Маруся рано будила меня,

Поцелуями покрывала,

И я просыпался на ранней заре

От Марусиных поцелуев.

Из сада заглядывала в окно

Яблоневая ветка,

И яблоко можно было сорвать

Едва протянув руку.

Мы срывали влажный зеленый плод,

Надкусывали и бросали —

Были августовские плоды

Терпки и горьковаты.

Но не было времени у нас, чтобы ждать,

Пока они совсем созреют,

И грустно вспыхивали вдалеке

Лейтенантские мои звезды.

А яблоки созревали потом,

Наливались, падали наземь.

И грустно по саду она брела

Мимо плодов червоных.

Я уже не помню ее лица,

Не вспомню, как ни стараюсь.

Только вкус поцелуев на ранней заре,

Вкус несозревших яблок…

Все уже круг друзей, тот узкий круг

Где друг моих друзей мне тоже друг,

И брат моих друзей мне тоже брат,

И враг моих друзей мне враг стократ.

Все уже круг друзей, все уже круг

Знакомых лиц и дружественных рук,

Все шире круг потерь, все глуше зов

Ушедших и умолкших голосов.

Но все слышней с годами, все слышней

Невидимых разрывов полоса,

Но все трудней с годами, все трудней

Вычеркивать из книжки адреса,

Вычеркивать из книжки имена,

Вычеркивать, навечно забывать,

Вычеркивать из книжки времена,

Которым уже больше не бывать.

Вычеркивать, вести печальный счет,

Последний счет вести начистоту,

Как тот обратный, медленный отсчет,

Перед полетом в бездну, в пустоту,

Когда уже — прощайте насовсем,

Когда уже — спасибо, если есть.

Последний раз вычеркивая — семь,

Последний раз отбрасывая — шесть,

Последний раз отсчитывая — пять,

И до конца отсчитывая вспять —

Четыре, три — когда уже не вдруг

Нет никого, и разомкнется круг…

Распался круг, прощайте, круга нет.

Распался, ни упреков, ни обид.

Спокойное движение планет

По разобщенным эллипсам орбит.

И пустота. Ее зловещий лик

Все так же ясен, строен и велик.

Как мой дом опустел, все уехали, дом обезлюдел,

в нем так неуютно теперь,

непривычно и странно.

Нынче спать лягу рано, и буду лежать неподвижно

и слушать, как тикают стрелки

и медленно падают капли из крана.

Удивительно, как изменяются вещи,

то вдруг совершенно ненужными нам становясь,

то, напротив,

глядишь —

и дороже тебе, и нужнее,

и другое совсем обретают значенье и вес,

будто ты их увидел впервые,

и вот уже смотришь нежнее.

Стол и стул, и кровать, полотенце и кружка, часы

и все прочие вещи сегодня другого исполнены смысла

и стали иными, чем прежде.

Выразительный жест одиночества вдруг проступает

отчетливо

в этой недвижно висящей на стуле

забытой одежде.

Подойдешь и поправишь, погладишь рукою,

на краешек стула присядешь,

устав от пустого шатанья.

Словно это не дом, а вокзал или зал ожиданья,

где нет никого,

лишь одни ожиданья,

одни ожиданья.

И уносится ветром попутным куда-то все дальше

летящее мимо

транзитное облачко дыма,

и проносятся мимо мои поезда, все проносятся мимо,

проносятся мимо.

Просыпаюсь — как заполночь с улицы в дом

торопливо вбегаю

и бегу через сто его комнат пустых,

в каждой комнате свет зажигаю —

загораются лампочки, хлопают двери,

тяжелые шторы на окнах

легко раздвигаются сами,

постепенно весь дом наполняется шумом и шорохом,

шелестом, шепотом, топотом ног,

суетой, беготней, голосами,

с этажа на этаж — суетой, беготней — все быстрее —

обрывками фраз

о вчерашних делах и событьях,

о том, о другом,

о делах, о погоде,

с этажа на этаж, из пролета в пролет —

все быстрей — коридорами —

— дайте пройти! не торчите в проходе! —

сто звонков, сто машинок — звенят телефоны,

трещат арифмометры,

щелкают счеты,

с этажа на этаж — все быстрей — резолюции, выписки,

списки,

расчеты, подсчеты,

дом гудит уже весь, он гудит, словно улей,

и все его окна сияют,

раскрыты навстречу встающему солнцу,

поющим синицам,

идущему мимо трамваю.

…Это я просыпаюсь. Проснулся. Глаза открываю.

Проторенье дороги, предчувствие, предваренье.

Тихое настроенье, словно идет снег.

И хочется написать длинное стихотворенье,

в котором сошлись бы на равных и это и то.

Что-нибудь вроде — гнев, о богиня,

воспой Ахиллеса,

Пелеева сына — и дальше, строка за строкой,

где будут на равных провидящие и слепые,

и нищий певец, скорбящий о тех и других.

И чтобы в финале — семь городов состязались

за мудрого корень — и несколько еще слогов,

слагающихся из звуков паденья снега

и короткого звука лопающейся струны…

Проторенье дороги, евангелье от Сизифа,

неизменное, как моленье и как обряд,

повторенье до, повторенье ре, повторенье мифа,

до-ре-ми-фа-соль одним пальцем сто лет подряд.

И почти незаметное, медленное продвиженье,

передвиженье, медленное, на семь слогов,

на семь музыкальных знаков,

передвиженье

на семь изначальных звуков, на семь шагов,

и восхожденье,

медленное восхожденье,

передвиженье к невидимой той гряде,

где почти не имеет значенья до или после,

и совсем не имеет значенья когда и где,

и дорога в горы,

где каждый виток дороги

чуть выше, чем предыдущий ее виток,

и виток дороги — еще не итог дороги,

но виток дороги важней, чем ее итог,

и в конце дороги —

не семь городов заветных,

а снова все те же, ощупью и впотьмах,

семь знаков, как семь ступенек, едва заметных,

семь звуков, как семь городов на семи холмах…

Проторенье дороги, смиренье, благодаренье.

Шаг, и еще один шаг, и еще шажок.

Тихий снежок, ниспадающий в отдаленье.

За поворотом дороги поющий рожок.

И как отзвук той неизбывной светлой печали,

в сумерках, одним пальцем, до-ре-ми-фа-соль,

и огарок свечи, и рояль, и опять, как вначале, —

до-ре-ми-фа-соль,

до-ре-ми-фа-соль,

до-ре-ми-фа-соль…

Я зимнюю ветку сломал, я принес ее в дом

и в стеклянную банку поставил.

Я над ней колдовал, я ей теплой воды подливал,

я раскрыть ее листья заставил.

И раскрылись зеленые листья,

растерянно так раскрывались они,

так несмело и так неохотно,

и была так бледна и беспомощна бедная эта

декабрьская зелень —

как ребенок, разбуженный ночью,

испуганно трущий глаза

среди яркого света,

как лохматый смешной старичок,

улыбнувшийся грустно

сквозь слезы.

Желтый рисунок в забытом журнале старинном,

начало столетья.

Старый журнал запыленный,

где рой ангелочков пасхальных

бесшумно порхает

по выцветшим желтым страницам

и самодержец российский

на тусклой обложке журнальной

стоит, подбоченясь картинно.

Старый журнал, запыленный, истрепанный,

бог весть откуда попавший когда-то ко мне,

в мои детские руки.

Желтый рисунок в журнале старинном — огромное судно,

кренясь,

погружается медленно в воду —

тонет «Титаник» у всех на глазах, он уходит на дно,

ничего невозможно поделать.

Крики, стенанья, молитвы, проклятья, отчаянье,

вопли отчаянья, ужас.

Руки и головы, шляпы и зонтики, сумочки, доски,

игрушки, обломки.

— Эй, не цепляйтесь за борт этой шлюпки! —

(веслом по вцепившимся чьим-то рукам!) —

мы потонем,

тут нет больше места!..

Сгусток, сцепленье, сплетенье страстей человеческих,

сгусток, сцепленье, сплетенье.

С детской поры моей, как наважденье,

все то же виденье,

все та же картина встает предо мной,

неизменно во мне вызывая

чувство тревоги и смутное чувство вины перед кем-то,

кто был мне неведом.

…Крики, стенанья, молитвы, проклятья, отчаянье,

вопли отчаянья —

тонет «Титаник».

Тонет «Титаник» — да полно, когда это было,

ну, что мне,

какое мне дело!

Но засыпаю — и снова кошмаром встает предо мною

все то же виденье,

и просыпаюсь опять от неясного чувства тревоги,

тревоги и ужаса —

тонет «Титаник»!

Окрестности, пригород — как этот город зовется?

Окрестности, пригород — как этот город зовется?

И дальше уедем, и пыль за спиною завьется.

И что-то нас гонит все дальше, как страх или голод, —

окрестности, пригород, город — как звать этот город?

Чего мы тут ищем? У нас опускаются руки.

Нельзя возвращаться, нельзя возвращаться на круги.

Зачем нам тот город, встающий за клубами пыли, —

тот город, те годы, в которых мы молоды были?

Над этой дорогой трубили походные трубы.

К небритым щекам прикасались горячие губы.

Те губы остыли, те трубы давно оттрубили.

Зачем нам те годы, в которых мы молоды были?

Но снова душа захолонет и сердце забьется —

вон купол и звонница — как эта площадь зовется?

Вон церковь, и площадь, и улочка — это не та ли?

Не эти ли клены над нами тогда облетали?

Но сад затерялся среди колоколен и башен.

Но дом перестроен, но старый фасад перекрашен.

Но тех уже нет, а иных мы и сами забыли,

лишь память клубится над ними, как облачко пыли.

Зачем же мы рвемся сюда, как паломники в Мекку?

Зачем мы пытаемся дважды войти в эту реку?

Мы с прошлым простились, и незачем дважды прощаться.

Нельзя возвращаться на круги, нельзя возвращаться.

Но что-то нас гонит все дальше, как страх или голод, —

окрестности, пригород, город — как звать этот город?

Что-то случилось, нас все покидают.

Старые дружбы, как листья, опали.

…Что-то тарелки давно не летают.

Снежные люди куда-то пропали.

А ведь летали над нами, летали.

А ведь кружили по снегу, кружили.

Добрые феи над нами витали.

Добрые ангелы с нами дружили.

Добрые ангелы, что ж вас не видно?

Добрые феи, мне вас не хватает!

Все-таки это ужасно обидно —

знать, что никто над тобой не летает.

…Лучик зеленой звезды на рассвете.

Красной планеты ночное сиянье.

Как мне без вас одиноко на свете,

о недоступные мне марсиане!

Снежные люди, ну что ж вы, ну где вы,

о белоснежные нежные девы!

Дайте мне руки, раскройте объятья,

о мои бедные сестры и братья!

…Грустно прощаемся с детскими снами.

Вымыслы наши прощаются с нами.

Крыльев не слышно уже за спиною.

Робот храпит у меня за стеною.

Это надо же, как распустились иные носы,

это надо же, как распустились!

Не простились ни с кем, никого не спросились,

по Питеру шляться пустились!

Плачь, коллежский асессор, майор Ковалев,

о своей драгоценной пропаже,

плачь о сыне возлюбленном, чаде заблудшем своем,

плачь о носе своем несравненном!

Это надо же, экий проказник бесстыжий,

шалун, шалопай,

вы подумайте, экий негодник!

Нос — жуир, дон Жуан, прощелыга и щеголь,

повеса и мот,

греховодник и дамский угодник!

Франт в мундире с шитьем золотым, и при шпаге,

и в шляпе с плюмажем,

разъезжает в карете, скажите, пожалуйста,

чем вам не статский советник!

Стыд и срам, господа,

ну пускай бы там палец мизинный какой

или что-нибудь в этаком роде —

а ведь это же нос, господа, нос по Питеру бродит

при всем при честном-то народе!

Да уже при одной только мысли об этом,

представьте,

впадает в смущенье

даже сам надзиратель квартальный, и пристав,

и прочие все благородные люди…

Плачь, майор Ковалев, плачь, коллежский асессор,

кричи и стенай,

пред святыми молись образами!

Громче плачь, рви рубаху нательную,

бей себя в грудь,

день и ночь обливайся слезами!

Ибо самое страшное в нашей истории

даже совсем и не это, по сути,

ибо самого главного ты и не знаешь покуда,

и ведать не можешь,

понеже все тайной покрыто глубокой.

…Он вернется к тебе, твое чадо любезное,

блудный твой нос,

твоя плоть,

твоей плоти безгрешной частица.

Блудный сын твой вернется к тебе,

блудный нос твой однажды к тебе возвратится.

Только он ли, не он ли вернется к тебе —

вот где главная видится нам закавыка.

Что, как черти его подменили, другим заменили,

хотя и отменно похожим по внешнему виду?

Ты премногие беды приимешь, майор Ковалев, от него,

ты претерпишь еще

превеликие муки,

и однажды ты все же отвергнешь его,

ты отторгнешь его

по суровым законам врачебной науки.

По законам природы отторгнешь его,

по суровым законам премудрой природы,

ибо плоть его будет, майор Ковалев,

несовместна отныне с твоею.

…Поздний зимний рассвет петербургский,

ах, что-то случится сегодня,

ах, что-то, должно быть, случится!

Ну-ка, выглянь в окошко, майор Ковалев,

кто-то в дверь твою тихо стучится.

Вот уже и по лестнице слышится шарканье ног,

вот уже в глубине коридора

слышен звук характерный сморканья

и топот шагов —

грозный шаг твоего Командора.

Господин Голядкин, душа моя,

человече смиренный и тихий,

вольнодумец тишайший, бунтарь незадачливый,

сокрушитель печальный!

Это что за погода у нас,

что за ветер такой окаянный!

Это что за напасти такие одна

за другою

на голову нашу!

Господин Голядкин, душа моя,

старый питерский житель,

утешитель опальный, бедолага отпетый,

страстотерпец строптивый!

Это что там за мерзкие рожи мелькают

за этой треклятой вьюгою

на Невском прошпекте,

что за гнусные хари, что за рыла свиные,

Люциферово грязное семя!

Господин Голядкин, душа моя,

человек незлобивый и кроткий,

вольтерьянец смиренный,

Дон-Кишот на манер петербургский!

Что за хитрые сети плетет сатана вокруг нас,

что уже нам и шагу ступить невозможно —

это что за потрава на нас, это что за облава,

как словно все разом бесовские силы

сошлись против нас

в этом дьявольском тайном комплоте!

Господин Голядкин, душа моя,

старый питерский житель,

мой двойник, мой заветный тайник,

мой дневник, не написанный мною,

он стоит на холодном ветру, потирая озябшие руки,

отвечает смиренно и кротко — авось обойдется!

Господин Голядкин, душа моя,

в чем воистину его сила,

не подвержен унынью — все авось, говорит, обойдется,

может, все еще к лучшему,

все еще к лучшему вдруг обернется,

к нам фортуна лицом повернется, судьба улыбнется!

А вьюга-то, вьюга на проспекте на Невском

все пуще и пуще,

а свиные-то рыла за этой треклятой вьюгою

уже и вконец обнаглели —

то куснуть норовят, то щипнуть,

то за полу шинели подергать,

да к тому же при этом еще

заливаются смехом бесстыжим.

Господин Голядкин, душа моя,

человек незлобивый и кроткий,

да ведь тоже недолго ему осерчать не на шутку!

Да ведь ежели этак-то дело пойдет,

тут уже и амбицией пахнет!

Сатисфакцией пахнет, а может быть, даже того —

конфронтацией даже!

Тут уж, ежели что, господа, тут такое пойдет,

тут такое начнется!

Тут достанется, может быть, даже

сиятельным неким особам!

Эй, коня господину Голядкину, черт побери,

да кольчугу, да шпагу!

Острый меч господину Голядкину, да поживее!..

Барабаны бьют на плацу, барабаны бьют, барабаны.

Чей-то конь храпит, чей-то меч звенит,

чья-то тень вдоль стены крадется.

Колокольчик-бубенчик звенит вдалеке,

звенит колокольчик.

Только все обошлось бы, о господи, —

авось обойдется, авось обойдется!

Дня не хватает, дни теперь все короче.

Долгие ночи, в окнах горят огни.

А прежде нам все никак не хватало ночи.

А прежде — какие длинные были дни!

А прежде, я помню,

день бесконечно длился —

солнце палило, путь мой вдали пылился,

гром вдали погромыхивал,

дождик лился,

пот с меня градом лился, я с ног валился,

падал в траву, как мертвый,

не шевелился,

а день не кончался, день продолжался,

длился —

день не кончался, длился и продолжался,

сон мой короткий явью перемежался,

я засыпал, в беспамятство погружался,

медленно самолет надо мной снижался,

он надо мной кружился,

он приближался,

а день не кончался, длился и продолжался —

день продолжался, длился и не кончался,

я еще шел куда-то, куда-то мчался,

с кем-то встречался,

в чье-то окно стучался,

с кем-то всерьез и надолго я разлучался,

и засыпал,

и пол подо мной качался,

а день продолжался, длился и не кончался…

Были смерти, рожденья, разлады, разрывы —

разрывы сердец и распады семей —

возвращенья, уходы.

Было все, как бывало вчера и сегодня

и в давние годы.

Все, как было когда-то, в минувшем столетье,

в старинном романе,

в Коране и в Ветхом завете.

Отчего ж это чувство такое, что все по-другому,

что все изменилось на свете?

Хоронили отцов, матерей хоронили,

бесшумно сменялись

над черной травой погребальной

за тризною тризна.

Все, как было когда-то, как будет на свете

и ныне и присно.

Просто все это прежде когда-то случалось не с нами,

а с ними,

а теперь это с нами, теперь это с нами самими.

А теперь мы и сами уже перед господом богом стоим,

неприкрыты и голы,

и звучат непривычно — теперь уже в первом лице —

роковые глаголы.

Это я, а не он, это ты, это мы, это в доме у нас,

это здесь, а не где-то.

В остальном же, по сути, совсем не существенна

разница эта.

В остальном же незыблем порядок вещей,

неизменен,

на веки веков одинаков.

Снова в землю зерно возвратится,

и дети к отцу возвратятся,

и снова Иосифа примет Иаков,

И пойдут они рядом, пойдут они, за руки взявшись,

как равные, сын и отец,

потому что сравнялись отныне

своими годами земными.

Только все это будет не с ними, а с нами,

теперь уже с нами самими.

В остальном же незыблем порядок вещей,

неизменен,

и все остается на месте.

Но зато испытанье какое достоинству нашему,

нашему мужеству,

нашим понятьям о долге, о чести.

Как рекрутский набор, перед господом богом стоим,

неприкрыты и голы,

и звучат все привычней —

звучавшие некогда в третьем лице —

роковые глаголы.

И звучит в окончанье глагольном,

легко проступая сквозь корень глагольный,

голос леса и поля, травы и листвы

перезвон колокольный.

Все непреложней с годами, все чаще и чаще,

я начинаю испытывать странное чувство,

словно я заново эти листаю страницы,

словно однажды уже я читал эту книгу.

Мне начинает все чаще с годами казаться —

и все решительней крепнет во мне убежденье —

этих листов пожелтевших руками касаться

мне, несомненно, однажды уже приходилось.

Я говорю вам — послушайте, о, не печальтесь,

о, не скорбите безмерно о вашей потере —

ибо я помню,

что где-то на пятой странице

вы все равно успокоитесь и обретете.

Я говорю вам — не следует так убиваться,

о, погодите, увидите, все обойдется —

ибо я помню,

что где-то страниц через десять

вы напеваете некий мотивчик веселый.

Я говорю вам — не надо заламывать руки,

хоть вам и кажется небо сегодня с овчину —

ибо я помню,

что где-то на сотой странице

вы улыбаетесь, как ничего не бывало.

Я говорю вам — я в этом могу поручиться,

я говорю вам — ручаюсь моей головою,

ибо, воистину, ведаю все, что случится

следом за тою и следом за этой главою.

Я и себе говорю — ничего не печалься

Я и себя утешаю — не плачь, обойдется.

Я и себе повторяю —

ведь все это было,

было, бывало, а вот обошлось, миновало.

Я говорю себе — будут и горше страницы,

будут горчайшие, будут последние строки,

чтобы печалиться, чтобы заламывать руки —

да ведь и это всего до страницы такой-то.

Я был приглашен в один дом,

в какое-то сборище праздное,

где белое пили и красное,

болтали о сем и о том.

Среди этой полночи вдруг

хозяйка застолье оставила

и тихо иголку поставила

на долгоиграющий круг.

И голос возник за спиной,

как бы из самой этой полночи

шел голос, молящий о помощи,

ни разу не слышанный мной.

Как голос планеты иной,

из чуждого нам измерения,

мелодия стихотворения

росла и росла за спиной.

Сквозь шум продирались слова,

и в кратких провалах затишия

ворочались четверостишия,

как в щелях асфальта трава.

Но нет, это был не пророк,

над грешными сими возвышенный, —

скорее ребенок обиженный,

твердящий постылый урок.

Но три эти слова — не спи,

художник! — он так выговаривал,

как будто гореть уговаривал

огонь в полуночной степи.

И то был рассказ о судьбе

пилота,

но также о бремени

поэта, служение времени

избравшего мерой себе.

И то был урок и пример

не славы, даримой признанием

а совести, ставшей призванием

и высшею мерою мер.

…Я шел в полуночной тиши

и думал о предназначении,

об этом бессрочном свечении

бессонно горящей души.

Был воздух морозный упруг.

Тянуло предутренним холодом.

Луна восходила над городом,

как долгоиграющий круг.

И летчик летел в облаках.

И слово летело бессонное.

И пламя гудело высокое

в бескрайних российских снегах.

Человек,

похожий на старую машину,

сделанную в девятнадцатом веке —

что-то от стефенсоновского паровоза,

от первых летательных аппаратов,

из породы воздушных шаров

и аэростатов,

с примесью конки и дилижанса,

экипажа и музыкальной шкатулки —

ржавые поршни и рычажки,

стершиеся шестеренки и втулки —

и все это издает при ходьбе

поскрипыванье,

пощелкиванье,

дребезжанье.

Человек,

похожий на старую машину,

сделанную в девятнадцатом веке,

он покупает в ближайшей аптеке

какие-то странные мази для растиранья,

у которых такие таинственные названья —

бриони,

арника,

оподельдок,

а потом еще долго поскрипывает ледок

у него под ногами,

пока он вышагивает к себе домой

неуверенными шагами.

Человек,

похожий на старую машину, сделанную в девятнадцатом веке,

он поднимается

к себе на этаж,

не снимая пальто,

присаживается на кушетку,

которую по-старинному называет софа

и которая откликается звуком фа,

когда он на нее садится…

Так и сидит он,

не зажигая огня,

человек,

похожий на старую машину,

сделанную в девятнадцатом веке,

старая усталая машина,

или просто сум,

как он в шутку себя называет,

хотя он при этом вряд ли подозревает,

что сум

по-украински

означает печаль,

да и по-русски звучит

достаточно грустно.

Все стихи однажды уже были.

Слоем пепла занесло их,

слоем пыли

замело,

и постепенно их забыли —

нам восстановить их предстоит.

Наше дело в том и состоит,

чтоб восстановить за словом слово

и опять расставить по местам

так, как они некогда стояли.

Это все равно как воскрешать

смутный след,

оставленный в душе

нашими младенческими снами.

Это все равно как вспоминать

музыку,

забытую давно,

но когда-то слышанную нами.

Вот и смотришь —

так или не так,

вспоминаешь —

так или не так,

мучаешься —

так ли это было?

Примеряешь слово —

нет, не так,

начинаешь снова —

нет, не так,

из себя выходишь —

нет, не так,

господи, да как же это было?

И внезапно вздрогнешь —

было так!

И внезапно вспомнишь —

вот как было!

Ну конечно — так оно и было,

только так и было, только так!

— Что? — говорят. — Свободный стих?

Да он традиции не верен!

Свободный стих неправомерен!

Свободный стих — негодный стих!

Его, по сути говоря,

эстеты выдумали, снобы,