Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Охота За Мыслью

ModernLib.Net / Психология / Леви Владимир Львович / Охота За Мыслью - Чтение (стр. 4)
Автор: Леви Владимир Львович
Жанр: Психология

 

 


Хороший рабочий у станка не задается вопросом, что важнее: добротная конструкция машины или бережное отношение к ней. Он знает, важно и то и другое. Недочеты, если они не слишком существенны, удается исправить и на ходу, конструкцию можно даже улучшить, но есть тот предел недоделок, за которым начинается прямой брак. Хороший портной и из неважного материала может сшить сносный костюм, а плохой...

Нас не удивляет, когда у слабоумных родителей один за другим рождаются плохо развивающиеся дети. Если прадед, дед и отец — тяжелые алкоголики, нас мало удивляет, когда становится алкоголиком сын.

Но вот у матери, страдающей легким, сравнительно безобидным неврозом, растет ребенок с тяжелыми эпилептическими припадками. У психопата отца и матери, страдающей шизофренией, растут дети совершенно нормальные, здоровые и более того — одаренные. У психически здоровых родителей двое из трех детей заболевают психически. Юноша с тяжелой формой шизофрении; врач узнает, что двоюродная тетка его когда-то недолго лечилась по поводу неврастении. Родители — слегка странноваты, но не больше. Мать, может быть, чересчур беспокойна, суетлива и требовательна; отец, наоборот, сохраняет удивительное в этой ситуации спокойствие. Но все это лишь намеки, нюансы, а в общем-то совершенно обычные люди.

Статистика подтвердила общее впечатление психиатров: в семьях душевнобольных психически больные родственники встречаются чаще, чем в семьях психически здоровых людей.

В одних случаях это одни и те же заболевания: есть семьи «эпилептические», «шизофренические», «маниакально-депрессивные»; есть случаи, где в родословных больных прослеживается связь нарушений психики с сосудистыми расстройствами; есть, наконец, «семейные» старческие психозы. Но чаще картина складывается по типу известной печальной шутки: «два брата-дегенерата, две сестрички-истерички, два племянника-неврастеника, два племянника-шизофреника...» Очень часто в одних и тех же семьях мы встречаем душевнобольных, психопатов и людей высокоодаренных. Не столь редко это сочетается и в одном лице.

Наибольшее сходство в психике и психических нарушениях обнаруживают, естественно, однояйцевые близнецы, которые, как кто-то хорошо сказал, являются двумя стереотипными изданиями одного человека.

Картины сходства достаточно красноречивы.

У каждого есть свой «личный темп». Этот показатель определяется просто. Испытуемому предлагают стучать пальцами или кулаком по столу с той скоростью, какую он считает для себя естественной. Эта скорость, как выяснилось, довольно постоянна у каждого, где бы, когда и по какому поводу он ни стучал. Оказалось, что однояйцевые близнецы по скорости стука отличаются между собой не больше, чем каждый от самого себя в разное время. Это как будто мелочь, во всяком случае, чистая физиология. Но есть и совпадения других уровней. Известен случай, когда близнецы, ничего друг о друге не зная, примерно в одно время женились, развелись, в один год заболели психически и покончили жизнь самоубийством. Другие близнецы, жившие много лет порознь, в один год приобрели собак одинаковых пород и назвали их одинаковыми именами. Вряд ли это было чисто случайным совпадением.

Но вот и иное: у двух близнецов обнаружили почти полное совпадение по тестам на беззаботность, гибкость, решительность, настойчивость и так далее. Все совпало, и, судя по тестам, это должны были быть в высшей степени схожие в жизни люди. Оказалось, однако, что один из этих близнецов — положительный гражданин, занимает почетное положение в обществе, а другой — уголовник-рецидивист.

Мне пришлось наблюдать случай: одна из сестер-близнецов болела шизофренией, а другая страдала алкоголизмом и истерией. Жили они вместе, пока одна из сестер (вторая) не вышла замуж. До этого обе были здоровы и во всех отношениях удивительно схожи. Вскоре после замужества второй сестры у первой возник приступ шизофрении с бредом преследования; довольно быстро психоз привел ее к инвалидности. У замужней сестры истеричность и алкоголизм развивались исподволь. В конце концов она развелась с мужем. Се,-стры сохранили хорошие отношения, но психически отличались друг от друга все больше. Вторая трогательно заботилась о первой. Она пошла работать сестрой в психоневрологический диспансер, но наконец и ей пришлось лечь в психиатрическую больницу. Ей удалось помочь: она прекратила пить и смогла снова устроиться на работу. Состояние первой так и осталось без перемен.

Трудно сказать, что было бы, не выйди замуж одна из сестер. Но случай этот, как и многие другие, показывает, что в наследственность чаще всего переходит не сама психическая болезнь, а какая-то предрасположенность, что-то скрывающееся за болезнью и делающее ее появление более вероятным, чем у других. Это «что-то» может проявиться вовне в формах, которые психиатры ныне считают либо за одинаковые болезни, либо за совершенно различные; но может и вовсе не проявиться; лишь иногда промелькнет, как тень, даст легкую, едва уловимую окраску поведению или совсем ничего...

Генетическое «что-то» проявляется и во внешности. Если поработать в психиатрии хотя бы год-другой, непременно заметишь, что некоторые лица, вернее типы лиц, у больных как бы повторяются. Память бессознательно фиксирует эти повторения и потом проявляется в виде интуиции: встретишь, например, на улице человека и уже по лицу видишь, что это «то». И в самом деле, часто эти предположения оправдываются (я иногда даже специально себя проверял). Часто, но не всегда...

Одна знакомая врач-психиатр уверяла меня, что у больных шизофренией типичные волосы, и точно обрисовала какие (не выдам секрета). Я, действительно, часто убеждался в ее правоте. Но по крайней мере в одном случае она ошиблась.

Не приходится сомневаться, что люди рождаются психически неодинаковыми даже в одной семье. Но основной вопрос, видно, не в том, что играет главную роль — наследственность или среда, а в том, как происходят взаимодействия между ними. Эти взаимодействия не являются просто количественным сложением сил, они рождают какие-то новые качества.

Небольшими могут быть и различия в наследственных свойствах и в условиях жизни и воспитания. Но маленькой искры хватает, чтобы поджечь порох, легкой зазубрины довольно, чтобы ключ не открыл дверь, небольшой промашки достаточно, чтобы две руки так и не встретились в рукопожатии.

ВРЕМЯ НЕ ЖДУТ

Маленький тамбур возле палаты. Мимо то и дело снует сухонький бормочущий старичок. Сейчас он опять подойдет и опять с тем же выражением и интонацией задаст тот же вопрос. Минуты две-три нужно, чтобы ситуация в его мозгу повторилась.

Два соседа в палате. Один говорит преимущественно о политике, другой о врачах и о том, как он себя чувствует. Оба приятные люди, по видимости вовсе не сумасшедшие

Обещал подойти врач.

Время замедлило ход.

У него было все — блистательный интеллект, эрудиция, находчивость, остроумие, самоусиливающиеся дары судьбы, были две страсти: работа и женщина, гармоничная семья, где быта словно не существовало. И успех, и известность, и эта уверенность, рождавшая у некоторых зависть и раздражение. Это было закономерное проявление силы, естественное стремление атлета поиграть и покрасоваться мускулами ума, брызги фонтана психического здоровья. Он, одаренный физик, был твердо уверен в себе. Он работал и жил темпераментно, с наслаждением, не задумываясь о причинах, дававших ему этот высокий жизненный аппетит. «Пусть радуются хорошо рожденные!» Превосходное чувство реальности и тонкая ориентировка позволяли ему предвидеть и с легкостью предупреждать трудности, неизбежные в путанице взаимоотношений. Тактичность и доброжелательность, умение уступить и признать чужие заслуги и безжалостность только там. где начинается умственное соревнование. Он ощущал себя воином мыслящей армии, где все за всех и все против всех. В сущности, единственное, чего он требовал от себя и других, — это полной отдачи. Он не представлял себе, как можно жить без отдачи, у него самого это происходило непринужденно.

Что же произошло? Почему в это утро здоровый, сорокашестилетний мужчина в первый раз ощутил, что в нем что-то погасло?

Никогда до сих пор он не откладывал исполнения начатого и задуманного. Еще не было случая, когда он не чувствовал себя хозяином положения. Он мог сомневаться в своих выводах, в постановке проблем и их разрешимости, но не смел сомневаться в себе, как не смеет сомневаться боксер перед выходом на поединок. («Я могу не суметь? Это смешно. Непредставимо».) Он не умел не уметь.

Доклад, уже подготовленный, не был сделан.

Как естественное избавление, как нарастающее влечение, заставляющее забыть обо всем, как рефлекс — бегство в небытие...

Успели. «Не нужно об этом».

Пассивное подчинение.

Запись в сестринском дневнике: «Строгий надзор».

«Меланхолия, — писал один старый психиатр,— это такое состояние души, при котором человек твердо верит в наступление одних только неблагоприятных для него событий...»

...В поисках причины болезни врач придирчиво обозревает весь жизненный путь; не найдя опоры для диагностики, подходит к последним нескольким месяцам, предшествовавшим катастрофе.

Были некоторые волнения: переезд в другой город по рабочим делам, потом выезд обратно из-за ухудшения здоровья жены: ей не подошел климат. Ему там тоже было не очень по себе. Но ничего сверхобычного, все это жизненно, ординарно. Это могло быть только щелчком, камешком.

Изнутри? В каких-то инструкциях, генов, содержащих регламент мозговой химии, допущен просчет и мина, подложенная в мозг, взорвалась?

Строго говоря, антидепрессант лишь помог времени, обычно рано или поздно возвращающему таких больных к жизни. Маятник не может быть бесконечно в одном положении, слышите, не может!.. Но сколько ждать? Кто установил срок наказания? А если он неисправимо испортился?.. Вдруг год, вдруг пять, вдруг всю жизнь? Рано или поздно... А если1 слишком поздно? Как раз им-то, депрессивным, труднее всего дождаться этого возвращения: бездна Ада застилает будущее черной бесконечностью. Так погиб, покончив с собой, замечательный физик, ученый с блестящим критическим умом, Поль Эренфест. И мой больной, конечно, знал это и теперь понимал лучше меня.

Это было спасение и потому, что слишком длительная задержка в клинике означала гласность. Как смешно это и страшно — бояться, что на тебя будут коситься. Поймите: здесь находятся совершенно разные люди, как в жизни все совершенно разные! Здесь и те, чей разум глубоко помрачен; и люди вполне разумные, но переутомленные или потрясенные; здесь н те, кто попал в лапы наркотиков, и ослабленные телесным недугом, и те, кого завели в тупик обстоятельства или заблуждения; здесь и заурядные, и талантливые. Здесь лечились Есенин и Врубель, и в этом нет ни позора для них, ни особой чести для клиники.

«Фон настроения снижен.. »

Как просто было бы, если бы существовал только один вид депрессии — скажем, этот классический, с заторможенностью действий, решений и мыслей, с изменением всех телесных функций, заставляющих думать о каком-то глобальном гормональном сдвиге, может быть, каком-то атавистическом возвращении зимней спячки, только спит один Рай.

Но нет, реальность депрессии — это бесконечные адские переливы в пространстве и времени, сумбурные, переменчивые сочетания мук. Вот депрессия возбужденная, мятущаяся, тревожная — ни минуты покоя, сплошное движение. Вот раздражительно-ворчливая, граничащая с обыкновенным занудством. Вот депрессивный Ад, облекающийся в массу мучительных телесных ощущений. Потеря чувства «я», болезненное психическое бесчувствие. Только бессонница, упорнейшая бессонница с фиксацией на ней как на главной причине. Наоборот, бесконечная сонливость, слабость и вялость. Состояния, похожие на маниакальные, с бесконечной говорливостью и эксцентричными поступками, и, однако, это тоже депрессии. Тусклые, матовые, беспросветно монотонные, накрапывающие серым дождичком однообразных жалоб. Имеющие вид нерегулярных запоев. Депрессия обманчиво общительная, обаятельная, прозрачно-светлая — самая страшная, самая чреватая самоубийством. А сколько путей загоняет сюда извне?

Здесь Ад питается творческим кризисом. Обстоятельства, обстоятельства... Как много их наслаивается, как тягостно и неразрешимо сгущаются они над воспаленным Адом, и с какой легкостью расправляется с ними Рай!

— Ну как?

— Абсолютно нормальное и хорошее состояние!

Вопрос был излишен: входя в отделение, я уже слышал его взлетевший голос, видел блеск глаз и изменившуюся осанку. К утреннему обходу он уже успевал поработать; для этого ему были нужны перо и бумага.

Если бы уметь рассчитать точно, если бы математически вычислить оптимальное наложение кривой химической поддержки и собственного тонуса. Так много неучитываемых влияний. Одно из них — сами эти спасительные драже: ведь я не могу предвидеть, что они сделают, наложатся ли удачно и погасят качку или просто сдвинут и перепутают?

Он не верит в новое падение, не верит изнутри: праздничный напор Рая вытесняет эту возможность из его ума, как тусклую абстракцию, — это неодолимая эмоциональная иллюзия вечности наличного.

Я не хочу верить тоже, но обязан быть тусклым тео-г етиком.

Первый рецидив был страшнее первого приступа, ибо стало очевидно, что падение не было случайным недоразумением. И опять разговоры были бесполезны, пока их не подкрепили маленькие нерассуждающие молекулы. Наступило время, когда он сам смог прочесть мне лекцию о прогностической перспективе эмоций. Он прочел ее еще двум соседям по палате, за что я ему благодарен, из его уст это прозвучало весомее (больной для больного авторитетнее самого уважаемого врача, ибо свой брат). Теперь надо было опять искать дозу и график.

ПО ДВИЖУЩИМСЯ МИШЕНЯМ

От легких дневных успокоителей, которые наспех глотают перед ответственными выступлениями или после скандалов, до мощных тяжелых снарядов, неожиданно просветляющих психику самых, казалось, безнадежных больных...

Нет, не зря говорят о психофармакологической революции. Химией атаковали мозг испокон веков, но такого изобилия, такого могущества, такого увлечения еще никогда не было.

Облик психиатрических больниц изменился. По-настоящему невменяемо буйных теперь немного. Эпизоды возбуждения кратки, ибо химическая картечь способна в считанные минуты обуздать расходившийся Ад. Конечно, это еще не победа над болезнью, а только нокаут симптома. Еще бывают случаи опасного возбуждения вопреки всем препаратам, профессия психиатра пока сопряжена с риском, но эта опасность уже не тех масштабов, что раньше.

Но не это главное, разумеется.

Те, кого в прежние времена приходилось держать под замком в больницах, могут жить дома. Кто прежде был обречен на психическую инвалидность, ныне работают и не только не отстают социально, но и продвигаются.

Сколько таких?

Сказать «много» — значит сказать неправду.

Сказать «мало — значит тоже сказать неправду,

Конечно, еще остается темное поле практической безнадежности, от неостановимых катастроф психического распада до мелких, злостно упорных психических болячек, однако сейчас можно уже энергично возразить тем, кто по традиции считает, что психиатрия «много объясняет, но мало помогает». Так говорят люди, незнакомые с современным положением дела. По числу неизлечимых хроников психиатрия сейчас вовсе не превосходит терапию или дерматологию, да и хирурги могут похвастаться немногим больше. Особенность психиатрии, создающая иллюзию плохой помощи, в том, что объект-то ее лечения — психика (или, по-старому, душа) — очень тонок, требования к ней несравненные. Поломки микроскопические, неуловимые, а последствия...

Как это ни парадоксально, психиатрия сейчас нередко удивительным образом помогает, не умея еще объяснить почему. Не знаю, что за болезнь, но лечить умею...

Но что значит — умею лечить?

Никакой реально мыслящий врач не питает иллюзий, будто он способен дать пациенту пилюли счастья. Хорошо уже, если между реальностью мира и химической реальностью мозга отыскивается приемлемый компромисс. Хорошо, если успокоители принимаются не после скандалов, а перед. Компромисс — всегда временный, всегда относительный.

Артист Н. лечился от бессонницы. Нашли после нескольких проб помогающий препарат и дозу. Все наладилось, выписали. Через некоторое время вернулся сильно расстроенный.

— Не могу играть. Не работают чувства.

— Вы чувствуете изменение настроения?

— Нет, все как и раньше. Но когда дело доходит до перевоплощения, не могу. Не включается что-то...

В США недавно был выпущен очередной психохимический препарат. Он многим помогал, но потом появились сообщения об опасных, не предусмотренных в инструкции осложнениях. Выяснилось, что осложнения наступали только у тех, кто включал в свой рацион сыр. Оказалось, что одна из аминокислот сыра, взаимодействуя с препаратом, образует в организме ядовитый продукт. Кто мог это предвидеть?

Приходилось наблюдать, как отмена помогавшего средства неожиданно резко улучшала психическое состояние.

Проходит какое-то время, и помогавшее лекарство оказывается недейственным, помогает же то, от чего раньше пришлось отказаться. Новая химическая ситуация в мозгу... Если бы молено было предугадать ее с той же точностью, с какой автоматическая следящая установка предсказывает ближайшие точки траектории самолета. Пока же мы, устраивая сражения молекул в мозгу, еще редко знаем, стреляем ли из пушек по воробьям или пытаемся убить дробинкой слона.

Почти несомненным становится: каждая нейронная система, имеющая свое «лицо» в организме, имеет и свою химическую индивидуальность, свое особое топливо, в основе родственное другим, но чем-то тонко отличающееся. Если адреналин — несомненный агент тревоги, страха и тоски («адреналиновая тоска»), то норадрена-лин, отличающийся расположением лишь одного атома, оказывается уже агентом гнева и ярости, а оба они вместе очень нужны для глобального действия систем бодрствования: не случайно многие стимуляторы химически похожи на адреналин.

Чуть ли не каждый месяц — новые препараты, плоды усилий химиков и фармацевтов, физиологов и клиницистов, а за ними стоят мучения и гибель сотен безымянных четвероногих испытателей.

Олдзовская модель, обнажившая Рай и Ад, вошла в обиход нейрофармакологов. Через микроскопические пипетки, вставленные в мозг, крысы охотно производят химическое самораздражение Рая веществами, которыми лечат депрессивных больных, и... как ни странно, опять же адреналином. Да, еще разбираться и разбираться. Трудность в том, что между животными и людьми нет полного психохимического соответствия, лишь весьма приблизительное. С алкоголем как будто вес ясно: пьяные крысы становятся малочувствительными к адской стимуляции, зато, едва держась на четырех лапах, вовсю самораздражаются. Но вот морфин, весьма серьезный наркотик. В опытах на крысах, которые проводил Макаренко, морфин устранял и самораздражение, и адскую реакцию. Где аналогия человеческой эйфории этого явного преобладания Рая? Правда, и у некоторых людей морфин вызывает только апатию и сонливость. Аминазин, родоначальник «больших» успокоителей, действует на крыс так же, как и морфин: уменьшает и охоту к самораздражению. Тоже как будто полная аналогия тому безразличию, которое вызывает аминазин в клинике. Но ведь субъективное самочувствие человека под действием морфина и аминазина различно...

Пестрота пока и в самой клинике. Тот же аминазин на многих больных действует так, как и требуется: уничтожает страх, тревогу и напряженность, эти злостные производители бреда и галлюцинаций, дает приличное самочувствие, превосходный сон. Но у некоторых больных уже в первые дни, а у других через месяц-другой появляется «нейролептическая депрессия» — то с тревожным возбуждением, то с тягостной вялостью. Эффекты могут комбинироваться и сменять друг друга. Уже в типичном действии однократной дозы алкоголя отчетливо видна фазность: первоначальное легкое оглушение, потом возбуждение, дальше «развозит», сон. Протрезвление, похмелье, отмашка маятника с раздражительностью и беспокойством. Может быть и иная последовательность, многое зависит и от того, в какую ситуацию попадешь в этом виде.

Препаратов, дающих «чистый» предсказуемый эффект, практически нет; каждый из них имеет некий вероятностный спектр действия, и можно говорить лишь о статистическом преобладании каких-то его частей. Очевидно, у разных людей один и тот же препарат химически «притягивается» разными нейронными системами. Значит, существует и какой-то спектр психохимических индивидуальностей. Это очень вероятно, если вспомнить, что такие наследственно-популяционные спектры имеются почти по всем системам организма, например по биохимическим группам крови. Быть может, здесь вскоре найдут какие-то реальные аналогии. И тогда, прежде чем назначать лекарства, будут производить тесты на индивидуальную совместимость препарата с той нейронной системой, на которую нацелено действие.

ГИМН СУХОМУ ВИНУ

Удивительное дело наука: организуют институты психофармакологии, созывают симпозиумы, пишут статьи и монографии, а сравнительным изучением действия различных концентраций этилового алкоголя занимаются почему-то частные лица, публикуя данные главным образом в милицейских протоколах. Между тем какой это грандиозный, многовековой, многонациональный психофармакологический эксперимент!

Психохимия, видимо, влияет на человечество глубже и тоньше, чем мы привыкли себе представлять. Какую картину мы бы увидели, если бы мысленно вычеркнули из истории человечества наркотики и алкоголь? Это трудно представить, но можно предположить, что общая картина нравов отличалась бы от современной в той мере, в какой психика среднего трезвенника отличается от психики среднего пьющего. «Пиво делает людей глупыми и ленивыми», — заявил Бисмарк, правитель страны, где пива пьют больше, чем где бы то ни было. Что же сказать о странах, где употребляют менее разбавленный алкоголь?

Пропадает несметная масса исследовательского материала. Взять хотя бы типы умеренного опьянения: хотя все пьяные в чем-то здорово одинаковы и даже, как заметил Ильф, поют одним и тем же голосом одну и ту же песню, не бывает двух одинаковых пьяных. Один веселеет, другой мрачнеет, один становится общительным и болтливым, другой агрессивным, третий угрюмо замыкается, один обвиняет в своих несчастьях инстанции, другой бьет в грудь самого себя. Очевидно, и в опьянении проявляется индивидуальность, и психохимическая и социально-психологическая, и это так же верно, как то, что опьянение всякую индивидуальность стирает, превращая человека в одурело-одинокое животное.

Малодейственность противоалкогольной пропаганды не более удивительна, чем самые низкие цифры алкоголизма в местах, где производят и пьют больше всего вина (например, в Молдавии, в Грузии). Но сухого.

Наверное, мудрая вещь это сухое вино. Оно сполна дает то, что требуется от вина, но не более, если только нет повышенной или извращенной индивидуальной чувствительности. В нем соблюдена какая-то золотая середина. Спиться трудно, ибо надо слишком усердно и долго его пить, чтобы перейти меру. Оно не лишено полезных свойств и располагает к неспешному ритуалу застолья. Конечно, тут и традиции: уважающий себя кавказец не станет разливать в подъезде на троих и опохмеляться в автомате. Но главное, думается, все-таки в том, что сухое вино щадит эмоционально-тонусный маятник. В обычных дозах оно лишь слегка подталкивает его, быть может, даже тренирует на небольшие отклонения и саму тягу к алкоголю, как говорится, спускает на тормозах. Но только не у алкоголиков! Мудрость Пара-цельса «все яд и все лекарство, только доза делает тем и другим» применима и к духу виноградной лозы. Но алкоголик с дозой поссорился навсегда. Как и всюду, в этом деле происходит отбор. Подавляющее большинство крыс — трезвенники. Только некоторые выродки обнаруживают непонятную склонность к пьянству. Их отбирали и скрещивали между собой. Так получили чистую линию крыс-алкоголиков.

Но можно пойти другим путем. Взять непьющую крысу и лишить ее витамина В[. Или давать слишком много поваренной соли. Или вводить вещества, подавляющие щитовидную железу, разрушающие печень. И крыса запьет.

Есть и еще один способ споить крысу, самый прямой и эффективный. Сотрудники Московского института психиатрии вводили животным электроды в системы Ада и раздражали их током. Как только начиналась такая жизнь, крысы немедленно переходили с воды на водку. Ну конечно, противоадие! Они продолжали опохмеляться и после того, как опыты прекращались. Был найден только один надежный способ вернуть их в лоно трезвости: раздражать зоны Рая, и достаточно интенсивно. Помогал и элениум, расхожее противоядие нашего быта, в опытах он уменьшал у крыс адские реакции и увеличивал райские.

Да, несомненно, биологическая подоплека наркоманий — сам принцип устройства эмоционального аппарата — ловушка Двуликого Януса.

Где истоки пагубной страсти отчаянных валериано-манов — котов? Какой смысл в этом влечении, заставляющем опьяненных животных исступленно кататься на месте, где пролито несколько капель настойки? Надо думать, кошки до приручения их людьми не встречались с валерианой в природе, иначе они бы не выжили. Это испытанное, безобидное для людей успокоительное за-(мавляет кошек неистовствовать и забывать обо всем, как олдзовских крыс — электрод, вживленный в мозговой Рай. Чем это объяснить? Думается, только тем, что молекула валерианы обладает сильнейшим химическим тяготением к кошачьему мозговому Раю. Это случайное природное совпадение, очевидно, ждало своего часа. Не является ли слабое валериановое успокоение человека — приглушение Ада — бледной тенью оргии Рая у кошек?

В своей книге «От пчелы до гориллы» Реми Шовен рассказал об одном роковом пристрастии муравьев — ломехузомании. В муравейник с корыстными целями забираются крошечные жучки-ломехузы. Трудно себе представить более коварное насекомое. «Ломехуза всегда готова поднять задние лапки и подставить трихомы — влажные волоски, которые муравей с жадностью облизывает. Он пьет напиток смерти. Привыкая к выделениям трихом, рабочие муравьи обрекают на гибель и себя и свой муравейник. Они забывают о превосходно налаженном механизме, в котором были колесиками, о своем странном крошечном мирке, о тысяче дел, над которыми нужно корпеть до самого конца, для них теперь не существует ничего, кроме проклятых трихом, заставляющих их забыть о долге и несущих им смерть...»

Читая о муравьях, так и видишь людей. От ломеху-зоманов-муравьев, через слонов и обезьян, разыскивающих опьяняющие плоды в джунглях, идет прямая био логическая линия к курильщику опия, сидящему в тайном притоне, к горькому пьянице, валяющемуся под за бором...

Основной механизм тот же, только у животных он работает обнаженно, в чистом виде, а у людей всегда включен в хитросплетения социальных отношений и личных судеб.

Немалую роль играет врожденная индивидуальная предрасположенность. Есть люди, становящиеся наркоманами буквально «с одного укола», и есть люди, для которых стать наркоманами или алкоголиками практически невозможно. Эю два крайних полюса, определяемые, видимо, крайними пределами индивидуальной химической чувствительности мозга. Между этими крайними полюсами — гамма постепенных переходов. (Такой статистический ряд из индивидуальностей, от крайности через «среднюю норму» до другой крайности, можно, вообще говоря, построить по любому человеческому качеству, будь то объем бицепсов или обыкновенная порядочность.) Средний, обычный человек имеет, видимо, и среднюю дозу, при которой возникает угроза наркомании.

Но, кроме индивидуальной химической чувствительности и силы самого наркотика, имеют значение и общее состояние психики и организма в отрезок времени, когда возникло пристрастие, и степень общей психической неуравновешенности, и, конечно, условия жизни, воспитание, стечение обстоятельств.

У наркомании (и алкоголизма в первую голову) — масса внешних и внутренних физиономий. Один пьет потому, что у него без этого болит голова, и это не только оправдание, это правда. Другой — потому, что, только выпив, ощущает себя физически полноценным мужчиной (и это тоже правда, пока не наступает алкогольная импотенция). Третий — потому, что не находит нужным отказывать себе в удовольствии. Четвертый — потому, что пьют те, с кем ему приходится общаться. Пятый — потому, что скверное настроение и вообще...

Если же отвлечься от калейдоскопа индивидуальностей (при лечении от него отвлекаться нельзя), то мы увидим два главных этапа на маятнике райско-адской оси, между двумя физиономиями Двуликого Януса.

Первый этап: «Выигрыш во что бы то пи стало». Только на это время, очень важное, решающее, я буду принимать стимулятор. Надо столько сделать, столько успеть, теперь или никогда. Надо поставить рекорд, сделать жизнь. Потом, конечно, брошу... А сейчас я должен быть на высоте, и только это средство даст мне необходимый подъем сил. Успокоительные таблетки нужны мне, чтобы быть рассудительным и хладнокровным, чтобы свободно общаться и с легкостью делать свои дела. Да, я сознательно выпиваю, чтобы чувствовать себя уверенно и раскованно, чтобы сбрасывать балласт сомнений...

Максимизация Рая и минимизация Ада с самого начала сливаются, но на первом этапе мотив максимизации преобладает. Однако Ад тут как тут: его скрытая избыточность выступает тем явственнее, чем сильнее расходуется избыточность Рая.

Все вещества, резко и быстро меняющие внутренний баланс Ада и Рая, могут вызывать опасное пристрастие Учащаются случаи пристрастия к снотворным, к безобидным на первый взгляд успокаивающим, к стимуляторам, к крепчайшему чаю и кофе. Бальзак был, по-видимому, одним из первых кофеиноманов и, наверное, не самым тяжелым, потому что случаи психических нарушений от кофеиномалин появились лишь в последние годы

Пристрастие начинается с малоопределенного ощущения «мне плохо» (говорит Ад). А память тут же услужливо подсказывает испытанный выход «мне плохо без этого» Вот и влечение. Все меньше задержек самоконтроля, с каждым приемом зловещий путь проторяется. Возникает зависимость* алкоголики — это люди, которые уже не сами распоряжаются своим желанием вы пить, а желание выпить распоряжается ими

Второй признак — приходится с каждым разом повышать дозы Одно из возможных объяснений организм приспосабливается к яду, нейтрализует его Другое, более вероятное: химическое топливо Рая при искусствен ном подхлестывании начинает перегорать.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13