— Ты рули, браток, рули, куда сказано.

У нас с ним уже было общее прошлое. Правда, небольшое и недолгое. Оно началось, когда мы с Мюйром подошли к «линкольну», который красовался на стоянке перед гостиницей, как белоснежная крейсерская яхта среди зачуханных катерков, всяких там «мерседесов» и «БМВ». Водила болтал с тремя белобрысыми пигалицами лет по пятнадцать-шестнадцать. Они были в черных рокерских кожанках с неимоверным количеством шипов и заклепок, в руках — букетики красных гвоздик. В сторонке, возле маломощных мотоциклов, обвешанных для придания устрашающего вида фарами и катафотами, независимо покуривали их бойфренды-байкеры, такие же сопляки в черной коже с красно-черными нарукавными повязками с изображением фашистской свастики. Так надо понимать, это были скинхеды. Они очень гордились собой, но немного нервничали. Особенно когда мимо проходили русские тетки из тех, кто до сих пор за СССР.

Когда я подвел Мюйра к «линкольну», юные скинхедки сделали стойку, но тут же восторженное ожидание в их глазах сменилось недоумением. Одна из пигалиц развернула какой-то журнал или еженедельник с цветной обложкой и показала подругам. Они посмотрели и уставились на меня и Мюйра. Потом снова посмотрели на журнал и на нас. Сравнение их очень разочаровало, оно было явно не в нашу пользу. Они зачирикали по-эстонски, обращаясь к Мюйру. Тот ответил, потом объяснил мне:

— Юные леди спрашивают, когда появится Томас Ребане. Они говорят, что он их кумир. Кумир. Неплохо, а? Я сказал, что он обязательно появится в свое время. Его появление предопределено самим ходом истории.

Он взял из рук пигалицы журнал и показал мне. На обложке красовался внук национального героя, возвышавшийся над микрофонами и телекамерами. Снимок был сделан на пресс-конференции во время презентации фильма «Битва на Векше». Под снимком была крупная надпись. Мюйр перевел:

— "Томас Ребане: «Я всегда ощущал мистическое присутствие моего героического деда в своей судьбе. Альфонс Ребане всегда стоял за моей спиной». Он даже понятия не имеет, насколько справедливы его слова.

Мюйр вернул журнал юным поклонницам национал-социалистической идеи и остановился возле задней двери лимузина, будто бы ожидая, что она сама откроется. У меня бы, конечно, руки не отвалились открыть, но величественная невозмутимость водилы меня почему-то несколько взбеленила. Даже не знаю, почему. Возможно, за время разговора в кабинете накопилась критическая масса дурного электричества и требовала разрядки.

Но я сдержался. Только и сказал:

— Займись своим делом, парень. Господин Мюйр ждет.

Он посмотрел на меня сверху вниз и ответил длинной эстонской фразой. Смысл его фразы угадывался и без перевода. Смысл был такой: будут тут всякие. Его сытая розовая ряшка была преисполнена эдакой смесью национального превосходства и высокомерия холуя, уверенного в своей безнаказанности. Но насчет безнаказанности он слегка просчитался.

— Он говорит, что... — начал переводить Мюйр, но я его остановил:

— Я понял. Он говорит, что сегодня прекрасная погода и на небе ни облачка.

Широким жестом я предложил водиле убедиться и уличить меня в неточности, так как в небе было полно облаков. Он машинально задрал голову. Незаметно для окружающих я припечатал каблуком к асфальту его любимую мозоль, а когда он отпрыгал на одной ноге, предложил:

— Повторим?

Он растерянно оглянулся на байкеров, как бы призывая их на помощь. Они было угрожающе дернулись, но внимательно посмотрели на меня и решили, видно, что вмешиваться не стоит, так как наш конфликт не имел отчетливо выраженной идеологической окраски.

Повторения не потребовалось. Водила, прихрамывая, кинулся к двери и поспешно открыл ее перед Мюйром.

— Вы умеете, юноша, обращаться с обслугой, — с одобрительной усмешкой заметил тот. — Крутые парни, вам палец в рот не клади. А?

— Ну что вы, господин Мюйр, — возразил я. — Мы очень скромные люди. Такие скромные, что самим иногда противно.

Этот маленький эпизод, который характеризовал меня, прямо скажем, не лучшим образом, все же сыграл свою положительную роль. Водителю стало не до того, чтобы вдумываться, что это там за красная спортивная тачка все время маячит сзади. Возможно, большой беды и не было бы, если бы он засек Артиста, но и лишних поводов для размышлений давать не хотелось. Кому? Тут не было никаких вопросов. Юргену Янсену, члену политсовета Национально-патриотического союза. Все, что окружало Томаса Ребане, принадлежало национал-патриотам. Все — начиная от его костюмов и кончая этим белым «линкольном». Они оплачивали гостиницу, водителя, пресс-секретаря. И нас. Они считали, возможно, что по этой причине мы принадлежим им. Не следовало их разочаровывать. Раньше времени.

Мюйр погрузился в лимузин, но подавать знак к началу движения не спешил. Он понаблюдал за юными скинхедками, переместившимися к входу в гостиницу, заметил:

— Если спросить у них, кто такой Гитлер, они вряд ли сумеют ответить. Насколько я знаю, в России тоже есть фашиствующая молодежь. Вам, вероятно, это кажется странным. А между тем ничего странного нет. Это свидетельствует о духовном здоровье нации. Да, юноша, да. Если даже такая вот тля, вместо того чтобы нюхать клей «Момент», цепляет свастику и выходит на площадь, о чем это говорит? О том, что в ней еще живо общественное начало. Жажда идеи. И так ли уж важно, какого рода эта идея? Главное, что эта жажда есть. Без этого народ превращается в население. Но почему их так мало?

— Кого? — не понял я. — Фашистов в России?

— Нет. Скинхедов здесь. Я ожидал, что их будет больше. И пикетчиков с красными флагами тоже нет. Вероятно, народ еще не осознал, что произошло. Ну, осознает. Сегодня вечером здесь будет очень оживленно. Так, очень.

— А что произошло? — спросил я.

— Вы не слышали последних известий?

— Нет.

— Произошло то, что и должно было произойти. На дневном заседании кабинет министров принял решение о перевозке останков Альфонса Ребане из Аугсбурга в Таллин и о торжественном перезахоронении их на кладбище Метсакальмисту. И даже выделил из бюджета на это мероприятие целых сорок тысяч крон, — добавил Мюйр и засмеялся мелким дребезжащим смешком.

— Что вас так рассмешило? — поинтересовался я.

— Не понимаете? — удивился он. — Сорок тысяч крон — это три с половиной тысячи долларов. А сколько стоит приличный гроб из мореного дуба?

— Понятия не имею.

— Не меньше десяти тысяч долларов.

— Придется Альфонсу Ребане довольствоваться обычным сосновым гробом.

— Это было бы непатриотично, — возразил Мюйр. — Нет, юноша. Сорок тысяч крон — символ. Знак того, что это государственное мероприятие. Национальный герой Эстонии получит такой гроб, какого он заслуживает. Такой, в каких раньше хоронили членов политбюро, а теперь хоронят бандитов. Что, как выяснилось, в сути одно и то же. И обставлено это мероприятие будет с подобающей пышностью. С почетным караулом. С оружейным салютом. Вся Эстония замрет в благоговейном молчании. Я предвкушаю очень величественное зрелище.

Он извлек из жилетного кармана часы и взглянул на циферблат.

— Странно. Неужели я ошибся?

К подъезду гостиницы подкатил черный шестисотый «мерседес», из него выскочил охранник с большим белым пластырем на лбу, оценил обстановку и после этого разрешил выйти хозяину. Хозяин был квадратный, в длинном кашемировом макинтоше, с белым шелковым шарфом на короткой шее. Лысина у него была плоская и красная, как у вареного краба.

— Нет, не ошибся, — с удовлетворением констатировал Мюйр. — Все-таки он приехал. И даже раньше назначенного времени. Вы знаете, юноша, этого господина?

— Я видел его на презентации фильма «Битва на Векше».

— Это некий господин Анвельт по прозвищу Краб, президент одной из самых преуспевающих компаний Эстонии. И он является к нашему другу Томасу Ребане по его первому зову. О чем это говорит? О том, что Томас Ребане стремительно набирает политический вес. Как я понимаю, Томас хочет получить у него пятьдесят тысяч долларов, чтобы выкупить у меня купчие. Не знаю, каким образом он сумеет это сделать. Право, не знаю. Но это не мои трудности, не так ли?

Мюйр проводил взглядом господина Анвельта и его охранника, вошедших в гостиницу, и кивнул водителю:

— Поехали, друг мой. Только не гоните. Сегодня мы никуда не спешим.

«Линкольн» причалил к тротуару возле солидного подъезда с медной вывеской, извещавшей на эстонском и английском, что здесь находится муниципальный банк города Таллина. Рядом с подъездом раскинула свой роскошный цветник молоденькая флоровизажистка. Водитель проворно выскочил, обежал лимузин и угодливо открыл дверь. Мюйр прошествовал в банк, а я остался сидеть в «линкольне», разглядывая ценники на цветах и пытаясь перевести кроны в доллары, а доллары в рубли. В своих расчетах я исходил из того, что сорок тысяч крон — это три с половиной тысячи долларов. И когда перевел, понял, почему за этими изысканными каллами, пышными хризантемами и королевскими розами не вы-страивается очередь. У людей, которые проходили по тротуару, денег хватало только на то, чтобы посмотреть на эти цветы.

Минут через двадцать Мюйр вышел из банка. Водила застыл возле открытой задней двери «линкольна» в почтительном полупоклоне. Но Мюйр не спешил погрузиться в лимузин. Он остановился на краю тротуара и с удовольствием огляделся по сторонам. Ему все нравилось. Он все одобрял. Цветочница прочувствовала его настроение и защебетала, расхваливая свой товар. Мюйр немного подумал и согласно кивнул. Через минуту в руках у него была крупная темно-красная роза на длинном стебле. Одна. Еще пару минут он ждал сдачи. Если цветочница и надеялась, что он отмахнется от мелочи, то быстро поняла, что ошиблась. А я понял, куда засуну чип, когда улучу момент. В бутон. И не было никакого риска, что Мюйр подарит кому-нибудь эту розу. Он был не из тех, кто любит делать подарки. Он был из тех, кто любит их получать. От других. И от самого себя.

Мюйр вернулся в машину, свободно расположился на заднем сиденье и назвал водителю адрес. Кейс он небрежно бросил рядом с собой, из чего я сделал вывод, что его содержимое перекочевало в ячейку в хранилище банка. Недолго попетляв по улочкам Старого города, «линкольн» остановился возле обширного парка с голыми липами и раскидистыми дубами, отсвечивающими на солнце желтизной прошлогодней листвы.

— Прогуляемся, юноша, — предложил Мюйр и двинулся по аллее, поигрывая зонтом.

Парк был безлюден. Под порывами ветра с жестяным шелестом терлись друг о друга листья дубов, откуда-то взлетали крупные белые чайки, выдавая близость большой воды.

— Этот парк называется Бастионным. Тоомпарк. Чайки — оттуда, там порт, — объяснил Мюйр, показав зонтом в сторону. — В этом порту на сооружении причалов Альфонс Ребане работал после того, как уволился из армии. Это было в июне сорокового года, незадолго до того, как в Эстонии произошла так называемая социалистическая революция и она вошла в состав СССР. Вам нравится Таллин?

— Не знаю, — ответил я. — Я его еще не видел.

— Что так?

— Да все дела.

— Три условных диверсанта, которых позавчера целый день ловили Силы обороны Эстонии, — вы?

— Не понимаю, — сказал я. — О чем это вы?

— Взрыв на съемочной площадке — ваши дела?

— Я не знаю, о чем вы говорите, господин Мюйр. Понятия не имею.

— Склонен поверить, — проговорил он. — Этот взрыв активизировал все процессы, которые вы имеете целью остановить. Он дал национал-патриотам такой рычаг давления на правительство, о каком трудно было даже мечтать. С его помощью они заставили правительство демократа Марта Лаара принять решение о перезахоронении Альфонса Ребане. Без этого национал-патриотам не удалось бы так быстро добиться своей цели.

Я представил, как корежит сейчас Артиста, который приткнул где-то неподалеку свою «мазератти» и слушает наш разговор. И пожалел, что нам не удалось прорваться в таллинский порт и на каком-нибудь судне убраться из Эстонии вместе с внуком национального героя. А теперь поздно, теперь мы уже в самом центре паутины, сплетенной неизвестно кем и неизвестно зачем. Мюйр был убежден, что эту паутину сплел он. А вот у меня были на этот счет сомнения.

— Вы действительно не имеете отношения к взрыву? — повторил он.

— Господин Мюйр, вы нас с кем-то путаете, — твердо ответил я. — Нас наняли охранять Томаса Ребане. Это и есть наша единственная цель.

— Может быть, может быть. Но я рассуждаю как? Материализовался Томас Ребане. И сразу возле него появляетесь вы.

— И вы, — подсказал я.

— Да, и я, — согласился Мюйр. — И Рита Лоо. Но сейчас я говорю о вас. Случайно ли ваше появление? Не верю в случайности. Особенно когда речь идет о таких важных делах.

— Нас нанял господин Янсен.

— Тем более. Юрген Янсен — самый лучший мой ученик. Все, что он умеет, вложил в него я. И он нанимает вас. Почему? На вашем месте, юноша, я бы об этом серьезно подумал.

— Обязательно подумаю, — пообещал я.

Это был хороший совет. Мы уже пытались это понять. Для раздумий были серьезные поводы.

Первый — наш гонорар. Сто тысяч баксов. За работу, которая стоила не больше двадцатника. Артист назвал эту цифру от балды — чтобы закончить разговор с Янсеном на этой высокой и даже в некотором роде торжественной ноте. Ан нет, Янсен согласился без малейших раздумий.

Был и второй серьезный повод для размышлений. Три пистолета Макарова, врученные нам Юргеном Янсеном вместе с разрешениями на хранение и ношение огнестрельного оружия. Разрешения были вроде бы по всей форме, с печатями и подписями эстонских начальственных лиц. Сами стволы производили впечатление новых. Но это мало что значило. Стволы вполне могли быть грязными, а разрешения липовыми. У меня был однажды случай, когда мне всучили грязный ствол с разрешением, которое было совсем как настоящее, а оказалось профессионально выполненной фальшивкой. И только по счастливой случайности мне удалось вовремя избавиться от этого ствола, из которого, как выяснилось, был убит ни в чем не повинный историк из российского прибалтийского города К.

И был еще один повод. Его дал Томас, когда заверил Муху, что у него и в мыслях не было опасаться покушения со стороны русских экстремистов. Отсюда можно было сделать только один вывод: Янсену нужно было приклепать к Томасу нас. Именно нас. Зачем?

Напрашивалось только одно объяснение. Янсена действительно беспокоила безопасность Томаса Ребане. Вернее, сохранность этой карты в его игре. И он, вероятно, решил, что охрана из граждан России будет надежной страховкой. Если с внуком национального героя Эстонии что-то случится, куда поведет след? В Москву. И доказывать ничего не нужно. Общественность воспримет это без доказательств.

Но даже если это объяснение было правильным, вряд ли оно было полным. «Янсен — самый лучший мой ученик». В устах Мюйра это звучало очень многозначительно.

Аллея вывела к озеру. У берега копошились черные морские утки, на середине на легкой ряби покачивались чайки.

— Присядем, — кивнул Мюйр, останавливаясь возле скамьи, развернутой на озеро. — Я люблю этот парк. Но прихожу сюда очень редко. Он возвращает меня в прошлое. Так получилось, что с ним связаны самые главные события моей жизни. Их, собственно, было два, — продолжал он, усаживаясь и жестом предлагая мне занять место рядом. — Здесь я впервые увидел девушку, которая выжгла мою душу. Да, выжгла. Как выжигает землю напалм. Так, что после этого на ней уже ничего не может расти. Это было шестьдесят лет назад. Шестьдесят, юноша. Ровно шестьдесят. Мне было девятнадцать лет, ей двадцать. Я с самого начала знал, что ее потеряю. Рядом с ней я чувствовал себя беспородным дворовым кобельком. А она была сукой королевских кровей. Царственной, как молодая пантера. И я ее потерял. Это случилось здесь, в этом парке. Мы гуляли, держась за руки. Как дети. В сущности, мы и были детьми. Навстречу нам шел высокий молодой офицер. Затянутый в портупею, со стеком в руке. Он тоже гулял. Я его знал. Я служил клерком в канцелярии мэрии, он приходил туда регистрировать свои сделки с недвижимостью. Он остановился и что-то сказал мне. Я ответил. Не помню что. Это было неважно. Важно было другое. Они посмотрели друг на друга. И вместе ушли. А я остался сидеть на этой скамье. Это и было второе главное событие в моей жизни. Не то, что я ее потерял, нет. А то, что в мою жизнь врезался Альфонс Ребане.

Мюйр умолк. Он сидел на скамейке — прямо, положив руки на зонт, как на рукоять трости, из-под надвинутой на лоб шляпы смотрел на озеро, где плескались чайки и сновали у берега утки.

— Это был черный день, — снова заговорил он. — Не только для меня. Для него тоже. Пожалуй, для него он был гораздо черней. Для него это была катастрофа.

— Почему? — спросил я.

— Не понимаете? Это было лето сорокового года. Через год Таллин взяли немцы. А она была еврейкой.

По верхушкам деревьев прошел порыв ветра, зашелестели дубы. Чайки шумно взлетели и закружили над озером, оглашая парк резкими криками. С залива натянуло облаков, посвежело и даже запахло дождем.

— Так вот, Альфонс Ребане, — продолжал Мюйр. — Увольняется из армии и устраивается строительным рабочим в порту. Ведет чрезвычайно замкнутый образ жизни. Почему? Это понятно. Если бы его выявили органы НКВД, его отправили бы в Сибирь. Или даже расстреляли. У вас должно появиться как минимум два вопроса. Появились?

У меня было не два вопроса, а гораздо больше. И по-явились они не сейчас, а утром, когда мы изучали служебную записку об Альфонсе Ребане, подготовленную Информационным отделом эстонского Генштаба по приказу командующего Силами обороны генерал-лейтенанта Кейта. Эти вопросы были сформулированы в записке четко и по порядку. Я хорошо их помнил и мог бы без труда повторить: как Альфонсу Ребане удалось избежать ареста органами НКВД после аннексии Эстонии Советским Союзом; каким образом в Германии оказалась его гражданская жена Агния и при каких обстоятельствах она погибла; чем объяснить неэффективность работы Альфонса Ребане в качестве руководителя разведшколы. И кроме того, что за хренобень с его награждением и что это за странная неисправность рулевого управления в автомобиле «фольксваген-жук»?

Но я решил, что не не стоит без особой нужды проявлять свою информированность. Поэтому ограничился тем, что кивнул:

— Да, появились.

— Сколько? — живо поинтересовался Мюйр.

— Как вы и сказали: два.

— Какой первый?

— Почему Альфонс Ребане не эвакуировался из Эстонии, когда из нее уезжали все богатые люди?

— Какой второй?

— Как ему удалось избежать ареста после установления в Эстонии советской власти?

— После аннексии, юноша, — поправил Мюйр. — Будем называть вещи своими именами. Ответ на первый вопрос несложен, я вам его подсказал. Он не мог уехать один, а его девушка не могла оставить родителей. К тому же она была беременна. Второй вопрос гораздо более интересен и имеет самое прямое отношение к нашему разговору. Вы же хотите понять, зачем я привез вас сюда и для чего все это рассказываю?

— Любопытно, — подтвердил я.

— Вы это поймете, — пообещал Мюйр. — Так каким же образом Альфонсу Ребане целый год, до прихода немцев, удавалось прятаться? Таллин — небольшой город. Даже сейчас. И не опознали такую заметную фигуру, как влиятельный интендантский чин? Это в Таллине, который еще до советской аннексии был нашпигован агентурой НКВД? Приходит вам в голову хоть какое-нибудь объяснение?

— Нет, — сказал я. — Объяснение может быть только одно. Но оно кажется мне совершенно невероятным.

— Не торопитесь с выводами, юноша, — предостерег Мюйр. — Невероятное оказывается правдой гораздо чаще, чем мы думаем. Если я скажу, например, что сейчас мы с вами союзники, это покажется вам невероятным?

— Пожалуй, — согласился я.

— А между тем мы союзники. Сейчас у нас одна цель. Вы же не хотите, чтобы могила эсэсовца Альфонса Ребане на мемориальном кладбище Таллина стала местом поклонения?

Я пожал плечами:

— Что значит хочу или не хочу? Это не приводит меня в восторг. Но это дело эстонцев. Если они хотят поклоняться праху фашиста, пусть поклоняются. Мы не намерены вмешиваться во внутренние дела суверенного государства. И даже если бы вдруг захотели, не могу представить, каким образом мы могли бы это сделать.

— И не вмешивайтесь. Не вмешивайтесь. Пусть его перевезут, пусть его торжественно похоронят. Но знаете, что будет потом? На его могилу будут приходить, да. Тысячи людей. Десятки тысяч. И будут на нее мочиться, гадить, лить помои! Ее будут осквернять каждую ночь! Над именем Альфонса Ребане будут глумиться все! Его будет проклинать вся Эстония! И в конце концов его кости выкинут с Метсакальмисту на помойку, на свалку! А теперь спросите меня, почему.

— Почему? — спросил я.

— Потому что из-за него были расстреляны все офицеры и солдаты 20-й Эстонской дивизии СС — все двадцать тысяч, все, все! Из-за него были уничтожены отряды «лесных братьев» — все! Потому что кавалер Рыцарского креста с дубовыми листьями штандартенфюрер СС Альфонс Ребане был агентом НКВД!

Мюйр замолчал. Он молчал так долго, что мне показалось, что он задремал. В этом не было бы ничего удивительного, в его возрасте запасы энергии не бесконечны, даже если они питаются таким неиссякаемым источником, как ненависть. Но я ошибся. Он не задремал. Он всего лишь глубоко задумался. Потом свободно откинулся на спинку скамейки, сдвинул к затылку шляпу, положил ногу на ногу и доверительно сообщил мне, поигрывая зонтом:

— И завербовал его я.

Еще помолчал. С усмешкой поинтересовался:

— Задал я вам загадку? Думайте, юноша, думайте. В мире все связано. Таинственная река времени течет не из настоящего в прошлое. Нет. Она течет из прошлого в будущее. Она размывает старые кладбища и выносит к нам старые гробы. Прошлое всегда с нами. Оно во мне. В вас. И даже в таком одуванчике, как наш друг Томас Ребане.