Однако «естественные» предвзятости работают не у всех. В серии опытов, идея которых была подсказана И. М. Фейгенбергом, мне удалось показать, что у некоторых душевнобольных иллюзия Шарпантье ослаблена или отсутствует. В результате больные, как это ни странно, правильнее оценивают соотношение веса предметов, чем здоровые. И. М. Фейгенберг заранее предсказал это на основе предположения, что при психических болезнях нарушается вероятностное прогнозирование. А я после нескольких серий опытов стал сам прогнозировать, у каких именно больных может быть изменена иллюзия Шарпантье. Оказалось, что это больные, мышление которых отличается особой недисциплинированностью, хаотичностью. В нем царствуют случайные, невероятные, фантастические сочетания. Всему позволено сочетаться со всем. Логики как таковой нет. Речь нередко производит впечатление «разорванной». Ни высказывания, ни эмоции, ни поступки больных предугадать почти невозможно, ибо они не определяются тем, что вероятно для здравомыслящих.

Конечно, и этим больным десятки и сотни раз приходилось сравнивать веса различных предметов, и их долгосрочная память хранила те же вероятные соотношения объема и веса. Нарушалось именно использование следов памяти в прогнозировании.

Но какая связь между этим прогнозированием и мышлением и есть ли она?

...Утром на востоке взойдет солнце... Вечером на западе будет закат. Каждый человек должен когда-нибудь умереть...

Бесспорные суждения, неопровержимые истины, то, в чем нельзя сомневаться. Краеугольные камни опыта. Величественно и непоколебимо стоят они, давая опору уму и вселяя в сердце радостную безнадежность. Так было, так есть и так будет.

И так будет?..

Видите ли, во-первых, я верю в науку. Почему вы совершенно отбрасываете возможность того, что уже при вашей жизни изобретут эликсир бессмертия? Ведь уже сейчас некоторые ученые предлагают хранить людей в замороженном виде (это принципиально возможно), с тем чтобы потом, когда настанет подходящий момент, размораживать. Может быть, вас успеют заморозить и вы не умрете? Я не хочу сказать, что это произойдет обязательно, по почему бы не учитывать и эту возможность?

А во-вторых, я не совсем верю в науку. Астрономы говорят, что в ближайшие миллиарды лет нет оснований ожидать каких-либо космических катаклизмов вблизи Земли. Но почему вы уверены, что они все учли и ни в чем не ошиблись, что космос исподволь не готовит землянам серьезных подвохов?..

Мы видим нескончаемые, неизменные повторения определенных явлений, и только эти повторения делают максимальной вероятность такого же повторения в будущем. На этом и покоятся главные предпосылки разума— прогнозы высшей степени вероятности. Степень их достоверности стремится к пределу некоего абсолюта, и все же червячок сомнения, ускользающе малая вероятность иного всегда остается. Никто не знает, существуют ли законы, неизменные перед лицом громадности времени...

Физики вынуждены признать, что нет способов точно определить поведение частиц в мирке атома, можно только предсказывать с той или иной степенью вероятности. Физический мир вероятностен. А биологический, с его изменчивостью, возведенной в закон, с его вечным стремлением к избыточности, — разве это не вероятностный мир? И не несем ли мы в себе самих уйму вероятностей и неопределенностей? Мы — порождения подвижного, многомерного мира живой природы, изобилующего вариантами, переполненного неожиданностями, мира, в котором мало на что можно надеяться. Именно поэтому живым существам пришлось учиться искусству надежды.

Этим искусством владеет и ласточка, летящая наперерез мошке, и кошка, стерегущая мышь, и вратарь, караулящий мяч, и стрелок, метящий в цель. Им владеет и мой товарищ, охотник за книгами. Им словно руководит некое провидение. Вот он проходит мимо киоска и, даже не подходя к нему близко, уже чувствует: есть или нет. Он бросает взгляд на прилавок, на продавца, на толкущихся покупателей и либо проходит, либо задерживается. Если задерживается, то, поверьте, почти всегда что-нибудь находит. Если же подойдешь к киоску, оставившему его равнодушным, то, как правило, убеждаешься, задерживаться не стоило. Ошибки бывают, но редко!

А ведь он и не ведает, почему его тянет именно этот киоск, и именно сегодня, а не вчера. Мозг его, видимо, бессознательно учитывает массу мелких примет, запавших в подсознательную память. В сознании же является лишь самое существенное. «Есть» — «нет», «тянет» — «не тянет». В просторечии этого рода мозговая работа определяется весьма лаконично и выразительно: «чутье» или «нюх».

Я знаю женщину, работающую в системе торговли. По роду службы ей приходится определять перспективность заказов, заключения договоров и так далее. Много людей перебывало до нее на этой должности, но дело двигалось плохо, даже электронная машина в конце концов оконфузилась, И вот эта молодая женщина, сравнительно малоопытный работник, сразу взяла быка за рога, дело пошло на удивление удачливо. Поразительно, что во всем прочем она не отличается ни особым талантом, ни каким-нибудь сверхъестественным «нюхом». Как и почему она добивается успеха, почему так редко ошибается, и для сотрудников и для нее самой остается загадкой. Впрочем, к этому скоро привыкли и принимают как должное.

«Чем больше мы изучаем процесс мышления, тем больше убеждаемся, что этот процесс в значительной мере связан с автоматической, подсознательной активностью мозга. Те идеи и представления, которые имеются в нашем сознании, — это лишь камни, по которым мы хотим перейти ручеек...»

Так писал о мышлении здоровых людей американский психолог Холм еще в 1871 году. «Ручеек» переходит логика, камни дает интуиция, ныряющая из сознания в подсознание и обратно. А интуиция связана с эмоциями — райско-адскими «да» и «нет».

Цепи меняющихся прогнозов идут сквозь нашу жизнь беспрерывно, вместе с постоянной игрой эмоций. Кто-то дотронулся сзади, вы испугались, обернулись, а дальше? Моментально оценивается ситуация — и несколько вариантов: либо испуг переходит в ужас и панику, и мы бежим или цепенеем, либо включается ярость, либо отмена испуга и вздох облегчения (дотронулась свисающая ветка), либо... смех! Радостный смех! Это пошутил товарищ...

Вероятностный прогноз слит с эмоциями и определяет их взаимопереход. Расхождение с прогнозом — переключатель «знака» эмоции.

Иду отбывать повинность, настроение скверное. Прогноз: «Если будет так, будет плохо, и так будет». Повинность отменена: радость! Значит, мой прогноз готовил не только отрицательные эмоции в связи с ожидаемой неприятностью, но и — исподволь—положительные, на случай отмены. Или наоборот: «Если будет так, будет хорошо, и так будет» (иду на свидание). Оказалось — не так, хочется рвать и метать (не пришла).

В смехе — этом естественном противовесе избыточности Ада (которая лежит в основе всякой серьезности) — сливаются ожидание неприятного и его неожиданная отмена. Спусковой крючок смеха — понижение неприятного в ранге (проигрыш Ада — выигрыш Рая). Очень многие шутки построены на создании мнимой неприятности.

Юмор — настоящая психическая щекотка: полунеприятное, полуприятное, и дети смеются своим первым, самым «физиологическим» смехом, когда их щекочут или притворно угрожают. Самый убийственный юмор — ирония — побеждает серьезность тем, что подделывается под нее.

Почти в каждом анекдоте создается подсознательное ожидание, некий прогноз, обычно довольно серьезный, а затем непредвиденное несовпадение. («Скажите, это правда, что Р. умер?» — «Да, это правда». — «То-то, я вижу, его хоронят».)

Все это можно понять, только допустив, что всякая эмоция сама по себе есть прогноз: она прогнозирует свое собственное продолжение.

Когда я только начинал работу в психиатрии, мне казалось невероятным, что больных с бредом невозможно переубедить. Я читал об этом в учебниках: «Бред... это не соответствующее реальности убеждение, которое не поддается коррекции...» Ложные представления... Неправильные толкования... Словом, бред — это бред, или то, чего не может быть, потому что этого не может быть никогда.

Как не поддается? Не может быть, думал я, надо только завоевать доверие, найти подход, аргументы, нужные слова, логические доказательства, подкрепленные силой чувства и собственной убежденности. Я верил, что смогу переубедить любого, и не жалел времени на беседы, часами разубеждал. Увы, типичная, неизбежная и даже в какой-то мере полезная ошибка начинающего психиатра. Пока не набьешь себе шишек, ничему не научишься. И это почти буквально.

Помнится, у меня был больной с бредом преследования, юноша, который путем ряда умозаключений пришел к выводу, что он младший брат одного популярного политического деятеля Латинской Америки. Основанием было, во-первых, то, что он, юноша, действительно имел старшего брата, который умер как раз в тот год, когда этот деятель впервые появился на политической арене. Вторым основанием было некоторое внешнее сходство. Больной мой, подолгу сидя у зеркала, сравнивал свое лицо с газетным портретом политической знаменитости и находил все новые черточки, подтверждающие догадку.

О логике, по нашим обычным понятиям, здесь говорить не приходилось. Но, вдумавшись, или, как удачно говорили старые психиатры, вчувствовавшись, можно было убедиться, что все эти бредовые построения были лишь поверхностью главных событий... Фундаментом было глубокое безотчетное изменение отношения к миру и к самому себе, перемена настроя всей личности. «Я иной, не такой, как все... моя судьба необычна... я имею особое предназначение в мире... никто этого не понимает...» Дальше... «Меня недооценивают, но, возможно, чувствуя мое превосходство, будут стремиться подавить, уничтожить...» Нет, и это не самый глубинный слой. На глубине, вытесненно-резко пониженная самооценка. Над ней — компенсаторно-повышенная, не разделяемая окружающими. Цепная реакция одиночества.

Он был очень напряжен, весь внутренне сжат, наружу — острые иглы. Это чувствовалось, стоило к нему подойти, и чувствовалось именно по ответной напряженности, возникавшей непроизвольно у меня самого: странным образом задерживалось дыхание... Во всяком случае, эту ответную напряженность в разговоре с ним приходилось преодолевать. Я старательно переубеждал его, но он становился все мрачнее и резче.

Однажды он неожиданно потребовал, чтобы его немедленно выпустили на прогулку. Я объяснил, что сейчас нельзя, не время. Он не слушал объяснений и повторил требование с угрозой в голосе, перейдя на '«ты»:

— Не выпустишь?

— Нельзя сейчас. Будет прогулка...

— Значит, не выпустишь?

Резкий удар кулаком в висок, на мгновение помутилось в глазах. Опешив, стою перед ним (это был первый удар, полученный на работе, как говорят психиатры, «боевое крещение»).

— Ну, так мы ни к чему хорошему не придем. Зачем так...

Тяжело дышит, кулаки сжаты. Сейчас еще... Нет, в глазах растерянность. Подлетел санитар.

— Постойте, не надо... Я провожу... Идем, полежишь в постели (тоже на «ты»).

Послушно идет со мной, поникший, обмякший. Ложится. Я ухожу.

Странно, но этот эпизод нас как-то сразу сблизил, в стене образовалось окно, пружина ослабла. Впрочем, ничего странного. Мне все понятно, хотя словами объяснить это трудно.

Потом, спустя приблизительно месяц, после курса лечения аминазином, состояние его разительно изменилось, совсем опали «иголки», другими стали глаза. Теперь от него веяло покоем и умиротворением, и чувствовалось, что в глубинном самоощущении и^в представлении о его месте в мире наступил какой-то существенный сдвиг, что-то стало на место. Аминазин изменил эмоциональный настрой, а вслед за этим с некоторым запозданием переменился и ход мыслей, исчез бред.

Он рассказал мне о своих прошлых умозаключениях относительно фантастического родства со смехом и восторгом, как об интересной нелепости.

— А знаете, почему я вас ударил? — спросил он. Я сделал вид, что мне безразлично, но он продолжал:

— Я был уверен, что во дворе меня ждет посланец от брата.

— Почему был уверен?

— По некоторым признакам.

— Слышал зов?

— Нет, просто казалось, что наступило время... И по обстановке...

(Нет, галлюцинаций не было, все это было лишь неправильным толкованием правильных восприятий.)

— Вас я считал специально приставленным агентом. Когда вы не разрешили выйти, я понял: вы знаете, что меня ждут. И тут меня охватила злоба, и я решил проучить вас. Но я ждал, что вы мне ответите тем же, и был удивлен...

Вот вам и переубеждение. Допереубеждал до того, что стал записным агентом и провокатором, бредовым персонажем. Поделом! Лишь постепенно я стал понимать, что во всех случаях бреда причина непереубедимости — особое чувство достоверности. Психиатр В. А. Гиляровский дал, видимо, наилучшее определение бреда: патологическая интуиция.

Я вплотную сталкивался со стенами патологического мышления, со всеми их выступами и проемами. Разные, оказывается, бывают эти стены и разные фундаменты.

Один и тот же по содержанию бред, например самый банальный бред преследования, может встречаться при самых разных психических болезнях. Но даже при болезнях одинакового происхождения одинаковый по содержанию бред может иметь совершенно разное внутреннее строение. Нередко бред определяется обманами чувств, галлюцинациями, объясняет их, подводит базу. Фундаментом бреда может быть и какое-то извращение самого строя мышления, нарушения логики как таковой. Но очень часто, пожалуй в большинстве случаев, бред рождается изменением глубинной эмоциональной настроенности, которое проецируется на внешний мир. Глубокий, внутренний, ничем не мотивированный страх, изначальная подозрительность и настороженность ищут себе содержание и, конечно, находят его...

В редких, очень редких случаях стена подается, чаша весов колеблется, душевнобольной на мгновения находит силы взглянуть на себя и мир по-другому, мысль его мечется... Кажется, он прислушивается к твоим доводам, соглашается и готов лечиться. Уходишь, довольный собою и им (только напряженность глаз и какая-то неуверенность интонаций смущают почти неосознанно). И вдруг при следующей беседе все то же самое или еще хуже, и согласие с тобой — лишь формальность...

Но чувство достоверности есть и у всех обычных, здравомыслящих людей. И в этом смысле бред относителен. Здоровые так же непереубедимы в своей здравой логике, как больные — в своей бредовой. Для больного бред как раз то, в чем его стремятся убедить окружающие. «Почему в самом деле не могут все быть неправы, а я один — Прав? Разве в истории не было Коперников и Галилеев? Разве не бредом казались в свое время многие великие открытия не только непросвещенной толпе, но и почтенным мужам науки? Речь идет о вещах, которые известны мне лучше, чем кому бы то ни было... Кому, в самом деле, лучше знать о поведении жены, как не мужу? Кому, как не мне, знать об отношении ко мне окружающих, если я так долго и внимательно слежу за всеми его нюансами и уже давно заметил, что за мною следят?»

Относительность бреда не только в этом. Если деревенская старушка верит в колдовство и наговоры, если она убеждена, что соседка навела на нее порчу, то это, разумеется, не бред, а результат предрассудка, объясняемого средой, воспитанием, необразованностью. Но если инженер, выросший в интеллигентной семье, внезапно заявляет, что сосед намеренно влияет на его организм своими мыслями, это уже бред. Значит, дело не в содержании «неправильного убеждения» и не в его стойкости, а в его внутренних механизмах.

Однажды вечером, на третий день после праздников, сопровождавшихся, конечно, обильными возлияниями, молодой инженер услышал: «Жена твоя такая-то и такая-то... Пьяница.,. Трус... Рогоносец... Такой-то и такой-то... Тебя надо повесить... На работе подготовлено дело...» Словом, довольно банально: мотивы угрозы и разоблачения звучат почти во всех «голосах» мира. Он не мог понять, откуда они доносятся, то ли из-за стены, от соседей, то ли возникают в его собственной голове... Но сами-то «голоса» принадлежали соседям! Он узнал их!

На приеме он уверял меня, что на собственном опыте буквально убедился в существовании телепатии. Он был уверен, что его телепатическим путем шантажируют соседи, с которыми он незадолго перед этим пьяный поссорился.

— Доктор, вы все равно меня не переубедите. Хотите, я сейчас, сию минуту услышу, что они говорят? Я уже научился отключать мозг от них, но в любой момент могу их услышать.

— Попробуйте.

Я увидел, как он, замолчав, с напряженно сосредоточенным выражением стал делать особые движения глазами. Он поводил глазными яблоками вверх и в стороны, задерживая их в этом положении.

— Вот... Слышу... Но сейчас неотчетливо... Когда я говорю с вами, они замолкают... Вы обладаете гипнозом?

— Что они говорят?

— Подлец... (Поворот глазами.) Сумасшедший... (Поворот глазами.) Попал в сумасшедший дом...

— Значит, они знают, где вы находитесь? ?— Значит, знают.

— Как же они об этом узнали?

— С помощью телепатии...

— А зачем вы двигаете глазами?

— Я не двигаю. Я просто настраиваюсь на волны.

— У вас слуховые обманы, галлюцинации. Это водка виновата, а телепатия ни при чем.

— Вы не переубедите меня, потому что я это чувствую. Понимаете, чувствую! Слышу! Просто невероятно, чтобы это были галлюцинации

— Если после лечения все прекратится, вы мне поверите?

— Поверю... Но я знаю, что этого не произойдет. Через четыре-пять дней после назначения аминазина

он клялся мне, что теперь «ни капли в рот»... О телепатии мы больше не говорили. На третий день лечения наступил переломный момент, «голоса» ослабли, он был рке почти готов согласиться, что это болезнь. Но при сильном прислушивании, с помощью тех же особых движений глаз ему все-таки удавалось поймать «голоса». Они звучали совсем слабо, как далекое эхо.

«Я слышу голоса, потому что слышу их; как это де-

лается, я не знаю, но они для меня так же явственны, как ваш голос; если я должен верить в действительность ваших слов, то позвольте же мне верить в действительность слов, которые я слышу, потому что как те, так и другие для меня в равной степени ощутительны», — говорил один больной своему врачу.

70 процентов нашего бодрствования так или иначе связаны с речью. Из них мы слушаем 45 процентов времени, говорим вслух — 30, читаем — 16, пишем — 9 процентов. (Вопреки распространенному мнению мужчины гораздо больше женщин тратят времени на болтовню.)

Средняя скорость речи — 125 слов в минуту. Средняя скорость словесного мышления — 400 слов в минуту. Почему оно обгоняет словесную речь? Догадаться легко: потому что мышление использует внутреннюю речь, свернутую в мышечные эхо-кусочки.

Речевые центры находятся в коре мозга, на стыке лобных, теменных и височных долей, а часть примыкает к затылочным зрительным центрам. Уже одно расположение говорит о многом. Поблизости лобные доли — главный координатор программ деятельности. В теменных долях находятся высшие двигательные механизмы. А в височных — центры слуха и рядом — механизмы глобальной памяти.

Чем больше приходится говорить, мыслить, общаться, тем больше нагрузки падает на мозговой речевой механизм. Удивительно ли, что он так уязвим, что психиатрам так часто приходится сталкиваться со слуховыми, словесными галлюцинациями, а эти последние так часто сочетаются с расстройством мышления?

Во время галлюцинаций внутренняя речь необычайно усиливается. Больной молчит, но усиленные биотоки не исчезают ни на мгновение. По биотокам можно легко распознать галлюцинации, даже если душевнобольной их скрывает. (Разумеется, не содержание галлюцинаций, а лишь то, что они есть.) Очевидно, при галлюцинациях слуха больной слышит себя самого, свою собственную речь, управление которой расстраивается. Но поверить, что он слышит себя же, для больного невозможно, и, вероятно, именно потому, что внутренняя речь интимно связана с самим процессом мышления.

Я долгое время жил поблизости от школы глухонемых и часто ездил вместе с ними в метро. Обычно они держатся вместе, по нескольку человек, и оживленно, беззвучно разговаривают жестами. Иногда компания сходила, а кто-нибудь один ехал дальше. И мне приходилось видеть, как глухонемой, погруженный в свои мысли, делает особые движения руками, не похожие на движения, которые иногда производят, задумавшись, обычные люди.

Если человека попросить подумать о том, как он будет поднимать предмет, правой или левой рукой, мышечные биотоки, записанные электромиографом, покажут, какой именно рукой он мысленно выполняет действие. Электромиографы подтвердили догадку Сеченова, что каждая мысль — это задержанное мышечное движение. Мы мыслим, можно сказать, всем своим телом, и вся двигательная система обслуживает мышление.

С удивительным постоянством психиатры встречают одно явление: слуховые обманы, и не только они, но и мысли, и собственная речь, и все переживания кажутся «сделанными», навязанными кем-то со стороны. Будто вкладываются кем-то в голову. Больной отчетливо ощущает чуждость происходящего его собственному «я». «Но кому-то это все же должно принадлежать! Какая-то причина должна быть! И кто это может сделать, кроме других людей?» (В прежние времена фигурировала нечистая сила.)

Первым психические автоматизмы описал русский психиатр Кандинский, брат известного художника. Он сам перенес состояние, сопровождающееся психическими автоматизмами, и довольно значительную часть его работы составил материал самонаблюдений.

«Однажды в дни обострения болезни Д. вдруг почувствовал, что мысли его бегут с необычайной быстротой, совершенно не подчиняются его воле и логически даже мало вяжутся между собой: для его непосредственного чувства казалось, как будто эти мысли извне с большой быстротой вгоняются в его голову какой-то посторонней силой. Конечно, это было принято за один из приемов таинственных врагов, и сам по себе этот прием не особенно удивил больного, так как подобное случалось ему испытывать и раньше. Но тут вдруг Д. чувствует, что язык его начинает действовать не только помимо его воли, но даже наперекор ей, вслух и притом очень быстро, выбалтывая то, что никоим образом не должно было бы высказываться. В первый момент больного поразил изумлением и страхом лишь самый факт такого необыкновенного явления: вдруг с полной обязательностью почувствовать в себе заведенную куклу само по себе довольно неприятно. Но, разобрав смысл того, что начал болтать его язык, больной поразился еще большим ужасом, ибо оказалось, что он, Д., открыто признавался в тяжких государственных преступлениях, между прочим, возводя на себя замыслы, которых он никогда не имел. Тем не менее воля оказалась бессильной задержать внезапно получивший автономию язык, и так как нужно было все-таки извернуться так, чтобы окружающие не могли ничего услыхать, то Д. поспешно ушел в сортир, где, к счастью его, на то время никого не было... и там переждал пароксизм непроизвольного болтания, стараясь по крайней мере болтать негромко. Это было именно не столько говорение, сколько скорее машинообразное болтание, нечто напоминающее трескотню будильника, внезапно начавшего трезвонить и слепо действующего, пока не разовьется пружина.

Спустя несколько дней то же явление насильственного говорения повторилось, но уже не в форме длительного пароксизма, а немногих коротких, насильственно сказанных фраз. Мозг больного по-прежнему плел прихотливые узоры бреда; между прочим, мысль больного, сидевшего в ту минуту в отдельной комнате перед столом, обращается к единомышленникам и друзьям. Вдруг Д. видит одного из своих прежних друзей, флотского офицера М.; зрительный образ как бы со стороны надвигается на Д., чтобы слиться с телом его, и непосредственно вслед за таким слиянием язык Д. совершенно помимо воли последнего выговаривает две энергически одобрительные фразы как бы от постороннего лица; при этом больной, изумленно ловя неожиданный смысл этих слов, с еще большим изумлением замечает, что это совсем не его голос, а именно сиплый, отрывисто-грубый и вообще весьма характерный голос сурового моряка М. Через немного мгновений больному является старик, тайный советник X. Надвинувшись со стороны на больного, он как бы сливается с телесным существом последнего: Д. чувствует, что он в ту минуту становится как будто стариком X. (который в противоположность

М. есть олицетворенная мягкость) и его язык выговаривает новую неожиданного смысла фразу, причем с большой точностью воспроизводятся голос и манера говорить, действительно свойственные X. После этих явлений больной уверовал, что друзья его бодрствуют над ним и найдут средства освободить его, так как раз они имеют возможность таинственно вселяться в него, то их телесное существование, несомненно, должно быть тесно связано с его существованием, Здесь больной непроизвольно скопировал своим голосом голос и манеру говорить своих знакомых, и притом с таким сходством, что сознательно скопировать с такой ловкостью он никак бы не мог. В здоровом состоянии Д. совсем не отличается талантом подражательности».

Как же объяснить автоматическую, насильственную речь Д.? Это нередкий симптом у душевнобольных. Некоторые из них называют это «самоговорением». Один мой больной, кроткий, застенчивый, необычайно деликатный человек, во время приступов «самоговорения» (это делали «они») буквально извергал отборнейшие ругательства во весь голос, а потом жестоко страдал и всячески извинялся.

И здесь злую шутку играет сам механизм речи. Мы редко задумываемся над каждым словом, над фразой, мы их «включаем», и в сознании появляется лишь самый общий эскиз того, что мы собираемся сказать. Речь автоматизируется наподобие ходьбы, и произвольное управление тем и другим — прежде всего придание направления и тонкая шлифовка деталей подудела. Основу же образует автоматизм долгосрочной памяти. У Д. этот автоматизм сорвался с цепи регулирующего механизма...

Сложнее объяснить другое: почему содержанием галлюцинаций и психических автоматизмов становится чаще всего именно то, что чуждо больному, к чему он относится со страхом и отвращением, против чего протестует все его существо? Словно и правда какой-то дьявол издевательски вкладывает в его мозг и выносит наружу все самое запретное, нелепое, жуткое... Но и это несколько проясняется, если вспомнить о вытеснении. Насильственные признания Д. в мнимых преступлениях — это вытеснение «наизнанку». Понятнее становятся и более редкие случаи райского окрашивания галлюцинаций.

(Больная сидит молча, пассивно всему подчиняется, отвечает на вопросы односложно. Глаза ее блестят, на лице блуждает улыбка, временами лицо выражает восторг, экстаз. Голоса сообщают больной, что в нее влюблен некто занимающий высокое общественное положение...)

Переживания Д., особенно эпизоды, когда он перевоплощался в знакомых и непроизвольно говорил их голосами, очень похожи на состояния, которые можно внушить здоровым людям в сомнамбулической фазе гипноза.

А если вспомнить два наших примера с гипнозом, как внушения выкарабкивались из подсознания, цепляясь за подходящие моменты ситуации, то станет понятнее, почему самые фантастические переживания душевнобольных внутренне оформляются для них в нечто реальное, логичное и естественное. Они становятся «текущими событиями» жизни.

Да, наверное, самое сложное для человека — осознать процесс собственного мышления. И не только потому, что в нем присутствуют скрытые побуждения и неосознанные элементы памяти, прогнозы и интуитивные расчеты, происходящие неведомо как и вдруг являющиеся «наверх». Подсознательное... Есть и другая его сторона, другой уровень: «надсознательный».

Это не то, что имел в виду Фрейд, говоря о «Сверх-Я», хотя отчасти и то же. «Сверх-Я» Фрейда — это система социальных норм, главным образом всевозможных запретов, «табу», ставших для личности чем-то внутренним, частью ее самой. То, что мы называем «надсозна-нием», гораздо шире. Сюда входит все то готовое, что получает личность от семьи, от групп, в которых пребывает, от общества в целом, по разным каналам — а в конечном счете от всего человечества и истории. Это не только нормы поведения, это и системы ценностей, и идеалы, и язык, и весь строй мышления с его категориями и логикой, это стереотипы всех видов и уровней, в том числе и стереотипы чувств — короче, все, что называют культурой в самом широком смысле.

Неосознаваемое социально. По большей части мы пользуемся всем этим, как своим достоянием, в меру личного владения, не вникая, как, откуда и почему это берется, не осознавая ни сам факт использования, ни его механизмы. Ибо с самого детства «надсознаиие» задалбливается в подсознание.

Но, конечно, в любой момент можно остановиться и спросить себя: а почему я делаю так, говорю так, думаю так, а не иначе? Что стоит за этим, в какой мере это мое, в какой заимствовано и откуда?

Почему, например, я подаю руку товарищу?

Как почему?.. Потому, что так принято здороваться. Потому, что я хорошо к нему отношусь. Если я не подам ему руки, он обидится. Это сближает. Вот как будто бы и причины, достаточно веские, хотя чаще всего мы пожимаем друг другу руки машинально.

Но есть и другие обоснования этого прозаического каждодневного жеста. Они уходят в темные глубины прошлого. Обычай подавать друг другу руки в приветствии, как резонно заключили историки-антропологи, идет от тех далеких времен, когда встреча любых двух людей могла закончиться убийством. Я протягиваю тебе руку, значит, как видишь, у меня нет в ней каменного рубила, которым я мог бы размозжить тебе голову, у меня нет злых намерений, покажи и ты свою руку, и давай соединим их, чтобы удостовериться окончательно. Сегодня такая мотивировка нелепа, но ритуал остался и оброс другими обоснованиями, сохранившими в себе, однако, намеки на прежнее знамение.

Именно «подсознательное» переполняет нас постулатами «само собой разумеющегося», против отмены которых с равной силой протестуют и рассудок и чувства. И понятно, что главная причина, почему мы каждый раз не вникаем в свои «подсознательные» мотивировки, — просто отсутствие времени и — в большинстве случаев — необходимости. А также, конечно, и недостаток знаний и стремления вдуматься... С рукопожатием как будто бы просто, но ведь и это только гипотеза. Корни тысяч других каждодневных поступков и мыслей распутать сравнительно сложней.