Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Стихотворения

ModernLib.Net / Поэзия / Левитанский Юрий Давыдович / Стихотворения - Чтение (стр. 1)
Автор: Левитанский Юрий Давыдович
Жанр: Поэзия

 

 


Юрий Левитанский

Родился 21 января в Киеве. Окончив школу в 1938 в городе Сталине (ныне Донецк), едет в Москву, где учится в Институте философии, литературы и истории.

С началом Отечественной войны уходит на фронт солдатом, становится офицером, затем фронтовым корреспондентом, начав печататься в 1943 во фронтовых газетах.

В послевоенные годы выходит первый сборник стихотворений Левитанского -"Солдатская дорога" (1948) в Иркутске, затем сборники «Встреча с Москвой» (1949), «Самое дорогое» (1951), «Секретная фамилия» (1954) и др.

В 1955-57 учится на Высших литературных курсах при Литературном институте им.М.Горького. В 1963 публикует сборник стихов «Земное небо», замеченный поэтом А.Яшиным, сделавшим известными эти стихи и его автора. Левитанский переезжает в Москву. Кроме стихов, сборники которых регулярно печатались в различных изданиях, поэт занимается и переводами. В 1970 вышел сборник стихотворений «Кинематограф»; в 1975 — «Воспоминания о Красном снеге»; в 1980 — «Два времени»; в 1980 — «Сон о дороге»; в 1991 — «Белые стихи». Ю.Левитанский живет и работает в Москве.

Обаяние поэтического дара Юрия Левитанского, магия его поэзии — результат неустанного поиска поэтом добра, правды и красоты — неизменно влекут к себе читателей. Творчество поэта многогранно, во всем, о чем он писал, вы ощущаете щемящую любовь и нежность к людям, сопереживание, стремление пробудить к жизни все лучшее, что есть в человеческих душах, все истинно доброе и прекрасное. Поэзия Левитанского близка и понятна самым разным людям, и не случайно многие его стихотворения положены на музыку и зазвучали в песнях.

Что делать, мой ангел, мы стали спокойней...

Что делать, мой ангел, мы стали спокойней,

мы стали смиренней.

За дымкой метели так мирно клубится наш милый Парнас.

И вот наступает то странное время иных измерений,

где прежние мерки уже не годятся — они не про нас.

Ты можешь отмерить семь раз и отвесить

и вновь перевесить

и можешь отрезать семь раз, отмеряя при этом едва.

Но ты уже знаешь как мало успеешь

за год или десять,

и ты понимаешь, как много ты можешь за день или два.

Ты душу насытишь не хлебом единым и хлебом единым,

на миг удивившись почти незаметному их рубежу.

Но ты уже знаешь,

о, как это горестно — быть несудимым,

и ты понимаешь при этом, как сладостно — о, не сужу.

Ты можешь отмерить семь раз и отвесить,

и вновь перемерить

И вывести формулу, коей доступны дела и слова.

Но можешь проверить гармонию алгеброй

и не поверить

свидетельству формул —

ах, милая, алгебра, ты не права.

Ты можешь беседовать с тенью Шекспира

и собственной тенью.

Ты спутаешь карты, смешав ненароком вчера и теперь.

Но ты уже знаешь,

какие потери ведут к обретенью,

и ты понимаешь,

какая удача в иной из потерь.

А день наступает такой и такой-то и с крыш уже каплет,

и пахнут окрестности чем-то ушедшим, чего не избыть.

И нету Офелии рядом, и пишет комедию Гамлет,

о некоем возрасте, как бы связующем быть и не быть.

Он полон смиренья, хотя понимает, что суть не в смиренье.

Он пишет и пишет, себя же на слове поймать норовя.

И трепетно светится тонкая веточка майской сирени,

как вечный огонь над бессмертной и юной

душой соловья.

Юрий Левитанский. «День такой-то».

Москва, «Художественная литература», 1976.

МОЕ ПОКОЛЕНИЕ

И убивали, и ранили

пули, что были в нас посланы.

Были мы в юности ранними,

стали от этого поздними.

Вот и живу теперь — поздний.

Лист раскрывается — поздний.

Свет разгорается — поздний.

Снег осыпается — поздний.

Снег меня будит ночами.

Войны снятся мне ночами.

Как я их скину со счета?

Две у меня за плечами.

Были ранения ранние.

Было призвание раннее.

Трудно давалось прозрение.

Поздно приходит признание.

Я все нежней и осознанней

это люблю поколение.

Жестокое это каление.

Светлое это горение.

Сколько по свету кружили

Вплоть до победы — служили.

После победы — служили.

Лучших стихов не сложили.

Вот и живу теперь — поздний.

Лист раскрывается — поздний.

Свет разгорается — поздний.

Снег осыпается — поздний.

Лист мой по ветру не вьется —

крепкий, уже не сорвется.

Свет мой спокойно струится —

ветра уже не боится.

Снег мой растет, нарастает —

поздний, уже не растает.

60 лет советской поэзии.

Собрание стихов в четырех томах.

Москва: Художественная литература, 1977.

ДИАЛОГ У НОВОГОДНЕЙ ЕЛКИ

— Что происходит на свете? — А просто зима.

— Просто зима, полагаете вы? — Полагаю.

Я ведь и сам, как умею, следы пролагаю

в ваши уснувшие ранней порою дома.

— Что же за всем этим будет? — А будет январь.

— Будет январь, вы считаете? — Да, я считаю.

Я ведь давно эту белую книгу читаю,

этот, с картинками вьюги, старинный букварь.

— Чем же все это окончится? — Будет апрель.

— Будет апрель, вы уверены? — Да, я уверен.

Я уже слышал, и слух этот мною проверен,

будто бы в роще сегодня звенела свирель.

— Что же из этого следует? — Следует жить,

шить сарафаны и легкие платья из ситца.

— Вы полагаете, все это будет носиться?

— Я полагаю,что все это следует шить.

— Следует шить, ибо сколько вьюге ни кружить,

недолговечны ее кабала и опала.

— Так разрешите же в честь новогоднего бала

руку на танец, сударыня, вам предложить!

— Месяц — серебряный шар со свечою внутри,

и карнавальные маски — по кругу, по кругу!

— Вальс начинается. Дайте ж, сударыня, руку,

и — раз-два-три,

раз-два-три,

раз-два-три,

раз-два-три!..

Сергей Никитин. Времена не выбирают.

Москва, «Аргус», 1994.

Замирая, следил, как огонь...

Замирая, следил, как огонь подступает к дровам.

Подбирал тебя так, как мотив подбирают к словам.

Было жарко поленьям, и пламя гудело в печи.

Было жарко рукам и коленям сплетаться в ночи…

Ветка вереска, черная трубочка, синий дымок.

Было жаркое пламя, хотел удержать, да не мог.

Ах, мотивчик, шарманка, воробышек, желтый скворец —

упорхнул за окошко, и песенке нашей конец.

Доиграла шарманка, в печи догорели дрова.

Как трава на пожаре, остались от песни слова.

Ни огня, ни пожара, молчит колокольная медь.

А словам еще больно, словам еще хочется петь.

Но у Рижского взморья все тише стучат поезда.

В заметенном окне полуночная стынет звезда.

Возле Рижского взморья, у кромки его берегов,

опускается занавес белых январских снегов.

Опускается занавес белый над сценой пустой.

И уходят волхвы за неверной своею звездой.

Остывает залив, засыпает в заливе вода.

И стоят холода, и стоят над землей холода.

1976

Юрий Левитанский. Когда-нибудь после меня.

Поэтическая библиотека.

Москва: Изд-во Х.Г.С., ГФ Полиграфресурсы, 1998.

Светлый праздник бездомности...

Светлый праздник бездомности,

тихий свет без огня.

Ощущенье бездонности

августовского дня.

Ощущенье бессменности

пребыванья в тиши

и почти что бессмертности

своей грешной души.

Вот и кончено полностью,

вот и кончено с ней,

с этой маленькой повестью

наших судеб и дней,

наших дней, перемеченных

торопливой судьбой,

наших двух переменчивых,

наших судеб с тобой.

Полдень пахнет кружением

дальних рощ и лесов.

Пахнет вечным движением

привокзальных часов.

Ощущенье беспечности,

как скольженье на льду.

Запах ветра и вечности

от скамеек в саду.

От рассвета до полночи

тишина и покой.

Никакой будто горечи

и беды никакой.

Только полночь опустится,

как догадка о том,

что уже не отпустится

ни сейчас, ни потом,

что со счета не сбросится

ни потом, ни сейчас

и что с нас еще спросится,

еще спросится с нас.

1976

Юрий Левитанский. Когда-нибудь после меня.

Поэтическая библиотека.

Москва: Изд-во Х.Г.С., ГФ Полиграфресурсы, 1998.

Как зарок от суесловья, как залог...

Как зарок от суесловья, как залог

и попытка мою душу уберечь,

в эту книгу входит море — его слог,

его говор, его горечь, его речь.

Не спросившись, разрешенья не спросив,

вместе с солнцем, вместе в ветром на паях,

море входит в эту книгу, как курсив,

как случайные пометки на полях.

Как пометки — эти дюны, эта даль,

сонных сосен уходящий полукруг…

Море входит в эту книгу, как деталь,

всю картину изменяющая вдруг.

Всю картину своим гулом окатив,

незаметно проступая между строк,

море входит в эту книгу, как мотив

бесконечности и судеб и дорог.

Бесконечны эти дюны, этот бор,

эти волны, эта темная вода…

Где мы виделись когда-то? Невермор.

Где мы встретимся с тобою? Никогда.

Это значит, что бессрочен этот срок.

Это время не беречься, а беречь.

Это северное море между строк,

его говор, его горечь, его речь.

Это север, это северные льды,

сосен северных негромкий разговор.

Голос камня, голос ветра и воды,

голос птицы из породы Невермор.

1976

Юрий Левитанский. Когда-нибудь после меня.

Поэтическая библиотека.

Москва: Изд-во Х.Г.С., ГФ Полиграфресурсы, 1998.

Я люблю эти дни...

Я люблю эти дни, когда замысел весь уже ясен и тема угадана,

а потом все быстрей и быстрей, подчиняясь ключу,-

как в «Прощальной симфонии» — ближе к финалу — ты помнишь,

у Гайдна —

музыкант, доиграв свою партию, гасит свечу

и уходит — в лесу все просторней теперь — музыканты уходят —

партитура листвы обгорает строка за строкой —

гаснут свечи в оркестре одна за другой — музыканты уходят —

скоро-скоро все свечи в оркестре погаснут одна за другой —

тихо гаснут березы в осеннем лесу, догорают рябины,

и по мере того как с осенних осин облетает листва,

все прозрачней становится лес, обнажая такие глубины,

что становится явной вся тайная суть естества,-

все просторней, все глуше в осеннем лесу — музыканты уходят —

скоро скрипка последняя смолкнет в руке скрипача —

и последняя флейта замрет в тишине — музыканты уходят —

скоро-скоро последняя в нашем оркестре погаснет свеча…

Я люблю эти дни, в их безоблачной, в их бирюзовой оправе,

когда все так понятно в природе, так ясно и тихо кругом,

когда можно легко и спокойно подумать о жизни, о смерти, о славе

и о многом другом еще можно подумать, о многом другом.

Советская поэзия. В 2-х томах.

Библиотека всемирной литературы. Серия третья.

Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.

Москва: Художественная литература, 1977.

Всего и надо, что вглядеться...

Всего и надо, что вглядеться, — боже мой,

Всего и дела, что внимательно вглядеться,-

И не уйдешь, и некуда уже не деться

От этих глаз, от их внезапной глубины.

Всего и надо, что вчитаться, — боже мой,

Всего и дела, что помедлить над строкою —

Не пролистнуть нетерпеливою рукою,

А задержаться, прочитать и перечесть.

Мне жаль не узнанной до времени строки.

И все ж строка — она со временем прочтется,

И перечтется много раз и ей зачтется,

И все, что было с ней, останется при ней.

Но вот глаза — они уходят навсегда,

Как некий мир, который так и не открыли,

Как некий Рим, который так и не отрыли,

И не отрыть уже, и в этом вся беда.

Но мне и вас немного жаль, мне жаль и вас,

За то, что суетно так жили, так спешили,

Что и не знаете, чего себя лишили,

И не узнаете, и в этом вся печаль.

А впрочем, я вам не судья. Я жил как все.

Вначале слово безраздельно мной владело.

А дело было после, после было дело,

И в этом дело все, и в этом вся печаль.

Мне тем и горек мой сегодняшний удел —

Покуда мнил себя судьей, в пророки метил,

Каких сокровищ под ногами не заметил,

Каких созвездий в небесах не разглядел!

Советская поэзия. В 2-х томах.

Библиотека всемирной литературы. Серия третья.

Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.

Москва: Художественная литература, 1977.

ИРОНИЧЕСКИЙ ЧЕЛОВЕК

Мне нравится иронический человек.

И взгляд его, иронический, из-под век.

И черточка эта тоненькая у рта —

иронии отличительная черта.

Мне нравится иронический человек.

Он, в сущности, — героический человек.

Мне нравится иронический его взгляд

на вещи, которые вас, извините, злят.

И можно себе представить его в пенсне,

листающим послезавтрашний календарь.

И можно себе представить в его письме

какое-нибудь старинное — милсударь.

Но зря, если он представится вам шутом.

Ирония — она служит ему щитом.

И можно себе представить, как этот щит

шатается под ударами и трещит.

И все-таки сквозь трагический этот век

проходит он, иронический человек.

И можно себе представить его с мечом,

качающимся над слабым его плечом.

Но дело не в том — как меч у него остер,

а в том — как идет с улыбкою на костер

и как перед этим он произносит:— Да,

горячий денек — не правда ли, господа!

Когда же свеча последняя догорит,

а пламень небес едва еще лиловат,

смущенно — я умираю — он говорит,

как будто бы извиняется, — виноват.

И можно себе представить смиренный лик,

и можно себе представить огромный рост,

но он уходит, так же прост и велик,

как был за миг перед этим велик и прост.

И он уходит — некого, мол, корить,-

как будто ушел из комнаты покурить,

на улицу вышел воздухом подышать

и просит не затрудняться, не провожать.

Советская поэзия. В 2-х томах.

Библиотека всемирной литературы. Серия третья.

Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.

Москва: Художественная литература, 1977.

Вот приходит замысел рисунка...

Вот приходит замысел рисунка.

Поединок сердца и рассудка.

Иногда рассудок побеждает:

он довольно трезво рассуждает,

здравые высказывает мысли —

ну, и побеждает в этом смысле…

Сердце бьется, сердце не сдается,

ибо сердце сердцем остается.

Пусть оно почаще побеждает!

Это как-то больше убеждает.

Юрий Левитанский. Стороны света.

Москва: Советский писатель, 1959.

Здесь обычай древний...

Здесь обычай древний

не нарушат.

В деревянный ставень постучи —

чай заварят,

валенки просушат,

теплых щей достанут из печи.

В этих избах,

в этой снежной шири,

белыми морозами дыша,

издавна живет она —

Сибири

щедро хлебосольная душа.

Если кто и есть еще,

быть может,

что шаги заслыша у ворот,

на задвижку дверь свою заложит,

ковшика воды не поднесет,

и влечет его неудержимо

встреча с каждым новым пятаком —

пусть себе трясется эта жила

над своим железным сундуком!

Сколько раз

меня в крестьянской хате

приглашали к скромному столу!

Клали на ночь

только на кровати,

сами ночевали на полу.

Провожая утром до ограды,

говорили,

раскурив табак,-

дескать, чем богаты,

тем и рады.

Извиняйте, если что не так!..

В дом к себе распахивая двери,

не тая ни помыслов,

ни чувств,

быть достойным,

хоть в какой-то мере,

этой высшей щедрости

учусь.

Чтоб делить

в сочувственной тревоге

все, что за душой имею сам,

с человеком,

сбившимся с дороги,

путником,

плутавшим по лесам.

Чтобы, с ним прощаясь у ограды,

раскурив по-дружески табак,

молвить:

— Чем богаты, тем и рады.

Извиняйте, если что не так!

Юрий Левитанский. Стороны света.

Москва: Советский писатель, 1959.

Что я знаю про стороны света?..

Что я знаю про стороны света?

Вот опять, с наступлением дня,

недоступные стороны света,

как леса, обступают меня.

Нет, не те недоступные земли,

где дожди не такие, как тут,

где живут носороги и зебры

и тюльпаны зимою цветут,

где лежат на волнах кашалоты,

где на ветках сидят какаду…

Я сегодня иные широты

и долготы имею в виду.

Вот в распахнутой раме рассвета

открываются стороны света.

Сколько их?

Их никто не считал.

Открывается Детство,

и Старость.

И высокие горы Усталость.

И Любви голубая дорога.

И глухие низины Порока.

И в тумане багровом Война —

есть такая еще сторона

с небесами багрового цвета.

Мы закроем вас,

темные стороны света!

Сколько есть неоткрытых сторон!

Все они обступают меня,

проступают во мне,

как узоры на зимнем окне,

очень медленно тают,

и вновь открываются

в раме рассвета

неоткрытые стороны света.

Юрий Левитанский. Стороны света.

Москва: Советский писатель, 1959.

Как я спал на войне...

Как я спал на войне,

в трескотне

и в полночной возне,

на войне,

посреди ее грозных

и шумных владений!

Чуть приваливался к сосне —

и проваливался.

Во сне

никаких не видал сновидений.

Впрочем, нет, я видал.

Я, конечно, забыл —

я видал.

Я бросался в траву

между пушками и тягачами,

засыпал,

и во сне я летал над землею,

витал

над усталой землей

фронтовыми ночами.

Это было легко:

взмах рукой,

и другой,

и уже я лечу

(взмах рукой!)

над лугами некошеными,

над болотной кугой

(взмах рукой!),

над речною дугой

тихо-тихо скриплю

сапогами солдатскими

кожаными.

Это было легко.

Вышина мне была не страшна.

Взмах рукой, и другой —

и уже в вышине этой таешь.

А наутро мой сон

растолковывал мне старшина.

— Молодой, — говорил,-

ты растешь, — говорил,-

оттого и летаешь…

Сны сменяются снами,

изменяются с нами.

В белом кресле с откинутой

спинкой,

в мягком кресле с чехлом

я дремлю в самолете,

смущаемый взрослыми снами

об устойчивой, прочной земле

с ежевикой, дождем и щеглом.

С каждым годом

сильнее влечет

все устойчиво прочное.

Так зачем у костра-дымокура,

у лесного огня,

не забытое мною,

но как бы забытое, прошлое

голосами другими

опять окликает меня?

Загорелые парни в ковбойках

и в кепках, упрямо заломленных,

да с глазами,

в которых лесные костры горят,

спят на влажной траве

и на жестких матрацах соломенных,

как убитые спят

и во сне над землею парят.

Как летают они!

Залетают за облако,

тают.

Это очень легко —

вышина им ничуть не страшна.

Ты был прав, старшина:

молодые растут,

оттого и летают.

Лишь теперь мне понятна

вся горечь тех слов,

старшина!

Что ж я в споры вступаю?

Я парням табаку отсыпаю.

Торопливо ломаю сушняк,

у лесного огня хлопочу.

А потом я бросаюсь в траву

и в траве молодой засыпаю.

Взмах рукой, и другой!

Поднимаюсь опять

и лечу.

Юрий Левитанский. Стороны света.

Москва: Советский писатель, 1959.

Грач над березовой чащей...

Грач над березовой чащей.

Света и сумрака заговор.

Вечно о чем-то молчащий,

неразговорчивый загород.

Лес меня ветками хлещет

в сумраке спутанной зелени.

Лес меня бережно лечит

древними мудрыми зельями.

Мятой травою врачует —

век исцеленному здравствовать,

посох дорожный вручает —

с посохом по лесу странствовать…

Корни замшелого клена

сучьями трогаю голыми,

и откликается крона

дальними строгими гулами.

Резко сгущаются тени,

перемещаются линии.

Тихо шевелятся в тине

странные желтые лилии.

Гром осыпается близко,

будит округу уснувшую.

Щурюсь от быстрого блеска.

Слушаю.

Слушаю.

Слушаю.

Юрий Левитанский. Стороны света.

Москва: Советский писатель, 1959.

Вы помните песню про славное море?..

Вы помните песню про славное море?

О парус,

летящий под гул баргузина!

…Осенние звезды стояли над логом,

осенним туманом клубилась низина.

Потом начинало светать понемногу.

Пронзительно пахли цветы полевые…

Я с песнею тою

пускался в дорогу,

Байкал для себя открывая впервые.

Вернее, он сам открывал себя.

Медленно

машина взбиралась на грань перевала.

За петлями тракта,

за листьями медными

тянуло прохладой и синь проступала.

И вдруг он открылся.

Открылась граница

меж небом и морем.

Зарей освещенный,

казалось, он вышел, желая сравниться

с той самою песней, ему посвященной.

И враз пробежали мурашки по коже,

сжимало дыханье все туже и туже.

Он знал себе цену.

Он спрашивал:

— Что же,

похоже на песню?

А может, похуже?

Наполнен до края дыханьем соленым

горячей смолы, чешуи омулиной,

он был голубым,

синеватым,

зеленым,

горел ежевикой и дикой малиной.

Вскипала на гальке волна ветровая,

крикливые чайки к воде припадали,

и как ни старался я, рот открывая,

но в море,

но в море слова пропадали.

И думалось мне

под прямым его взглядом,

что, как ни была бы ты, песня, красива,

ты меркнешь,

когда открывается рядом

живая,

земная,

всесильная сила.

Юрий Левитанский. Стороны света.

Москва: Советский писатель, 1959.

Не брести мне сушею...

Не брести мне сушею,

а по северным рекам плыть!

Я люблю присущую

этим северным рекам прыть.

Мне на палубе слышно,

как плещет внизу Витим,

как ревет Витим,

в двух шагах почти невидим.

Я щекою небритой

ощущаю мешок вещевой,

мой дорожный мешок,

перемытый водой дождевой.

От него пахнет пастой зубною

и ягодным мылом,

позабытой страною —

детством лагерным милым.

И от этого снится мне детство

с певучими горнами

и с вершинами горными,

неприступными, гордыми.

К тем вершинам горным,

чтоб увидеть их наяву,

от детства самого

по высокой воде плыву.

У безлюдного берега

опускаю скрипучие трапы

на песчаные отмели,

на лесные пахучие трааы.

И огни золотого прииска

в темноте за бортом

начинаются, словно присказка

(сказка будет потом!).

Ну, а в присказке ходит Золушка

в сапогах кирзовых.

Полыхают вовсю два солнышка

в глазах бирюзовых.

Засыпает она, усталая,

на подушке колкой,

и стоят босоножки старые

под железной койкой.

А за окнами зорька-зорюшка

сладко сны навевает.

Золотые туфельки Золушка

не спеша надевает.

Золотыми, росой обрызганными,

по мосткам застучала…

Только это уже не присказка —

это сказки начало.

Это сказка моя правдивая,

где ни лжи, ни обмана,

где и вправду вершины горные

поднимаются из тумана.

Ах, вершины гордые!

Чтоб увидеть вас наяву,

я от детства самого

по высокой воде плыву.

Юрий Левитанский. Стороны света.

Москва: Советский писатель, 1959.

ПЕЙЗАЖ

Горящей осени упорство!

Сжигая рощи за собой,

она ведет единоборство,

хотя проигрывает бой.

Идет бесшумный поединок,

но в нем схлестнулись не шутя

тугие нити паутинок

с тугими каплями дождя.

И ветер, в этой потасовке

с утра осинник всполошив,

швыряет листья, как листовки,-

сдавайся, мол, покуда жив.

И сдачи первая примета —

белесый иней на лугу.

Ах, птицы, ваша песня спета,

и я помочь вам не могу...

Таков пейзаж. И если даже

его озвучить вы могли б —

чего-то главного в пейзаже

недостает, и он погиб.

И все не то, все не годится —

и эта синь, и эта даль,

и даже птица, ибо птица —

второстепенная деталь.

Но, как бы радуясь заминке,

пока я с вами говорю,

проходит женщина в косынке

по золотому сентябрю.

Она высматривает грузди,

она выслушивает тишь,

и отраженья этой грусти

в ее глазах не разглядишь.

Она в бору, как в заселенном

во всю длину и глубину

прозрачном озере зеленом,

где тропка стелется по дну,

где, издалёка залетая,

лучи скользят наискосок

и, словно рыбка золотая,

летит березовый листок…

Опять по листьям застучало,

но так же медленна, тиха,

она идет,

и здесь начало

картины, музыки, стиха.

А предыдущая страница,

где разноцветье по лесам,-

затем, чтоб было с чем сравниться

ее губам,

ее глазам.

Юрий Левитанский. Стороны света.

Москва: Советский писатель, 1959.

БЕРЕЗА

За стеною голоса

и звон посуды.

Доводящие до умопомраченья


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6