Бегают мальчишки, маленькие:

– А ну, не догонишь!

И бежит один карапуз за другим. Им по пять-шесть лет. Бегают они взад-вперед, соскакивая с тротуара, того и гляди попадут под машину – и машины мчатся мимо беспрерывным потоком. Прохожий гражданин хватает одного из них за ухо и загоняет во двор соседнего дома.

– Во дворе играйте, нельзя на улице.

Он уходит. Мальчишки во дворе.

Они не его дети. Все проходили и ничего малышам не говорили. И он мог пройти. Но подумал, что, если один из них попадет под машину, в какой-то семье будет горе. Это был хороший человек.

Южная самба. Я в нее влюблен. Меня привлекает темперамент и какой-то особый характер ее – настойчивый, живой, определенный. Я ничего об этой музыке не знаю, но люблю ее. Интересная штука – жизнь: кто-то написал музыку, не подозревая, что какой-то совсем серый человечишка будет слушать ее много раз в день… Эта музыка как будто говорит о том, что, хотя на свете есть смерть, есть также и жизнь, и ей, южной самбе, наплевать на смерть, она создана для жизни, она – жизнь. Слушая ее, я как будто вижу всю жизнь, которая, покачивая бедрами, танцуя, надвигается на меня. Она голая, натуральная, без прикрас – жизнь, такая, какая есть. Немного страшная, но удивительно хорошая; та самая жизнь, в которой, страдая, живу и которую за все плохое и хорошее все же люблю.

Сегодня хоронили девушку, которая умерла от сифилиса и еще от какой-то другой болезни. Девушка их скрывала, вот они совместными усилиями и уложили ее в гроб. Я знал эту девушку. Встретил я ее как-то на окраине города. Она сидела на бревнах, уложенных рядом с тротуаром, и курила. На вид ей можно было дать лет пятнадцать. Она была бледная, в лице ни кровинки.

Я спросил:

– Куришь?

– Курю, – ответила она.

– И водку пьешь?

– Пью, а что? – сказала она.

– Зачем? – спросил я.

– Хочу, – ответила она.

– Отец знает?

– Перебьется, – ответила девушка.

Она была светловолосая, в голубых глазах враждебность ко всему окружающему, и, если бы не платье, бедное, но с претензиями на какой-то стиль, ее можно было бы принять за сектантку, такая она была угрюмая и бледная. – А мама, – продолжал я, – знает?

– Она сама курит, – ответила девушка. – В нашей компании все курят.

Я поинтересовался, большая ли у них компания и сколько лет самому старшему. Оказалось, что компания небольшая, что самому старшему двадцать два, а самой младшей пятнадцать, ей же – семнадцать.

Я начал убеждать ее бросить эту вредную компанию, она слушала меня явно насмешливо и наконец сказала:

– Попался бы ты нашим парням, они бы тебе показали «вредную компанию». Эх ты, а я думала, ты меня в ресторан приглашаешь…

На том мы расстались. Но вскоре после этого я шел вечером через тот же парк и набрел на шайку молоденьких девчат и парней, сидящих на скамейках в аллее. Чей-то голос произнес:

– Это тот самый тип…

И передо мной с угрожающим видом стали два молодых парня.

– Так, по-твоему, наша компания паршивая? – спросил один из них, а все остальные вызывающе засмеялись.

Они думали, что мне будет не по себе… Но они не знали, что бить таких щенков для меня одно удовольствие. Не успели они ахнуть, как я их расшвырял. Потом мы нашли общий язык. Кто-то сообразил, что я «свой», они стали бормотать извинения, мол, ошиблись, приняли меня за кого-то другого.

Потом я часто встречал Натку (так звали эту девчонку), однажды она сказала, что бросила курить. Так ли это? Но она так сказала и при мне никогда не курила. К сожалению, она была уже давно не девочка, следовательно, лишь о дружбе между нами не могло быть и речи: я был для нее мужчиной, но она для меня не была женщиной, потому что я любил Сирье.

Постепенно я узнал кое-каких ребят из этой компании, они при встрече со мной стали приветливо здороваться, и вот вчера на улице ко мне подошел паренек и сказал:

– А Натка-то умерла, завтра хоронить будут. Отец плачет, а мать пьянствует.

Жалко мне ее, она не успела еще пожить, глупышка, о чем-то мечтала, что-то воображала и вот умерла, а ее мама пьянствует. Она хотела, чтобы я любил ее, а я любил Сирье. Так бывает, мы часто любим тех, кто не любит нас.

А южная самба звучит все равно – любят люди или ненавидят, живут или умирают. Южная самба – это жизнь, бесстыжая, милая жизнь, с которой расстаться никому не хочется.

Шел по улице и увидел бежавшего мне навстречу человека в приличном темном костюме. Опасливо стреляя взглядом по сторонам, он бежал изо всех сил, стремясь оторваться от пожилого полного лысого человека, бежавшего тоже изо всех сил за ним. На лице полного человека злоба, глаза устремлены вперед, в них лишь одно желание: догнать, поймать, уничтожить! Он бежит тяжело, дышит часто и хрипло кричит:

– Держите! Держите его!

Расстояние между ними не сокращается и не увеличивается. Молодой человек в темном костюме перебегает мостовую. Он тоже дышит часто, в его глазах, беспомощно шарящих вокруг в поисках спасительной лазейки, страх, безумный страх, в них только одно желание: скрыться, спастись. Он исчезает за углом, вслед за ним, по-прежнему хрипло выкрикивая: «Держите! Остановите!», исчезает также полный гражданин.

Что мог совершить парень в темном костюме? Конечно, какую-то гадость, иначе зачем ему было спасаться бегством средь бела дня. Как он бежал… Какие глаза… Бог ты мой, какое унижение – так бежать, с такими сволочными глазами.

Темно здесь и одиноко, безлюдно и грустно. Одиночество всегда грустно Вот там внизу, где светят миллионы маленьких огоньков, – жизнь, миллионы жизней, миллионы судеб, похожих и непохожих на твою; там, внизу, город, собирающийся засыпать после трудового дня; там мир необъятный и сложный. Чтобы понять его, нужно много знать, а у тебя еще только-только появляются в голове кое-какие мыслишки, совсем еще робкие, неуверенные. Ты здесь высоко, точно стоишь во вселенной, будто отделившись от земли в космическом пространстве.

Сегодня я подслушал в вестибюле кинотеатра разговор четырех салаг. Им по восемнадцать-двадцать лет. Обсуждали между собой, как встретить вора, прибывающего якобы с севера. Решили устроить сбор и преподнести вору деньги и как-то достать «ширево», то есть морфий. Этот вор, видимо, наркоман.

Господи, какие наивные! Обсуждают эту проблему – где? – в вестибюле кинотеатра… То, что это глупо, само собой, но как посмотрел я на эти глупые рожи – жаль их стало. Ведь они не знают, что воров уже нет и «закон» давно затоптан и забыт. Они еще верят в какие-то традиции – в какую-то воровскую честность… Смешно! Какая честность может быть у нечестных людей?

Да, жизнь состоит из миллионов огоньков, у каждого огонька своя судьба, трагедия; огоньки гаснут, зажигаются, как и люди умирают, рождаются. А здесь, где стою я, темно, как в космосе. Но ведь солнце-то есть! Солнце светит днем, и, чтобы его видеть, нужно уйти из ночи.

Гостиница – дом казенный. Нет здесь домашнего уюта, хотя и чисто, и тепло, и радио есть. Нет, уют есть, но он не тот, не домашний. Чего-то здесь не хватает, чтобы почувствовать себя по-домашнему. Но чего? Наконец придумал.

В любом доме, где живут люди, семьи… имеется будильник. Как можно жить людям без будильника? И это – тик-так, тик-так – звучит так мирно, покойно, обыденно, напоминая о том, что каждому нужно вставать вовремя, чтобы где-то быть вовремя. Да, когда тикает будильник, кажется, что ты дома.

Я побежал в магазин и купил дешевенький маленький будильничек. Он страшно отстает, но неважно, главное – тикает. Он тикает и действительно… приятно. Неприятно лишь то, что он напоминает не только о покое, но и о том, что время идет… Я не выбросил будильника, а таскаю его с собой в портфеле, где он не переставая тикает. Однако смешно: вор и… будильник. Куда это годится?

Нахожусь у супругов Сипельгас. Они не знают правды обо мне, как и все люди, встречающие меня ежедневно. Они знают, что я друг Сирье, и разделяют мое горе. Сейчас они куда-то ушли, маленьких муравьишек у них еще нет, и я один. Приведу в порядок свои записи, запишу вот это последнее, а уходя, оставлю их здесь – думаю, здесь они будут в сохранности, куда бы меня ни загнала жизнь.

Семь дней тому назад в Каркси-Нуйя, в берлоге скупщика краденого товара по прозвищу Вещичка, я встретил долговязого парня по кличке Лис. Лис этот тоже скрывался от правосудия. Вещичка, знавший мою кличку, щегольнул остротой: «Волк и Лис – подходящая пара». Лис обещал ввести меня в хорошую компанию и позвал с собой. Мне не очень нравилось его кличка, но победила моя проклятая любознательность. От Вещички, вооружившись лыжами, мы ушли вместе. Шли лесами, полями, болотами, и привел он меня в совершенную глушь, в болото, на хутор по названию Трясина. Во дворе нас встретила большая косматая дворняжка, весьма ленивая, но, по-видимому, добродушная; она, дружелюбно помахивая хвостиком, последовала за нами в дом.

Большое помещение, куда мы попали прямо с улицы, оказалось кухней. Посредине стоял длинный стол, заставленный всяческой снедью, за столом восседала веселая компания. Вот здесь меня и ожидал страшный сюрприз. Я похолодел, заметив среди пирующих Ораса, узнавая также и других. Здесь были Лонг, Ребус (с которым как-то в Вильянди у меня состоялась «любительская» встреча на ножах), и даже Каллис, которого в душе не перестаю считать исполнителем приговора над Сирье. Остальные пятеро были мне незнакомы. Но и этих знакомых было более чем достаточно.

Не меньше была удивлена и сама компания. Лис завел меня сюда, совершенно не подозревая, какую оказал услугу своим друзьям.

Стараясь сохранить спокойствие, изображая некое подобие улыбки, я подошел к Орасу, подал руку. Он ее принял: это уже показалось добрым знаком. Я потряс его противную лапу и в то же время, когда Лис и остальная компания, удивленно разинув рты, глазели на меня, заговорил. Говорил, что давно ищу эту чудесную компанию и мечтаю войти в нее, что чрезмерно рад осуществлению своей мечты; рассказал, что живу, как сирота, без друзей и пристанища; что гоним милицией; что надоело вертеться между двух огней и так далее. Они слушали раскрыв рты и, когда я кончил, загалдели все сразу. Тогда заговорил Орас, и остальные братья разбойники прикусили на время языки.

Он не мог отказать себе в удовольствии вылить на меня ушат грязи, покрыть насмешками, но в конечном счете я понял, что шкуру с меня спускать он не собирается. Покосившись на Лиса, я заметил, что тот уже сует свою морду в кружку с брагой, и убедился, что от него опасность не угрожает (он мог сообщить, что я не очень-то мечтал найти эту компанию). Преподнес Орас брагу и мне, говоря при этом, что мы как-никак соратники давние, бывалые и тому подобное. Он объяснил, что здесь собрались его близкие друзья отпраздновать годовщину существования их «союза», что завтра, мол, все разъедутся. «Союз»… Все подделываются под идейных, зная, что эстонцы бандитов не поддерживают. А тут… «борцы за свободную Эстонию». А потом…

– То, что к нам пришел, хорошо. Мы тебя принимаем. Зла на тебя не имею, хотя, сам знаешь, есть за что… Но как сказано: кто старое помянет, тому глаз вон. Только вот что… В общем нужна гарантия твоей верности. – Глаза Ораса недобро заблестели.

Я не знал, что могло быть такой гарантией, но мне объяснили. Предложили пойти на лыжах в колхоз по соседству и убить женщину – Эллу Реги, ярую коммунистку, которая якобы немало навредила «союзу». Реги жила в маленьком доме, на отшибе. Я не мог отказаться и сразу собрался в дорогу. Со мной отправились трое самых трезвых из компании. Хотя у меня было оружие, мне еще дали парабеллум.

За то время, пока я находился среди них, один лишь Каллис не заговорил со мной и держался крайне враждебно; остальные, даже Ребус, выпили мировую.

Выпив по последней чарочке, я и мои конвоиры отправились в путь. Шли гуськом. Один из людей Ораса впереди меня, двое сзади. Когда отошли от хутора километра на три и втянулись в густую еловую чащу, где наблюдать за мной из-за густой заросли ельника почти невозможно, я, улучив минуту, упал в снег и открыл огонь по моим провожатым. С первых же выстрелов уложил двоих, третий, не пытаясь отстреливаться, побежал обратно к хутору. Этого нельзя было допустить. Я пошел вслед и скоро стал его догонять. Он, видя это, завернул в лес, туда его преследовать я не пошел. Вернулся к убитым, забрал еще два парабеллума и пошел назад к хутору.

Никогда не думал, что можно так хладнокровно убивать людей, я никогда не был более спокоен, чем тогда, шагая к хутору. Я даже предвкушал удовольствие от предстоящего. На хуторе остались, включая хозяйку, восемь человек и собака. Из них мне нужны были двое. Когда я тихонько открыл дверь в кухню, за столом увидел лишь двоих – Лиса и Ребуса, оба были пьяны в дым; они почти не обратили на меня внимания. Эти были мне не нужны, и, убедившись, что они безвредны, я прошел через полуоткрытую дверь в соседнюю комнату. Там спали на полу два незнакомых мне члена компании, хозяйка (костлявая старуха) и собака у ее кровати. Я подошел к спящим «членам» и конфисковал их оружие.

Еще одна дверь вела из кухни в боковую комнатушку. Осторожно приоткрыв ее, я увидел Ораса. Он, сидя за круглым столиком, рассматривал какую-то фотографию. Двое других (Лонг и Каллис) лежали, один на полу, другой на кровати, и, по-видимому, спали. Наставив на Ораса парабеллум, я тихо окликнул его и, когда он обернулся, выстрелил. На выстрелы двое других вскочили и, ничего не соображая, уставились на меня. Лонг мне был не нужен, но Каллиса я превратил в решето. Поклонившись Лонгу, я закрыл дверь и повернулся к тем двоим, что сидели за моей спиной. Но увидел лишь Ребуса, который беспомощно пытался выбраться на улицу и никак не мог попасть в дверь. Единственный, кто трезво реагировал на все это, была собака. Она в спальне заскулила, залаяла. Уйти мне никто не помешал.

Что же, с Орасом покончено, но что-то устал я физически и душевно. Старею, наверно. Надоело уже быть волком. Приключения давно потеряли всякую прелесть, а счастье… счастье нужно создавать, а не искать. Счастье для меня сейчас – немного покоя. Совсем мало, а достичь невозможно.

Недавно узнал о разгроме Пузанова. Об этом рассказал Реcт, который, чувствуя за спиною дыхание правосудия, собрался в неведомые края. Конечно, если уж Пузо сорвался, что же остается делать Ресту…

Ну, а мне что делать?

Дороги жуликов, мошенников, воров, спекулянтов, всех правонарушителей, где бы они ни ходили, ведут в Батарею, и мне не миновать ее. Отвратительное это заведение! Но и скрываться надоело, лгать надоело изо дня в день, без конца. Как хорошо было бы говорить о простых вещах, не опасаясь проговориться. Вот проходят мимо окон люди – парни, девушки, им весело, они дружат, любят, создают свое счастье. А для меня это – словно сказка. И рассказать теперь некому. Каждый день давит меня своей тяжестью, я ощущаю вес каждой минуты, каждой секунды, а сколько на свете людей, которые даже и не подозревают, что время имеет вес…

Подбивая баланс, я установил, что, прожив двадцать пять лет, из них тринадцать в поисках острых ощущений (от которых весьма заметно отупел), я не знаю, человек ли я.

Ах, если бы это было возможно, если бы можно было вот так сразу, незаметно перейти из одной жизни в другую, одним махом вычеркнуть прошлое, начать новую жизнь. Но нет, это невозможно: чтобы перейти в другую жизнь, нужно идти туда – в чистилище, к аллигаторам, ягуарам, волкам, среди которых ты быть не хочешь, где тоже ждет тебя одиночество. Нет! Но тебе плохо. Тебя тяготит одиночество, мучает страх, ты опасаешься недоуменных взглядов прохожих, вызванных твоим жалким, измученным видом; ты сторонишься смеха, улыбок; у тебя боли – в желудке, в душе, в раненых ногах – полная деформация человеческого облика. Ты заставляешь себя смеяться над тем, что тебе нужна была диета… Но что же еще остается? Только смех. Чтобы выздороветь, нужно быть сильным, питаться по-человечески, вообще жить по-человечески. И это было бы возможно, если бы около тебя была хоть одна любящая душа. А если ты один, совсем один? Можно, конечно, не обращать ни на что внимания и… смеяться. Но не смейся над теми, кто разделяет твою судьбу и твои чувства, – они несчастны, им плохо. Да и тебе плохо. Ты – вор. Твой удел – тюрьма, небытие. Сейчас у тебя есть свобода, но что она стоит, твоя свобода, в вечном страхе за жизнь, за шкуру, перед разоблачением и стыдом?.. Вот именно – стыдом. Ты боишься того момента, когда тебе придется смотреть людям в глаза и рассказывать им о себе. А кажется, тебе не избежать этого дня. Он неминуемо наступит. Что тогда ты скажешь? Ты не знаешь. Так надо думать. Если ты что-то хочешь понять – пошевели мозгами. Постепенно шарики твои начнут крутиться в голове, и глядишь – что-то поймешь. Вопросов у тебя хватает, и нужно найти ответы. Помню, как однажды в лагере видел пожилого вора, который меня страшно обругал за то, что я его видел плачущим, но после разыскал и извинился.

Я его не понял тогда. Я понимаю его теперь.

В поезде Таллин – Кохтла я так увлекся «Восходом солнца» Гайдна, что не заметил, как был арестован. То есть заметил это с опозданием. Именно в тот момент, когда у меня потребовали документы. Их было двое. Не скажу, что очень испугался (я внутренне к этому был готов), хотя и не обрадовался. Я сунул им свои липовые шпаргалки. Они их, не читая, спрятали в карман, а меня – в Батарею. Итак, все дороги ведут в Рим…

В общем очутился я в знакомой 60-й камере, и начали меня «раскалывать». Что касается меня, я и не старался ничего скрывать, раскалывался вполне добровольно, можно сказать, добросовестно, и даже чересчур. Дело в том, что следователи после кропотливого, терпеливого труда, ухлопав на твое недостойное существо уйму нервов, здоровья, накопив потихоньку горы разоблачающего тебя материала, радуются, что могут тебя наконец положить, так сказать, на обе лопатки.