Сколько нежных слов я не сказал,

сколько их ненужных обронил.

Сколько я стихов не написал,

сколько их до срока схоронил.

Посреди нехоженой травы,

в чаще лебеды и лопухов,

шапку сняв с повинной головы,

прохожу по кладбищу стихов.

Ни крестов, ни траурных знамен

в этом темном месте и глухом.

Звездочки стоят вместо имен

по три, по три, по три над стихом.

Голова повинная, молчу.

Вглядываюсь вдаль из под руки.

Ставлю запоздалую свечу

возле недописанной строки.

Тихий свет над черною травой.

Полночь неподвижна и тиха.

Кланяюсь повинной головой

праху неизвестного стиха.

Снегом Времени вас заносит — все больше белеем.

Многих и вовсе в этом снегу погребли.

Один за другим приближаясь к своим юбилеем,

белые, словно парусные корабли.

И не трубы, не марши, не речи, не почести пышные,

и не флаги расцвечиванья, не фейерверки вослед.

Пятидесяти пушек залпы неслышные.

Пятидесяти невидимых молний свет.

И три, навсегда растянувшиеся минуты молчания.

И вечным прощением пахнущая трава.

…Море терпения. Берег Забвения. Бухта Отчаяния.

Последней Надежды туманные острова.

И снова подводные рифы и скалы опасные.

И снова к глазам подступает белая мгла.

Ну что ж, ваше дело… Плывите, парусники!

Может, Земля и вправду еще кругла.

И снова вас треплет качка осатанелая,

и оста, и веста безумная прыть.

…В белом снегу, как в белом тумане, флотилия белая —

неведомо сколько кому остается плыть.

Белые хлопья вьются над вами, чайки летают.

След за кормою, тоненькая полоса.

В белом снегу, как в белом тумане, медленно тают

попутного ветра не ждущие паруса.

Бывает ли это теперь,

как прежде когда-то бывало, —

чтоб вьюга в ночи завывала

и негде укрыться в пути?

Случается ль это теперь,

как прежде когда-то случалось, —

чтоб снежная ветка стучалась

в ночное слепое окно?

Бывает ли это теперь?..

Конечно, конечно, бывает —

и вьюга в ночи завывает,

и негде укрыться в пути,

и долго в ночное окно

мохнатая ветка стучится…

Да, все это можно случиться,

но только уже не со мной.

Давно улеглись по углам

бураны мои и метели.

Отпели давно, отсвистели

все лучшие вьюги мои.

…И снова мне снится всю ночь,

как вьюга вдали зазывает,

все кличет меня, завывает,

все манит и манит к себе.

Пред вами жизнь моя — прочтите жизнь мою.

Ее, как рукопись, на суд вам отдаю,

как достоверный исторический роман,

где есть местами романтический туман,

но неизменно пробивает себе путь

реалистическая соль его и суть.

Прочтите жизнь мою, прочтите жизнь мою.

Я вам ее на суд смиренно отдаю.

Я все вложил в нее, что знал и что имел.

Я так писал ее, как мог и как умел.

И стоит вам хотя б затем ее прочесть,

чтоб все грехи мои и промахи учесть,

чтоб всех оплошностей моих не повторять,

на повторенье уже время не терять, —

мне так хотелось бы, чтоб повесть ваших дней

моей была бы и правдивей, и верней!

Давно ли покупали календарь,

а вот уже почти перелистали,

и вот уже на прежнем пьедестале

себе воздвигли новый календарь

и он стоит, как новый государь,

чей норов до поры еще неведом,

и подданным пока не угадать,

дарует ли он мир и благодать,

а, может быть, проявится не в этом.

Ах, государь мой, новый календарь,

три с половиной сотни, чуть поболе,

страниц надежды, радости и боли,

спрессованная стопочка листов,

билетов именных и пропусков

на право беспрепятственного входа

под своды наступающего года,

где точно обозначены уже

часы восхода и часы захода

рожденья чей-то день и день ухода

туда, где больше не т календарей,

и нет ни декабрей, ни январей,

а все одно и то же время года.

Ах, Государь мой, новый календарь!

Что б ни было, пребуду благодарен

за каждый лист, что будет мне тобой подарен,

за каждый день такой-то и такой

из них, что мне бестрепетной рукой

отсчитаны и строго, и бесстрастно.

…И снова первый лист перевернуть —

как с берега высокого нырнуть

в холодное бегущее пространство.

Я руку и сердце нарисовал

красками на картоне.

Там сердце мое, как червовый туз,

лежит на моей ладони.

И так как полцарства нет у меня,

а тем более — полумира,

прими от меня этот скромный дар

в качестве сувенира.

И дабы значенье ему придать

дарственной, что ли, вроде,

я выведу крупно карандашом

надпись на обороте —

мол, руку свою и сердце свое,

аки жених во храме,

дарит старый король трефей

юной бубновой даме.

А понеже полцарства нет у него,

а тем паче нет полумира,

сей скромный дар он просит принять

в качестве сувенира.

Ну а как не изволит она его

честью почтить такою —

она может вернуть ему сердце его

вместе с его рукою.

Осенняя роща, едва запотевший янтарь,

и реки, и броды.

Пора опадающих листьев, высокий алтарь

притихшей природы.

Пора опадающих листьев, ты что мне сулишь,

живу ожиданием встречи,

а то, что меня окружает, всего только лишь

кануны ее и предтечи.

Чего ожидаю? Зачем так опасно спешу

все метить особою метой?

Живу ожиданьем одним, только им и дышу,

как рощею этой.

Осенняя роща, о мой календарь отрывной,

мой воздух янтарный,

где каждый березовый лист шелестит надо мной,

как лист календарный.

О мой календарь! Спаси и помилуй меня,

приблизь эти числа.

Иначе все дни и все числа без этого дня

лишаются смысла.

Живу ожиданьем, помилуй меня календарь,

живу ожиданием встречи.

…Осенняя роща, природы священный алтарь,

и теплятся свечи.

Падают листья осеннего сада,

в землю ложится зерно,

что преходяще, а что остается,

знать никому не дано.

Белый мазок на холсте безымянном,

вязи старинной строка.

Что остается, а что преходяще —

тайна сия велика.

Пламя погаснет и высохнет русло,

наземь падут дерева…

Эта простая и мудрая тайна

вечно пребудет жива…

Так отчего так победно и громко

где-то над талой водой —

все остается! все остается! —

голос поет молодой?

И отчего так легко и звеняще

в гуще сплетенных ветвей —

непреходяще! непреходяще! —

юный твердит соловей?

А что же будет дальше, что же дальше?

Уже за той чертой, за тем порогом?

А дальше будет фабула иная

и новым завершится эпилогом.

И, не чураясь фабулы вчерашней,

пока другая наново творится,

неповторимость этого мгновенья

в каком-то новом лике отразится.

И станет совершенно очевидным,

пока торится новая дорога,

что в эпилоге были зерна

и нового начала и пролога.

И снова будет дождь бродить по саду,

и будет пахнуть сад светло и важно.

А будет это с нами иль не с нами —

по существу, не так уж это важно.

И кто-то вскрикнет: — Нет, не уезжайте!

Я пропаду, пущусь за Вами следом!..

А будет это с нами иль с другими —

в конечном счете, суть уже не в этом.

И кто-то от обиды задохнется,

и кто-то от восторга онемеет…

А будет это с нами или с кем-то —

в конце концов, значенья не имеет.

В чужом окне чужая женщина не спит.

Чужая женщина в чужом окне гадает.

Какая карта ей сегодня выпадает?

Пошли ей. Господи, четверку королей!

Король бубей, король трефей, король червей,

король пиковый, полуночная морока.

Все карты спутаны — ах, поздняя дорога,

пустые хлопоты, случайный интерес.

Чужая женщина, полночное окно.

Средина августа, пустынное предместье.

Предвестье осени, внезапное известье

о приближенье первых чисел сентября.

Чужая женщина, случайный интерес.

Все карты спутаны, последний лепет лета.

Средина августа, две дамы, два валета,

предвестье осени, десятка и король.

Предвестье осени, преддверье сентября.

Невнятный шелест, бормотанье, лепетанье.

Дождя и тополя полночное свиданье,

листвы и капель полусонный разговор.

Чужая женщина, полночное окно.

Средина августа, живу в казенном доме.

Преддверье осени, и ночь на переломе,

и масть бубновая скользит по тополям.

Чужая женщина, последний свет в окне.

И тополя меняют масть, и дом казенный

спит, как невинно осужденный и казненный

за чьи — неведомо, но тяжкие грехи.

Красный боярышник, веточка, весть о пожаре,

смятенье,

гуденье набата.

Все ты мне видишься где-то за снегом, за вьюгой,

за пологом вьюги,

среди снегопада.

В красных сапожках, в малиновой шубке,

боярышня, девочка,

елочный шарик малиновый

где-то за снегом, за вьюгой,

за пологом белым бурана.

Что занесло тебя в это круженье январского снега —

тебе еще время не вышло,

тебе еще рано!

Что тебе эти летящие косо тяжелые хлопья,

кипящая эта лавина?

Что тебе вьюги мои и мои снегопады —

ты к ним непричастна

и в них не повинна!

Что за привязанность, что за дурное пристрастье,

престранная склонность

к бенгальскому зимнему свету,

к поре снегопада!

Выбеги, выберись, выйди, покуда не поздно,

из этого белого круга,

из этого вихря кромешного,

этого снежного ада!

Что за манера и что за уменье опасное

слышать за каждой случайной метелью

победные клики, победное пенье валькирий!

О, ты не знаешь, куда заведет тебя завтра

твое сумасбродство,

твой ангел-губитель,

твой трижды безумный Вергилий!

Как ты решилась, зачем ты доверилась

этому позднему зимнему свету,

трескучим крещенским морозам,

январским погодам?

Ты еще после успеешь, успеешь когда-нибудь после,

когда-нибудь там, у себя,

за двухтысячным годом.

Эти уроки тебе преждевременны,

о, умоляю тебя,

преклонив пред тобою колена, —

Выбеги, выдерись, вырвись, покуда не поздно,

из этого белого круга,

из этого зимнего плена!

Я отпускаю тебя — отпусти мне грехи мои —

я отпускаю тебя,

я тебя отпускаю.

Медленно-медленно руки твои

из моих коченеющих рук

выпускаю.

Но еще долго мне слышится отзвук набата,

и, словно лампада

сквозь сон снегопада,

сквозь танец метели,

томительно-однообразный, —

Красное облачко, красный боярышник,

шарик на ниточке красный.

Семимиллионный город не станет меньше,

если один человек из него уехал.

Но вот один человек из него уехал,

и город огромный вымер и опустел.

И вот я иду по этой пустой пустыне,

куда я иду, зачем я иду, не знаю,

который уж день вокруг никого не вижу,

и только песок скрипит на моих зубах.

Прости, о семимиллионный великий город,

о семь миллионов добрых моих сограждан,

но я не могу без этого человека,

и мне никого не надо, кроме него.

Любимая, мой ребенок, моя невеста,

мой праздник, мое мученье, мой грешный ангел,

молю тебя, как о милости, — возвращайся,

я больше ни дня не вынесу без тебя!

(О Господи, сделай так, чтоб она вернулась,

о Господи, сделай так, чтоб она вернулась,

о Господи, сделай так, чтоб она вернулась,

ну, что тебе стоит, Господи, сделать так!)

И вот я стою один посреди пустыни,

стотысячный раз повторяя, как заклинанье,

то имя, кот

орое сам я тебе придумал,

единственное, известное только мне.

Дитя мое, моя мука, мое спасенье,

мой вымысел, наважденье, фата-моргана,

синичка в бездонном небе моей пустыни,

молю тебя, как о милости, — возвратись!

(О Господи, сделай так, чтоб она вернулась,

о Господи, сделай так, чтоб она вернулась,

о Господи, сделай так, чтоб она вернулась,

ну, что тебе стоит. Господи, сделать так!)

И вот на песке стою, преклонив колена,

стотысячный раз повторяя свою молитву,

и чувствую —

мой рассудок уже мутится,

и речь моя все невнятнее и темней.

Любимая, мой ребенок, моя невеста

(но я не могу без этого человека),

мой праздник, мое мученье,

мой грешный ангел

(но мне никого не надо, кроме него),

мой вымысел, наважденье, фата-моргана

(о Господи, сделай так, чтоб она вернулась),

синичка в бездонном небе моей пустыни

(ну что тебе стоит, Господи, сделать так)!

Кто-нибудь утром проснется и ахнет,

и удивится — как близко черемухой пахнет,

пахнет влюбленностью, пахнет любовным признаньем,

жизнь впереди — как еще нераскрытая книга.

Кто-нибудь утром проснется сегодня и ахнет,

и удивится — как быстро черемуха чахнет,

сохнет под окнами деревце, вьюгою пахнет,

пахнет снегами, морозом, зимой, холодами.

Кто-нибудь утром совсем не проснется,

кто-нибудь тихо губами к губам прикоснется

и задохнется — как пахнет бинтами и йодом,

и стеарином, и свежей доскою сосновой.

В утреннем воздухе пахнет бинтами и йодом,

и стеарином, и свежей доскою сосновой,

пахнет снегами, морозом, зимой, холодами

и — ничего не поделать — черемухой пахнет.

Пахнет черемухой в утреннем воздух раннем.

Пахнет влюбленностью, пахнет любовным признаньем.

Что бы там ни было с нами, но снова и снова

пахнет черемухой — и ничего не поделать!

Собирались наскоро,

обнимались ласково,

пели, балагурили,

пили и курили.

День прошел — как не было.

Не поговорили.

Виделись, не виделись,

ни за что обиделись,

помирились, встретились,

шуму натворили.

Год прошел — как не было.

Не поговорили.

Так и жили — наскоро,

и дружили наскоро,

не жалея тратили,

не скупясь дарили.

Жизнь прошла — как не было.

Не поговорили.

…Но вот зима,

и чтобы ясно было,

что происходит действие зимой,

я покажу,

как женщина купила

на рынке елку

и несет домой,

и вздрагивает елочкино тело

у женщины над худеньким плечом.

Но женщина тут, впрочем,

ни при чем.

Здесь речь о елке.

В ней-то все и дело.

Итак,

я покажу сперва балкон,

где мы увидим елочку стоящей

как бы в преддверье

жизни предстоящей,

всю в ожиданье близких перемен.

Затем я покажу ее в один

из вечеров

рождественской недели,

всю в блеске мишуры и канители,

как бы в полете всю,

и при свечах.

И наконец,

я покажу вам двор,

где мы увидим елочку лежащей

среди метели,

медленно кружащей

в глухом прямоугольнике двора.

Безлюдный двор

и елка на снегу

точней, чем календарь нам обозначат,

что минул год,

что следующий начат.

Что за нелепой разной кутерьмой,

ах, Боже мой,

как время пролетело.

Что день хоть и длинней,

да холодней.

Что женщина…

Но речь тут не о ней.

Здесь речь о елке.

В ней-то все и дело.

Живешь, не чувствуя вериг,

живешь — бежишь туда-сюда.

— Ну как, старик? — Да так, старик!

Живешь — и горе не беда.

Но вечером, но в тишине,

но сам с собой наедине,

когда звезда стоит в окне,

как тайный соглядатай,

и что-то шепчет коридор,

как ростовщик и кредитор

и въедливый ходатай.

Живешь, не чувствуя верги,

и все на свете трын-трава.

— Ну, как, старик? — Да так, старик!

— Давай, старик, качай права!

Но вечером, но в тишине,

но сам с собой наедине,

когда звезда стоит в окне,

как тайный соглядатай…

Итак — не чувствуем вериг,

среди имен, среди интриг,

среди святых, среди расстриг

живешь — как сдерживаешь крик.

Но вечером, но в тишине…

Не изменить цветам, что здесь цветут

И ревновать к попутным поездам,

Но что за мука оставаться тут,

Когда ты должен находиться там.

Ну что тебе сияние тех планет?

Зачем тебя опять влечет туда?

Но что за мука… Отвернуться — нет,

Когда ты должен задохнуться — да.

Но двух страстей опасна эта смесь,

И эта спесь тебе не по летам,

Но что за мука оставаться здесь,

Когда ты должен — там, и только там…

Но те цветы… На них не клином свет,

А поезда полночные идут.

Но разрываться между да и нет,

Но оставаться между там и тут.

Но поезда… Уходят поезда,

И ты еще заплатишь по счетам

За все свои не сказанные да,

За все свои непрожитые там.

Завидую, кто быстро пишет

и в благости своей не слышит,

как рядом кто-нибудь не спит,

как за стеною кто-то ходит

всю ночь

и места не находит.

Завидую, кто крепко спит,

без сновидений,

и не слышит,

как рядом кто-то трудно дышит,

как не проходит в горле ком,

как валидол под языком

сосулькой мартовскою тает,

а все дыханья не хватает.

Завидую, кто крепко спит,

не видит снов,

и быстро пишет,

и ничего кругом не слышит,

не видит ничего кругом,

а если видит,

если слышит,

то все же пишет о другом,

не думая,

а что же значит,

что за стеною кто-то плачет.

Как я завидую ему,

его уму,

его отваге,

его перу,

его бумаге, чернильнице,

карандашу!

А я так медленно пишу,

как ношу трудную ношу,

как землю черную пашу,

как в стекла зимние дышу —

дышу, дышу

и вдруг

оттаиваю круг.

А вот явленье грусти бесконечной,

хотя

на первый взгляд

и беспричинной.

На остановке где-нибудь конечной

старушка из автобуса выходит.

Ах, город,

эти новые дома,

керамика,

стекло,

и алюминий!

Какая пестрота и легкость линий

в меняющихся контурах его,

какая гамма цветосочетаний!

Здесь для примера я бы показал

Центральный, скажем, аэровокзал

или Дворец

для бракосочетаний,

куда подъехал свадебный кортеж

с девчонкою в одежде подвенечной…

Но вот картина грусти бесконечной,

когда старушка площадь переходит.

Ах, город,

все куда-то он спешит,

торопится на ярмарки,

на рынки,

на свадьбы,

на рожденья,

на поминки,

проглатывая прессу на ходу,

прижав к себе попутные покупки,

нет-нет еще косясь на мини-юбки,

как бы стыдясь,

что снова уличен

в приверженности к моде быстротечной…

Но вот картина грусти бесконечной,

и я едва не плачу в этот миг,

когда старушка площадь переходит,

в скрещенье всех событий мировых

шагает по дорожке пешеходной,

неся свою порожнюю авоську,

где, словно одинокий звук минорный

и словно бы воробушек озябший,

один лежит на донышке

лимон.

Каждый выбирает для себя

женщину, религию, дорогу.

Дьяволу служить или пророку —

каждый выбирает для себя.

Каждый выбирает по себе

слово для любви и для молитвы.

Шпагу для дуэли, меч для битвы

каждый выбирает по себе.

Каждый выбирает по себе.

Щит и латы, посох и заплаты,

меру окончательной расплаты

каждый выбирает по себе.

Каждый выбирает для себя.

Выбираю тоже — как умею.

Ни к кому претензий не имею.

Каждый выбирает для себя.

Мундиры, ментики, нашивки, эполеты.

А век так короток — Господь не приведи.

Мальчишки, умницы, российские поэты,

провидцы в двадцать и пророки к тридцати.

Мы всё их старше год от года, час от часа,

живем, на том себя с неловкостью ловя,

что нам те гении российского Парнаса

уже по возрасту годятся в сыновья.

Как первый гром над поредевшими лесами,

как элегическая майская гроза,

звенят над нашими с тобою голосами

почти мальчишеские эти голоса.

Ах, танец бальный, отголосок погребальный,

посмертной маски полудетские черты.

Гусар, поручик, дерзкий юноша опальный,

с мятежным демоном сходившийся на «ты».

Каким же ветром обдиралась эта кожа,

какое пламя видел он, какую тьму,

чтоб, словно жизнь безмерно долгую итожа,

в конце сказать —

«и зло наскучило ему»!

Не долгожители, не баловни фортуны —

провидцы смолоду, пророки искони…

Мы всё их старше, а о

ни всё так же юны,

и нету судей у нас выше, чем они.

Все дело тут в протяженности,

в протяженности дней,

в протяженности лет или зим,

в протяженности жизни.

Человек,

отличающийся завидным упорством,

он швыряет с размаха палку

(камень,

коробку,

консервную банку)

и отрывисто произносит:

— Шарик, возьми!

Друг человека Шарик,

занятый, как обычно, проблемами

совершенно иного рода,

издалека виновато машет хвостом

и мысленно

как бы разводит руками —

для нас это слишком сложно!

И все повторяется снова.

Человек,

отличающийся завидным упорством,

швыряет с размаха палку…

Дальше

происходит множество

всевозможных событий,

бесконечной чередой проходят,

сменяя друг друга

дни и недели,

дожди и метели,

солнечные затменья,

землетрясенья,

смены погоды,

годы —

словом, проходит жизнь.

Но история эта конца не имеет,

ибо он,