованного плечами беснующихся фанатиков, грозивших побить камнями и его, и конвойных. Толпу лихорадило, она жаждала крови Омара.

Из выкриков молодой корсар узнал наконец, в чем же его обвиняют.

Он потопил алжирские корабли? Большего идиотизма не придумать! Дей выслушает его и поймет, что все это ложь.

Окруженный придворными и знатью, властелин сидел на троне, как во время большого государственного приема. Наверху, на галерее, у зарешеченного окна, позволявшего видеть зал, собрался весь гарем. Красивейшим женщинам из всех частей страны — турчанкам, мавританкам, дочерям кабилов и племен внутренней Африки — общим числом более полусотни, не терпелось стать свидетельницами гибели знаменитого корсара.

Вперед выступили два янычарских офицера высокого ранга. Возле Омара находилось несколько солдат.

Пасть ниц перед Гуссейн-пашой, как это полагалось, корсар отказался. Он явно стремился избежать всего, что на посторонний глаз могло бы свидетельствовать о его вине.

Озлобленные поведением арестанта, не желавшего из гордости молить властелина о снисхождении, солдаты повалили его на пол. Но Омар тотчас же снова был на ногах. Выдернутые из ножен кривые сабли взвились над капитаном.

Гуссейн-паша сделал рукой протестующий жест.

— Ты знаешь, какое обвинение выдвинуто против тебя. Что ты скажешь на это, Омар? — спокойно и безучастно спросил турок.

"О, дело плохо, — подумал арестант. — Когда бы он бушевал и топал ногами, я мог бы поговорить с ним по-доброму. А так — нет. Он играет со мной… "

— В чем ты упрекаешь меня, о дей? — смело спросил он.

— Ты потопил три моих корабля!

— Нет!

— Докажи!

— Где это, по твоим сведениям, произошло?

— На широте Триполи.

— Когда?

Дей назвал день и час, которые морской министр шепнул ему на ухо.

— Тогда? Позволь мне, о дей, секунду подумать. Да, точно, в это время я крейсировал у испанских и португальских берегов.

— Докажи!

— Посмотри на мою добычу, господин!

— Разве испанцы и португальцы не ходят на широте Триполи? — скривил губы в ухмылке Гуссейн-паша.

— Спроси любого из моего экипажа, и ты получишь один и тот же ответ: тот самый, который дал тебе я.

— Ха! Ты подкупил своих людей!

Дею пришла вдруг в голову мысль. А что, если этот капитан, чье мужество не имеет границ, предался некому могущественному, пока еще неизвестному врагу, стремящемуся к свержению нынешнего властителя? Нет, неспроста этот корсар уничтожил его корабли, за этим, определенно, кроется что-то большее. В любом случае экипаж «Аль-Джезаира» явно находится под влиянием своего капитана.

— Назови других свидетелей, если можешь, — потребовал турок.

Омар прикусил губу. Вот как, значит — хотят его гибели! Не оставляют никакой возможности для защиты… Но нет, была же, была встреча, которая может свидетельствовать в его пользу!

— Спроси капитана Исмаила, с которым я встретился в Гибралтарском проливе незадолго до названного тобой времени.

Министр и высокие чиновники, присутствующие при допросе, взволнованно зашушукались. Неужели Омар выйдет сухим из воды?

— Капитан Исмаил, говори! Говори правду, если тебе дорога твоя голова! — приказал дей.

Молчание.

— Ну Омар, твой свидетель не спешит снять с тебя обвинение, — ехидно ухмыльнулся Гуссейн-паша, все больше укреплявшийся в мысли, что Омар ему изменил.

— Но ведь Исмаила здесь нет! — воскликнул капитан.

— Да, его нет здесь, как не было и вашей встречи!

— Клянусь бородой пророка, я говорю правду!

— Не клянись, изменник! Я даю тебе шанс оправдаться. Может, ты расскажешь еще что-либо, что свидетельствовало бы о твоей невиновности? Молчишь? Ты и должен молчать, ибо ты — преступник, тебе нечего сказать в свое оправдание.

Люди качали головами. С чего бы это вдруг дей решил нарушить закон? Во все времена Алжир гордился непредвзятостью судебных решений.

А теперь Гуссейн-паша отваживается сломить эту нерушимость турецкого владычества?

— Чауш-баши, — прервал резкий голос дея мысли присутствующих, — бери этого человека! С приходом ночи он должен испустить последнее дыхание!

Возмущенный Омар сбросил с плеч руки помощников палача.

— Значит, я должен умереть, Гуссейн-паша? Так вот, без боя? Не выйдет!

Он выхватил саблю у одного из янычар, взмахнул ею, но в этот миг на голову ему опустился брошенный кем-то размотанный тюрбан. Ему завернули руки за спину, потащили за собой.

В одном из подземных казематов Касбы ожидал Омар свой последний час. Когда он пробьет? Полная тьма вокруг.

Уже? Дверь заскрипела. Пришли за ним, за ним, самым отчаянным из всех корсаров!

Страх смерти вдруг пропал. Повсюду янычары со сверкающими саблями. Что это они так перепутались? Трусы!

Однако наверх, на стены, утыканные острыми железными шпицами, между которыми так удобно сбрасывать казненных, его не повели.

Куда же тогда? По длинным переходам, вверх по лестнице… Ага, опять к тронному залу! У входа в зал его остановили. Стража теснее сжала кольцо. Зачем его сюда привели? Может, Гуссейн-паша передумал или пожелал еще раз усладить свой взор зрелищем передачи узника палачу?

Незадолго перед тем к замку подскакал всадник, прокричавший охраняющим вход часовым, что ему как можно скорее надо к дею. После долгих препирательств вызвали все же старшего офицера, и прибывшего наконец пропустили. Однако у самого входа в тронный зал его снова попытались задержать. Он выхватил саблю. Не успела стража прийти в себя, как он был уже в зале и тут же угодил в руки других охранников властителя.

Вызвали министра. Приезжий прошептал ему что-то на ухо.

— Молчи! — приказали ему.

— Нет, не замолчу! — рявкнул незваный гость, привлекая всеобщее внимание.

Разговоры в зале умолкли. Все смотрели только на него.

— Гуссейн-паша! — не понижая тона, обратился он к дею, занятому переговорами с Бейт-эль-ма-лем, верховным судьей, об участи экипажа «Аль-Джезаира».

— Исмаил, ты?

Корсарский капитан почтительно приблизился к турку, пал ниц.

— Встань! Что ты хочешь от меня? — спросил Гуссейн-паша.

— По городу ходят слухи. Я только что вернулся, ошвартовался и тут же поспешил к тебе. Омар не совершал преступления, в котором, как я слышал, ты его обвиняешь. В это самое время мы встретились с ним в Гибралтарском проливе, он шел курсом на Атлантику. Мы не друзья с Омаром: очень уж он лихой и везучий, но ты не должен приговорить к казни невиновного!

— Хорошо. Докладывай. Как произошла ваша встреча?

— Я сказал уже: я встретился с «Аль-Джезаиром» в Гибралтарском проливе. Точнее, он пересек мой курс. Перед тем я поджидал в засаде одного «испанца», у меня порвались якорь-цепи, и я потерял якорь. Омар мог бы меня выручить, пока я не добуду себе новый якорь. Я еще раз настаиваю, что друзьями мы никогда не были, но мы оба — твои слуги, господин! Вот я и подошел к нему и попросил о помощи. Омар дал мне якорь. Потом он пошел дальше в океан. Я же снова занялся охотой на «испанца». Это все, о дей! Капитан Омар не имеет никакого отношения к гибели твоих кораблей.

— Подожди здесь!

Исмаил отступил назад, а Гуссейн-паша отдал одному из своих приближенных какой-то приказ. Тот почтительно поклонился и вышел.

Спустя некоторое время он вернулся и доложил властителю, что распоряжение его исполнено.

— Исмаил, подойди ко мне! — подозвал дей капитана.

— Ввести Омара! — отдал он затем приказ начальнику стражи, Исмаилу же указал стоять спокойно и, пока не спросят, рта не открывать.

— Расскажи еще раз со всеми подробностями о встрече с Исмаилом, — велел дей Омару.

Люди, затаив дыхание, следили за словами молодого корсара: надо же, во всех деталях совпадают с показаниями капитана Исмаила!

— Все точно, Омар. Ты свободен. И твоя команда — тоже.

Принести извинение лучшему из своих корсарских капитанов турок посчитал излишним. Но и Омар тоже и не подумал даже припасть в благодарности к ногам властелина.

— Что вы думаете обо всей этой истории? — спросил Гуссейн-паша обоих капитанов.

Для Исмаила все было покрыто полнейшим мраком. У Омара же имелись кое-какие соображения. Однако высказывать их сейчас было бы преждевременно. Они только что пришли ему в голову. Сперва следовало хорошенько все взвесить.

Пытался разобраться с происшедшим и дей. Пауза затягивалась.

— Так что же, Омар, ты тоже стоишь перед загадкой? — спросил наконец Гуссейн-паша снова входящего в милость корсара.

Вопрос требовал ответа. Как бы получше облечь свои предположения в слова? Да, но ведь дей был несправедлив к нему, едва не отправил на плаху, а теперь, выходит, надо обо всем этом забыть и опять помогать ему?

— Разве что… — нерешительно начал Омар.

«Продолжай, продолжай!» — требовали глаза турка.

Омар повиновался.

— Может, эти люди потеряли свои корабли в бою, потерпели поражение, а спасшиеся с них из страха перед тобой дали ложные показания.

— Потерпели поражение? От кого?

— Этого я не знаю.

Дей немного поразмыслил.

— Допустим, твои предположения верны, но почему же они представили злодеем именно тебя?

— Давно уже многие косо поглядывали на меня, завидовали. Вот и представился им случай убить сразу двух зайцев: и твоего гнева избежать, и «Аль-Джезаир» себе заполучить. А для этого, как оказалось, надо было всего лишь оклеветать меня. Оставалось только придумать правдоподобную увертку.

— Неплохо. Я велю притащить этих парней, и они будут говорить, можешь не сомневаться!

Движением руки дей отпустил капитанов.

Глашатаи разнесли по городу весть об отмене приговора.

Люди, готовые час назад побить Омара камнями, алчно ожидавшие до последних минут его смерти, теперь шумно восторгались им. Вторым героем дня был Исмаил.

Команду «Аль-Джезаира» уже выпустили из тюрьмы. Люди встретили своего рейса молча. Лишь один моряк от имени всего экипажа поклялся, что они пойдут за своим рейсом хоть в ад, хоть на небо и возьмут на абордаж самого дьявола — лишь бы Омар повел их.

Молодой капитан был растроган этим изъявлением верности. Он обвел глазами своих людей. Ни одного турка — только мавры и негры. «Аль-Джезаир» был единственным таким кораблем во флоте дея, на всех остальных непременно обитались добрых шесть, а то и все восемь десятков этих инородцев. Покойные Омар-паша и Мустафа безошибочно оценили политическое значение свободного от турок экипажа. Допусти Омар какой-нибудь просчет, наносящий ущерб интересам дея, и властитель с чистой совестью может сказать: турки здесь ни при чем!

Обвинение, подобное нынешнему, было бы бессмысленным, находись у Омара на борту люди, близкие к правительству: они просто не допустили бы никакого преступления. Разве что в знак неповиновения Гуссейн-паше.

Шум в честь оправданного Омара докатился и до ушей Бенедетто. Итальянец совсем уже было снарядился в дорогу, ибо посчитал, что песенка капитана теперь спета. До второго прибывшего в порт парусника старику не было никакого дела. Для него, бывшего раба, черная полоса жизни под названием «Алжир» окончилась. В чудесное спасение своего молодого хозяина он не верил.

Однако, заслышав ликующие крики «Омар! Омар!», Бенедетто решил с отъездом пока погодить. Затесавшись в возбужденную толпу и яростно работая локтями, он стал медленно, но верно продвигаться вперед. Гавани он достиг как раз в тот самый момент, когда к стенке подошла шлюпка с «Аль-Джезаира».

Старик со слезами на глазах заключил Омара в объятия. Слова здесь были ни к чему. Страшные часы, когда смерть была за спиной, совершенно истощили силы капитана. Бенедетто пришлось подставить ему плечо и чуть ли не волоком тащить его вверх по крутым переулкам.

Прежде всего капитану нужен был покой. Едва войдя в дом, он свалился на подушки и закрыл глаза. Но сон долго не шел к нему. Слишком он был возбужден.

Бенедетто примостился на корточках возле него, да так и просидел, не спуская глаз с молодого земляка, пока тот не проснулся.

— Моя жизнь висела на волоске, — пробормотал чуть слышно Омар.

Бенедетто придвинул ему поднос с ужином.

— Сперва ешь, а потом рассказывай, — попросил он.

Но Омар и не притронулся к пище.

Он вскочил вдруг на ноги и, дрожа от волнения, спросил.

— Кто я? Я не араб, не бербер, не мавр!

«Вот как далеко зашло», — подумал итальянец.

— Когда ты узнал это? — спросил он осторожно.

— Еще после нашего последнего разговора в лагере шейха Османа. Я противился, всеми силами защищался от этого ужасного осознания. Но оно не уходило, оно жило во мне. Я все еще верил, что сумею уйти от правды, потому и не поговорил с тобой перед уходом в последний рейд. Но я не могу больше. Я должен знать все. Только ты один, Бенедетто, можешь мне сказать, кто я. Пожалуйста, назови мне мое настоящее имя!

— Ты Ливио Парвизи, сын моего хозяина, убитого на «Астре».

— Ливио Парвизи? Ливио — я припоминаю, а Парвизи — нет. Ливио Парвизи — как чуждо это звучит… А мой отец — он умер? У меня нет отца? О-о-о!

Он спрятал лицо в ладони. У него нет отца — грозному корсарскому капитану показалось вдруг, что страшнее этого ничего нельзя и придумать. Бенедетто не сказал ни слова. Молчал и Ливио. Наконец, немного придя в себя, он продолжил свои расспросы.

— Почему ты не назвал мне мое имя, когда мы сидели вместе в тюрьме у Османа?

— Я не был убежден, поверишь ли ты этому.

— Нет?

— К сожалению, я не догадался при первой нашей встрече расспросить тебя о твоих самых ранних годах. Наверное, я укрепился бы в своих предположениях.

— И еще тогда мог бы рассказать мне правду!

— Я и сам сперва так думал, Ливио. Но после понял, что это было бы неправильно. Мои слова до Омара не дошли бы. А вот разберись он сам, что к чему, это было бы отлично. Ты ведь и без меня скоро понял, что ты не сын этой страны, и все же продолжал свои корсарские рейды. Что же дальше, Ливио?

У молодого Парвизи бессильно опустились руки. Он не знал ответа на этот вопрос.

— Я — корсар… — тихо сказал он. Бесконечная печаль звучала в этих словах. Что делать, куда идти дальше? Откажись он сейчас от этой своей профессии — и жизнь теряет всякую цену.

— Позволь мне решить за тебя, Ливио, — попросил Бенедетто Мецци. — Мы вместе вернемся на родину.

— Невозможно, мой друг. Мне, который принес людям столько горя, жить среди тех, на чью жизнь и имущество я посягал? Так не пойдет. Я не могу ни сидеть сложа руки, ни ходить за плугом, ни пасти стада. У меня свой удел. Мне бы — в битву, помериться с противником силами и сноровкой!

— Однажды это будет стоить тебе головы. И ведь опасность ждет тебя не только в бою. Взять хоть бы и сегодняшнюю историю. Где бы ты был, не явись в последний миг твой спаситель?

— Да, еще немного, и все было бы кончено… Ты прав, отец. И все же я остаюсь! Возвращайся домой один. Возьми от моих достатков сколько требуется, чтобы вести жизнь состоятельного человека.

— Награбленное добро! Я не возьму у тебя ни цехина, Ливио!

— Аллах да накажет тебя, старик! Еще чего! — вскипел корсар. — Ты возьмешь все, что я тебе дам. Я же пойду дальше своим путем. Я — Омар! И горе тому, кто захочет мне помешать!

«Да, это снова неукротимый Омар, — огорченно подумал Бенедетто. — Молодой человек, любящий сражения и опасности больше самого себя, настоящего, лучшего!»

— Пойдем со мной, Ливио! — еще раз попытался итальянец.

— Нет. А ты иди. Иди, пока я не передумал и не задержал тебя здесь! — решительно заявил Омар.

— Я уже говорил тебе когда-то: ни одна душа не ждет меня дома. Я остаюсь, Омар!

— Как хочешь! Уходи или оставайся, мне все равно.

Внезапно у старика мелькнула мысль, отчаянная, дерзкая, страшная.

— Хорошо, Ливио! Оставайся корсаром Омаром! Я не хочу больше, чтобы ты возвращался домой!

Омар удивленно уставился на него, не зная, что сказать.

А Бенедетто продолжал:

— Еще раз повторяю — оставайся корсаром! Он обнял земляка и, глядя ему прямо в глаза, пояснил: — Но не будь рабом вашего властелина, стань корсаром — против корсаров!

— Я не понимаю тебя! — покачал головой Омар.

— Ты убежден, сын моего покойного хозяина, что не можешь жить без сражений. Я уже не настолько молод, чтобы самому заниматься этим, хотя гнетет меня не груз лет, а только пережитое, превратившее меня в старика. Оставайся тем, кто ты есть, но стань независимым от Гуссейн-паши. Ты сможешь это, Ливио! Сделай правдой то, в чем тебя обвинили: уничтожай алжирские пиратские корабли! Открой на них корсарскую охоту! Ты искупишь этим все, что было прежде. Ни Алжир, ни какая иная страна не имеют права истязать другие народы и навязывать им свою волю. Помоги Европе, помоги нашим, твоим братьям освободиться от давящего их многовекового нечеловеческого гнета. Помогай им оружием, кораблями, помогай всем, чем можешь. Действуй! Действуй, охотник на корсаров Омар!

Дерзостный план Бенедетто взбудоражил Омара. Он вскочил на ноги и, тяжело дыша, подошел к старику. Жизнь итальянца висела на волоске. Он чувствовал это.

— Ты с ума сошел! Дьявол! — прошипел корсар. Лицо его судорожно скорчилось. Большими шагами он мерил комнату. Взад и вперед, взад и вперед. В десятый раз, в двадцатый… — Приведи ко мне одного из тех, кто солгал, будто их атаковал «Аль-Джезаир». Сейчас же! — резко приказал он и, уже чуть спокойнее, добавил: — Ему ничего не будет. Я даже вознагражу его, если он расскажет, не лукавя, все как было. Возьми вот это в залог того, что я не замышляю ничего дурного.

Он протянул Бенедетто несколько талеров с изображением Марии-Терезии — монеты, имевшие хождение по всей Северной Африке,

Была уже полночь. Однако желание Омара следовало исполнить, хотя Бенедетто и не понимал пока, что задумал его друг.

Одного из тех, кто спасся после атаки, они знали. Однако в Алжире его не оказалось, он успел уже уйти в рейд с другим кораблем. От его брата они узнали еще одно имя. Пират, к счастью, был дома, но идти к Омару наотрез отказался. Не изменили его отказа далее деньги.

— Обратитесь-ка вы лучше вот к кому… — назвал он новое имя.

— Благодарю, друг, мой господин богато вознаградит тебя, — попытался переубедить его негр.

— Не нуждаюсь я в его деньгах! — стоял на своем пират.

Третий, кого они всполошили в столь необычное время, сразу согласился пойти с ними. Как осторожный человек он уведомил об этом все свое семейство и наказал поднять на ноги весь Алжир, если до рассвета он не будет живым и здоровым стоять на том же самом месте, у себя дома.

— Благодарю тебя за то, что ты нашел мужество прийти ко мне сейчас, — приветствовал Омар пришельца. — Вот, возьми! — Он вложил в руку дрожащего всем телом мавра маленький кошелек с талерами. — А теперь расскажи мне, пожалуйста, как можно точнее, как вас атаковал «Аль-Джезаир».

Пират выложил все, что знал, а под конец сказал:

— Я говорю правду, Омар, сколь лишенной смысла она ни казалась бы. Корабль, что напал на нас, в самом деле был «Аль-Джезаир».

— Но ведь капитан Исмаил засвидетельствовал, что в это самое время встретился с моим кораблем далеко от Триполи, — усомнился Омар в утверждении мавра.

— Это был «Аль-Джезаир»! — настаивал тот.

— Но ведь это же невозможно, быть в один и тот же час в двух, на много дневных переходов удаленных друг от друга местах! Ты явно заблуждаешься!

— Это был «Аль-Джезаир»!

В глазах Омара заплясала ярость.

Бенедетто, будто невзначай, оказался вдруг между обоими спорщиками.

— Опиши этот корабль. Вспомни все детали, — попросил он мавра. — Видел ли ты Омара на борту?

Спрошенный долго размышлял. Потом махнул рукой и заговорил:

— Сперва я отвечу на твой вопрос: да, я видел Омара!

Далее он изложил до мелочей верное описание «Аль-Джезаира».

— Сколько тебе заплатили за эти выдумки? — вспылил Омар.

— Никто меня не подкупал, капитан. Я говорю правду.

В глазах мавра стоял страх, но трусом он не был и говорить неправду с перепугу перед разгневанным рейсом, определенно, не стал бы.

— Вот и я тоже говорю правду… — протянул Омар. — Ладно, друг, благодарю тебя. Больше у меня вопросов нет. Возьми свое вознаграждение.

Бенедетто проводил мавра до самого дома. Когда он вернулся, Омар сказал:

— И все-таки мавр лжет!

Итальянец молчал. Он не знал, что и думать.

— Или, может, есть еще второй «Аль-Джезаир»? — размышлял вслух корсар.

Бенедетто бросился к Омару, схватил его за плечи и стал трясти.

— Мальчик, друг, Ливио! Вот она, отгадка! Кто-то построил точно такой же корабль. Может, тунисский бей, с которым у Алжира давно уже натянутые отношения. Только так и могло быть. Даю голову на отсечение, твоя догадка верна.

— Мы ничего не знаем точно, — осадил капитан восторженность старика. — Но если это так, то я уничтожу этот ложный «Аль-Джезаир». Сожалею, что твой план, который мне, откровенно признаться, очень по душе, выполнить я пока не смогу. Здесь на кон поставлено мое доброе имя. Это — дело чести! Хочешь остаться со мной, Бенедетто? А потом, обещаю тебе, я обдумаю и твое предложение.

Мецци разочарованно отвернулся, утешая себя, однако, мыслью, что, удайся Омару потопить этот второй, таинственный парусник, у европейского мореплавания станет одним врагом меньше. Все свое внимание Омар устремит на неведомого противника, а о призах и думать забудет. И это тоже весьма ценно. Бенедетто махнул рукой и принял предложение.

Они долго обсуждали все детали предстоящей операции. Всех сколь-нибудь сомнительных парней своей команды Омар уберет и заменит их другими дельными людьми. Это не трудно, ибо вступить под начало удачливого пиратского капитана охотников хоть отбавляй.

Поначалу Омар должен остаться корсаром, как и прежде: ведь ложный «Аль-Джезаир» наверняка держится подальше от Алжира, его еще надо найти. Если только он вообще не предпочтет уклониться от встречи…

Не поспав за ночь и четверти часа, ранним утром Омар отправился к Гуссейн-паше.

— У нас завелся противник, о дей, — начал он. — Существует второй «Аль-Джезаир», который нападает на твои корабли.

— Откуда это тебе вдруг стало известно? — недоверчиво глядя на Омара, спросил турок. Коварный и вероломный, он и других подозревал в тех же грехах. Особенно таких вот, способных на все молодых и Удачливых рейсов.

— Я не знаю пока этого точно, но ничего другого просто быть не может. Подожди немного, и ты услышишь о новых нападениях на твои корабли, когда мой «Аль-Джезаир» будет стоять в гавани или крейсировать совсем в других районах Средиземного моря

— Если ты прав, тогда…

— …Тогда я его уничтожу! — перебил Омар могущественного дея.

— Сумеешь управиться с ним, и я постараюсь исполнить любое твое желание! — пообещал Гуссейн-паша.

— У меня одна лишь мечта — отомстить этому негодяю. Но для успеха в этой борьбе я прошу твоего позволения так оснастить, вооружить и обеспечить людьми мой корабль, как сам найду нужным. Пусть даже на это уйдет изрядное время.

— Поступай, как хочешь, только отправь этого супостата в ад!

Капитан уехал. К Ахмеду, Али и другим своим друзьям детства. Он хотел позвать их на свой корабль. В предстоящей великой борьбе на его стороне должны быть верные люди.

Глава 18

ВРАГ

Предчувствия Омара сбылись. Два небольших алжирских корабля подверглись нападению. Что с ними приключилось, никто толком не знал. «Аль-Джезаир» все еще стоял в гавани.

Привлечь к ответу за случившееся Омара теперь было просто невозможно: здесь явно орудовал какой-то другой таинственный незнакомец.

Наконец все приготовления были завершены. «Аль-Джезаир» вышел в море на поиск неизвестного врага. Купеческие суда Омара не интересовали.

Богатая добыча ускользала от корсаров. Команда начала роптать. Почему капитан не «стрижет» чужие парусники? Ведь они сами, как перезрелые плоды, так и сыплются к его ногам. А он и не пытается перекрыть им путь. Конечно, люди клялись ему в верности и повиновении, изъявляли готовность идти за ним хоть против самого неба и преисподней, однако терпеть при этом убытки в их намерения вовсе не входило. Любой пропущенный корабль — уже разор для людей, ибо все они состоят в доле.

Люди ворчали, ссорились друг с другом, однако требовать своего обожаемого капитана к ответу не отваживались. Разве что бросали на него порой хмурые взгляды.

Омар правильно расценил эти взгляды: его люди были недовольны.

Вдали показался парусник. Это был «испанец».

— Хвала Аллаху! Он пришел в самое время, — пробормотал капитан.

В самое время, чтобы пригасить тлеющий жар Еще немного, и вспыхнуло бы пламя. Теперь — атаковать! Это его, капитана, решение, и ничье больше. Ни в коем случае нельзя показывать людям, что принято оно, в сущности, под их давлением. Иначе власть на «Аль-Джезаире», считай, перешла уже к ним.

— Берем его, люди! — приказал он.

Ночь сразу сменилась ясным днем. Мрачные лица расцветились улыбками, глаза засияли. Омар в считанные минуты снова стал непререкаемым авторитетом для этих необузданных парней. Настроение на борту в корне изменилось.

«Надо постоянно поддерживать в людях бодрость духа, — подумал Омар, — а не то в самый ответственный момент могут подвести».

Посвящать команду в свои планы ему и в голову не приходило. Он — командует, они — реализуют его замыслы и приказы.

Беречь силы для решительного удара? Конечно, но нельзя забывать, что выиграть битву с таинственным противником люди способны лишь в добром настроении. И ничего, что они рвутся из одной атаки в другую. Битва — часть их жизни, ее смысл.

«Испанец» не сопротивлялся.

Корсары были счастливы.

Фрегат Омара снова стал ужасом Средиземного моря. Горе парусу, который покажется на горизонте! Никому не уйти от «Аль-Джезаира»!

Когда трофеев стало слишком много, фрегат вернулся в родную гавань.

Меж тем выяснилось, что оба пропавших парусника, по всей вероятности, захвачены или потоплены неизвестным, плавающим под флагом «Аль-Джезаира». Достоверно было, что Омар и таинственный незнакомец — не одно и то же лицо: оба подвергшихся нападению корабля были в море, когда «Аль-Джезаир» еще стоял в гавани. А это значит, что существует второй корабль с тем же именем!

Омар пользовался любой возможностью встретиться с другими алжирскими корсарами, чтобы, случись новая попытка посягнуть на его честь и усомниться в его преданности туркам, всегда можно было назвать свидетелей его верности дею.

Ничего не изменилось. Омар, как и прежде, оставался грозным пиратом.

Бенедетто давно уже не разговаривал с Ливио по душам. Только кратко, лишь бы отделаться, отвечал на его вопросы. Время дружеских бесед между ними ушло в прошлое. Зато Омар почти не разлучался со своими друзьями детства Али и Ахмедом, и с Махмудом — бывшим врагом, который немедленно изъявил готовность идти с ним, хотя реис его не очень-то и приглашал. Всем этим троим Омар рассказал в общих чертах о своих планах.

Глаза старого итальянца не могли утаить того, что он думал о действиях молодого земляка. В них постоянно стоял тихий упрек. Всякий раз, как брали приз, он укоризненно смотрел на Омара.

— Пойдем! — потребовал однажды капитан по окончании боя.

Бенедетто молча последовал за ним в каюту.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — начал Омар, — хотя и не открываешь рта для упреков. Вот моя рука! В ту ночь, что едва не стала для меня последней, ты просил меня вложить ее в твою руку, последовать твоему замыслу. И вот я готов, я согласен. Я стану охотником за корсарами, как только разделаюсь с ложным «Аль-Джезаиром». Даю тебе клятву. Я не знаю, чем мне поклясться, ибо до бороды пророка мне давно уже нет дела. Потерпи еще немного, друг!

— Потерплю, конечно потерплю — что же остается, когда ты только и занят своей персоной! — вспылил Бенедетто, но тут же успокоился и продолжил: — Хорошо, мне так хочется верить тебе, Ливио, я живу мечтой увидеть тебя не корсаром, а честным воином, защитником свободы. Удастся ли это — Бог весть. Предсказать не берусь.

Натянутость в их отношениях с тех пор несколько ослабла. Бывший раб прилагал все усилия, чтобы не выказывать своего недовольства. Несколько раз он отваживался все-таки снова упрекать Омара.

— Почему бы тебе не ограничить себя только поиском этого неизвестного врага? — спросил он. — Неужели ты и дальше должен заниматься своим позорным ремеслом и сеять горе?

— Я ищу его, Бенедетто, и делаю это целенаправленно. Не думай, что я полагаюсь только на случай. Но, откровенно говоря, порой мне перестает вериться, что я когда-нибудь встречусь с этим ложным «Аль-Джезаиром».

— Что такое, Омар? Ты чего-то не договариваешь, что-то скрываешь?

Омар рассмеялся:

— Ответь мне ясно, как человек, не имеющий никакого отношения к этому делу: могу ли я вести войну против дея, сидящего за городскими стенами Алжира?

— Я полагал, ты нацелился на этого своего таинственного врага…

— Разумеется, сперва на него. И когда он падет, хозяином Средиземного моря буду я! Стоит волнам сомкнуться над ложным «Аль-Джезаиром», я стану маром-охотником за корсарами, который никогда уже больше не вернется в Алжир.

— Вот как?

— Если я и лукавлю с кем-то, то тебя, Бенедетто, я не обманываю. Разве ты не замечаешь, что я постоянно подбираю себе в команду новых людей? Бреши, пробитые в схватках в рядах старых, испытанных в разбое корсаров, заполняются людьми из глубинных зон страны. Все это требует времени. Я знаю из собственного горького опыта, что кабилы, берберы и арабы — враги турок. Из этих новых людей надо еще сделать моряков и воинов. Вот для того, чтобы усыпить подозрительность дея и сколотить надежную и преданную мне команду, я и должен брать призы.

Старый итальянец был изумлен дальновидностью Ливио. Мальчик-то, оказывается, всерьез озабочен мыслями о борьбе против турецкого пиратства!

— Я сомневался в тебе, Ливио. Извини меня. Мой замысел так воодушевил меня, что мне не терпелось поскорее исполнить его. О разных там мелочах я просто не думал. Ты — молодчина, мальчик! Я так верю в тебя!

Охота на «купцов» и поиски неизвестного супостата продолжались, но встретиться с ним никак не удавалось. Ложный «Аль-Джезаир» будто в воду канул. Затаился он, что-ли, где-то, испугавшись мести опаснейшего из корсаров, с которым затеял было свою гнусную игру?

В очередной приход «Аль-Джезаира» в Алжир дей приказал рейсу тотчас явиться во дворец. Омар снова вынужден был доложить, что враг еще не обнаружен.

Терпение властителя готово было лопнуть.

В середине апреля 1827 года Омар снова вернулся из первого после проведенных в безделье зимних месяцев каперского похода. Ему и его людям хотелось справить на берегу байрам — главный мусульманский праздник, наступающий вслед за месяцем поста — рамаданом.

В канун праздника по городу поползли слухи, смутные, туманные сплетни-полунамеки. Омар никак не мог раскусить, в чем тут дело, хотя и пытался выведать кое-какие детали.

Не успел он вернуться из мечети после вечерней молитвы, как ожидавший его курьер передал ему приказ явиться к дею, в Касбу.

В огромном здании повсюду кучками стояли шепчущиеся между собой турки. Омар вглядывался в сумрачные, а то и перепуганные лица. Останавливаться и вступать в разговоры сопровождавший янычарский офицер корсару не позволял.

Вокруг Гуссейн-паши собрался весь Диван. Какие разные мины на лицах этих людей! Одни хмурятся, смотрят исподлобья, в глазах других горят зловещие огоньки. В числе последних был и сам дей.

— Омар, — начал властитель, милостиво кивнув в ответ на приветствие рейса, — ты самый отважный и самый способный из моих капитанов, возможно, станешь даже адмиралом, хоть ты и не турок.

— Господин! — пролепетал сконфуженный открывающимися видами на будущее корсар.

Дей рассмеялся.

— Оставь на время второй «Аль-Джезаир» в покое, разве что он окажется французским кораблем. В настоящий момент он не очень-то меня заботит, и для тебя он, считай, цель второстепенная. Отныне сосредоточь все свое внимание на французских судах. Гоняйся за ними, приводи в качестве призов или отправляй их на дно, только освободи меня от них. Ты понял?

— Да, о повелитель. Только мне не ясно почему. Я вспоминаю, что — когда же это было? — правильно, три года назад, Англия выступила против тебя и блокировала наши берега. А теперь мы должны начать охоту на французские корабли, настоящую охоту… На «Аль-Джезаире» я не побоюсь выйти против любого французского судна, и даже против военного корабля, но я опасаюсь беды для нашей страны.

— Молчать! Тебя это не касается! Я не боюсь этих собак. Меня обманули с миллионами Бакри. Впрочем, какая тебе разница, что случилось? Не ты, а я — дей, и я знаю, чего хочу. Повторяю еще раз: не давай пощады французам!

Омара отпустили. Теперь его сопровождал другой, не такой недоверчивый офицер. Капитану не возбранялось постоять то с одним, то с другим знакомым и поболтать с ними. Постепенно он смог составить себе представление о том, что случилось.

О миллионах Бакри он узнал из разных, частью противоречивых источников:

На исходе XVIII века крупный еврейский банкирский дом Бакри поставил консулу Бонапарту хлеб на несколько миллионов франков. Хлеб продолжал идти во Францию и позже, когда Бонапарт стал уже императором Наполеоном. По каким-то причинам выплата долга затягивалась, хотя император и приказал разобраться с алжирскими претензиями. Со временем проценты и накладные расходы взвинтили долг до шестидесяти миллионов франков. В Париже из-за этой суммы шли шумные судебные тяжбы. Наконец французское правительство (Наполеон давно уже находился в ссылке на острове Святой Елены, в Атлантическом океане) решило признать эти претензии, скостив, однако, долг на семь миллионов. Сумма эта была переведена на имя процессуального представителя дома Бакри во Франции, но на блокированный счет, ибо французские купцы имели претензии к Бакри и рассчитывали погасить их этими миллионами. Подобный оборот дела алжирцам пришелся не по вкусу, и Гуссейн-паша, пайщик дома Бакри, почувствовал себя обиженным.

Около часа дня 27 апреля 1827 года признанный знаток восточных ритуалов французский консул Деваль явился к Гуссейну, чтобы, как и все другие консулы, принести ему поздравления по случаю байрама и вручить подобающие подарки.

В октябре 1826 года дей уже писал о миллионах Бакри французскому министру иностранных дел. Ответа до сих пор не было, и Гуссейн-паша, разумеется, злобился. Министр же иностранных дел месье де Дама ответить на напоминание письменно посчитал излишним, ограничившись поручением консулу передать дею устно, что настойчивость его необоснованна. Этот ответ и был сообщен Гуссейну 27 апреля. Снова отказ — это возмутило властителя Алжира. А тут еще этакое небрежение — поленились даже ответить напрямую на его письмо! Гуссейн-паша пришел в ярость. Другие-то европейские короли и князья удостаивали дея личными письмами, одна только Франция отважилась обойтись с ним столь оскорбительно, с ним — самым влиятельным правителем в Северной Африке и властелином Средиземного моря!

Дей Гуссейн-паша ударил представителя французского короля веером, сплетенным из пальмовых волокон.

Собственноручно оскорбить действием французского консула — это могло означать войну с европейской великой державой! Многие из окружения дея были глубоко обеспокоены, однако многие другие только посмеивались над злосчастным инцидентом. Европейцы издавна боятся турецкого дея и его корсаров, не осмеливаются активно противодействовать нападениям, предпочитая отделываться подарками там, где лучше бы хорошенько ударить в ответ, — и на этот раз французы тоже смолчат и на обиду, нанесенную их представителю, никак не отреагируют. А если нет — тогда война! Алжир — неприступная крепость, а корсарские корабли господствуют в море. Омар и другие капитаны быстро докажут всему миру, что турки французов не боятся.

Домой из Касбы Омар шел не спеша, а то и вовсе останавливался, осмысливая только что услышанное. До сих пор он в турецкую политику старался не вникать. «Я — грозный корсарский реис с неограниченной свободой действий». Это стало догматом его веры, и этого было достаточно. А теперь вот «Аль-Джезаир» должен крейсировать с особым заданием, связывающим капитану руки, превратиться почти что в военный корабль. Сказал ведь однажды Бенедетто, что стоит только Европе по-настоящему захотеть, и турецкому владычеству в Алжире скоро придет конец. Прежде всего бывший раб имел в виду Францию, ибо Англия в лице лорда Эксмута доказала, что свергать турок не стремится. Европейцы странные люди, не пользующиеся своей силой и не забирающие власть в свои руки. И ты, по рождению, один из них, Омар!

Прохожие светили фонариками в лицо стоящему посреди узкой улицы человеку. А он, погруженный в свои думы, не замечал этого. Он не слышал ворчания людей, которым приходилось пробираться за его спиной, едва не задевая плечами стен. Толкнуть же его ни один не рисковал: Омар был при оружии, да к тому же еще и любимчик дея. Один из прохожих, в руках которого горела не прикрытая ничем свеча, поприветствовал его. Это был старый еврей Леви, хранитель денег Омара. Но слов его корсар не слышал, душой он был далеко отсюда. Он только что принял окончательное решение!

Оставшуюся часть пути он преодолел чуть ли не вприпрыжку.

Бенедетто Мецци выслушал рассказ Омара молча, но глаза его блестели. Он видел уже конец многовековому владычеству турок с их бесчисленными преступлениями против человечества.

— Так-так, значит, Гуссейн обнадежил тебя, что ты сможешь стать адмиралом алжирского флота. Что же ты собираешься делать, Омар? — спросил Мецци. Его голос дрожал от страха.

— Да, адмиралом, Бенедетто, адмиралом! Я могу стать одним из самых доверенных приближенных дея, повелевать другими капитанами. И все это при том, что где-то здесь, в этом же море, на мачте ложного «Аль-Джезаира» будет развеваться флаг его таинственного рейса… Я отыщу этот проклятый корабль и уничтожу его!

— Мальчик, представляешь ли ты, что это означает? Ты пренебрегаешь приказом дея.

— Да, отец. Но это не страшит меня. Попадись мне на курсе французы, я не упущу их, но никакой регулярной охоты на них открывать не собираюсь.

Генуэзец воспользовался случаем, чтобы еще раз поговорить с капитаном о гнусностях турок. Ливио Парвизи вырастили алжирцем, а потом и сделали корсаром. Правда, думать от этого, как турок, он все же не стал, но ведь он не ребенок больше, а полный сил, страстный и до дерзости смелый мужчина, и — европеец! Греки, испанцы, итальянцы, которые совершенно расчетливо становились ренегатами, тоже думали и чувствовали когда-то по-другому. Омар сейчас в таком возрасте, когда человек сам должен принимать решение о дальнейшем своем жизненном пути. Корсарский капитан Омар должен снова стать Ливио Парвизи, а еще точнее — европейцем Ливио Парвизи.

— Вот разделаешься ты со своим врагом, Омар, и что же дальше? — спросил, заканчивая долгую беседу, Бенедетто Мецци.

Молчание. Долгое гнетущее молчание.

«Отчаяние какое-то, отупение в этом безмолвии, — думал итальянец. — Но только не мешать, не начинать все сызнова… В душе Ливио идет борьба. Берберская, арабская и турецкая выучка, заложенные в него в детстве, вступили в столкновение с тем, что я помог ему увидеть и осознать. Он любит меня, он знает, что с первых его часов на земле я был рядом с ним. Но эти детские воспоминания и переживания угасли и притупились годами жизни среди туземцев и на разбойничьих кораблях».

— Расскажи мне о… моей матери, — попросил вдруг Ливио.

Мецци вздрогнул. Никогда еще корсар не просил его об этом. Магометане считают неприличным говорить с другими мужчинами о матерях. Слезы покатились по щекам старого преданного слуги семейства Парвизи, бешено стучало его сердце. Тихо, почти шепотом, он заговорил, выполняя просьбу давным-давно лишившегося матери сына.

— Благодарю тебя, о…

Ливио запнулся, проглотив последнее слово, но тут же поправился и повторил:

— Благодарю, Бенедетто!

Посидев немного молча после рассказа Бенедетто, Омар поднялся и медленно пошел к двери, ведущей в его спальню.

"Ливио хотел сказать «отец». Никогда больше не услышу я из его уст это слово, — с грустью подумал Бенедетто. Но вдруг лицо его просветлело. — О чем я печалюсь? Мальчик знает теперь, кем была его мать, и ее прекрасный, святой образ даст новые силы его мятущейся душе. И если выпадет случай… "

— Дай только мне разделаться с этим ложным «Аль-Джезаиром», и мы тут же пошлем к дьяволу турок! И у тебя, и у меня, и у старых моих друзей с ними особые счеты! — резким, командирским голосом сказал Омар.

Бенедетто и не заметил, что он задержался у дверей. Старик подпрыгнул, словно ужаленный, и бросился к другу, прижал к себе, закружился с ним по комнате, повторяя снова и снова:

— Ливио! Ливио!

Али, Ахмед и Махмуд стали тем временем заправскими морскими волками. Одни они, — Омар знал это, — не станут задавать никаких вопросов, ни на секунду не поколеблются, поверни он их против алжирских корсаров. Они слепо верили своему другу.

Франция не спустила оскорбления, нанесенного деспотичным деем ее консулу. Началась война. Гуссейн-паша приказал разрушить Ла-Каль. «Компани д'Африк» понесла гигантские потери. Французские военные корабли блокировали алжирские берега. Туманной ночью Омару удалось выйти на «Аль-Джезаире» из алжирской бухты и прорваться сквозь блокаду. Возвратиться назад, если Франция не пойдет на уступки, было почти невозможно.

Бенедетто Мецци ждал. О разрыве с деем пока еще и разговоров не возникало.

Омар, видимо, в рубашке родился — ему удалось-таки, пощипав слегка французов, снова вернуться в Алжир. В бухте скопилось несколько больших фрегатов, корветов и бригов, тоскливо дожидавшихся дня, когда французы устанут от игры и отзовут наконец свои парусники.

Генеральный консул Франции месье Деваль передоверил свои дела сардинскому послу графу д'Аттили и ушел на одном из блокирующих кораблей.

Однажды дей созвал капитанов всех стоящих в гавани кораблей и приказал им поднять под покровом ночи паруса и выйти в каперский поход.

В ночь на 4 октября 1827 года сорокачетырехпушечный фрегат под адмиральским флагом, «Аль-Джезаир» с сорока пушками на борту, четыре корвета с двадцатью — двадцатью четырьмя пушками на каждом и шесть шестнадцати— и восемнадцатипушечных бригов выполнили приказ дея.

Бенедетто заранее был отослан на борт, сам же Омар посетил еще еврея Леви, с которым имел долгий деловой разговор, и лишь после этого прибыл на «Аль-Джезаир».

Когда он отдал команду сниматься с якоря, другие корабли набрали уже полный ход. Задачей эскадры было — идти на запад и каперствовать, хотя бы и в Атлантическом океане.

Корсары шли, стараясь не очень удаляться от берега: ночью, на фоне гор, их труднее было заметить. Однако уловка не помогла. С фрегата «Амфитрита», корабля командира блокирующей французской эскадры Коллета, взвилась в небо ракета — сигнал фрегату «Галатея» и бригам «Фавн», «Аист» и «Шампенуаз» идти на соединение с флагманом.

Омар и его друзья напряженно вглядывались во тьму, стараясь своевременно распознать врагов и не перепутать их с вышедшими часом ранее силами своей эскадры.

— Посмотри туда, Омар! — толкнул локтем капитана зоркий, как ястреб, Махмуд.

У рейса глаза были не столь острые, однако приглядевшись, и он увидел, что впереди два корабля, очевидно французские, подбираются к арьергарду эскадры дея.

Заметили их и другие корсары. Мертвая тишина царила на фрегате. Все люди стояли на своих постах. Одно слово Омара — и в тот же миг взревут пушки.

— Убрать паруса! — скомандовал Омар и добавил, обращаясь к рулевому: — Право на борт, курс ост!

Маневр был выполнен быстро и четко. Считанные секунды — и фрегат, уже без хода, качается на волнах. Нос корабля устремлен на ост.

Смена курса и неучастие в разгорающемся сражении между французами и алжирцами — оба эти действия означали полный разрыв корсара Омара с деем Гуссейн-пашой. Турки лишились самого боеспособного фрегата с храброй, отлично вышколенной командой. Это решило и судьбу части вышедшей из Алжира эскадры. Коллет нанес ей значительные потери и вынудил вернуться в Алжир.

На «Аль-Джезаире» подняли на мачты всю наличную парусину. Корабль уходил на восток.

С самого начала конфликта с французами Омар подыскал себе на одном маленьком турецком острове в Эгейском море тайное убежище. Он приводил сюда свои призы, заправлялся здесь водой и другими необходимыми припасами.

Высокая Порта в Константинополе предоставила Франции свободу действий против Алжира, поэтому Омар выдавал себя за тунисца. «Аль-Джезаир» превратился на время в «Фатимэ».

Омар стал свободным охотником. Экипаж, в составе которого не было ни одного турка, это нисколько не волновало. Под началом отважного, щедрого рейса жилось хорошо. Сверх полагающейся каждому доли от захваченной добычи Омар добавлял еще и кое-что от себя.

Бенедетто молча косился на действия своего питомца. Молчание стоило ему тяжелой внутренней борьбы. Однако с этим приходилось мириться, чтобы не раздражать мальчика и не спровоцировать его снова принять из упрямства сторону турок.

Так прошел весь 1828 год и часть следующего, 1829-го. Ложный «Аль-Джезаир» им нигде не попадался, и Омар охотником на корсаров не становился. А корсаров в Средиземном море было изрядно. Ведь, помимо алжирцев, были еще и не уступающие им в разбойничьем искусстве марокканцы, тунисцы и триполитанцы, с которыми французы не воевали.

Фрегат бежал резво. Свежий бриз втугую раздувал паруса. «Аль-Джезаир» искал своего заклятого врага.

Реденькая светлая полоска на горизонте обозначила приход нового дня. Али впервые доверили самому вести корабль. Опасности для фрегата и команды это не представляло, случись даже, что друг скомандует что-нибудь не так: фрегат шел вдали от берегов. К тому же рядом с Али был «опекун» — помощник Омара, которому было поручено время от времени следить за курсом и, случись какая оплошность, наводить должный порядок.

В «вороньем гнезде» сидел Махмуд.

— Вижу парус! — раздалось сверху.

Ахмед побежал к капитану, и тот немедля появился на палубе.

Первым делом он бросил взгляд на небо, потом на паруса.

— Добро! Молодец Али! — похвалил он друга, увидев, что парусов ровно столько, сколько требовалось при таком бризе.

— К бою! — крикнул Омар канонирам и боцману и полез по вантам вверх, к Махмуду, в «воронье гнездо».

Махмуд высмотрел чужой парусник, едва на горизонте показались топы [25] его мачт. Теперь корабль можно было разглядеть и получше.

— Дай-ка подзорную трубу, Махмуд! — потребовал Омар.

— Возьми, мне она все равно ни к чему. Это…

— Молчи! — прикрикнул на него капитан, не спуская глаз с приближающегося корабля.

— Он! Наконец-то!

— Да, «Аль-Джезаир».

— Ложный «Аль-Джезаир», Махмуд. Он идет на сближение. Все по местам! Нас ждет самое крупное дело из всех, в которых мы с вами бывали. Там идет наш двойник! — прокричал Омар вниз.

Неописуемое ликование, перемежаемое яростной бранью и угрозами, охватило фрегат. Люди будто опьянели. Сегодня они зададут перцу этому самозванцу!

Омар отдавал приказы прямо из «вороньего гнезда». Корсары засуетились. Начались гонки и горячка, словно в разворошенной термитной куче.

— Да, он как две капли воды похож на нас. Без сомнения, он нас опознал. Он готовится к бою!

— Никогда бы не поверил в этакое! — словно прогоняя наваждение, потряс головой Махмуд.

— Посмотри внимательнее, да не простым глазом, а в трубу — расстояние слишком велико. Видишь, у него даже нос заделан, как у нас, когда мы «поймали» вражье ядро.

Бербер шептал слова молитвы. Этот «Аль-Джезаир» перед ним — не иначе как корабль-призрак!

Озадачен был и Омар: оба корабля, не говоря уже об однотипной постройке, до мелочей походили друг на друга.

И в ремесле своем незнакомец тоже знал толк! В скорости он не намного уступал алжирскому фрегату, хотя и шел против ветра.

Корсары, с упоением готовившиеся к бою, вдруг умолкли: врага было видно уже прямо с палубы. У людей мурашки побежали по коже. Корабль, на котором они давно уже ходят по морям, на палубе которого сейчас стоят, — вон он, идет навстречу! Дьявольский трюк, умопомрачение! А ну как это корабль-призрак, и команда его наделена сверхъестественными силами?

Но разве не поклялись они Омару, стоящему сейчас среди них, что возьмут на абордаж хоть саму преисподнюю, — стоит только ему скомандовать?

Что ж, вот время и пришло! Теперь держись: преисподняя сама атакует их!

Она раззявила глотку и изрыгнула свое ядовитое дыхание — и дрогнул воздух! Враг выпалил со всего борта.

Руки с раскаленными железными прутьями сами потянулись к запальным отверстиям.

— Не стрелять! Ждать моей команды! — словно удар грома, прозвучал голос Омара.

Канониры испуганно опустили руки. В последний момент.

Ядра противника плюхнулись далеко от них. Да и не должны были попасть — на таком удалении это было не более чем демонстрация того, что ложный «Аль-Джезаир» вызывает их на бой.

— Увалиться на два румба! — приказал капитан.

Фрегат послушно сменил курс.

Тут же лег на новый курс и второй корабль.

— Смотри, Бенедетто, — сказал Омар стоявшему рядом с ним итальянцу, — этот парень лавирует, а скорость у него почти не снижается! Большой мастер. Браво, браво! Лучше мне и самому не сработать!

Кто же это все-таки? Омар мысленно перебрал всех известных корсаров. Нет, никто из них сравняться с ним не мог. А этот неизвестный на ложном «Аль-Джезаире» может! Молодой он или старый? Скорее, молодой; иначе его таланты давно уже были бы у всех на устах. О нем же до сих пор не было известно ничего, кроме его побед над алжирскими корсарами. Почему он преследует только нас, а марокканцев или тунисцев не трогает? Может, он связан как-то с этими государствами? Может, он сам марокканец, тунисец или триполитанец?

— Слушай все! Товьсь!

— Пушки к бою готовы! Абордажная команда готова! Корабль к бою готов! — один за другим следовали доклады со всех постов. Люди кипели, они жаждали боя. Будь их воля, они попрыгали бы за борт и поплыли навстречу врагу.

Но торопиться не следует, это было бы безрассудством. Омар не любил начинать бой на большой дистанции.

Точно так же, наверное, думает и тот, его противник. Подпустим-ка его поближе!

Но чем же пока занять людей, чем хоть немного охладить их пыл? Продолжая наблюдать одним глазом за врагом, Омар еще раз обстоятельно проверил боеготовность своего фрегата. Впрочем, этого можно было бы и не делать: сегодня каждый с куда большей, чем обычно, тщательностью исполнял свои давно отработанные в многочисленных сражениях обязанности. Придраться было не к чему — лучше, чем есть, не сделать.

После этой поверки он снова целиком ушел в наблюдение за противником. Зависть переполняла его, зависть и ненависть. Этот парень там, на ложном «Аль-Джезаире», сноровистый, как и сам Омар, выжимает из своего великолепного корабля все, что возможно. Как легко, складно и точно ведет он фрегат встречь ветра!

— Омар! — исторгли яростный вопль корсарские глотки. — Он бежит, бежит!

Омар и сам уже заметил, что враг повернул и идет теперь обратным курсом.

Обуреваемые жаждой мести, воинственные корсары, совсем было нацелившиеся разделаться наконец с опасным врагом, забегали по палубе, словно растревоженные муравьи.

— Аллах да покарает его! Он трус! Трусливый пес, трусливый пес! — орали они.

— Ослиные головы! — пробормотал себе под нос реис, остерегаясь, чтобы люди его не услышали столь нелестное о себе мнение. Но что же еще мог он сказать, когда они и вправду были глупцами. То, что казалось бегством, было не более чем мастерским финтом. Был, конечно, хоть и небольшой, риск нарваться на ядра «Аль-Джезаира», зато ветровая обстановка теперь для обоих кораблей выравнивалась.

Открыть огонь? Нет. Омар плотно сжал зубы, чтобы не вырвалась случайно готовая сорваться с губ команда. Вероятность попасть в маневренный корабль все еще была слишком мала.

Нельзя позволить себе ни единого промаха, каждый выстрел должен нести смерть и разрушение!

Омар решил измотать сперва команду ложного «Аль-Джезаира» парусными маневрами. Он не хотел лишать себя удовольствия показать под конец этому самозванцу, что он, Омар, не только храбрейший из корсарских рейсов, но и первый мастер высокого мореходного искусства на всем Средиземном море. А потом можно и пострелять…

А его люди? Яростью пылают лица. Вздымаются в такт прерывистому дыханию обнаженные торсы. Словно в засаде, притаилась абордажная команда. Канониры сгорбились у пушек. Раскаленные прутья готовы вонзиться в запальные отверстия. Руки парней дрожат от напряжения. Достаточно одного лишь слова, нет — даже полслова, даже первого звука слова «Огонь!» — и ад разверзнется. Не отрывая взгляда, следят корсары за каждым движением капитана. Хищные птицы перед дверцей клетки. Приоткрой ее реис — и беда вырвется наружу.

Словно одержимые работают люди на такелаже. Команда следует за командой, только поспевай. Пот льется ручьем. Единственный предмет одежды — штаны насквозь промокли от пота и липнут к ногам. Кожа на руках до крови сорвана тросами. Но никто даже не замечает этого. Одна-единственная мысль владеет всем фрегатом: победа, победа над зловещим врагом. И они победят — ведь их ведет Омар!

Однако и противник, похоже, решил действовать по тому же варианту — измотать врага, уклоняясь от боя. Ложный «Аль-Джезаир», как и фрегат Омара, тоже шел в лавировку — поворот за поворотом, поворот за поворотом. Казалось, будто оба корабля смотрятся в зеркало. Один «Аль-Джезаир» на другого. Оба — похожие как две капли воды, оба — ведомые рукою мастера.

Омар украдкой поглядывал на своих корсаров. Изготовившиеся к прыжку хищники жгли его ответными взглядами, и во взглядах этих не было ни тени сомнения в том, что часы ложного «Аль-Джезаира» сочтены, и держать Средиземное море в страхе будет, как и прежде, один только их отважный корабль, их краса и гордость — настоящий, подлинный «Аль-Джезаир».

«Парни раскалились до предела. Пора, пожалуй, начинать представление, а не то они сами, чего доброго, со стопоров сорвутся», — подумал Омар.

Новые команды, короткие, резкие:

— Прибавить парусов! Курс на врага!

Противник тут же сдублировал маневр.

Словно хищные птицы на добычу, ринулись фрегаты друг на друга. В черных тучах скрылось утреннее солнце.

Неужели противник повторит и этот маневр? Омар скомандовал к повороту, и корабль, описав широкую дугу, развернулся к врагу всем бортом.

— Огонь!

Небо лопнуло от пушечного грома. Выше мачт взметнулось дымное облако. Команду исполнили прежде, чем реис успел ее произнести.

В тот же миг дал залп всем бортом и противник. На палубу «Аль-Джезаира» посыпались сверху щепки и горящие лохмотья парусов. Повреждения незначительные — издали не вдруг и заметишь. Да и сами корсары пальнули, похоже, не лучше. От долгого ожидания реакция их слегка притупилась, и они не успели навести как следует пушечные стволы.

«Ничего не поделаешь, — утешал себя Омар. — Лиха беда начало. Сперва им надо малость раскачаться, а потом все пойдет как по маслу».

Люди и впрямь успели уже прийти в себя. Все обломки мигом пошли за борт. Абордажная команда споро расчистила палубу.

Приказания обгоняли одно другое. Развороты и стрельба, огонь и маневр!

— Пушки к бою готовы!

— Огонь!

— Пушки к бою готовы! — следовал новый доклад.

— Увалиться на два румба к ост-норд-осту! — приказывал Омар.

— Есть два румба к ост-норд-осту! — повторял рулевой.

— Огонь!

Команды Омара, доклады орудийной прислуги, посвист ветра и гортанные выкрики корсаров — все тонуло в дьявольском реве канонады.

Задыхаясь под тяжестью ядер и пороховых зарядов, подносчики боеприпасов сбрасывали свой груз, убегали, возвращались снова, и опять неслись в крюйт-камеру.

Никогда не участвовавший в сражениях Бенедетто с интересом наблюдал за капитаном.

Глаза Ливио зловеще сверкали. Казалось, ему не терпится самому кинуться вперед и самолично выполнить любую команду. Еще бы — он сражался в самой величайшей, самой трудной битве своей жизни. Что против нее все прежние? Ничего, детская забава!

— Приготовить абордажные крюки! Огонь!

У врага рухнули грот-реи. Маневрировать парусами стало куда труднее.

Однако и у недруга канониры работали ничуть не хуже. На «Аль-Джезаире» во многих местах возникли пожары. Но Омар не замечал этого, по крайней мере — не обращал внимания. Он не спускал глаз с противника. На остатках его такелажа, как и на «Аль-Джезаире», гроздьями висели люди.

— Омар, берегись! — раздался остерегающий крик.

Ахмед кошкой прыгнул с вантов. И в тот же миг горящий парус рухнул на плечи капитана. Негр едва успел принять удар на себя. Со шканцев к ним спешил уже Бенедетто. Ахмед с силой оттолкнул капитана в сторону. Итальянец голыми руками срывал с отважного негра куски пылающей парусины.

Кого другого такое происшествие могло бы выбить из седла, только не Омара. Он не имел права терять ни секунды: оба корабля были уже совсем рядом.

И там, на палубе чужого фрегата, стоял он сам — Омар!

Бесстрашный корсарский реис клацнул зубами. По спине побежали ледяные мурашки. У Омара затряслись поджилки. Глаза застлала темная пелена.

— Аллах, помоги мне! — простонал он. — Молю тебя, помоги!

Бенедетто увидел замешательство друга.

— Омар!

Словно удар бича, вырвалось из уст старика это внушающее страх имя.

Капитан вздрогнул. «Омар»! — это спасение! Страх и оторопь мигом улетучились, глаза снова отчетливо все видят, видят, как его двойник отдает приказы, видят, что и там рядом с молодым капитаном стоит пожилой мужчина.

— Надо же, и у них — Бенедетто! — процедил сквозь зубы Ливио.

Только этот лже-Бенедетто и не думал, похоже, уклоняться от боя. Вот он сказал что-то капитану. Тот кивнул. В руке у старика сверкнул короткий кривой клинок. Не только советник — воин! Куда больше, чем настоящий Бенедетто.

— На абордаж! — скомандовал Омар.

Корабли-близнецы сошлись бортами. Пушки умолкли. Враги схватились врукопашную, грудь с грудью.

Несколько быстрых, сильных прыжков — и Омар уже на палубе ложного «Аль-Джезаира». Али, Ахмед с обожженным лицом, Махмуд, Бенедетто — все дружно последовали за ним.

Омару не терпелось закончить эту битву не на жизнь, а на смерть поединком с чужим капитаном.

Обе стороны так и кипели злобой и яростью. Никто не ждал пощады, и сам никого щадить не собирался.

Схватка врага с врагом, или, может, друга с другом? Разберись попробуй!

И те и другие — корсары. Одно лишь отличало врагов от людей Омара — все они были значительно моложе.

А вот и капитан! Ну, теперь кто кого!

— Отдай его мне, Энрико! — властным тоном сказал старик, стоявший за спиной капитана ложного «Аль-Джезаира».

Свершилось чудо. Капитан послушно отступил в сторону и ринулся на друзей Омара, ввязавшихся уже меж тем в яростную сечу.

— А ты бейся со мной, Омар, и отсчитывай последние секунды своей земной жизни! — спокойно сказал старик.

Омар почернел от дыма и чада. Лишь белки глаз сверкнули на закопченном лице.

Вот он пригнулся, напружинился, рванулся вперед, занося ятаган для давно отработанного смертельного удара.

Кривой клинок описал широкую дугу; Омар вскрикнул от боли. Одним мастерским ударом старик выбил оружие из руки противника.

— Дьявол! — воскликнул Омар, отпрыгивая в сторону. — Ну, молись — пробил твой последний час!

Ушибленной рукой он выхватил из-за кушака пистолет, взвел курок…

Бенедетто кинулся вперед и оказался между обоими противниками.

Сабля незнакомца взметнулась над головой бывшего раба.

— Остановись, Луиджи Парвизи!

Бенедетто судорожно вцепился в руку генуэзца, прикрывая его своим телом.

Омар спустил курок. Раздался выстрел.

— …Это Ливио, твой сын! — прохрипел старик, падая на палубу, и добавил едва слышно: — Я Бенедетто Мецци.

— Мой сын? Ты — Ливио? И Омар? Ты?

У Парвизи голова пошла кругом, на какое-то мгновение он даже растерялся, но тут же овладел собой и сказал по-арабски:

— Останови своих людей, Омар!

Затем, переходя на итальянский, отдал приказ прекратить схватку и своим парням.

— Прекратить битву! Вы сражаетесь с братьями вашего капитана, с друзьями! Наш противник — мой отец! — крикнул Омар и, обернувшись к друзьям, добавил: — Али, Ахмед, Махмуд — вперед! Смерть любому, кто не повинуется моему приказу! Что такое? Почему вы мирно стоите здесь, когда вокруг льется кровь?

Увлеченный событиями Омар не заметил, что лязг оружия за его спиной давно уже утих.

— Ахмед? — удивленно произнес Омар, увидев вдруг своего черного друга в объятиях другого негра. Ахмед тут же выскользнул из рук Селима и поспешил за остальными, исполнять приказ Омара.

Замешательство с обеих сторон быстро прошло. Люди повиновались воле капитанов.

Омар подошел к Луиджи Парвизи. Он узнал человека, так восхищавшегося некогда в Алжире его фрегатом.

— Ты мой… отец?

Как мягко, как бережно произнес он это слово — отец. Такое непривычное, такое неокрепшее еще в его сознании, будто нежное растеньице, боящееся любого сквозняка.

— Ты — мой сын? Сын, которого я считал мертвым?

Луиджи Парвизи сорвал с головы сына тюрбан, вытер с его лица пот и пороховую гарь, отступил немного, разглядывая это внезапно обретенное свое второе "я", и вдруг стремительно притянул его к себе.

— Ливио!

Радость, благодарность судьбе, избавление от столь долго гнетущей его тяжести слышались в этом слове.

Луиджи Парвизи плакал.

— Сколько лет я искал тебя, Ливио, сколько долгих лет! И вот то, что не удалось мне как Эль-Франси, удалось теперь — в роли охотника на корсаров. Благодарю тебя, Боже!

— Эль-Франси? Ты мой отец и ты же — Эль-Франси?

— Я был им, Ливио. Ты слышал о нем?

— Я мечтал стать таким, как Эль-Франси и его верный Селим!

— Вон он стоит, мой верный друг. Подойди к нам, Селим!

Негр с радостью обнял Ливио.

— Отец, отец! — ликовал молодой корсарский капитан. — Наконец-то у меня и вправду есть отец! До сих пор я называл иной раз этим именем моего друга Бенедетто.

— Ты застрелил его! — скорбно произнес Луиджи.

— Нет, нет, этого не может быть! Скажи, что это неправда, отец! Скажи же! — умолял Ливио.

— Скорее, может мы сумеем еще помочь ему, спасти!

Отец и сын склонились над старым итальянцем.

— Слава Богу, он жив, только потерял сознание, — успокоил Луиджи перепуганного сына. — Пуля раздробила ему плечо. У него высохнет рука, как моя после выстрела Мустафы.

— Я знаю о твоей схватке с советником дея.

— А его ты тоже знал, сынок?

— Он способствовал моему возвышению в ранг корсарского капитана.

— Боже, как все переплелось! Однако оставим это. Теперь мы снова вместе! Доктор Ферлани! — позвал Луиджи.

Доктор явился не сразу. У него было много работы.

— Что с вами, синьор Парвизи? — спросил, задыхаясь от бега.

— Наконец-то, доктор. Со мной все в порядке, но вот этого раненого я поручаю вашим особым заботам и уходу. Это мой старый слуга Бенедетто Мецци. Заштопайте его как следует, дружище! Так, теперь осталось еще кое-что. Энрико, подойди сюда!

Молодой капитан фрегата Парвизи, распоряжавшийся меж тем на палубе, явился на зов хозяина.

— Друзья! — сказал Луиджи, указывая на предводителя корсаров. — Я представляю вам грозного корсара Омара, моего, считавшегося мертвым сына Ливио!

— Ваш сын, синьор Парвизи? — изумился врач.

— Примите мое глубокое уважение, Омар… Извините — синьор Парвизи. Вы настоящий мастер мореходного искусства, — ответил поклоном противнику молодой итальянский капитан.

— Да и вы, мой двойник, не хуже, — рассмеялся Омар. — Не обрети я столь неожиданно отца, не дожить бы одному из нас до сегодняшнего вечера. Двоим одинаково сильным и искусным мужчинам тесно даже в огромном море. Перейдемте-ка, однако, теперь все на настоящий «Аль-Джезаир». Я должен представить вас моему экипажу.

Прежде чем пойти, Луиджи прошептал что-то на ухо одному из своих людей. Ливио не понял его слов.

— «Аль-Джезаир» сильно поврежден, — сказал он отцу и другим спутникам.

— Да, сынок, сильнее, чем моя «Генуя».

— «Генуя»?

— Да, «Генуя»! Смотри!

Ливио был поражен: фрегат, только что ходивший под корсарским флагом, поднял флаги Сардинии и Генуи! Люди на баке крепили поверх слова «Аль-Джезаир» большую доску с настоящим именем корабля — «Генуя».

Кисмет, судьба, воля Аллаха! Против нее не пойдешь, надо примириться с ней и принять все как должное. Такие и подобные им мысли мелькали у корсаров, когда сам их реис сообщил им, какой неожиданный оборот приняли события.

Потом Ливио с отцом, Энрико и друзьями детства спустился в свою прокопченную пороховым дымом каюту.

— Ну а что же дальше? — спросил он.

— Никто, кроме тебя и моего бравого Энрико Торцци, не сможет довести наши дырявые посудины до гавани. «Генуя» ведь тоже сильно пострадала. О том, что ты больше не корсар, не стоит и говорить.

— Но охотник на корсаров, отец, как и ты! Я обещал Бенедетто, что после победы над ложным «Аль-Джезаиром» порву с деем и стану сражаться против корсаров. Большая часть моих людей пойдет за мной в огонь и в воду. Они ненавидят дея.

— Охотник на корсаров? Ты хочешь стать им, Ливио, мой мальчик? Этот день — счастливейший во всей моей жизни. Мой сын не стал ни арабом, ни турком, он — итальянец, как и я и все мои друзья. Благодарю, благодарю, бесконечно благодарю тебя, о Боже!

Луиджи снова притянул к себе сына и поцеловал его.

— Мы вместе будем сражаться против турок! — радовался Ливио.

— Мы сделаем все, чтобы помочь людям сбросить многовековые рабские оковы! — заверил отец. — Однако прежде всего надо подумать о сегодняшнем нашем положении. Я предлагаю вот что: Энрико поведет твой корабль, а ты — мой, до моего укрытия на острове Корсика. Исполни эту мою просьбу, Ливио. Мне не хотелось бы расставаться с тобой ни на секунду. Возьми с собой ко мне на борт часть своей команды, а я пошлю такое же число людей к Энрико на «Аль-Джезаир»! На совести твоих людей немало преступлений, но они все же станут нашими друзьями.

— А потом?

— Отошли корсаров назад в Алжир. Я воюю не с отдельными лицами, а с порядком, и не стану поэтому наказывать людей за те скверные дела, которые приказывает им совершать власть. В гавани стоят мои призы. Один из них я отдам твоим людям для возвращения на родину. Любой может свободно и беспрепятственно вернуться домой, если не пожелает и дальше остаться с тобой. Те же, что не покинут тебя, станут нашими друзьями и братьями.

Ливио поймал руку отца и склонился над ней.

Держась постоянно в пределах видимости друг друга, оба корабля пошли курсом на Корсику, в убежище Луиджи.

«Генуя» Парвизи была построена на той же самой американской верфи, что и «Аль-Джезаир». Друг Луиджи во французском консульстве в Алжире собирал нужные сведения об «Аль-Джезаире». Данные эти при посредничестве Ксавье де Вермона передавались Луиджи, и итальянский корабль постоянно выглядел таким образом точной копией «Аль-Джезаира».

Луиджи Парвизи знал, что Омар охотится на него.

Как и его сын, он считал, что великая битва с корсарами обещает успех лишь в случае, если его двойник не будет больше крейсировать в Средиземном море. После нападения на алжирские корабли он выходил на охоту лишь однажды, чтобы получше вышколить своих людей. В остальное время его фрегат под именем «Генуя» ходил в водах, которые не посещал «Аль-Джезаир».

У постели больного Бенедетто Мецци отец с сыном узнали многое о минувших годах. Бывший раб смог, правда, рассказать не так уж и о многом — лишь о том, чему сам был свидетелем, связать же все события воедино был не в состоянии. Но Луиджи и этого было достаточно, чтобы составить представление о том, что творилось в лагере для пленных европейцев. Он знал теперь, что ренегат Мустафа-Бенелли и был тем, кто правил и верховодил в Алжире; что этот великий авантюрист сам тасовал колоду и разыгрывал желаемую карту; что захват «Астры» и хитроумный план расправы с семейством Парвизи — целиком его рук дело.

Но все это в прошлом.

В будущем же бороться вместе с французами за освобождение от кабалы и рабства станут еще два европейских корабля: фрегат под командой Ливио Парвизи, слывший некогда под именем «Аль-Джезаир» грозой Средиземного моря, и его двойник «Генуя» под командой карбонария Энрико Торцци.

Они будут охотиться на корсаров! На востоке и на западе, на севере и на юге, и в Гибралтарском проливе, и в зоне восточных островов.

— Но где же и когда ты наберешь второй экипаж, отец? Ведь большая часть моих корсаров воспользуется твоим великодушием и вернется на родину!

Луиджи Парвизи рассмеялся, но сказал вполне серьезно и даже торжественно:

— В Италии, на твоей и моей родине, достаточно мужчин, готовых отдать жизнь за свободу, гуманизм и равноправие. Стоит только бросить клич, и ко мне придут молодые, сильные люди, не страшащиеся ни смерти, ни дьявола. Мой экипаж состоит из так называемых «братцев» — это люди, принадлежащие к тайному союзу, карбонарии. И я тоже карбонарий. Этот союз борется за единство нашей родины, за великую, свободную Италию, в которой все смогут жить счастливо. Карбонариям наносят тяжелые удары; признание себя их сторонником сопряжено с опасностью для жизни. Мы должны еще обстоятельно поговорить обо всем, сынок. А сейчас я прошу тебя, не говори пока об этом ни слова. Свобода добывается не речами, а делами, и для дел этих вовсе не всегда требуется оружие: они могут быть и подвигами духа.

Часть корсаров ушла на алжирском призе на юг. Может, и не в Алжир, а в Тунис или Триполи. Омар не расспрашивал их о месте назначения, а они не очень-то откровенничали.

Оба фрегата необходимо было основательно отремонтировать. Для открытия большой охоты на корсаров требовалось немалое время. Наконец все для нее было готово. Шел 1829 год…

Вся земля возле окруженной скалами бухты, укрывавшей корабли от любопытных взоров и надвигающихся зимних штормов, принадлежала Ксавье де Вермону.

Отец и сын Парвизи, наполовину вылечившийся Бенедетто Мецци, Селим, Али, Ахмед, Махмуд и несколько других друзей детства Ливио покинули французский остров. Луиджи Парвизи повез сына в родной город, в объятия деда.

Вместе с ними на борт алжирского приза, корабля, исчезнувшего бесследно несколько лет назад, взошел в качестве капитана Энрико Торцци, направлявшийся в Италию, чтобы встретиться еще раз с купцом и банкиром Джакомо Томазини, прежним Властелином Гор и одним из вождей карбонариев.

Луиджи Парвизи не до конца еще выполнил задание, которое дал ему некогда друг отца в своем охотничьем замке, однако к исходу зимы он был готов заняться этим со всей своей энергией. Один из опаснейших его противников, Омар, стал ему самым верным соратником в деле, которому посвятил свою жизнь карбонарий Томазини.

Когда приехали гости, у Андреа Парвизи уже сидел визитер. Несколько часов назад месье Ксавье де Вермон прибыл в Геную по сухопутью. Ехал он почти без отдыха, подгоняя почтмейстеров и суля кучерам надбавку сверх обычной платы, чтобы те подольше гнали лошадей галопом.

Месье де Вермон привез для Луиджи Парвизи очень важное известие. Старый Парвизи немедленно послал за Томазини.

Завидев подъехавшую карету и входящего в дом Луиджи, француз облегченно вздохнул. Друг Пьера Шарля прибыл как нельзя более кстати. Теперь старику де Вермону незачем больше ехать на Корсику. Сейчас, здесь, он сообщит ему, что нельзя больше терять ни минуты.

Франция направляет в Алжир большой флот под командованием адмирала Дюперрэ и многочисленное сухопутное войско под общим началом генерала Бурмона с целью положить конец владычеству дея. Начало кампании — весна 1830 года.

Луиджи сказал месье де Вермону, что участвовать в этой битве не может и не будет. Он борется против корсаров — турецких морских разбойников, против рабства и рабовладельцев. Французы побелят дея, и что же? Владычество дея сменится владычеством французов. Народы Алжира ждет новое иго. Нет, к этому он рук не приложит!

Франция свергла враждебного ей Гуссейн-пашу, покончила с бесчинствами корсаров, положила конец рабству, но надела на алжирцев новое ярмо — свободу народ так и не получил.

Ливио Парвизи в этих событиях в Северной Африке тоже не участвовал. Он ездил в это время в ту далекую страну, откуда приходил в Средиземное море «Король Карл».

Несколько лет спустя Али, Ахмед, Махмуд и другие друзья детства великого некогда корсара Омара обратились к нему с просьбой снова возглавить их, стать таким же Эль-Франси, каким был его отец, и сражаться вместе с ними против новых чужеземных угнетателей на стороне героя свободолюбивых берберов и кабилов эмира Маскары Абд-Эль-Кадира.

Карбонарий Ливио Парвизи, друг французских друзей своей семьи, но враг любого притеснения, немедленно откликнулся на их зов. Его жизнью стала великая битва за свободу и справедливость.

А в редкие часы передышки у колодцев, на лагерных стоянках, в дуарах и глинобитных городках слушал он рассказы и легенды о любимом и почитаемом по всей Северной Африке человеке, о бесстрашном друге простых людей Эль-Франси — о своем отце.

1

Дей (араб.) — титул прежних турецких главнокомандующих в Алжире.

2

Варварийцы — племена, живущие на побережье Северной Африки.

3

Констапель — младший офицерский чин в корабельной артиллерии. Здесь, на купеческом судне, — начальник артиллерии.

4

Реис (араб.) — капитан.

5

Гяур (араб.) — неверный, т. е. не мусульманин.

6

Байоко — итальянская мелкая монета.

7

Шканцы — снасти для подтягивания прямых парусов к рею, с помощью которых можно уменьшать парусность.

8

Гитовы — самый верхний помост либо палуба в кормовой части корабля, где обычно находился вахтенный офицер.

9

Планшир — деревянный брус с гнездами для уключин, идущий вдоль борта шлюпки и покрывающий верхние концы шпангоутов.

10

Вы говорите по-французски, господин? Я вас не понимаю (фр.).

11

Баб (араб.) — ворота.

12

Бей (тур.) — господин, чиновник высокого ранга.

13

Из материалов Венского конгресса, 1814 г.

14

Бейлик (тур.) — часть страны, управляемая беем.

15

Кабилы (от араб. «кабила» — племя) — народ группы берберов в Алжире.

16

Марабут — мусульманский отшельник, святой старец.

17

Диван (тур.) — придворный, или государственный, совет.

18

Вади (араб.) — речка, лишь в период дождей наполняемая водой.

19

Сбиры — сыщики, полицейские шпики в прежней Италии.

20

Марсовая площадка, наблюдательный пост на мачте.

21

Арудж Барбаросса — средиземноморский пират, властитель Алжира, по происхождению грек.

22

Дуар — палаточный стан кочевых арабов.

23

Парад — в фехтовании — парирование удара.

24

Кренг — наклон на борт плавающего морского судна до появления киля над поверхностью воды Применяется для осмотра, окраски и ремонта подводной части.

25

Топ — верхушка мачты.